-Давай живее, отец! Не то святоша доберётся до нас первым, тогда уж и вовсе ехать не придётся! - заметив, что соседский ставень приоткрылся, Василь подкрутил ус и подбоченился: "Кому это там не спиться, Тарейке или Солонье? Эх, вот бы Солонье, хороша девка".

-Тише ты, негодник, всю округу разбудишь! - проворчал старик, а следом показался и сам, ведя в поводу двух коней.

В эдаком тумане старик мог сойти за второго Василя: такой же чернявый, скуластый, с большими жилистыми руками, только ростом чуть ниже и куда плотнее сына. Такие же подкрученные усы, только если у сына они только-только пробились, у отца их уже изрядно побило сединой.

-Ну, давай, с Богом, - прогудел старик и взгромоздился на коня.

Василь, подхватив поводья второго, вскочил в седло, и всадники исчезли в тумане, лишь удаляющийся стук копыт долго ещё был слышен в предутренней тишине.

Ехали всё больше молча. Спешили, но не слишком - коней берегли. Дорога была не то чтобы дальняя, до Мокровки, но по осенней поре была распутица, да ещё через Жеворливку перебираться: речушка мелкая, ручеёк считай, но как по весне мост смыло, так новый ещё не сработали. Ехали навстречу Володу, старшему брату Василя. Сызмальства Волод был куда рассудительнее брата. Хоть и двумя годами старше, в играх он часто уступал бойкому Василю. Он был выше брата и куда как шире в плечах, сильнее, но держался скромно, сутулился. Отец часто говаривал: "Эх, не в меня уродился, в мамку". И то правда - и кожа белее, и румянец во всю щёку, и волосы русые, с рыжиной: совсем не моховской породы. Но Василь души в брате не чаял: когда мальцом был, искал у того убежища, случись чего, а Волод ему всё небылицы рассказывает: дескать, за морем люди есть, которые говорят так, что ни слова не поймёшь, или что земля есть такая, что сплошь льдом покрыта, что твой рак панцирем. Особо-то Василь в эти сказки не верил, но вечерами порой находило на него, представлялись перед взором заморские страны, дивные люди и ледяные узоры.

Волод-то всё это из книг своих брал. Как только улучит миг - так сразу за книжки садится. Отец ругал поначалу, когда тот от работы отлынивал, к дьячку бегал грамоте учиться, а потом свыкся, сам стал порою привозить с ярмарки книги какие. Да только отец в них не разбирался, чего отыщет, то и везёт. А Волод всему рад. Деревенские его за это недолюбливали, а Василь, как подрос, всегда брата защищал, с кулаками лез, на обидчиков. Да только Волод всегда останавливал: "Не лезь, - говорит, - Василь, в драку. Глупого человека не убедишь, а умный, он сам поймёт".

Ну а как Волод подрос, стал отец крепко думать. А ну как отдать сына учиться? Глядишь, в люди выбьется, парень-то смышлёный. А что в глуши деревенской ему не место, то старик давно смекнул. На том и порешил: собрал серебра, сколько смог, взял сына и отправился в Мерёхск. Там, в Мерёхске, известно, королевское училище. В училище-то, конечно, всё больше знать учится, но и из простых людей есть. Были бы деньги в кармане и ум в голове.

Только с той затеей ничего не вышло, и про то отец рассказывать не любил, то отшучивался, то мрачнел, когда спрашивали. Но всё же с Володом возвращаться домой не стал: сына оставил при монастыре. Так рассудил: люди там книжные, уважаемые. А как с настоятелем поговорил, так и вовсе в решении утвердился: очень уж впечатлился его благообразностью и суровостью. А Волод, казалось, только рад был тому, как всё обернулось. Простившись с сыном, старик вернулся домой, вполне собою довольный.

С той поры уже пять лет прошло. Волод два раза в месяц письма писал, отсылал. С обычной своей обстоятельностью подробно описывал всё, что считал мало-мальски значимым. Какие из них доходили, какие нет, но уж ежели доходило письмо, то собирались все вместе, а седой дьячок, сытно отужинав в моховском доме, читал письмо медленно и вслух: сами-то читать не умели. И вот, Волод возвращался домой.

Через Жеворливку переправились удачно, даже с коней сходить не пришлось, да и тем-то вода была не по грудь, как обычно, а лишь по колени. Дальше дорога и вовсе уходила на взгорок, потому её особо не развезло, и кони пошли заметно бойчее. Пока добрались до Мокровки, солнце уже стояло высоко, день вступил в свои права, разогнав последние клочки тумана.

Старик натянул поводья и устало откинулся в седле.

- Где бишь он нас ждать обещался?

-Так вон там, в харчевне...

-Как мальчонкой был, ласковый такой, добрый. Переменился, небось, - сказал он некстати и замолчал, отдавшись воспоминаниям. Впрочем, молчал недолго: старик улыбнулся в усы, бросил сыну призывное "айда" и поддал коня в бока.

И вот, только привязали коней у коновязи, вошли в пустую по дневному времени харчевню. Там и встретили Волода: он сидел за столом, на лавке, устало, опрокинув голову на ладони. Заслышал входящих, он тут же очнулся от дрёмы, поднялся во весь свой немалый рост, сощурился чуть подслеповато на свет и, узнав отца, тут же распростёр объятья, пряча улыбку в холёную курчавую бороду. Мужчины обнялись.

Пока отец тормошил харчевника, чтобы тот поторапливался и нёс снедь с питьём, Василь разглядывал брата - тот переменился: за пять лет Волод вырос и раздался в плечах, ходил он теперь в рясе, как послушник, и под нею появилось заметное брюшко, но лицо под русой бородой осталось по-прежнему приветливым и добрым. Харчевник подал снедь, мужчины выпили, принялись за еду, но говорить не спешили, словно бы заново привыкая друг к другу.

И всё же тепло харчевни и хмель развязали языки:

- Меня отец-настоятель одного не отпускал, - рассказывал Волод мягким, глубоким, но чуть вяловатым, голосом, - шалят на дорогах, говорил. А он-де со мною книги отправляет, ценные, потерять боится. Он про книги говорит, а я понимаю, что он за пять лет ко мне прикипел: отец любит учёные разговоры вести, а из братии кто затворником сидит, а прочие к учению не тянутся...

-Ну-ка, скажи, брат, а девки-то тебя любят? Или отец-настоятель тебя ревнует?

Волод с готовностью улыбнулся шутке, но сам зарделся, совсем как раньше. Старик глянул на обоих сыновей весёлым, острым, с хитрецой взглядом, но тут же сказал: "Будет о девках, об них потом наговоримся".

- Эх, домой пора, а то засветло не поспеем. Мамка-то уж стосковалась, - протянул старик, когда всё было выпито и съедено, а в харчевню стали подтягиваться местные, мокровцы. Собирались недолго: отец отсчитал харчевнику несколько монет и велел кланяться общим знакомым, пока Василь с Володом впрягали тщедушную кобылу в возок, где Волод держал свои книги и прочее добро.

Назад дорога отняла больше времени: кобылка возок едва тащила, да и перейти через Жеворливку так запросто не вышло. Но всю дорогу Волод опять рассказывал свои небылицы, а Василь гадал - верить им или нет? И как в детстве, парень слушал и верил, как верят в чёрта или водяного - может оно всё и правда, да только кто их видел? А рассказывал Волод будто заморский король на нашего войной идти собрался. И о том, дескать, по всему Мерёхску только и разговоров уже два месяца как. Король уж и бояр собрал с дружинами, да всем ясно, что войны ещё долго не случится - зима на носу, а кто же зимой воюет?

- Весь Мерёхск наводнили, - жаловался Волод, - только и спасение от них в монастырских стенах. Друг перед другом бахвалятся: у кого доспех лучше, а у кого конь особой породы, ну чисто как наши, деревенские, так ведь это полбеды! Маются вояки от безделия, пируют дни напролёт. А король их и унять не может. Про них отец-настоятель говорил, что смирения в их душах нету, что напасть-де хуже самой войны.

Как про то заговорили, старик уши навострил, стал сына расспрашивать, что да как, да только Волод сам толком ничего не знал. Всю дорогу до Подлесного о том только и толковали, ну а дома, как матушка вышла встретить, обняла, слёзы утёрла, как за стол сели с душистыми пирогами, так всё и забылось. Жизнь своим чередом пошла. Волод из дому не торопился, когда дьячку поможет - тот совсем старый стал, когда мальчишек грамоте учить возьмётся, но всё больше за книгами сидел, читал, свечки жёг. А Василь как весна прошла, жениться надумал. На Солонье, на ком же ещё? Самая красивая девка, нос прямой, брови чёрные, глазами сверкает, а уж поёт... заслушаешься. Вот летом свадьбу и сыграли, многолюдная свадьба вышла - тогда в Подлесное с юга крестьяне подались, кому под новым господином не понравилось. Как ведь вышло? прав оказался Волод, война случилась: как только солнце по весне дороги высушило, так и случилась. Уж какие сражения, да где были, про то в Подлесном никто толком не знал, а врали всякое, но что нашего короля войско разбили, то и так понятно было: сколько их приблудных бродило, по всему краю, сразу и не разберёшь, где добрый мужик, крестьянин, а где незадавшийся вояка. Вторых-то недолюбливали и побаивались, такие часто разбоем не брезговали. Ну а в Подлесном-то всё чинно было, мужики с семьями из Белгорной и Рецной приехали, знакомые, свои. Весёлая вышла свадьба!

Ну а как свадьбу справили, Волод назад засобирался, в Мерёхск, Василь брата проводить вызвался, до Мокровки добрались, а там назад пришлось поворачивать: вся Мокровка шумела, дескать, обложил заморский король Мерёхск. А по осени так и вовсе пришли вести, что город на милость его сдался, а короля нашего он в плен взял. А после, как улеглось чуток, Волод опять - в Мерёхск. И отговаривали его, отец так запретил, а он ни в какую. Правда, Василь, как в брате эдакую твёрдость различил, так пуще прежнего зауважал. Делать нечего, отправились санным путём в столицу, опять вдвоём.

Вот по дороге-то Василь впервые заморцев и увидел, навстречу ехали: трое рыцарей, а при них ещё оруженосцы, но на тех-то чего смотреть? Такие же, как местные вояки, а вот сами господа его впечатлили. Каждый в броне, панцирем на солнце сверкает, шлемов не снимали, знай только усы русые разглаживают. Они все только усы и носили, а бороды, видно, брили. Кони у них подстать были - местных лошадок так пожалуй вдвое крупней, морды в железо закованы, сразу и не разберёшь, что конь: чудищем каким кажется.

А уж горды до чего! куда там мерёховским спесивцам? На сани моховские и смотреть брезговали, хоть, видно, приказ у них был, кого по дороге встретят, тех допрашивать. Ихний главный только толмачу рукой махнул - глянь мол, тот на сани посмотрел, на рясу Волода прищурился эдак недобро, но ничего не сказал, вот братьев и пропустили. Но красавцы! И воюют знатно - про то много россказней ходило, Василь аж заслушивался порой: как представит себе эдакую громадину, что во весь опор несётся, так и верится разом, что свои-то вояки все поразбежались.

Волод всю дорогу угрюмый был, задумчивый, таким Василь брата и не помнил. Размышлял над чем-то, Василь допытывался, а только без толку. А уж как к самому Мерёхску подъезжать стали (не в жизнь бы Василь не подумал, что город три седьмицы осаду держал: только малолюдно окрест, да заморцы то там, то здесь шастают, а прочее если что и было, так снег прикрыл), Волод и говорит: "Ты, брат, проедь ещё чуток, да назад поворачивай, я уж как-нибудь сам до монастыря доберусь, а при случае письмо тебе передам."

Василь и не подумал брата слушаться, но тут конный разъезд случился, уже наш, не заморский: "Кто таков? Куда едешь? Почто в столицу черти принесли? Где подорожная?" Насилу отделался от них, да только в Мерёхск дорога заказана была, а брата и след простыл. На душе тошно, но делать нечего, назад повернул.

Зиму перезимовали, по весне поля вспахали, всё своим чередом шло, но душа за Волода не на месте была, ни весточки от него, ни словца, а самим-то и не разузнать. А тут ещё заморские лютовать начали, податями обложили непомерно, всё отобрали, мужики едва зерно на засев отстояли, ведь и то забрать хотели пришлецы заморские, а как бы не отстояли, тут же бы и перебили рыцарей, в том Василь уверен был, мужикам-то тогда терять было нечего. И ведь не только в Подлесном - везде так, жизни не давали, а ещё слухи ходили, будто наш-то король у них в плену дух испустил, дескать они рыцарский закон попрали и его со свету сжили. Одним словом, недовольство пошло в народе, зашевелились, как пчёлы в улье. Василь-то кое-какие припасы припрятать сумел в лесу, в схроне, а как в Мокровку господарь Мстислав пожаловал со своим ополчением, мамку с женою к схрону отправил, от греха подальше, а сам с отцом в Мокровку, на Мстислава поглядеть.

Господарь тот с севера был, со Старова, городишко мелкий, но гордый. Старовцам такая подать и вовсе в тягость была, вот и ушли в леса, вместе с господарем своим. А как собрались числом поболе, так ближе к югу, в Мокровку, подались, ополчение собирать. Про то Василь с отцом в Мокровке-то и прознали. А ещё тот самый харчевник Василю от брата весточку передал: плотным почерком целый лист исписан. Как увидели они с отцом Волода письмо, так у обоих от сердца отлегло - знать, целым до монастыря добрался. Переглянулись радостно, но тут же задумались - а прочитать-то его как? В Мокровке, оно понятно, грамотных куда как больше чем в Подлесном, но к каждому ведь с такой просьбой не сунешься. Пришлось крепко подумать, но решили под конец так: пойти к мстиславскому писарю, он человек не местный, ежели какая крамола и есть в письме, так может и не поймёт, а поймёт, так велика ли беда? Он Моховых и знать не знает.

Писарь нашёлся под вечер, в кабаке. Парень молодой, видный, так и не скажешь, что писарь. Подсели к нему, монету сунули, объяснили чего хотят. Он монету в руках покрутил: "Эй, кабатчик! Давай ещё вина!" - подбросил вверх, блеснула в воздухе медь, гляди, мол, есть чем платить. Письмо взял небрежно, развернул вчетверо сложенную бумагу и сначала пробежался глазами. И как читал, веселье с него сходило, а под конец он даже присвистнул удивлённо и уважительно. Старик, на него глядя, всё больше мрачнел, но Василь на отца едва ли смотрел: "Ну, чего там?" - торопил парень писаря.

- Молю Бога, писано, - с расстановкой читал тот, - чтобы послание это до, вас, любимые мои родители и брат, дошло.

Писарь со значением поглядел на слушателей и продолжал:

-Времена наступили крайние, потому можем и не свидеться более. Сперва хочу попросить у тебя, Василь, прощения, что не простились мы с тобою тогда по-людски, но иначе бы не получилось. До монастыря я добрался так... Он долго пишет, куда шёл, кого встретил, кому монету сунул, ничего примечательного, - быстро добавил писец от себя, пропуская изрядный кусок письма. - Вот: долго я размышлял, отчего дозволил Господь заморцам нас обороть. Рыцари заморские горды непомерно, промеж собою слада у них нету, где встречаются больше трёх, так завсегда склока. И среди наших такое водится, о чём мне отец-настоятель говорил, и я вам передавал, за то и наказаны мы были, вот что думаю. Ибо меньшую гордость большая оборола, противиться надобно смирением и только им возможно изгнать врага восвояси. Так, ну тут опять почти тоже самое... - хмельной писец пропустил ещё кусок. - Теперь же, когда наш правитель король Всеволод в плену принял мученическую смерть, а вера наша запрещена и искореняется пришлецами, - тут писарь прибавил голоса, отмечая важность, - к монастырю пока не подступаются, но в самом Мерёхске церкви закрыты, а в рясе появляться запрещено, я понял, что ждать больше нечего и вчера принял постриг, о чём с радостию и сообщаю. Вместе с постригом принял я и имя Владимир, - это имя писарь особенно подчеркнул. - И есть в моей душе намерение, которое я сегодня же дерзну просить благословить отца-настоятеля.

Тут писарь не выдержал, бросил письмо на стол и воззрился на Василя с таким видом, будто ожидал чего-то.

- Что же ты не читаешь дальше, мил человек? - спросил старик.

- Да что читать, ежели и так понятно, что писано это самолично Владимиром Мерёхским!

- Это мой брат писал, Волод, наш он, моховской, - пытался, было втолковать писарю Василь.

- Брат? - в хмельном голосе явственно слышалось подозрение.

- Брат.

- Когда король Вильхельм запретил нашу веру, и велел казнить каждого, кто появится в Мерёхске в рясе, на пятый же день, через весь город, - писарь говорил торжественно и с чувством, - смиренно прошёл по городу Владимир Мерёхский, ведя за собой людей к собору, где был схвачен изменниками, а поутру принял мученическую смерть на костре. Уже к вечеру в Мерёхске началось восстание, увы, задавленное. С именем святого Владимира Мерёхского ведёт господарь Мстислав войско на врага! - выкрикнул писарь, кабак ответил дружной здравницей Мстиславу.

- Это ты что ж такое говоришь?! - навис над писарем старик. - Что это Волода Вильхельм твой до смерти казнил?

- Погоди, отец, - сдержал того Василь, - сейчас выясним.

А лучше бы и не выясняли, вот что. Сходилось всё, до последней чёрточки, то Волод был, никто другой, это его имя выкрикивали на площади, и это он собою зазря пожертвовал.

Василь чуть не силком отправил отца домой, в Подлесное, дескать, в семье мужик быть должен, а сам он в ополчение подастся. Но, сказать по правде, не хотел он видеть рядом его родного лица, хотел побыть один. А старик, казалось, только для виду и противился: сник он как-то разом, будто живость из него вся вышла.

Василь пил в кабаке вино, а по щекам в чёрную бороду сбегали слёзы. Он был зол на брата, в душе он трижды проклял его за смерть, самовольную, глупую, ничего не давшую смерть. Горечь, обида, и злость, тянущая, крепкая, и оборванная любовь сливались в душе в невыносимую муку, едва-едва заливаемую вином.

И тут Василь увидел того самого мстиславского писаря, подошёл к нему на нетвёрдых ногах, думал в морду двинуть, да так, что не встал уже, а вместо этого сел напротив, сказал: "Записывай в ополчение к господарю Мстиславу, заморцев бить. Василь, Никонов сын, из Моховых."

Из Мокровки выступили и с боем заняли Власцы, а у Василя никак не шли из головы слова брата, написанные в последнем письме. Волод думал о смирении, им хотел врага обороть, но только сам погиб. Раз от раза вспоминал Василь эти слова, сказанные о гордых рыцарях, и всегда удушающая волна гнева захлёстывала его: это не так, это неправильно, брат ошибся, хоть трижды книжник, а ошибся! Он, смиренный, перед остервенелыми от многих поражений заморцами только зазря погиб.

Решился однажды Василь потолковать об этом с писарем, с ним он сдружиться успел: и как только вслух сказал про смирение, про рыцарей, так и понял, вот оно! Не то смирение! Не так Волод понял! Смирение, к которому вера призывает, оно в том, чтобы каждый своё место знал, каждый что должно исполнял и не противился! Чтобы крестьянин землю пахал, покуда совсем уж не припрёт, а воин, тот чтобы все приказы исполнял в точности, без самовольства! А господари должны свою гордыню смирить и одного короля слушать или наместника его, а не красоваться, доблесть показывать, чтоб каждый...

- Постой-ка, - прервал разгорячившегося Василя писец. - Господарь Мстислав о том не раз говорил.

И эдак с прищуром посмотрел на Василя.

- А ну-ка пойдём со мной.

Привёл прямо к Мстиславу: сам склонился, над ухом господаря, что-то шепчет, на Василя показывает. А господарь сидит, знай, только кивает иногда. Сам статный, широкоплечий, видно в нём северную кровь: и волосы прямые, светлые, и глаза прозрачные, серые. "Ты, - говорит, - Владимира Мерёхского брат?".

- Я и есть.

- А что ты про смирение говорил? Повтори.

Василь выдохнул: а, чего терять-то? Повторил.

- И ты брат Владимира, - задумчиво сказал Мстислав и переглянулся с писарем.

Чего говорить, понравились Мстиславу такие речи, сам о том думал, сам не раз говорил, и слушали его, но он же господарь. А тут самого Владимира кровный брат, а ну как лучше услышат? Он и скажет проще, понятнее. Да ещё одно его радовало: не так Василь толковал про смирение, как брат его. Мстиславу воины были нужны, да чтоб не разбегались чуть что, да чтоб приказа слушались, в том только перед врагом и сила быть могла. А вслед за Владимиром эдак каждый на рожон полезет, лишь бы в памяти людской остаться.

Укрепились на взгорке, как задумали, так и выстроились, сперва лучники, за ними с самострелами воины, а там уж пешие встали, конницы вовсе не было, Мстислав приказал спешиться. Рыцари неслись во весь опор, а у Василя кровью в висках стучало: "Прав ты был, брат! Ты дал нам знамя!"