У Горушки память - тысяча лет, как один миг. Она многое видела. И поэтому знает много сказок и присказок, легенд и песен, историй и россказней. Иногда она над нами подшучивает. Поднимаешься на перевал, допустим. И перевальчик-то так себе, никаких заморочек. Три-пятьсот или ниже. Еще и кислорода хватает, никакого голодания. Еще и следы архаров тут и здесь. Иногда пятка барса в ледяной лужице. Иногда стервятник на скале. Идем неспешно, закладка - десять кэмэ всего на день. Потом будет остановка, приют с кипяточком.
Вот мы и на месте. Прежде всего боевое охранение. Трое уходят в дозор. Как всегда, поднимаются на доминирующую высотку и рассматривают красоты Вахана и сопредельных территорий. В бинокли, конечно.
Остальные разбивают лагерь. Ставим первую палатку. Соображаем каминчик, если дрова позволяют. Если нет - примус шипит. Чифирок греется. Каша с тушонкой шкворчит.
Так как целый день в горных очках, то глаза, наконец, разуты. Алла-бисмилла, какое блаженство! Стянуть очки, обвалиться на стенку, вытянуть ноги, принять кружку горячего чая. Заглядываешь в темно-янтарное донышко и наблюдаешь, как чаинки кружатся. И радуешься, что впереди еще час или два отдыха. Как мальчишка, который выиграл в альчики. И еще знать, что два дня мы не будем видеть и слышать Маркельчика. Это он, пальцем деланый гросс-фюрер, послал нас сюда. Метеослужба передала: сильный снегопад на центрально-восточном Вахане. А он: это на восточном, а мы - на центральном, но ближе к западу. И потом завтра уже никакого снегопада. С вещами на выход. Боевым поиском отсюда и на три дня.
Да, положить нам на гросс-фюрера. С большим прицепом.
Отдых, господа ташкентцы. Отдых!
А Горушка улыбается. Сейчас дам я тебе, егерек, отдыха! Мало не покажется.
-Динар, ты слышишь?
-Что?
-Ты ничего не слышишь?
Конечно, я слышу. Голоса мальчишек. Местных. На фарси кричат:
Киштичаи хушруяк
Орад ба ман мерамак
Ха-ха-ха-ха...
Этот стишок мы учили в школе.
Славный мой кораблик. Привези мне какой-то мерамак...
Какие тут мальчишки? Какие тут кораблики? Какие мерамаки? Наши мерамаки за тридевять земель. За высокими хребтами. За бурными реками. За долинами, которые без дыхания лежат сотни лет. В стране, которой нет. В жизни, которая не с нами происходит. До первого кишлака вниз - километров двадцать. А здесь, в радиусе шести-восьми кэмэ даже задрипанной кошары не найти. Мертвая зона. Горы, снег, лед, ветер. Обалденно, конечно. После вчерашнего снегопада - волшебство. Белоснежные пики будто написаны самим аллахом на бирюзовом полотне. Ручьи с ледников если и сбегали, то сейчас они завалены толстым покровом снега. А мы, как дураки, ка последние долболобы, приползли сюда. Горушку тревожим. Интернациональный долг, понимаешь ли, исполняем.
Толя морщит лоб.
-Ты что, тоже слышишь? Бача стишок читает...
-Их несколько. Один читает наизусть, другие смеются...
Мешавад ман капитан
Дар дарьехои ватан...
Ха-ха-ха-ха...
Стану капитаном, на реках моей родины...
И мой друг Хоттабыч закачивает:
-Шино карда мегардам, наметарсам аз душман...
Буду плавать, плавать, и врагов не побоюсь...
Ха-ха-ха!
Мы смотрим друг другу в глаза. Это не бред. Петрович, когда сидел в лагере, с таким сталкивался. Они там, в безводной раскаленной пустыне, рыли какой-то канал. В бараках высыхали как мумии. Ползали в драных штанах и майках. Пили ржавую воду, дристали так, что загибались в три дня. И потом наступало прозрение. Один могли слышать пение райских птиц, другие - песни на итальянском языке, Робертино Лоретти пел, третьи оглядывались - треск ломающегося дерева. Какие деревья в пустыне? Там верблюжья колючка и перекати-поле. Еще шум мотора - охрана возвращалась с увольнительной. Сорок кэмэ от их кизячных бараков.
Мешавад ман капитан
Дар дарьехои...
-Командор, кто это? - на лице Толи то выражение, которое бывает у человека, прикоснувшегося к безумию.
-Это я, Хоттабыч. Пятнадцать лет назад. Помнишь, наша школа номер-29?
-Хары, Динар. Мозги не крути. Тут и так умом тронешься...
-Ну, тогда я не знаю, брат. Если это не я и не ты, то...
Мальчишки издевательски смеются над нами и убегают. Мы не видим, как они убегают. Мы слышим, как они легкой стайкой взбивают пыль. Какая пыль, когда вокруг одни скалы, одни ломаные камни, один лед и снег?
-Замороки это, Хоттабыч. Может, горная болезнь. Может, еще что-то!
К нам подходит Фриев.
-Нехорошее место, командор. Может, спустимся ниже?
-Ниже - назад, или ниже - вперед?
-Не знаю. Место не в кайф. Ты знаешь, Костя, я не бздун. Но тут какая-то... не могу сказать... какая-то тоска...
Если уж Фриев затосковал, то могу представить, что с другими. Мишку я знаю еще со времен Арцегова и Талесника. Он не был спартаковцем, тренировался у Солдиса. Кто такой Солдис? Это огромный детина килограммов на сто десять. Кто-то сказал мне, что раньше он был военным. Но что-то там случилось. То ли вертолет уронил, то ли танк утопил. То ли генеральской дочке ребенка сделал, а жениться не захотел. С тех пор ходил по городу, то в Спорткомитете я его видел, то на стадионе "Динамо", что рядом с Домом КГБ, прямо за кинотеатром "Джами".
У него всегда была аккуратная стрижка. Темные волосы коротенькие, жесткие, ухоженые. И морда рецидивиста в отпуску. Сбитый нос, недобрые маленькие глазки. Я встречал его в университете. Видел на военной кафедре, точнее, в спортзале, где был ринг. Встречал в городе, с умопомрачительной блондинкой. Она была намного моложе его. Если ему под сорок, то ей, может, лет двадцать. И она за ним - как собачка за хозяином.
Умопомрачительная...
Блондинка...
Золотые крупные локоны по плечам и по спине. Огромные голубые глаза. Губы - Нефертити.
На стройных длинных ногах...
Фигура - богини из морских волн.
За Солдисом - как собачка.
Однажды он пришел к нам в зал. Здоровенный такой амбал в свежей, глаженой рубашке с коротким рукавом. А с ним крепенький накачанный паренек, тоже такой холеный, правильный. И посреди наших обшарпанных стен, посреди спертого потного воздуха. Арцегов знал Солдиса. Представил его Талеснику. Они пожали друг другу руки. Мишка стоял рядом. Я сразу обратил внимание на его накачаные бицепсы-трицепсы.
Талесник сказал мне:
-Костя. Иди поработай с нашим гостем.
-В нем шестьдесят семь кило, - сказал я, намекая, что мой вес на две категории ниже.
-Аккуратно поработай, - сказал Владимир Ильич. - Не убивай его.
После, мы вместе мылись в душевой. Солдис навис надо мной:
-Что, захотел поломать моего парня?
Я пожал плечами.
-У него не удар, а толчок. Перекачали вы его!
-Большая мышца - сильней удар, - сказал Мишка. - Не, в принципе, все нормал. Спасибо за спарринг.
-Большая мышца - мощный толчок, - ответил я, больше не обращая внимания на Солдиса. - Спросите у Арцегова. Удар идет за счет хлесткости... Он должен быть хлестким!
-Умные вы тут все, - недовольно заметил Солдис и зашел в свою кабинку.
А с Мишкой мы подружились. В зал он заявлялся по своему желанию. В нашу группу так и не вошел. Приходил провести пару спаррингов. Как он говорил, стрясти жирок. Для бойца он был слишком, м-м... как бы это сказать, позитивный, что ли? Он не подавлял противника. Он считал, что это ему не нужно. Что ему было нужно, это накачать мышцу, расстрясти складки на животе, походить кантовым фраером по Ленинской, от кинотеатра "Ватан" до почтамта, то есть до того же кинотеатра "Джами". Чтоб девочки смотрели на его бицепсы-трицепсы. Чтоб "центровые" говорили: я знаю Фриева, хочешь, чтобы он с тобой поговорил?
Я не ожидал встретить его в лагере под Ошем. Нам, офицерам, представляли наших сержантов. И я увидел, что у Павлова в команде - знаменитый и непобедимый Фриев. Которого я встречал несколько раз в Хаджи-Оби-Гарме. Которому однажды подарил свои старые горные ботинки. Который проигрывал мне все спарринги.
Сразу подошел к группе: кажется, я этого воина знаю.
Он сначала ничего не понял. На мне была полевка, только фуражка офицерская. Когда ты в униформе, твое лицо - одно из тысячи, оно смазывается. Только заглянув мне под козырек, он просиял: "Костя, а ты как тут?" Формальности перевода из взвода в взвод, из команды в команду заняли пять минут. Объяснение и кивок головой нашего Корня.
-Что, правда, будут так платить, как говорят?
-Доживем до первой получки, - ответил я.
По службе Михаил оказался таким же основательным и позитивным, каким был на ринге. Вперед не лез, позади не тащился. Не скажут, не делает. Груз по мускулам, думать должен командир, у него голова больше и плечи под погонами шире. Приказы исполняются своевременно... по возможности. На него я всегда мог положиться. Мы, три душанбинца, я, Хоттабыч и Фриев, так и стали ядром нашей Третьей команды.
Сейчас он был тревожен. Ему что-то казалось. А у нас с Толей - одна и та же заморока со стишком: киштичаи хушруяк... Помогаев и Заволокин вопросительно оторвались от своих занятий. Что, добивать колышки, растягивать брезентуху?
С хребтов сорвался ветер.
Петрович потянул носом.
-Теплый... Низом прошел от Пакистана.
Он сидел на каменном бугре и уже потрошил первый рюкзак с харчами. Я почему-то оглядывался. Не знаю, почему. Ледяное плато возвышалось невдалеке, поднималось крутой трапецией к пику. И там будто нависало козырьком. А ветер шел понизу - и наверх.
Отчего-то я вдруг отдал приказание:
-Трофимов, ахтунг! "Семь-семь-семь" на Чумакова. Пусть возвращаются. Шнелля, шнелля. Уходим отсюда. Идем - вдоль вон-он того ущелья. Петрович, собирай манатки. Валим в темпе...
-Ну, как скажешь, начальник, да-а... - это Петрович.
-А что, что такое? - пытался понять Заволокин. - Вас ист дас?
-Потом, потом... все потом...
Что меня завело, я и сейчас не могу сказать. Это было какое-то странное и ужасное чувство. Ощущение, когда ты вдруг срываешься в пропасть. И знаешь, что веревка может не выдержать. Она лежала на складах лет пятнадцать. И никто никогда не проверял ее на разрыв. А ты уже летишь вниз и орешь, как очумелый: я ушел, блея-а-а-а!..
И это не от бравады. Это от настоящего страха. От страха смерти.
-Форварц! На рысях, комраден! Бегом!..
Спустя минут пятнадцать, когда Чумаков, Авдеев и Григоров нагоняют нас, по ущелью - удар и волна. Это пока только звук. Но мы знаем, что он значит. Здесь вам не тут. Если гора идёт к тебе, то спасайся: это обвал!
Я кричу:
-Всем под скалу!
Гранитная скала от нас в пятидесяти шагах. Мы бежим к ней, как в жопу клюнутые. Как Валерий Борзов на Олимпиаде. Бегом, бегом! Бросайте рюкзаки! Нахрен они сдались! Бежим, бе-е-ежжи-и-им!
Я вскидываю голову направо. Так и есть. Снежная лавина сошла с плато. Она сползает невинной фатой, поднимая легкие, почти невесомые клубы белоснежной пыли. Но я не вчера родился. Эта фата скользит вниз со скоростью реактивного самолета. А весом она несколько тысяч или десятков тысяч тонн. Если она нас накроет... Если она нас... если она...
Первым достигает подножься скалы Саломаха. Он с разбега влепляется в каменную стену. За ним Трофимов, Григоров, Помогаев и Авдей. Гул все ближе. Страшный гул, будто громадные дивы рвут Горушку на части. Я тоже под скалой. За мной Петрович, Герлинг и Фриев. Женька Чумаков бежит, прихрамывая. Что с ним? Подвернул ногу?
-Все встали полукругом! Лицом внутрь!.. - кричит Хоттабыч, посреди гула и свиста. - Сцепились за плечи!..
Я выскакиваю из-под скалы. Чумаков в трех шагах, но снежная волна сшибает его. Я бросаюсь вперед, рву его за шиворот и ремень. Сюда, в укрытие!.. Меня тоже сбивает и утягивает, но кто-то крепко держит меня и тащит назад. Все происходит в какие-то доли мгновения. Белая стена крушит нас. А потом наваливается страшной тяжестью. На какой-то бесконечный миг я теряю сознание. В мозгу одно: держать! Держать! Кто-то истошно орет! То же самое.
-Держа-а-ать!
И ледяная тишина.
Я открываю глаза. Передо мной шершавая каменная стенка. По лбу течет что-то теплое. Это теплое стекает вниз, по скуле, на подбородок. Я пытаюсь оттереть, но где моя рука? Она стиснута. Она мертвая.
Голос Петровича, как с того света:
-Давай, давай еще! Чумак, ты жив?
Голос Трофимова:
-Тащи его... копай, копай еще...
Голос Хоттабыча:
-Осторожно руби... По телу зацепишь!
И удары справа и слева. Потом свет. Все ярче, ярче.
-Командор... блин... все нормалек? Ты жив, командор?
Поворачиваю голову.
-Да жив я, жив. Что за херня? Ноги не держат...
-Ноги сейчас мы тебе откопаем, Динарчик. Завалило вас. Дыши, дыши глубже. Завалило тебя и Чумака...
-А вас?
-И нас. Но меньше, - голос Петровича. - Героям всегда больше достается.
Через минут двадцать мы откопаны. Вокруг все совершенно чужое. Огромные навалы снега, льда, камней. Солнце над нами фиолетовое. Небо зеленое. Снег серо-стального цвета. Горы розовые и пурпуровые вдали. А ближние - желтые. Меня мотает, будто наполучался ударов и пошел искать "пятый угол".
Мои парни возятся. Еще кого-то освобождают. Петрович восстанавливает события. Скала оказалась нашим единственным правильным решением. Лавина ударила в нее и пролетела мимо. Всей своей массой в тысячи тонн. И то, даже не своей центральной частью, не головкой, а левым плечом. Центральная часть ее накрыла наш лагерь. То есть то место, где мы хотели поприютничать и попить чайку. Но откуда с позором чухнули.
Евгений Чумаков, действительно, подвернул ногу. И если б я его не ухватил, снежная масса погребла бы и снесла его.
-Это было как в сказке: бабка за дедку, дедка - за репку... - похохатывал Петрович, пока Авдеев перебинтовывал мне черепушку. - Ты за Чумака, я - за тебя, парни - за меня. Дернули, и вовремя... Одной секундой позже, и был бы писец...
Мы помаленьку отгребаемся. Из-под скалы выходить даже страшно. Она нам как мамка родная. Что из того, что твердая и заледенелая? Она нас спасла. Рацию мы потеряли. Трофимов сбросил ее у скалы, но снежным потоком ее слизнуло. Он расстроен. Мишка Фриев поджигает еще:
-Отличная прогулка. Рация - тамом-булды. Теперь выпишут тебе, Леша, пиндюлей и штраф за потерю военного имущества. Да какого! Сверх-ценная, сверх-секретная рация... Наверное и шифровальная книжка при ней была...
-Да заткнись ты, Фриев! - не выдерживает Алексей.
-Это ты скажешь на допросах в гестапо, - парирует тот.
-Все, командор, готов, - объявляет в это время Авдеев. - Зер гут! Клевый партизан!
Он оглядывает меня со всех сторон, как скульптор - свою последнюю работу.
Постепенно возвращаются настоящие цвета. Небо - серое, в низких рваных облаках. Через них просачивается свет солнца. Снег белый в грязных разводах. Это лавина сорвала кое-где землю и горную породу.
-Данке, - отвечаю я Авдееву. - Майн либер фельдфебель, ти снофа спасаль мой жизн!
-Служу Вахану! - бодро рапортует сержант Авдеев.
Мы продолжаем откапываться и окапываться. Ледорубами и малыми саперными лопатками. Помогаем себе руками. Гребем, как кроты под Новый год. Хорошо, что варежки у нас есть. Мысли о возвращении на базлаг, - в ночь, - даже не приходит никому в голову. Из двух палаток потеряна одна. Но другую тащил на себе Хоттабыч. Он не отшвырнул ее, не бросил, не выполнил моего приказа. Иногда это спасает жизни. И теперь она, четырехместная, прячет нас, девять рыл. Двое - в боевом охранении. Это Григоров и Фриев. Сами вызвались: "Будем отсыпаться позже, когда набродимся по полянам!"
Ага, поляны!
Земляничные грядки, помидорные кусты.
Бахчевые на пустыре за городской помойкой.
Но как хотите. Добровольцы - вперед!
Вечерняя зорька на Горушке короткая. Вроде бы еще было светло, да нет, уже темень. И ветры с хребтов жмурятся. А сами хребты наплывают громадинами волн. И растворяются в густеющей мгле.
В тесноте палатки мы греем на спиртовке чай. То есть топим сначала снег в котелке, подкладывая время от времени нового. Когда котелок наполняется, сидим и ждем. И конечно травим байки, анекдоты, вспоминаем всякие случаи из жизни.
-Короче, сидят два беркута на скале, - начинает Женя Чумаков. - Над ними Пик Победы, под ними - пропасть. Смотрят, вдруг егерь пролетает вниз. Удивились, но ничего не сказали друг другу. Вдруг второй егерь пролетает вниз, что-то орет и руками машет. Один беркут другому: Не понял, у них что, гнездо там, что ли?
Мы слышали этот анекдот уже пятьсот раз. Но в эту ночь он звучит как-то особенно. Мы смеемся громко и безостановочно. До колик в животе.
-А вот еще, - подхватывает Григоров. - Был у нас в учебке капитан Галимый. Такая фамилия у человека. Ну, такой противный, просто заглупа. Шагаем по плацу, носок тянем, шаг печатаем, а он: это что за страусы? Руки это вам не яйца, они при параде болтаться не должны!
Новый взрыв хохота. Мы понимаем, что это, скорее, от нервов. Потому что только сейчас вдруг ощутили, что смерть была рядом. Совсем рядом. Слегка пощекотала нас своим крылом. И пронеслась по своим делам. Или это мы такие везунчики?
Чай закипает. Мы варим его несколько минут. Потом пускаем котелок по кругу.
-А я еще думаю, что это у нашего командора, загиб мозгов? - делится Петрович. - Только что указал место: здесь будет город-сад! Вдруг: ахтунг, шнель, драпаем, господа фашисты!
-Чутье, Леонид Петрович, так это называется. Или интуиция комара. Комар всегда чувствует, когда ты хочешь его прихлопнуть. Да еще эти мальчишки...
-Какие мальчишки?
-Заморочные. Нам с Толей вдруг послышалось обоим... Стишок они на таджикском кричали... Шино карда мегардам, наметарсам аз душман!
-В Бога не верю, но это, командор, наверно, наши ангелы были, - сказал Хоттабыч.
-Ангелов без Бога не бывает, - сказал я.
Юра Саломаха что-то расчувствовался.
-Мой дед в 33-ем году бежал с Украины. Там такой голод был, люди друг друга человечиной угощали. А Ташкент - город хлебный, помните такой фильм? В общем, ему лет тринадцать-четырнадцать, он прицепился к товарняку и выскочил из укреп-района. Там какой-то укреп-район строили. Нагнали войск, строителей, уркаганов. Но он как-то сбежал. Потом с такой же шпаной связался. Те тоже до Ташкента добирались. От голодухи бежали. Подворовывали, иногда гоп-стоп, отдайте нам, что вам не нужно. В Средней Азии он попал по малолетке, но как-то выкрутился. А в 39-ом, уже командиром отделения, оказался снова в родной Полтаве. Там узнал, что его отец, мать, две сестренки, все умерли. И бабушка, которую он очень любил...
-Ладно тебе, Юрок, душу травить, - это Петрович. - В каждой семье что-то такое было. Что нам теперь, всем рыдать?
-Нет, я о другом, Петрович. Фотографию бабушки он взял у ее брата, деда Василия. И всю жизнь хранил, мне показывал. Короче, когда вот нас этой лавиной накрыло, ты мне сапогом в рыло, я в отключку... Вдруг смотрю: женщина идет по снежному полю. Такое бескрайнее поле. А она - идет. Приглядываюсь, а это - моя прапрабабка. Ее лицо, ее кофта, ее длинная юбка по самые щиколотки... Говорю: "Вы, Елизавета Степановна?" Она головой качает, то ли да, то ли нет, не пойму. Потом сама отвечает: "Сашок-то усе правильно зробив". И стала уходить... А моего деда, ее внука, как раз Александром звали-величали. Я хочу ей крикнуть вдогонку, ну, куда пошла, постой, дед-то пять лет назад помер, у него осколок, который еще с войны, стал шевелиться. По вене прямо в сердце попал, и дед загнулся... Но старая так и ушла...
Мой друг Хоттабыч, прислонившись ко мне, в это время тихо сказал:
-Чуть не задохся Юрка. Мы сначала тебя с Чумаком откопали. Только после за него взялись. Он под снегом дольше вашего прятался...
-Да?
-А нашему гросс-фюреру я однажды чушку начищу, - сказал Герлинг серьезно.
-За что?
-Он, что, не знал, что после снегопада лавины идут? После снегопада даже крысы сидят по своим норам, ждут погоды. А этот мудозвон нам свои приказы гнилые...