...Воплощённая, материализованная мрачная сила, сгусток смертоносной энергии, пистолет был изящен и красив той красотой соразмерности, законченности и совершенства, что присуща многим творениям рук и разума человеческого, пусть даже творения эти служат отнюдь не всеобщему благу, а совсем даже наоборот - разрушению и гибели всего сущего, не исключая и самоё их создателей. Это гипнотизирующая красота всевозможных хитроумных боевых машин: танков, ракет с таящимися в боеголовках миллионами огненных смертей, сверхзвуковых бомбардировщиков и военных кораблей.
А кроме этой красоты, у оружия есть таинственная сила воздействия на его обладателя. Эта сила, почти мистическая, питается генной памятью, тёмным подсознанием тысяч сменившихся поколений: от пещерного обитателя-неандертальца, вцепившегося в каменный топор и внезапно и бессознательно ощутившего мощный импульс, обратную связь с этой пробудившейся силой, выравнивавшей его шансы в бесконечном поединке с когтями и клыками хищников, до творцов огнестрельного и ядерного оружия; от первопроходца, настороженно всматривающегося и вслушивающегося в ночные джунгли, положив палец на курок скорострельного "генри", до домохозяйки, кладущей в сумочку газовый револьвер и обретающей некоторое душевное спокойствие в этом достаточно-таки неуютном и жестоком мире. Власть этой силы на уровне инстинкта проявляется в детях, заставляя мальчишек с упоением размахивать деревянными мечами или игрушечными ружьями и звонко кричать: "Падай, падай, ты убит!".
Мысли об оружии (правда, достаточно абстрактные) посещали Олега давно. Он отнюдь не был криминальной личностью и вовсе не испытывал неудержимой тяги к уголовной романтике. Если и были в длинной цепи его предков гипотетические разбойнички, пошаливавшие с кистенями на глухих лесных дорогах, то это никак не сказалось на нём самом. Нет, он был самым обычным человеком с самыми обычными человеческими страстями, удачами и неудачами, мыслями, желаниями, ошибками, достоинствами и недостатками.
Конечно, сумбурное время конца восьмидесятых с его рухнувшими стенами молчания, с неудержимо рванувшимся потоком всевозможных публикаций и передач, с его переоценкой ценностей и осознанием убогости бытия (особенно острым после того, как рухнули тяжёлые складки "железного занавеса" и открылся тот, другой мир, мир, о котором раньше официально говорили и писали исключительно в серо-чёрных тонах и красках), отнюдь не добавляло душевного равновесия человеку, (особенно если человек этот был достаточно нервной натурой).
Узнав об очередной резне между представителями "семьи братских народов", прочитав о том, что в Нагорном Карабахе за автомат Калашникова дают новую "девятку", посмотрев ежевечерние "600 секунд" или сводку "МВД СССР сообщает" и наслушавшись не слишком весёлых разговоров о родной отечественной мафии (перед которой пресловутая итальянская, с коей играючи расправлялся бравый комиссар Коррадо Катаньи, выглядела не более чем шайкой дворовой шпаны), Олег иногда испытывал неприятный холодок, который он уже испытал когда-то. Тогда, двадцать с лишним лет назад, он после переезда из коммуналки в новый район пошёл в новую школу и был избит в первый же день. Группка подростков устанавливала свою "власть" микрорайонного масштаба и демонстрировала силу кулака на первых под этот кулак подвернувшихся в назидание всем прочим. Долгое время после этого Олег посещал школу с неприятным чувством беспомощности и беззащитности перед слепой и тёмной силой, в чьей воле было поступить с ним так, как её, силе, заблагорассудится...
* * *
...Пьяный лежал на снегу, в позе сражённого наповал. Олег всегда испытывал неприязнь к пьяным, несмотря на то (а может быть, именно потому), что сам выплатил "зелёному змию" тяжкую дань. Но сейчас он подошёл и принялся усаживать бесчувственное тело на скамейку. Наверное, сработало то, что отключившийся человек был молод, прилично одет и не производил впечатление окончательно распавшейся личности - впоследствии Олег так и не смог уяснить для себя, что же всё-таки толкнуло его пойти наперекор вполне укоренившейся общественной привычке проходить мимо недвижимого тела, будь то заурядный пьянчуга или скошенный внезапным недугом человек. Как бы то ни было, он подошёл к лежавшему на снегу и стал его поднимать.
Человек был тяжёл той тяжестью пьяного или мёртвого, которая кажется почти неестественной для существа из плоти и крови. Вероятно, будь оглушённый водкой человек более вменяем, Олег попробовал бы вызнать у него координаты и оттранспортировать страдальца домой, но в данном случае вариант этот выглядел клинически безнадёжным. "Пусть хоть на скамейке придёт в состояние некоторой трезвости, а не на снегу" - подумалось Олегу. И в это время из-под распахнувшейся в процессе перекантовки куртки пьяного на снег выпал пистолет.
...Сердце сдваивало удары, когда Олег спешил проулками к автобусной остановке. "Интересно, заметил кто-нибудь или нет?" - проскользнула холодной змейкой мысль - "Кто этот тип? Агент, слишком перевыполнивший ответственное задание, личность свободной профессии или же пистолет, обычный девятимиллиметровый армейский пистолет Макарова, оказался в кармане у этого кологолика случайно - так же случайно, как он лежит сейчас в моём кармане?". Мысль позвонить "02" даже не пришла в голову (оттого наверно, что Олег испытывал некоторую аллергию к представителям правоохранительных органов, поскольку все его предыдущие контакты с ними - в основном на алкогольной почве и однажды в качестве потерпевшего - отнюдь не оставили приятных воспоминаний). Но скорее всего, всё перевесила тяжесть оружия в кармане - так неожиданно доставшегося оружия. И сама мысль о том, что кто-то может его этого оружия лишить, выглядела кощунственной.
Вынырнувший как из другого мира зелёный огонёк такси показался путеводной звездой. Сидя в машине и ощущая бедром тяжесть и грани оружия сквозь ткань одежды, Олег поймал себя на том, что думать ни о чём не хочется.
* * *
...Маринка была для него воплощением сбывшегося древнего мифа о богах, творивших род человеческий из весьма прозаического материала - из глины (правда, с некоторой долей злой выдумки, вполне достойной богов, замаявшихся в своём бессмертии и вечно ищущих чего-нибудь новенького для развлечения и щекотания пресыщенных нервов).
Боги рвали глину на две части
И швыряли в стороны, не метясь,
Встретятся две части - ваше счастье,
Остальные так и будут жить, не встретясь...
За кормой у Олега осталось много всякого. В свои тридцать пять он успел жениться, развестись, вдосталь наглотаться обид и разочарований, разувериться во многом, в том числе и в широком спектре человеческих чувств. Человеческие контакты, которым несть числа в жизни любого из людей (за исключением, быть может, только лишь заядлых отшельников-анахоретов), несли необходимую любому разумному существу информацию, обеспечивали социальный фон, окрашивали бытиё эмоционально. Ведя так свойственную водоплавающим бродячую жизнь, бросая якорь то на Севере, то на Дальнем Востоке, Олег нигде не прикипел душой, не встретил того огня, который зажигается для каждого человека свой. Он легко сходился с людьми и так же легко расставался. Существование в образе киплинговской кошки, гуляющей сама по себе, получилось приемлемым и удобным.
Со своей женой, как это часто случается у многих пар, они оказались скрещивающимися прямыми, то есть такими прямыми, которые имеют только мнимую точку пересечения, видимую лишь при взгляде вдоль одной из трёх осей. Если же посмотреть вдоль двух других, то станет ясно, что на самом деле прямые вовсе не пересекаются, а расходятся - каждая в свою собственную бесконечность. Вероятно, они развелись бы гораздо раньше, если бы Олег не уезжал-улетал-уплывал бы часто, далеко и надолго. Короткие же связи с женщинами (длинных не было) не оставляли ничего, кроме сомнительного щекотания мужского самолюбия.
Их - Маринки и Олега - встреча была как вспышка света, как внезапное искупление грехов. То, что возникло меж ними, та трепещущая, бесплотная нить, связавшая сомкнувшиеся биополя, то стремительно набравшее силу понимание с одного взгляда, с оттенка голоса, с жеста, с мысли даже никак не укладывалось в рамки заурядного романа, не было им, да и быть не могло. Они были вместе, дышали друг другом и если и жалели о чём, так это только о том, что полжизни прожили не зная друг друга и деля дорогу с людьми, которые были в общем-то чужими, не вызывавшими в душах звенящего отклика...
* * *
В воздухе мерцанием
Разлито ожидание
Тягостное, вязкое, как
Чёрная смола
И предначертание
Резни или восстания
Кружится в нарезках
Воронёного ствола
Нечто витало в воздухе.
Привычные формы, стереотипы, одряхлевшие и покосившиеся, создававшиеся и подновлявшиеся десятилетиями, распадались, падали, поднимая клубы смрадной пыли, заставлявшей натужно, до судорог, кашлять. Зыбкость и хрупкость умиравшего былого, неуютного, но привычного бытия проявлялось во всём: в обострённой взаимной неприязни между людьми, выстаивающими унылые и безнадёжные очереди; в необратимо пустеющих полках магазинов; в набивших оскомину разговорах о преступлениях почивших властителей; в повседневных проблемах, давно уже ставших неотъемлемой частью существования, но невероятно раздражавших сейчас, на фоне пессимистически-безнадёжных публикаций, констатирующих критическое (но, тем не менее, всё ухудшающееся) положение страны и её населения.
Масса умных мыслей, высказываемых умными людьми (причём не в кухонных разговорах "за рюмкой чая", но на высоком парламентском уровне), предполагавших теоретически очень даже обоснованные варианты выхода из тупика и улучшения ситуации, но почему-то никак не воплощавшихся в дела конкретные, похоже, уже дошла до величины критической и вызывала порой осязаемое - пока ещё тихое - бешенство.
Салоны автобусов, грязные, с тусклым светом слепых ламп, иногда напоминали высоковольтные конденсаторы, заряженные озлобленной человеческой энергией. Эта энергия разряжалась в спонтанных вспышках и поражала уровнем враждебности, когда казалось - ещё немного, и люди вцепятся друг в друга в тугом клубке первобытной ненависти. Обыкновенная фраза: "Добрый день!", сказанная кассирше в убогом по ассортименту гастрономе, производила на последнюю шоковое впечатление и заставляла её подозревать поздоровавшегося в преступных намерениях.
Вспышка интереса к общественной жизни, вызванная небывалым для закованной в панцирь догм и предписаний страны вулканическим взрывом правды, ощутимо шла на спад. Так огромная морская волна, наполненная буйной стихийной силой и увенчанная ослепительной короной бурлящей пены, с размаху обрушивается на древний, кряжистый, покрытый склизским саваном водорослей уродливый утёс и рассыпается в пыль, в ничто, оставляя в лучшем случае только зыбкий пунктир трепетной радуги. Утёсу что - он и динамиту ещё посопротивляется, а так, глядишь, радуга - красиво вроде.
Разговоры, которыми уже объелись, жирными мухами жужжали всюду. Излюбленный принцип качелей, когда с невероятной страстностью хаялось то, что ещё совсем недавно было незыблемым в своей абсолютной святости и, наоборот, безо всяких разумных пределов восхвалялось сегодня изруганное на все корки вчера, действовал в полной мере.
Выводы сторонников "горькой правды", предрекавших долгие годы полубытия в сетях тоталитарной карточной системы во искупление грехов минувших и в призрачной надежде - в который уже раз! - на светлое будущее, оставляли ядовито-горький привкус во рту. Злоба висела на тоненькой ниточке, которая могла порваться в любой момент, и тогда тёмная тяжесть злобы рухнет и подомнёт.
Вторым компонентом растекавшегося и отравлявшего всех и вся бинарного газа был страх. Страх перед тем, что завтра не станет хлеба или спичек; или что деньги сделаются не дороже обёрточной бумаги и ими единственно можно будет оклеивать стены жилищ взамен дефицитных - как и всё остальное - обоев; что скоро на улицах твоего города появятся танки и крепкие тренированные парни в бронежилетах, которые выполнят любой приказ своих непосредственных командиров (а тем, в свою очередь, прикажут неведомые другие); что тебе в твоём же подъезде проломит голову неизвестно кто, проломит просто так, из буйной жестокости; что ты пойдёшь лечить зубы и совершенно бесплатно заработаешь СПИД. Да мало ли ещё какой страх! Ощущение тупика, какой-то вселенской безнадёги давило на умы, вызывая апатию: "Всё равно ничего не изменишь, как там решат, так тому и быть".
Страх и злоба - как сестра и брат,
Действуют совместно, не спеша
Очень нужен скоро станет автомат,
АКМ или хотя бы ППШ
* * *
Собственно говоря, это был даже и не тупик. Просто проход между деревянным забором, ограждавшим впавшую в летаргический сон территорию какого-то полузаброшенного строительства, и густым заграждением кустарника с возвышавшимися над ним заснеженными деревьями. Кусты и шершавые ноги деревьев тонули в сугробах вдоль глухой стены старого дома, устало глядевшего подслеповатыми глазами окон в другую сторону, на улицу, где урчал транспорт и ходили люди. Люди ходили и здесь, тропинка была протоптана; и одинокий фонарь с полусдохшей ртутной лампой, чуть тлевшей и дававшей какое-то жалкое подобие света, невымершим динозавром вытягивал свою длинную шею над проходом, ведущим от света к свету, от улицы с людьми к многоэтажным домам в глубине квартала, где тоже жили люди.
Но в этот поздний час люди в большинстве своём уже скрылись в обманчиво-надёжные раковины своих квартир, отгородились от опостылевшего за день - да и не только за день - большого мира, сбрасывали вместе с шубами и куртками усталость дня, нудный груз въевшихся в плоть забот, замыкались в своих маленьких домашних мирах, надеясь отдохнуть и обрести хоть некоторое подобие покоя. Даже на Невском - хотя было ещё только начало одиннадцатого - прохожих почти не осталось, и редкие машины, шурша лапами колёс, запыхавшимися зверюгами спешили каждая к своему логову. Олег с Маринкой тоже торопились домой, в свой мир, где можно было припасть друг к другу, перевернуть страницу дня уходящего и ждать дня нового.
...Этих троих они увидели сразу под фонарём, когда прошли примерно половину пути по узкой щели между забором и сугробами. Скорее всего троица выползла на тропинку из дыры в ограде - забор был изрешечен проломами, многих досок недоставало, а иные висели на одном гвозде. Казалось бы, ничего особенного, но предощущение опасности толкнуло Олега, сознание похолодело, а окружающий мир кристаллизовался в детальную нереальность. Фонарь давал слишком мало света, лиц троих нельзя было различить - просто некие маски с тёмными провалами глаз, освещённые точечными огоньками тлеющих сигарет.
- Что встали? - голос высокого парня посередине прозвучал почти дружелюбно, хотя ощущение опасности не отпускало, и сердце Олега наращивало удары, гоня кровь лихорадочными толчками - Девочка у тебя чего-то хмурая, заходите погостить, развеселим... - высокий лениво махнул рукой в сторону щелястого забора.
...Время растянулось, секунды сделались безразмерными, вмещающими в себя целые геологические эпохи. Олег даже как-то спокойно сопоставил свои средние физические возможности с фигурами этих троих - расклад был явно не в его пользу. От парней веяло уверенной наглостью, ощущением своей власти над припозднившейся парочкой, тем самым ощущением власти, ради которого Чингисханы, Тамерланы и иже с ними пролили реки крови, ради которого люди и добиваются самоё власти. Бежать было некуда. Тупик.
Высокий шагнул вперёд, глаз его всё равно не было видно, но широкое, гладкое лицо с расстояния двух метров обрело плоть и реальность, осязаемую угрозу. Двое других - коренастый в светлой куртке и длинноволосый без шапки - повторили его движение, держась на полшага позади
...И тогда с холодным и ясным пониманием того, что всё, что время истекло, что стрелки сомкнулись на двенадцати, Олег вырвал из внутреннего кармана пистолет и щёлкнул предохранителем. Он не узнал свой голос, который звучал глухо, как из другого мира:
- Вам лучше всего уйти подальше и дать нам спокойно пройти. Ещё один шаг - и я выстрелю не задумываясь. А если я зацеплю одного, то мне придётся положить вас всех. По-другому нельзя, не выйдет. Назад!
В позе высокого ничего не изменилось. Он выплюнул сигарету.
- Однако ты даёшь, фраер. Весёлый, как мне видно...
- Не надо, Лёха, а? - протянул длинноволосый, почуявший вдруг, что прохожий не шутит, что он действительно будет их убивать.
- Что? - высокий выдохнул морозный пар вместе с комком матерной фразы - Он, стервятина, на пушку берёт, перед шлюхой своей выдрючивается! Пугливого нашёл - сам в штаны наклал и машет игрушкой! - он сделал ещё шаг и протянул к Олегу широкую лапу с грязной каёмкой под ногтями - Дай сюда!
...Выстрела Олег не слышал. Может быть, его заглушил Маринкин крик: "Не надо!". Пистолет прыгнул в руке как живой, выбросив маленький кусочек свинца в никелевой рубашке. Удар пришёлся высокому куда-то в грудь, он осел неестественной кучей на тропинку, просипел: "Т-ты-ы-ы..." и ткнулся лицом в сугроб.
...Тёмный нарыв лопнул. Тоненький лак цивилизации, отделяющий человека от зверя, вспоролся целиком. Древние инстинкты вырвались густой горячей жижей, обжигая и затопляя. Не стало ни времени, ни пространства, ни общечеловеческих ценностей. Была только жизнь бесконечно близкого тебе человека и твоя собственная жизнь, а также то, что этому угрожало. И было то, что уничтожало, устраняло эту угрозу - надёжно сидевший в руке тяжёлый металлический предмет. Всё, что копилось в глубине естества, нарастало, жгло и мучало, получило наконец выход - страшный и жестокий.
Тот, который в куртке, оказался проворным и сообразительным. Он крутнулся волчком и метнулся к ближайшей дыре в ветхом заборе. Наверное, Олег уже не был самим собой, он действовал как автомат, наблюдая себя как бы со стороны. Так однажды в мальчишеской драке он ударил сверстника в челюсть, ударил чётко и хлёстко, хотя его никто этому не учил, и мальчишка рухнул между партами, наверняка даже не сознавая, что с ним произошло...
Вторая пуля ударила в светлую куртку посередине спины, там, где позвоночник. Чёрная жирная точка резко и контрастно возникла на светлом фоне ткани, и коренастый сполз по забору медленно и беззвучно, словно в немом кино...
Оказалось, что длинноволосый рядом - значит, Олег успел сделать несколько шагов вперёд. Теперь он видел глаза парня, глаза с расширенными до невероятных пределов зрачками, глаза, из которых сочился страх, не страх даже, а животный ужас. Мозг не управлял более руками и всем существом Олега вообще, он вряд ли координировал свои мысли и действия. Враг уже не был врагом, он был сломан и смят, парализован обрушившимся на него смертным страхом. Защищаться уже не было никакой нужды, опасность разлетелась на куски с первым выстрелом, с тем первым телом, которое осело в сугроб, неестественно вывернув широкую лапу с грязной каймой под ногтями.
Но тёмная пелена, управлявшая движениями Олега, причём управлявшая точно и безошибочно, похмелье страха и хмель освобождённой злобы, плотно окутывала сознание. Длинноволосый не сделал попытки бежать, он стоял как примёрзший, и только страх тёк из его расширенных зрачков. И Олег - а может быть, и не Олег вовсе, а некое совершенно иное существо (или Сущность?) - поднял пистолет и вогнал третью пулю между этих сочащихся страхом глаз...
Сладко.
...Сколько всё это продолжалось, ни сам Олег, ни Маринка не смогли бы сказать. Скорее всего, гораздо меньше минуты, какие-то секунды, вместившие в себя вечность. И откуда-то из-за этой вечности, из-под обломков потерявшего реальные контуры мира пробился зыбкий шёпот Маринки: "Что же теперь, Олеженька, а?".