Аннотация: история о воре в законе которого вывезли на расстрел
ДВЕ ТЫСЯЧИ СТО ДЕВЯНОСТО ДНЕЙ
ТИШИНЫ
******
В коридоре ни единого звука. Тишина. Сюда в дальний блок изолятора, ни долетают даже звуки из зоны. Окна в камере нет, оно замуровано и поверх него приварен толстый, ржавый лист металла, отчего-то всегда влажный. В дни, когда ее скапливается много, она стекается в крупные ржавые капли и тогда лист становится похож на сотни обиженных человеческих зрачков, наполненных слезами. И так они висят, скопившись в чудных разводах ржи, не смея вытечь на выщербленный, бетонный пол. Усталый рев лагерного квакуна едва - едва проникает сквозь толщу стен и чудится чьим - то мучительным стоном. И только чуть слышное потрескивание камеры наблюдения, которая не отключается все двадцать четыре часа, напоминают сидящего за печкой сверчка.
"Сверчок, а был ли он в его жизни? Был ли?"
От дальней стены, до стальной двери с "волчком", пять шагов. Пять!!! Когда ему становилась невыносимой эта цифра, он суживал шаги, и тогда их становилась шесть. Но потом, он наталкивался на мысль, что Шесть - цифра дьявольская, и тогда принимался вышагивать широко. Они сокращались до четырех. Так он пытался разнообразить расстояние. За две тысячи дней проведенных в одиночной камере, вор научился точно определять время суток, по чиху или кашлю на коридоре, распознавать заступившего на смену "попкаря". Время от времени возникавший из трещины в полу таракан "Аркашка" привносил в его жизнь оживление. Он радовался насекомому и принимался вести с ним долгие разговоры, пытаясь проникнуться чужой тараканьей судьбой, и в последнее время стал декламировать ему стихи. И порой вору казалось что "Аркашка" замирает в волнении, от льющихся неторопливо рифм и даже в знак одобрения довольно пошевеливает длинными усами. Хвостик, от воблы попадавшийся ему в баланде, предварительно слизав синеватые крохотные кусочки, он оставлял для него и с любовью наблюдал за тем, как последний с воодушевлением ползал по рыбьему хребту. Несколько дней подряд он пытался высчитать, сколько же километров он отшагал по своей камере за долгие две тысячи дней? Как вдруг, к своему удивлению обнаружил, что сделать это очень непросто, несмотря на то, что в школе он был отличником по математике.
"Господи! А ведь и школа была в его жизни!
Карябать на стене не положено, да и нечем, и проклятое "око" не дремлет, бдит.
"Сатанинское достижение техники! Прежде "попка" раз, в полчаса, притаившись, заглядывал в "волчок". Но ведь тридцать минут - это целая вечность! Целых "тридцать", можно быть предоставленным самому себе, но теперь с установкой этого проклятого оптического "глаза", я никогда не остаюсь наедине с собой" - так размышлял он, сбиваясь с мысли, в последнее время он всё чаще стал сбиваться.
Да, он несколько дней высчитывал. В среднем в день он бил "пролетки" па восемь, иногда девять часов. В минуту по семьдесят шагов от дальней стены до стальной двери. Четыре тысячи двести шагов за один час и тридцать три тысячи шестьсот за восемь часов, то есть за день. Хотя конечно цифра была условной, потому что в иные дни он "тасовался" по десять, по пятнадцать часов подряд, это когда сидеть или лежать было не возможно. Можно было сойти с ума!
Но в дни, когда плохо себя чувствовал, ходил меньше, а последние приступы астмы, так доконали его изнеможенный организм, что он с трудом таскал свое тело к "параше". Но с упорством обреченного продолжал шутить, остря сам с собой: "Кто сказал, что я здесь один? Нас тут трое - Я, "парашка" и таракан "Аркашка"!"
Считать в уме было трудно, негде записать исходные, так вот оказывается - в месяц он "наматывал" один миллион восемь шагов!
Пять дней подряд, он пытался умножить эту цифру на двенадцать месяцев. В итоге его сумасбродная настойчивость привела к желаемому результату. За один год своей камерной жизни он "накручивал" двенадцать миллионов девятьсот шестьдесят шагов. А это значило..., О Господи!!!
Это значило, что за шесть лет одиночного заточения, он протопал немного - не мало, а семьдесят два миллиона пятьсот семьдесят шесть шагов. И когда ему, наконец, удалось разделить эту умопомрачительную цифру на одну тысячу, а именно, столько, метров в одном километре, то в его воспаленном мозгу вызрел фантастический километраж в семьдесят две тысячи пятьсот семьдесят шесть километров!!!
"Так какова же окружность Земного шарика по экватору?" - задался он вопросом к себе. Отчего - то в голове занозой засела уверенность, что она составляет двадцать две тысячи и если это было так, значит, за эти годы он обогнул ее почти что в три с половиной раза.
Но нет же! Он все это время "сидел"! А Земля продолжала крутиться! И его камера крутилась вместе с Землей и эта опротивевшая стальная дверь и "попка", что на коридоре!!!
Вору на мгновенье показалось, что и стена и потолок и пол, вздрогнули, а затем медленно поплыли вокруг своей оси, увеличивая вращение, и вот он уже висит вниз головой!
Но вниз головой к чему???
- А-а-а-а-а!!! - закричал он - к че-му-у-у?
Он рухнул на бетон и стал царапать его ногтями.
"Как же много я потерял, и как много мог обрести, если бы все эти годы шел вокруг "шарика". Пересек бы пустыни, переплыл моря, перемахнул через горы, прошагал саванны, верхом на жирафе, с сиськастой туземкой!"
Стоп! Стоп! Стоп! Вот об этом он запрещал себе думать! Потому что становилось невыносимо больно. Пожалуй, лучше было вернуться в мыслях к сверчку! Вор усилием железной воли умел брать себя в руки.
Итак, в детдоме у них была печь, большая круглая печка, топившаяся углем. Но никогда ему не доводилось слышать за ней сверчка. А вот в день, когда в актовом зале прошел суд, где на скамье подсудимых остриженный наголо сидел он, четырнадцатилетний, и судья вынес приговор, в наступившей тишине он ясно расслышал его свербенье.
Кривая усмешка на веснучшатом лице Лизы, школьной его любви так и застыла в укоризненной гримасе: - Тоже мне, капитан дальнего плавания!
Он ведь ей все уши прожужжал про водоизмещения судов, остойчивости, кренах, шпангаутах и еще куче ненужной ей чепухи. А главное, обещал показать ей море, которое он нарисовал в ее тетради синим карандашом и алое солнце, тонущее в горбатых волнах. И еще из "малолетки" уже поднаторевший, в длинных письмах продолжал вешать ей "лапшу на уши", про далекие страны, где мужчины ходят в сомбреро с револьверами в кожаных кобурах, таверны со створчатыми дверями, пахнущие вареными крабами и текилой и верных женщин с большими как у нее глазами.
В чем он не обманул ее - так это в дальнем плавании, потому что "плавать" по лагерям ему пришлось долго и далеко, до самого крайнего Севера...
В конце коридора возник шум. Он мгновенно застыл и превратился в оцепеневшее изваяние. Он вслушался в шум не только ушами, но и всеми порами усталого, измученного тела. Из шума выделялись неясные обрывки фраз, приближающийся топот ног, послышалось бряцанье оружием.
Он все понял. Они шли за ним. То, чем пугали его люди в штатском, должно было произойти сегодня, сейчас.
Жалко стало, что не удалось домыслить концепцию спасения Балхаша. Он размышлял об этом много дней и ночей, потому что любил это озеро, так хищнически нынче губимое, а прежде вольное, полное дичи и рыбы. У него не было ни ручки, ни бумаги, он не мог изложить свои мысли в рукописном виде, но был убежден в том, что его необходимо возвращать под опеку государства.
"Частники погубят его" - размышлял он уныло.
******
- Руки в "кормушку" - прогремел приказ сквозь дверцу грохнувшейся со стуком "кормушки".
- Одеться можно - с еще не гаснувшей надеждой спросил он.
- Не нужно!
Где-то глубоко в сердце что-то предательски заскребло, защемило и потекло в душу, сумрачную, одинокую, сиротливо сжавшуюся.
Он подошел спиной к стальной двери и просунул кисти в отверстие. Сухо щелкнули металлические наручники, больно, безжалостно сдавив суставы.
Послышался скрежет замка и дверь распахнулась. Он обернулся. На пороге стояли трое громил в масках с автоматами наперевес. Из-за их спин выглядывал незнакомый ему "попка". На лице "попки" лежала печать равнодушия.
Передний громила сделал шаг и набросил ему на голову черный мешок. Его бесцеремонно схватили под руки и быстро, почти бегом повели по коридору. Память на всякий случай автоматически фиксировала повороты, количество ступенек вверх.
Они пробежали четырнадцать шагов по двору и его с разбега закинули в "бусик", то, что это был "бусик" он понял по-тому, как протащилась по полозьям дверь.
Чей-то голос скомандовал: - Поехали!
Автобус резво тронулся с места и выехал из зоны, не остановившись даже на "вахте".
"Все продумали, до мелочей" - догадался он, и сердце его снова торкнулось в груди, при мысли, что на всем белом свете никто, никто не сможет ему помочь. Стало невыносимо тоскливо.
Он почувствовал сигаретный дым, и ему нестерпимо захотелось курить.
"Ах, если бы не наручники и не повязка на глазах! Тогда бы он поборолся за свою жизнь! Можно бы одним рывком упасть на руль и направить автобус на "таран", в идущий встречный большегрузник. А так! В таком положении ничего не сделать! Эх!!!"
Ехали долго, он чувствовал, как скрипит снег под колесами автомобиля.
"Раз не дали одеться, значит, везут кончать!
Сейчас завезут подальше от дороги в лес, в этих краях вдоль трассы раскинуты множество березовых колков и там наступит конец.
А может, все-таки нет! Еще не все? Вдруг его везут в столицу к какому-нибудь важному шишке?"
От волнения стало зябко и неожиданно затошнило. Он вспомнил, что со вчерашнего дня ничего не ел. Словно от странного предчувствия ставший его постоянным спутником голод, скрутился, где то в лабиринтах кишечника и утих в ожидании.
Он давно уже позабыл вкус нормальной пищи. За две тысячи дней ему ни разу не передавали передачу с воли. Но если бы случилось чудо, и она оказалась в его руках, он бы ни за что не стал ее есть, потому что еще в начале своего заточения, наложил жестокое табу на то, чтобы даже думать или мечтать или хотеть этого. Потому что знал, как быстро привыкает человеческий желудок к хорошей, вкусной пище.
Конвоиры ехали, молча, лишь водитель чему то ругнулся и вновь, в салоне наступила тишина.
"Жалко, что матери не успел поставить надгробный камень" - протащилась, простонала мысль.
Перед тем как "сесть" в этот раз, ему удалось разыскать ее могилку, заброшенную, с покосившейся, почерневшей от дождей и солнца доской в изголовье.
Он совсем ее не помнил, но иногда ему казалось, что он знал ее. И хотя у него никогда не было ее карточки, она представлялась ему высокой, стройной, с черной, тугой косой до пояса и отчего-то босоногой, бегущей посреди пенящегося ковыля.
Откуда-то из глубины изболевшегося сердца, словно осевший давно ил, стали подниматься к горлу чистые слова сложенные им самим:
"Так получилось, что не успел проститься
Терзает запоздалая вина.
Минувшее, увы, не повторится
Лишь память сохраняет письмена
Сестрица - ночь, позволь мне возвратиться
В волшебный мир чарующего сна
Где лучшее из прошлого мне снится
И ждет меня старушка у окна".
Жесткий, колючий волосок от мешка вместе с вдохом влетал ему в нос, и отвратительно щекотал, внутри добавляя горечи к смертельному путешествию.
Машину резко качнуло, и он сильно ударился боком.
"Свернули с дороги" - осенила мысль.
Эта мысль ужаснула его, потому что последняя надежда погасла, точно свечка, задутая на продувном ветру.
Теперь они ехали, пробиваясь через сугробы. "Бусик" швыряло из стороны в сторону и его мотало словно тряпичную куклу.
Неожиданно автобус встал будто вкопанный.
"В перемет влетел" - догадался он.
- Сука, в перемет залетел - раздался голос, который мог принадлежать водителю.
- И что ты предлагаешь? Пробуй на реверс!
"Бусик" взвыл и дернулся назад, но колеса с чудовищной скоростью просвистели на месте.
- Давай вперед - прохрипел тот же голос.
- Д-д-даю!
Машина вновь взревела и скакнула, но напрасно, перемет насмерть вцепился в технику.
- Раскачкой! - не унимался хриплый.
Но все было бесполезно, "бусик" встал.
- Надо толкать - безапелляционно заявил водитель.
- Толкать? А где были твои глаза, когда ты в перемет влетал?
- Вы мне дали маршрут, и я ехал по нему - огрызнулся водитель.
- Маршрут? Закопать тебя вместе с ним - вырвалось из булькающего горла "хрипатого".
Раздался громкий хлопок напоминающий удар ладони по плечу и тут же ответ звереющего хрипача:
- Да ладно, какая разница, все равно через минуту хлопнем его!
- Я всегда говорил, что ты мудила законченный, никогда не скажи гоп, пока не перепрыгнешь!
- Фули ты все учишь - взвился беленея голос "хрипатого".
- Че выходи? Тогда и его выводи, хоть напоследок польза от него будет.
"Какая-же сволочь этот "хрипатый", полный отморозок! Надо же додуматься, чтобы я своим убийцам толкал этот гребанный автобус!" - все внутри вора вскипело и заклокотало от бессильной ярости, требуя выхода.
-Тебе надо, ты и выводи - безразлично произнес старший.
Чувствовалось, что ему неприятна вся эта процедура возни с приговоренным неизвестным арестантом, к которому он лично ничего враждебного не испытывал, просто человек должен сделать свою работу и быстрей вернуться домой.
"Дома, наверное, его ждет жена с наготовленными пельменями, а дети ожидают папу, чтобы показать ему выполненное домашнее задание" - подумал вор.
Сильный удар прикладом автомата в плечо опрокинул его на пол.
С трудом собрав больные колени вместе, вор разогнул спину и выпрямился во весь рост в полной темноте.
Стоять ничего не видя перед разгулявшимся в безнаказанности извергом было страшно. Связки в коленках отказывались держать их, и они предательски подгибались, но он усилием воли напряг мышцы и вынудил суставы выпрямиться. Он ждал еще ударов, но их не последовало.
-Если ты еще раз коснешься меня сука, я тебя и на том свете разыщу! - произнес он отчетливо, чеканно.
В салон бусика залетел противный, колючий ветер. Он почувствовал его на своей неприкрытой тонкой, лагерной курткой с надписью "изолятор" груди.
- Что ты сейчас сказал? Ты хоть понял воровское отродье, что я тебя привез сюда на "исполнение"?
- Я давно все понял, хрипатый. Делай быстрей свое дело, у тебя уже пуля в стволе притомилась - голос его чуть заметно дрогнул, потому что именно в эту секунду он отчетливо, до ослепительного взрыва в мозгах осознал собственное положение.
- Оставь его, пошли толкать! - заревел медведем голос старшего. Застучали тяжелые каблуки по полу "бусика" и пол взметнулся вверх, освободившись от громадной тяжести тела выпрыгнувшего на снег "хрипатого".
- Р-р-раз, два, взяли!
- Р-р-раз, два, взяли!
- И-и-р-р-раз!
- И-и-р-р-раз!
Двигатель надсадно подвывал, но все было тщетно, колеса вхолостую шлифовали снег.
Он прислонился головой к обивке и стал тереться, в надежде зацепить ткань мешка обо что-нибудь острое. Но напрасно, поверхность обшивки была гладкой. Как вдруг, он упал на пол и стал ощупывать головой окружающие предметы. Наконец он уткнулся в выступивший из гнезда шуруп, и плотно прижавшись к нему, потянул с себя мешок, втягивая голову в плечи. Мешок сполз с лица, и он увидел резанувший глаза свет.
Он поднялся и сел на сиденье. Спиной к нему выглядывая в полуоткрытую дверь, жал на газ водитель, одетый в теплую, камуфляжную куртку.
Он осмотрелся по сторонам. За окном уже серело и буранило, справа простиралась занесенная сугробами степь, ни огонька, слева березовый колок.
"Тут, в леске они хотят кончать меня" - подумал он - "Бежать! Но как!" - руки в наручниках за спиной затекли, он их почти не чувствовал.
"Если бы удалось сбросить "браслеты", тогда можно было прихватить "водилу", зацепить его ствол"
В это самое время "бусик", словно разгадав его дерзкие мысли, легко освободился из плена и плавно выехал перемета.
-Я вывожу его! Уже темнеет. Давай здесь его, и кончим! - услышал он голос "хрипатого".
Громила возник в дверном проеме, и они встретились глаза в глаза.
Щеки "хрипатого" раскраснелись от напряженных усилий, с узкого лба струился мутноватый пот. Бесцветные зрачки с красными прожилками на мгновенье расширились, "хрипатый" суетливо схватился рукой за свою маску и спешно натянул ее себе на лицо. Он бросился к арестанту, схватил его за шиворот и поволок к двери.
- Ведите в глубь леса - скомандовал старший.
"Хрипатый" подтолкнул арестанта в спину стволом автомата.
- Пошел!
Он пошел в сторону колка, по щиколотку проваливаясь в снег. Он шел и глубоко дышал, втягивая в себя пьянящий, густой воздух, наблюдая за тем, как с каждым шагом приближаются березы.
"Замерзли!" - подумал он - "Все в природе зимой застывает в ожидании весны. Жаль, что не успел перевести "Слова Назиданья" великого Абая".
Вот уже два года прошло с тех пор как он, прежде не владевший родным, казахским языком, взялся за перевод "Слов Назиданья" с казахского на русский.
Работа осложнялась тем, что некуда было записывать переведенные строчки, была лишь книга Великого Учителя, да еще и зрение подводило.
Предыдущим сроком врач поставил ему диагноз: - отслоение сетчатки! - и все не нашлось времени, будучи на свободе, сделать нужную операцию.
Поэтому он изобрёл схему, сложную, но единственно верную в его положение. Он прочитывал двоестишие из общего текста, затем разбирал в уме смысл каждого слова. Он настырно искал потаенный клад в них, придавая им порой по несколько осмыслений. И только удовлетворившись, начинал выкладывать фразу уже в переводе. А когда окончательно убеждался в том, что двоестишие уже никогда не выпадет из его памяти, переходил к следующему, но перед тем вновь, вслух цитировал предыдущую, четко, с хорошо выверенной дикцией.
Так изо дня в день, черепашьими шагами, он перевел от слова Первого до слова Двадцать седьмого.
А теперь вот, когда оставалось досидеть всего сто девяносто дней и перевести
оставшиеся Слова, расстояние до берез сократилось в каких-нибудь тридцать шагов. Вся его прошлая и настоящая Жизнь приняла другой отчет времени, Будущее должно было исчезнуть, раствориться через несколько минут.
Перед глазами потекли участливые лица друзей, малютки-дочки, разбросанные точно изогнутые крылья чаек, черные брови жены, коллег-воров, из тех, кто был близок ему по духу.
Он оглянулся назад. Громилы в масках с автоматами наперевес гуськом тянулись следом по снегу, ступая нога в ногу.
- Волки! - подумал он с тоской.
Он уже шагал средь берёз, глазами выискивая ту, одну, к которой бы ему прислониться спиной. Взгляду приглянулась высокая, прямая, вытянувшаяся к небу березка, с тонкой, белоснежной корой, и как показалась ему, немного озябшая!
- Сейчас я отогрею тебя, сколько успею -прошептал он и сделав еще несколько шагов подошел к ней вплотную, а затем развернулся и плотно прижался спиной.
От берез падали длинные, прямые тени и его прижавшаяся к дереву фигура тоже отбрасывала ее, и он с болью подумал о том, что когда его убьют, от него не останется и этого загадочного отображения.
Где-то далеко от этого колка его жена, наверное, расчесывает дочурке шелковистые волосы перед сном, рассказывая на ночь добрую сказку и на ее вопрос о папе, украдкой смахнув набежавшую слезу с запинкой отвечает:
- Папа в море, он ведь у нас... капитан дальнего плавания! Но он скоро, уже совсем скоро приедет...
Где-то рождались и умирали, новобрачные спешили в постель к своей первой брачной ночи, политики плели хитрые точно паутина интриги, мчались по ночным автострадам шикарные автомобили, а кто-то с протянутой рукой стоял на обочине дороги, в надежде на подаяние.
- Не я первый и не я последний! - подумал он - такая уж мне выпала карта.
- У нас это идет, как акт милосердия, чтобы не так страшно было - почти добродушно и опять буднично пробасил старший.
- Это вам должно быть страшно, я людей в своей жизни не убивал - ответил он.
- У нас работа такая. Готовсь! - скомандовал старший.
Громилы передернули затворы.
"Явился в мир ты голышом, уходишь в рубище одетым!" - пронеслись в мозгу строки Абая и, не желая оставаться в нем, через секунду убитом, понеслись вдаль, за застывший перелесок. Так ему показалось. Он вскинул голову и посмотрел в три черных, холодных отверстия.
- "Старшой"! Был приказ поставить его на колени! - заартачился "хрипатый". Он никак не хотел униматься.
- "Старшой"! На колени я не стану, имей это в виду - грозно вскликнул он.
- Встанешь! Еще как встанешь!
"Хрипатый" нажал на курок. Автоматная очередь прошла поверх его головы. Две срезанные тоненькие веточки с замерзшими, крохотными почками упали на сугроб к его ногам.
Он посмотрел на них, еще миг назад живших на теле матери - березы, а теперь умерших и сиротливо лежащих на девственно белой поверхности, чуть колыхаясь под порывами ветра, грозящего унести их в безвестность и сердце вора наполнилось необъяснимой жалостью к ним.
Загрохотала вторая очередь, за ней третья, четвертая, горячие пули пели прямо у лица, и он чувствовал их обжигающий жар, но не отрывал взора от веточек. Они словно давали ему силы, потому что хотелось сжаться в комочек, упасть, поползти, зарыдать громко навзрыд и биться в истерике головой о снег! Потому что ему не хотелось умереть вот так-же просто, как эти беззащитные веточки.
И он выстоял! Он продолжал стоять прямо, сожалея, сочувствуя собственному телу, подвергшемуся на протяжении двух тысяч дней и ночей страданиям, унижениям, голоду, холоду, тишине, а теперь вот расстрелу, и все это из-за нерадивости хозяина.
Телефонный звонок, раздавшийся посреди колка, резанул его сердце страшней, чем выстрелы. Он оказался совсем чужим, посторонним и даже отвлекающим и оттого досадным звуком и для убийц и для жертвы.
Но он звонил настойчиво и надрывно!
- Алло!- пробасил "старшой", голосом заспанным и недовольным, как человек, которого разбудили во время чудного, светлого сна.
- Да, да, слушаю! - "старшой" как-то бочком угловато, кособоясь побежал по лесу кругами и вплотную приблизился к расстреливаему.
- Плохо слышно, господин генерал! Отставить исполнение? Как отставить? Еще раз повторите приказ, тут метель, плохо слышно. Понял! Вот теперь все отчетливо понял, повторяю: - Отставить исполнение, вернуть на место! Есть, господин генерал!
"Старшой" остановился напротив него, и устало стянул с себя маску. Он, шатаясь, шагнул к арестанту и положил руку на плече.
- Ну, брат, в рубашке ты родился! Видишь, звонят из столицы, из самого верха! - тут он закатил глаза к небу, на котором не было ни единой, даже самой тусклой звездочки, будто-бы им было стыдно появиться на нем, чтобы не видеть происходящее внизу, на земле.
- Одним словом поехали назад - вымолвил "старшой", выдохнул, выталкивая застоявшийся злой воздух из груди, и уже вовсе мирно произнес - Ну и нервы у тебя парень, до тебя с одним тут... были... так он, обмочился... бедный!
- Ха-ха-ха-ха! - заржал "хрипатый".
- Помяли мое слово, ты, злобный пес, когда мы с тобой встретимся, у тебя потечет из штанов -тихо предрек вор злодею.
"Старшой" с улыбкой подтолкнул его легонько рукой, и они мирно потянулись из леса, точно лесорубы, возвращающиеся после тяжелой работы.
Позже, когда они возвращались в "бусике" назад, в зону, старший потянул его на заднее сиденье.
- Руки тебе не могу расковать, будет нарушением инструкции, а вот сигаретой угощу. "Старшой" оказался крепким мужиком лет сорока с обыкновенным лицом, с глубоко посаженными в глазницы глазами серого цвета, незлыми, но скорей безучастными и все-же искорка крестьянского любопытства с присущей хитринкой промелькнула в них.
- За что тебя они? - он ткнул пальцем в направлении потолка "бусика" - хотят "списать"?
- За то, что я вор - ответил он неохотно.
- Законник что-ли?
- Угу.
- А зачем тебе оно надо? Что оно дает?
- Это моя судьба, Вам этого не понять...
"Старшой" прикурил сигарету и сунул ему в рот.
- Кури. Такое пережить. Как зовут-то тебя?
- Это неважно, лучше бы не встречаться.
- И то правильно. Ладно, сиди тут - мужик поднялся и прошел к своим товарищам.
Когда автобус въехал в озаренную фонарями, точно гирляндами зону, уже окончательно стемнело. Тем-же быстрым шагом, почти бегом его провели в камеру и закрыли за ним дверь.
Он стоял посреди каменной своей кельи, обводя взглядом унылое жилище с нехитрыми, знакомыми пожитками, как вдруг почувствовал, что сердце его радостно встрепенулось, при виде томика Абая - "Слова Назиданья".
Сто девяносто дней проскрипят, проноют, будто зубная боль. Каждый прожитый им день будет состоять из тридцати трех тысяч шестиста шагов, а месяц из одного миллиона восьми. И за оставшееся, отмерянное приговором время, будет суждено прошагать ему, еще не много-не мало, а шесть тысяч триста восемьдесят четыре шага или шесть тысяч триста восемьдесят четыре километра.
А потом наступит для него долгожданная, вымученная свобода, и он будет счастлив, деля радость с друзьями, маленькой дочкой, верной женой и никому, никогда не расскажет о том дне.
Но однажды, будучи на охоте, им с "хрипатым" суждено будет встретиться в голой, желтой, безлюдной степи Бетпак-Дала.
Пытаясь срезать крюк, он заблудится на змеистых степных дорогах, как неожиданно увидит невдалеке пылившую, одинокую машину. Нажав на газ, он легко преодолеет расстояние, разделявшее их и нагонит потрепанную, видавшую виды "тойоту". Лицо водителя покажется ему очень, до боли знакомым, а интуиция хищника подаст импульс опасности. Он напряжется и вспомнит все до мелочей и тогда он ледяным голосом прикажет гиганту, сидевшему за рулем "тойоты", выйти. Тот тоже все вспомнит, и поймет свою безысходность, и оттого молча, беспрекословно выкарабкается из салона и с мольбой взглянет в глаза вора. Голубые, потертые джинсы на нем стремительно потемнеют в промежности, от несдерживаемой в страхе за свою жизнь жидкости.
-Прости! - хрипло, на выдохе попросит гигант.
Он с отвращением отвернет нос в сторону, молча, сядет в джип и нажмет на газ.
"Хрипатый" посмотрит на свои набухшие штаны, переведет взгляд, на шлейф пыли, поднимающийся к небу, и будет стоять долго, долго, до тех пор, пока пылевой столб не исчезнет за горизонтом.