"... Послушай меня, сынок! Слушай и не перебивай. Можешь, если хочешь, записывать - но дай мне рассказать тебе все по порядку. Я скоро умру - и мне нужно, просто до боли в сердце необходимо рассказать кому-нибудь историю моей жизни. Исповедоваться - если можно так выразиться. Не перед священником, так хоть перед врачом. У вас же смежные профессии, правда?
Ну-ну, не хмурься. Я тебя не хотел обидеть. Я старый человек и имею право немного поворчать. Тем более, что и повидал на своем веку столько - тебе и в кошмаре не привидится. Да и век мне достался - не приведи господь. Не надо кивать понимающе: ничего ты еще не понимаешь.
Мой век начинается в лето семь тысяч шестидесятое от сотворения мира... ну или, если тебе угодно, в тысяча пятьсот пятьдесят втором году новой эры, от рождества христова. Мне тогда было двадцать лет, и я возвращался домой, в Шую. Сам Иоанн Васильевич, грозный царь и великий князь всея Руси, дал мне отпуск для поправки здоровья после того, как я был ранен под стенами Казани.
Лихое было тогда дело... Даже сейчас, пройдя сквозь огонь страшных войн и насмотревшись на мертвецов, на раны и на сражения - я вспоминаю ту, свою первую битву. В то время бились по-другому: глаза в глаза! И в пылу лютой сечи я закрыл собой государя нашего от татарской стрелы - не раздумывая и не рассчитывая остаться в живых. Но рок судил иначе. Царские лекари поставили меня на ноги - и хотя я был слаб и бледен, в решающем штурме я снова командовал своим отрядом, снова был рядом с царем и ...
и видел, что стало с цветущим городом после того, как наши полки взяли его и придали потоку и разграблению. Да, "если враг не сдается, его уничтожают". Да, "на войне как на войне" - с этим никто не спорит. Но мне было двадцать лет, и я только что побывал между жизнью и смертью, а это что-то, да значит. Моя только что затянувшаяся рана снова открылась, и я испросил у государя отпуск от службы.
Награжденный золотою казной и пожалованный чином окольничего, я ехал в родной край, где меня ждали старушка-мать и невеста. Но невесел был мне этот путь: чем больше я думал и размышлял, тем больше во мне крепла решимость уйти от мира, не видеть бесчинств и злодеяний, не быть частью той силы, что вечно желает добра, но творит лишь гибель.
Томимый желанием скорее увидеть родные стены, услышать знакомый с детства, такой успокаивающий и ободряющий голос матери, я держал путь не торными дорогами, а короткими тропами, через леса и болота, через редкие деревеньки по берегам лесных рек. И вот однажды, после бессонной ночи в седле, полной тяжкими думами, я услышал где-то впереди колокольный звон.
Направив коня на этот звук, я свернул с просеки, и углубился в лес, следуя по полузвериной тропе и удивляясь - кто же поставил храм или монастырь в заповедной чаще? Однако тропа расширялась и вскоре превратилась в широкий торный тракт - а он вывел меня к городу с высокими белокаменными башнями, с храмами и дворцами, над которыми плыл, гудел и переливался звон колоколов и колокольчиков... Сколько раз в течение бурной жизни я воскрешал в себе эту великолепную картину, которую не суждено мне уже увидеть...
Пиши, пиши лекарь! Ты считаешь все, что я говорю, бредом, вызванным контузией и возрастом, следом бурной жизни и перенесенных страданий. Пусть так. Пусть моему городу нет места среди самолетов и танков, среди газет и кинотеатров, полетов в космос и покорения океанов.
Но я видел его, я жил там - и почти забыл дорогу обратно. Пять долгих лет я наслаждался покоем и тишиной этого святого места, куда не найти дороги и куда редко попадает чужой человек. Но перед тем, как войти в его ворота, я упал на колени и плакал - сам не знаю о чем. Плакал о своей стране и своей матери, плакал о людях, убитых мною и о тех, что избежали моего меча, о себе и о мире, о своей душе и о ее спасении.
А войдя в этот светлый град, я почти заново родился. Меня приняли как родного, как своего. Провели к посаднице Евдокии - вот тут, сынок, я понял, что никуда мне спешить больше не надо, что хочу навсегда остаться в том неведомом миру граде. Что долго рассказывать? - мы полюбили друг друга.
А через полгода справили свадьбу, на которой веселился и ликовал весь город. Двух сыновей и дочь подарила мне моя жена - и пять лет безмятежного покоя и счастья... Но я сам оборвал цепь этих счастливых лет.
Наша светлая земля была отгорожена от прочих долов и весей непроходимыми чащами, лесами и болотами. Редкие, очень редкие путники забредали к нам. И вот, черным вороном, вестником смерти и горя, явился в наш дивный мир отец Серафим. Темна была его речь, и страшны картины, что рисовал он нам, внимающим вестям о последних днях.
Из его слов выходило, что нет больше Руси, что полчища варваров - стократ хуже татар, беспрепятственно вершат суд в городах и селах, что пылают церкви, что княжеские и боярские головы слетают с плеч, как листья с веток по осени, что не щадят эти изверги ни жен, ни детей, ни седых стариков.
Я слушал его - и память, дремавшая эти пять лет, беспокойно ворочалась. А потом разом проснулась. Беспокойство овладело мною, и тревога гнала меня из сокрытых безопасных стен белокаменного города в родную Шую, к матери. Если не успеть спасти, то хотя бы отомстить за нее. Вспомнил я и о Людмиле - своей позабытой невесте. Что виноват я перед ней, что нужно ее найти - и хотя бы проститься по-людски. Сказать, чтобы не ждала меня, чтобы нашла себе хорошего человека по сердцу.
К жене я зашел под вечер, попрощаться. Дуняша поняла все: еще я не начал говорить, как она благословила меня и, отвернувшись, тихо заплакала. Я медленно вышел из горницы...
И широкий тракт, приведший меня в этот город, превратился в просеку, потом в узкую тропку, а потом и она исчезла в густых зарослях ольшаника. Я бросил поводья. Конь, почуяв свободу, побрел куда-то, не разбирая пути.
К утру я выехал на большую дорогу. Дав коню шпоры, я галопом мчался посолонь*, и птичий гомон провожал меня, придавая сил. Когда начало смеркаться, и я, и мой верный скакун почти что падали от усталости. Поэтому заметив вдалеке от дороги темные очертания полуразрушенного здания, я не раздумывая направил коня туда: нужен был отдых и ночлег.
Подъехав ближе, я вспомнил рассказы отца Серафима, и последняя надежда, что слова его были неправдой, ушла от меня. Разрушенный храм господний - без куполов и дверей - встретил меня тьмой и мерзостью запустения.
Но собиралась гроза, и нужна была хоть какая-то крыша над головой. Перекрестившись, я вошел под старинные своды и стал искать места для ночлега. Вдруг мне показалось, что за царскими вратами мелькнул слабый огонек. Пройдя в алтарь, я увидел маленькую коленопреклоненную фигурку в черном одеянии перед темной иконою, освещенной чуть живой лампадкой.
- Кто ты, отче? - спросил я. Святой отец вздрогнул и поднял голову на меня. В его глазах промелькнули испуг, удивление, восторг - все сразу. Потом он начал коситься на небо и бормотать что-то о небесном воинстве и чудесном избавлении. Пришлось привести его в чувство, слегка встряхнув за плечи. Потом мы долго разговаривали... Он не верил мне, а я - ему. Но он показал мне книги, которых я никогда не видал до этого, показал газеты; и я не мог уже отрицать очевидного. А что мог показать я? Кольчугу и шлем, да саблю у пояса, из-за которых отец Варсонофий и принял меня сначала чуть ли не за самого архангела Михаила? Этого было явно недостаточно, чтобы его преосвященство (а священник оказался скрывающимся епископом Холмогорским и Важским) поверил мне. Как и ты, он принял меня за скорбного головою, не вынесшего тягот революции и гражданской войны.
Я же не был в силах разубеждать его. Узнав, что не только матери моей, но и всех, кого я знал, нет в живых - и кости их давно истлели в сырой земле, что сам славный род мой пресекся сотни лет назад: узнав об этом и приняв страшную правду, я просто не знал, что делать мне дальше. Куда бежать?
Добрый отец Варсонофий два дня утешал меня, рассказывая заодно ужасы про красных демонов, которые охотятся за ним - и за каждым, кто блюдет слово господне, кто стоит еще за веру, царя и Отечество. На третий день я оставил его, решив, что в этом новом мире хаоса и пустоты делать мне нечего, и что, возможно, нескоро еще эти бесы, которых проклинал изгнанный за правду епископ, доберутся до святого моего града.
Без кольчуги и шлема, с саблей, скрытой в ворохе тряпья, я чувствовал себя почти голым в этом жестоком, странном и все еще непонятом мною времени. Священник наказал мне не называть своего имени, а если спросят - представиться Ванькой Петровым или Петькой Сидоровым, крестьянином из глухой деревни. Так можно было оправдать и мой странный для современников говор, и мою серость в политических вопросах.
Я, однако, не планировал совершенно ни с кем встречаться - а грезил только о том, как найти заветную тропку, затерянную в лесной чаще. Но господь судил иначе. Вечером того же дня, когда расстался я со святым отцом, дорога вывела меня к селу, и придорожный трактир гостеприимно распахнул передо мной свои двери, призывая подкрепиться перед дорогой, а заодно и запастись провизией.
Стало понятно, что спеша вернуться, я пропустил нужное место, и искать его впотьмах бесполезно. Я привязал коня и зашел в задымленное, душное помещение с длинными лавками вдоль грязных столов из неструганных досок. Золотая монетка убедила трактирщика в том, что я хороший человек и мне можно в это непростое время предложить еду и ночлег. Забившись в угол, я потягивал пиво, внимательно слушая почти незнакомую мне, но явно русскую речь своих соседей.
Через некоторое время ко мне подсели двое. Сейчас я понимаю, что трактирщик (или, если точнее выразиться, "работник советского нарпита"), с которым нечасто последнее время расплачивались золотом, навел на меня людей из НКВД. Но тогда эти двое не вызвали у меня никакого подозрения. Может, этому виною и выпитое мною пиво - я никогда не был великим бражником, а тут еще и переживания последних дней...
Как бы то ни было, мы разговорились. Я представился Федькой Михайловым из деревни Медвежье, что в пяти днях пути на восток, и это моих собеседников вроде как устроило. Видимо, у меня действительно был вид потерянного деревенского простофили, поскольку вопросов о моей личности больше в тот вечер не возникло. Зато были другие вопросы.
Представившись по форме, сотрудниками государственной безопасности, эти люди стали спрашивать меня о том, не встречал ли я кого в лесах и на глухих тропинках, не видел ли чего подозрительного. Сказали, что в этих краях после лихих лет войны много осталось разбойников и изменников государства. Я уточнил: "А вы, значит, государевы люди?". "Эх, темнота! - ответили мне, - Не государевы, а государственные!". Тогда эта оговорка ничего не сказала мне, я просто решил, что слишком уж сильно изменился язык за то время, что провел я на светлой земле святого города.
И еще решил я, что добрый отец Варсонофий слишком долго прятался по лесам, что прошло уже лихолетье, и снова власть государя твердо установилась на Руси, и государевы слуги изводят по лесам последнюю крамолу. Радостно и тепло стало мне от этих мыслей, да и хмельное пиво окончательно ударило в голову, а потому сказал я:
- Бог в помощь вам, добрые люди! Отступников государевых и изменников, конечно, изловить надо всех до единого - и пытать жестоко. Сам я, правда, никого не встречал и ничего не видел. Но в заброшенном храме, встречь солнцу отсюда, живет святой отшельник. Может быть, он знает, где крамола прячется?
Переглянулись мои собеседники, молча встали и ушли. А я задремал, уронив голову на руки, и видел во сне свою жену: заплаканную и бледную. Молча смотрела она на меня - и упрек, и горечь расставания застыли в ее глазах.
Следующим утром я медленно ехал вдоль дороги, мечтая скорее найти тот поворот, что привел бы меня обратно к любимой. Но тщетно вглядывался я в придорожные заросли: ни намека на тропку не было среди густых кустов. Заночевав под открытым небом, я продолжал путь, все так же тщательно - и все так же тщетно высматривая хотя бы намек, хотя бы малейший след в ивняке.
Смеркалось. И в кровавых закатных лучах снова увидел я тот храм, где дал мне приют несчастный епископ. Я понял, что снова проскочил мимо нужного места - и в отчаянии повернул коня к руинам. Мне нужна была спасительная речь священника, мне нужно было срочно перемолвится словом хоть с одной живой душою. Но в покинутом храме я нашел только перевернутую лампадку, обрывки газет, да икону спасителя с отпечатком каблука на темном лике.
Я понял так, что разбойники напали на святого отца... и только много позже начал догадываться о том, что произошло на самом деле, и какую ошибку я совершил.
А тогда... тогда, переночевав под сводами храма, я взял с собою брошенный лик, и вышел вон оттуда. Что дальше рассказывать? Я скитался по всему нижегородскому краю, по лесам и болотам. Я искал - и не мог найти дороги назад, в свой заповедный край. Я почти потерял человеческий облик, я стал похож на зверя, я спал на холодной земле и почти не разводил огня. Но дороги назад мне не было. Иногда по ночам я слышал зовущий, величавый колокольный звон - я вскакивал и бросался бежать на эти звуки, но только блуждал по чащам и скатывался в овраги.
Всему приходит конец. Пришел конец и моим скитаниям. Близ какой-то деревни меня остановили люди в форме. Спросили документы - документов у меня не было. Потребовали назвать себя - скрывать свой род мне больше не было смысла. "Ах, князь Шуйский? - с насмешкой в голосе переспросили они. - Ну, тогда пожалуйте с нами, Ваша Светлость!".
Еще дальше рассказывать? Пишешь? Ну, пиши: при обыске нашли саблю, замотанную в ворох тряпья, икону спаса нерукотворного и кошелек с золотом, а вот документов никаких не нашли, как не искали.
На вопросы я не отвечал, на княжеском титуле настаивал - не резон был мне отказываться от фамилии предков, чтобы спасти свою, никому уже не нужную шкуру. В итоге, как тогда говорили, "сто шестнадцать пополам". Пять по рогам и десять в зубы!**
В тридцать девятом, правда, дело к пересмотру готовить начали. Вроде как, послабление дать хотели, а то и вовсе отпустить с миром, но, видно, не судьба было. Началась война. Меня вызвали к начальнику лагеря и предложили кровью искупить свою вину перед Родиной. Не раздумывая, я согласился. Перед Родиной я был чист - но наказаний без вины не бывает, я уже знал это очень хорошо! И свое, хоть и невольное, предательство с души смыть хотел. А потому не кланялся пулям и снарядам, не дрожал под градом осколков. Лез всегда в самое пекло, в поисках быстрой смерти.
Искал, но опять не находил. Начал войну под Москвой рядовым, закончил в Праге гвардии капитаном, дважды героем, полным кавалером ордена Славы и ордена Александра Невского - и без единой царапины... Сказка, правда? Сказка еще большая чем то, что я тебе уже рассказал, понимаешь это? Не понимаешь. Ты не был на фронте, и слава богу что не был. И не приведи тебе бог попасть - мы за тебя отвоевали, надеюсь.
После войны служил дальше. Всегда просился туда, где стреляли, туда, где мог "кровью искупить". Прошел Венгрию, Корею, Вьетнам, Анголу. И вот, только сейчас, в Афгане, получилось. Я и в боевых действиях-то участвовать уже не должен был. Так, советником поехал. Еле пустили, но упросил-таки.
И вытащил из-под обстрела взвод молодых, растерявшихся, оставшихся без командира бойцов. И сам прикрывал их отход. Контузило осколком, попал в плен к душманам. Бежал.
Чудом не умер в горах, а попал к своим. Свои определили вот, к тебе. Послушали-послушали, что я бреду говорил, и определили. А я не бредил. Ко мне жена являлась, Дуняша. Ребятишки у нас подросли уже... Что, сынок, утомился записывать? Да и нечего больше писать. Отпустили бы вы меня, подобру-поздорову, а? Я ж понормальнее многих, да и старик уже. Дайте хоть дома помереть, а не в психушке - если уж на поле боя не вышло..."
Записано со слов больного, полковника запаса Ф.М. Шуйского,
15.05.1980 г., Москва,
психиатрическая больница N1 им. П.П. Кащенко.
Врач И.В. Терентьев
Приписка, сделанная явно той же рукой:
"Больной Ф.М. Шуйский выписан 25.05.1980 г. под наблюдение районного психиатра. На повторное обследование не явился. Как показало расследование, в июне 1980 года (число установить не удалось), сказав соседям, что отправляется в далекое путешествие и попросив присмотреть за квартирой, уехал в неизвестном направлении. До сего времени официально числится пропавшим без вести.
Москва, 30.06.1982, психиатрическая больница N1 им. П.П Кащенко."
Заведующий первым отделением, И.В. Терентьев.
*Посолонь - по ходу солнца, т.е. на запад
**"Сто шестнадцать пополам" - т.е. ст. 56 УК РСФСР "контрреволюционная деятельность"
"Пять по рогам и десять в зубы" - десять лет лагерей и пять лет поражения в правах