Лорд Фэйфлесс был настойчив до навязчивости: он усадил меня за свой столик и представил каким-то господам. Поручика Кауперманна я знал еще по пражскому свету, с доктором Цвайхендлером, императорским лейб-медиком, познакомился за день до того, остальные мне были слабо интересны. Но я, видимо, наоборот - вызывал у этого общества живейший интерес:
- Простите нашу нескромность, но нам просто стало жаль, что вы сидите всегда один, в полутени, пишете что-то на салфетках и на манжетах...
- А кругом жизнь!
- А вы правда тот самый банкир, которого...
- Правда, - огрызнулся я. В голове слегка шумело от выпитого пунша, и от табачного дыма, и от женского смеха, и от звуков канкана - весь этот трудноуловимый флер не затуманивал сознание, но как бы приглушал его, отдаляя от реальности.
- Но я думаю, что джентльмены на отдыхе могли бы избрать для досужих разговоров более абстрактную тему, - тактично попытался перевести разговор Цвайхендлер. - Например, вы слышали, что новый аттракцион профессора Дараш-Кога пользуется неизменной популярностью? Причем не только среди черни, что было бы неудивительно - но и в высшем свете.
- Да-да, - поддержал тему Кауперманн. - Даже моя тетушка, графиня Заградка, собирается посетить это, м... заведение со своей племянницей. Представляете, - обратился он ко мне, - Клара - пускай даже и с теткой, и в таком обществе?
- Представляю, - задумчиво протянул я. - Но зрелище действительно обещает быть интересным. Не правда ли, милорд?
- О, абсолютли! - кивнул лысеющей головой потомок тамплиеров. - В программу включены совершенно исключительные вещи... Прошу прощения за неловкий каламбур, господа, мой немецкий еще недостаточно хорош.
- Не скромничайте, милорд, - бросил лысый раздушенный толстяк во фраке и глядя в зеркало напротив, поправил пожухлый цветок подсолнуха в петлице. - Ваш немецкий почти совершенен. Не каждый чех сможет похвастаться таким произношением и словарным запасом. Но вот все это колдовство...
Оркестр как раз делал паузу между номерами; арлекин, заполнявший перерывы, еще не начал нести со сцены свой бред - и как-то так совпало, что все заведение окутала та самая тишина, которую привычно называть мертвой. Мне казалось, что не только глаза сидящих за столиком, но и все зрительные принадлежности в зале, включая старомодные лорнеты, театральные бинокли, очки и глазные протезы устремлены на меня.
Да, нужно обладать крайней степени невезучести, чтобы на излете просвещенного девятнадцатого века попасть в тюрьму по обвинению в колдовстве. И крайней степенью везучести, чтобы в итоге оказаться оправданным.
Такие парадоксы могли надолго вывести меня из равновесия. Я и сейчас совсем было задумался о перипетиях своей жизни, вспомнил холод револьверного дула у своего виска, и внезапное озарение - но меня отвлекло. Отвлекло, как ни странно, не какое-то действие или громкий звук, а наоборот - та самая продолжающаяся тишина. Если еще несколько мгновений назад она была мертвой, то теперь правильнее было бы назвать ее мертвецкой.
Но уже совсем не я был центром внимания. Хотя я и чувствовал, что он где-то рядом, за нашим столиком - ледяные иголки покалывали мою кожу и знакомый трепет охватил ноздри.
Я огляделся. Боже мой, как же раньше я не заметил этого! Как же слеп я был! Живот давешнего толстяка расцвел багряным гиацитом, ленты внутренностей вырвались на свободу и ажурными кольцами легли на стол - а пронизал это все, подобно тому, как луч света пронзает соборную пыль, огромный стальной гарпун, покрытый застарелой ржавчиной и потеками свежей крови.
За толстяком, чьего имени я так и не вспомнил, маячила высокая фигура, завернутая в черный плащ. Сначала мне показалось, что белый гипсовый кокон обволакивает ее голову, но это оказалось просто маска - гипсовая маска античного хора. Черный плащ его распахнулся, и под черным мешковатым костюмом алым бархатом мелькнул жилет.
- До чего безвкусно, - успел подумать я. Потом как-то разом вся эта застывшая янтарем нереальная, безумная сцена взорвалась воплями, криками, дамскими истериками и призывами к служителям порядка.
Дальше произошло нечто совсем невообразимое. Я увидел, как этот высокий черный человек в сверкающей белой маске легко и непринужденно вытащил свой страшный гарпун из тела.
Черт возьми, да! Он должен был застрять там, засесть намертво, вцепиться в свою жертву заточенными когтями, так чтобы никакая сила уже не смогла отделить загарпуненного от этого стального клеща.
Но тело издало легкий треск, как рвущаяся бумага, зашелестело и осело на пол. Кровавая лужа начала неуклонно подбираться ко мне. Багряные, алые и бордовые ошметки разлетелись по всему залу. Воспаленный глаз из-под маски подмигнул мне:
- Кто бы мог подумать, что в старике столько крови?
Потом все окончательно смешалось.
*****
я ужас летящий на крыльях ночи
я тьма надо влтавой и свет над градчанами
я помню императора рудольфа и короля отакара
я кусок тянучки прилипший к вашему каблуку
я острый гарпун пронзающий ваше сердце любовью к этому городу
я пражский оракул
я богемский демон
я дух славянского разгулья и немецкой пунктуальности
я кривое зеркало этих кривых улиц
я чарли криторз
*****
В кафе Радецкого у углового окна за моим любимым столиком мы со следователем Мейзликом пытались придти хоть к какому-то взаимопониманию. Увиденное и услышанное мной столь разительно отличалось от увиденного остальными свидетелями произошедшего, что я поневоле снова начал чувствовать железную руку закона, сжимающую тиски на моей шее.
Вся надежда была на то, что пан Мейзлик был человеком предельно широких взглядов, лишенный начисто всяческих предрассудков - и к тому же обладал чутьем фокстерьера и хваткой питбуля.
Так по крайней мере описывали его газеты. Ему надо отдать должное: очевидно ошарашенный этой разницей в показаниях, он старался не подавать виду и флегматично по десятому разу задавал одни и те же вопросы:
- Вы уверены, что видели этого человека?
- Да, - обреченно вздыхал я. - Уверен.
- Вы были пьяны? Одурманены?
- Нет. Я выпил пол-стакана пунша и выкурил одну сигару, не больше.
- Хорошо. Опишите еще раз этого человека в плаще, и постарайтесь максимально подробно.
- Да я же говорю вам - не мог ничего толком рассмотреть. В зале было дымно и темно: абажуры бросают неясные отблески света только на столики, а эта фигура стояла поодаль. Я видел только белую блестящую маску, как у античных трагиков, черный плащ, черный костюм, очень плохо скроенный, и гигантский гарпун, которым он, собственно, и прикончил несчастного господина, м... - я замялся.
- Значит, прикончил жертву гарпуном. Хорошо, допустим. Фармацевта Прушу на Ржетезовой улице вообще мясницким крюком забили, это дело житейское. Но тогда куда же делся, с вашего позволения, этот гарпун?
- Ну я же говорил вам уже: этот человек в маске забрал его!
- Не горячитесь, господин банкир, не надо! Следствие во всем разберется. Но сначала оно (то есть я) хотело бы (хотел бы) разобраться вот в чем: вы лично, вот вы - вы пытались когда-нибудь вытащить гарпун из тела?
Такой вопрос прозвучал за время нашей встречи впервые. Более того, я не думал что что-то сможет меня удивить в этой жизни, не ожидал, что услышу когда-нибудь что-либо новое - но этого вопроса мне не задавали еще ни разу. От неожиданности я даже попытался припомнить нечто подобное из своей биографии.
Не припомнив ничего, я сокрушенно покачал головой:
- Нет, не доводилось. А вам?
- И мне нет, - честно признался пан Мейзлик. - Но поверьте мне, это очень и очень трудно. Особенно когда речь идет о таком инструменте, какой вы пытаетесь мне описать. Ведь гарпуны специально изготавливаются таким образом, чтобы...
- Господин следователь, - остановил его я по возможности более любезно, - я образованный человек и повидал всякое. Я знаю: что такое гарпун и для чего он предназначен. И у меня нет никакого намерения вводить вас в заблуждение - я просто излагаю вам то, что видел своими глазами.
- Очень хорошо, господин банкир! - не менее любезно улыбнулся пан Мейзлик. - Казалось, что от этой любезности или от этой улыбки, или от их сочетания мелкий ноябрьский дождь за окном вдруг превратился в клубы морозного тумана, насыщенного мириадами острейших льдинок. И каждая была нацелена в мое сердце. - Оставим пока этот вопрос с гарпуном. Скажите мне другое: вы слышали голос этого человека? Что он говорил?
- Боже! Я уже тысячу раз, наверное, ответил вам - он сказал: "Кто бы мог подумать, что в старике столько крови!"
- А когда он это сказал?
- Как раз после того, как достал гарпун из тела.
- И больше ничего не говорил?
- Нет!
- Хорошо, хорошо, господин Майер. Не надо так нервничать. Поверьте, это не идет на пользу ни следствию, ни лично вам. Я ведь уже говорил, что большинство свидетелей утверждает, что убийца, если он был, говорил до того, как перейти, так сказать, к активным действиям. И что говорил он со своей жертвой. То есть, не говорил: прозвучал всего один вопрос: "А какой твой любимый писатель?" Что ответил покойный - никто не расслышал, но видимо его ответ не устроил вашего, - Мейзлик ухмыльнулся, - рыболова.
- Может быть. Как раз перед этим я немного задумался и вполне мог не обратить внимания на этот диалог, - вспомнив про причину своей задумчивости, я опять почувствовал у виска револьверный холод и вздрогнул.
- Что с тобой дружище? Привидение там за окном увидел? - хлопнул меня по плечу незаметно подошедший Кауперманн. Есть у него такая особенность: подходить незаметно, в самой густой толпе, на самой пустынной улице - будто выпрыгивает из-за грани реальности, из какого-то другого волшебного мира с высокими ажурными зданиями и адскими провалами раскаленных трещин. Впрочем, что об этом? Мы условились с ним встретиться здесь и вместе пойти на этот инфернальный аттракцион к профессору Дараш-Когу. Поэтому я весьма сухо поинтересовался у следователя:
- У вас остались ко мне какие-то еще вопросы? - чуть выделив тоном слово "еще". Тот - удивительно все-таки проницательный и любезный человек, хоть и полицейский - поспешил собрать в аккуратную стопку свои записи: - Нет-нет. Не могу сказать, что мне все ясно, но терять ваше и свое время смысла больше не вижу. Всего хорошего, господин Майер. А вас, господин поручик, я ожидаю завтра в десять часов в своем кабинете.
- То есть, уважаемый пан следователь вовсе не со всеми встречается в таких уютных заведениях?
- К особым свидетелям и подход особый, что уж там, - махнул рукой Мейзлик. И, вставая, улыбнулся: - А то проклянет нам все управление, как мы работать будем?
С этими словами он откланялся. Я тоже засобирался:
- Ты ведь не хочешь кофе, Ладислав?
- На такое предложение трудно ответить согласием, - расхохотался тот. - Пошли уже.
У выхода Кауперманн встретил какого-то знакомого, и они задержались перекинуться парой слов. Я вышел на площадь, и последней фразой, донесшейся до меня из дверей кафе, было:
- А кто твой любимый писатель? - и мне показалось, что дверь закрылась с каким-то странным чавкающим звуком.
*****
Серый кусок железа
Старый ржавый кусок железа
С деревянной рукоятью и нестирающейся ржавчиной
Синеву неба и черноту земли
Слизь человеческого тела и грязь бульварных газет
Сучью злость черни
Снобизм высшего света
С одинаковой легкостью он пронзит все насквозь
С одинаковой легкостью все удержит
Снова туда где море огней
Снова в этот безумный карнавал кривых улиц
Снова туда где ходят говорят жуют говорят говорят говорят
Снова туда где пишут
Сноровка и ничего более
С него не соскочить
*****
Пражские улицы заливал моросящий дождь. По пути от Малой Страны наверх, к Градчанам, мы почти не разговаривали. Ритмичный перестук копыт, ровная тряска пролетки, затянутое серой замшей низкое небо, проколотое шпилями соборов, вороний грай и собачий вой навевали желание побыть наедине с собой и не отвлекаться пустопорожними разговорами. Я не знаю, чем грезил Кауперманн, что он так напряженно разглядывал в сигарном дыму - но его лицо казалось освещенным отблеском нездешних войн и нездешних смут.
Я же снова - в который раз! - снова и снова переживал свое несостоявшееся самоубийство. Тогда, стоя перед пропастью: на подоконнике с револьвером у виска, я уже готов был спустить курок, но меня привлек какой-то шорох у двери. Оглянувшись с риском выпасть из окна - и тогда мостовая кривой захудалой улочки и пятый этаж убили бы меня почти так же надежно, как пуля "смит-и-вессона" - я увидел, что мне под дверь некто просовывает брошюру. Сначала решив, что это очередная нелепая реклама очередного нелепого коммивояжера, я не мог не засмотреться на крупные ярко-красные буквы на желтом картоне обложки. "Жизнь после смерти",- было написано там.
Я ухватился за косяк рамы, чтобы не упасть. Жизнь, с которой я только что так грубо хотел распрощаться, посылала мне знак. Сигнал. Символ. Стреляться после такого послания было бы глупо и даже несколько пошло.
Я понял, что смерть вечно сопровождает жизнь, а жизнь сопровождает смерть. Что стреляться - это примерно то же самое, что переходить в обеденную залу в то время, когда гости еще съезжаются, а хозяева и не думали приглашать к столу. И еще понял, что у этой жизни есть изнанка, недоступная пока моему пониманию.
И что я должен, непременно обязан ее понять.
Непременно обязан понять.
Меня опять отвлекло. Со странным уханьем и шлепаньем вдоль тротуара пропрыгал кнедлик размером с человеческую голову. Целенаправленно свернул за угол и скрылся в моросящих струях дождя.
Я нисколько не удивился: с тех пор, как стал заниматься оккультными практиками, я не удивляюсь, видя то, что не видят другие. Не далее как вчера на меня из окна какого-то приличного буржуазного дома в Нове-Месте грустно смотрел огромный жук. Он шевелил усиками и как будто хотел на что-то пожаловаться, но мне было не до того.
Сейчас же случай с кнедликом удивил меня не больше, чем слова следователя Мейзлика. Конечно, я не стал посвящать его в подробности своих исследований и тонкости мировосприятия: как человек, выполняющий свой долг, он был бы вынужден дать показаниям ход. И тогда либо меня объявили бы сумасшедшим, либо возобновили старое обвинение в колдовстве.
Однако, его слова о расхождении в показаниях свидетелей дали новую почву для моего воображения.
Что, если этот убийца, этот страшный черный человек с гарпуном - это посланник из мира духов, гость в нашем мире, чужой среди живых, живой среди чужих? Что, если только мне дано видеть его и слышать его голос?
Ах, нет. Другие видели какую-то темную фигуру и слышали странный вопрос про писателей. Может быть, все это как-то связано с моими литературными опытами? Тем более, что фразу из Макбета слышал только я. Не знаю. Не знаю до сих пор, хотя прошло столько времени.
А тогда я осознал, что моих знаний не хватает. Что слабый свет моего разума бессилен перед этой зловещей темной фигурой со стальным ржавым гарпуном - и решил, что профессор Дараш-Ког очень вовремя открыл свой аттракцион в нашем безумном городе. И что посоветоваться с учеником самого Фабио Марини будет нелишним в моей ситуации. И мне даже в голову не пришло тогда (о, как же я был слеп!), что это не просто совпадение.
*****
Он еще не раз послужит мне
Он будет постоянно ржавым потому что нет смысла счищать кровь
Он принесет мне немало новых сердец
Он пригвоздит немало глупых пташек
Основная мысль моего гарпуна
Одна мысль моего гарпуна
Останься
Останься со мной и ты не захочешь ничего другого
Общие фразы
Общие цифры
Общие взгляды
Опротивеют тебе и ты будешь только со мной
*****
Профессор Мохаммед Дараш-Ког был очень любезен. Каждого гостя - будь то простой бакалейщик с окраины или человек из высшего света - он встречал белозубой улыбкой, провожал на отведенное ему место и вручал небольшой подарок: женщинам и девушкам розу, а мужчинам вечное перо. Если одновременно появлялось несколько человек, чьи места были поотдаль друг от друга, то профессору помогала высокая красавища с раскосыми и жадными глазами.
Нас с Кауперманном сопровождала к столику именно она, пока Дараш-Ког рассаживал на стулья в бельэтаже развеселую компанию лавочников. Казалось, она не знает, кому следует оказывать больше внимания - и делила меня с моим приятелем поровну, практически без остатка.
Усадив нас, и поинтересовавшись - все ли устраивает дорогих гостей, она почти присела на руки к Ладиславу, низко склонилась надо мной, чтобы поправить цветок в бутоньерке и, тяжело вздохнув, сослалась на неотложные дела. Над столиком долго держался пряный незнакомый запах, напоминающий что-то неуловимо-восточное, что-то тонкое и беззащитное.
На сцене (а вернее, не небольшом помосте, призванном служить сценой в этом не приспособленном для публичных аттракционов особняке) нелепо кривлялся давешний арлекин, вызвавший в моей памяти угасшую было картину: на животе неизвестного мне толстяка расплывается кровавая роза, и становится виден острый наконечник, покрытый ржавчиной и кровью.
Оказывается, этот странный паяц очень популярен в последнее время у пражских жителей. Нижние кварталы чуть ли не носят его на руках, а заведение, которому так или иначе удалось залучить к себе пана Зрцадло - так, по крайней мере, значилось на афише и в программке - могло заранее планировать десятикратное превышение дневной выручки над средней за год.
Сейчас, пока собирались зрители и за сценой производились какие-то таинственные действия - оттуда слышалось стеклянное звяканье, виднелись сквозь тонкий шелк портьер странные вспышки и доносился аромат незнакомых благовоний - этот арлекин как мог развлекал публику своими нехитрыми трюками: прыжки, ужимки, сальные шутки. Потом показал небольшое кукольное представление, на которое я, занятый своими мыслями, не обратил ни малейшего внимания. Спутник же мой, напротив, смотрел как зачарованный. Внимал каждому слову, каждому жесту, как высшей истине.
Впрочем, скоро его внимание уже было полностью поглощено пышно подплывшими к нашему столику в сопровождении Дараш-Кога графиней Заградкой с ее племянницей Кларой. Профессор раскланивался и расшаркивался. Кауперманн раскланивался и щелкал каблуками. Я вежливо встал и поинтересовался: скоро ли начнется то, ради чего мы здесь собрались? В конце концов, если бы я хотел посмотреть уличное представление, я бы остался на Малостранской площади.
- Ах, мой дорогой гость, мой уважаемый гость, мой почтеннейший посвященный гость! - рассыпался янтарным потоком восточных похвал Дараш-Ког. - Для многих из нас уже давно началось именно то, ради чего мы все здесь собрались сегодня.
И он покосился на Ладислава с Кларой, шепчущихся о чем-то своем. Меня передернуло. Не люблю таких намеков, и особенно не люблю, когда их позволяют себе люди не нашего круга. Однако, было видно, что этот перс не зря учился у самого профессора Марини. Человек, сходу распознавший во мне посвященного, может быть достоин того, чтобы с ним считаться.
- Мы ждем всего только одного еще гостя. Одного очень важного гостя, дамы и господа! А вот и он! - театрально воскликнул перс, поворачиваясь ко входу. Его помощница вела под руку к нашему столику моего знакомца, лейб-медика Цвайхендлера.
Тот не просто млел, а буквально таял рядом с ней, а наглая и безусловно распутная красавица нашептывала ему на ухо, видимо, нечто весьма и весьма фривольное.
- А, вот и вы, доктор! - проскрипела старая графиня. - Я уж было совсем засомневалась, правильно ли мы с Кларой сделали, что пришли сюда. Совершенно неподходящая компания здесь собралась, я так понимаю - и если бы не вы, мы немедленно покинули бы это сборище.
Меня передернуло. А Цвайхендлер надул щеки и принялся вещать о том, как достижения современной науки позволят ему разоблачить собравшихся здесь шарлатанов, и как только истинно научный подход способен принести понимание и исцеление.
Добрый и безобидный в общем-то старикан, он становился совершенно несносен, когда садился на своего любимого конька - и я не знал уже куда деваться от него, когда выключили свет.
- Дамы и господа, - прогремел в воздухе густой бас с едва уловимым акцентом. - Сегодня вы увидите здесь нечто удивительное. Нечто поразительное. То, что поразит вас в самое сердце! И никто из вас не уйдет отсюда, - голос немного запнулся, - не уйдет таким же, каким пришел сюда!
Потом в абсолютной темноте вспыхнул ослепительный прожектор, выхвативший из мрака припавших друг к другу Клару и Ладислава. Устрашающий шепот старой графини, казалось, разрезал эту пару напополам, так быстро они отстранились друг от друга.
А из темноты гремел голос:
- Мы все видели здесь представление о двух влюбленных, их несчастье и гибели! И вот перед нами двое молодых людей, страстно влюбленные друг в друга и лишенные возможности быть вместе.
- Это возмутительно, - зашипела старая графиня. - Клара, мы сейчас же уходим!
Луч прожектора немедленно сместился на нее.
- Постойте, графиня. В свете в последнее время очень модным стал вопрос: "А кто ваш любимый писатель?" Ответьте, высокородная госпожа!
Графиня, ослеплено щурясь, растеряно произнесла:
- Лорд Байрон.
- Аахаха! - от души рассмеялся бас. - Лорд Байрон, это очаровательно! Вампиры. Пусть будут вампиры, дамы и господа!
И тотчас же черные шелковые кулисы распахнулись, как крылья чудовищной птицы - за ними было установлено огромное, в три человеческих роста - зеркало. Луч прожектора отразился от него, на миг выхватил полинялое красно-белое одеяние арлекина и снова ударил по графине. Бриллианты в ее колье и серьгах бросили радужные блики вокруг, брызнули загадочными огоньками по всей зале, казалось, что с каплями света от нее отлетают и капельки тьмы: маленькими угольками, хороводами летучих мышек. А когда свет убавил яркость, когда занавес закрылся и чудовищное зеркало исчезло - на месте графини никого не было.
Откуда-то сзади донесся сдавленный вздох, потом еще один. Нет, положительно это простонародье никогда не могло сдерживать своих эмоций. Клара растерянно зашептала:
- Что происходит здесь? Где моя тетушка?
- Не пугайтесь, юная прекрасная госпожа! - ответил ей из темноты тот же раскатистый бас. - С вашей тетушкой все в порядке, она чувствует себя лучше, чем когда бы то ни было, и вы непременно еще увидитесь с ней. Можете быть уверенны!
Из-за соседнего столика донесся еще один придушенный вздох.
- Я вижу, публика в восторге от нашего представления! Нет, не зря решил я в последний момент поменять программу на основе всего лишь одной фразы, случайно услышанной на улице. Это лучше даже чем то, что я приготовил для вас изначально, ламы и господа. Но мы отвлеклись.
Луч прожектора снова выхватил из сумасшедших чернил этого зала Ладислава и Клару. Девушка доверчиво прижималась к груди Кауперманна, а тот крепко держал ее в своих объятиях.
- А какой ваш любимый писатель, о луноликие возлюбленные, о рахат-лукум моего сердца? Скажите старому профессору, вся почтеннейшая публика ждет вашего ответа.
- Шарлотта Бронте, - прошептала Клара и даже в мертвенно-лунном луче прожектора стало видно, что щечки ее порозовели.
- Шекспир, - неохотно процедил Ладислав.
- Великолепный выбор, о щербетовые сосуды моей души! Конечно же, Ромео и Джульетта?
- Скорее Макбет, - с вызовом бросил поручик.
- Итак, дамы и господа: Шекспир и Шарлотта Бронте! Исполняем же без промедления.
И снова стремительно распахнулся занавес, и снова луч беспощадного палящего света ударил в зеркальную гладь магического стекла. Казалось, прозвенели бубенчики на шутовском колпаке - потом отраженный поток с силой ударил в возлюбленных, и в его прямолинейном сиянии они истаяли, стали прозрачными, потом белыми, а потом просто слились с этим светом. Так нам, по крайней мере, показалось из темноты. А в глубине стекла мелькнули сначала уединенное поместье, потом пышный, нечеловечески прекрасный дворец с серебряными шпилями и ажурными переходами, потом зеркало подернулось розовым, как бы стыдливым румянцем. Потом стало краснеть, краснеть, и вот уже мы видели этот дворец через багряные кровавые потоки - все гуще, гуще, они заливают экран, они придают лучу прожектора страшное, зловещее качество. Наконец, кровь залила зеркало так густо, что свет не мог уже пробиваться через этот бордовый ад, и в помещении снова стало темно.
*****
Никогда не говори что все знаешь
Никогда не говори что не знаешь ничего
Не верь что у тебя самая сильная рука
Не думай что у тебя самое холодное средце
Не стремись быть первым потому что первые станут последними
Не будь последним потому что последние станут первыми
Не покажется же им после этого мало
Но только одно средство есть
Нейтрализовать вечный кругопоток жизни
Найти способ входить в него и выходить по желанию
Нужен лишь повод
Нечищеный ржавый железный повод с деревянной рукоятью
Нет и не будет повода лучше
Никогда
*****
Я был ошарашен. Я был полностью поглощен происходящим. Я краем уха слышал, как за соседними столиками кто-то тихо вздыхает, слышал обрывочный вопросительный шепот: "А кто твой?" - и какие-то чавкающие странные звуки. Но я не мог оторвать свой разум от происходящего, я был вовлечен, втянут, утоплен.
Может быть, это был какой-то гипноз. Может быть, дурман. Но я не хотел выходить из него и не хотел исцеляться - я чувствовал что вот-вот наконец пойму все. Что тайна, явившаяся мне тогда перед самоубийством именно сегодня, нет, сейчас - будет раскрыта.
Я вновь почувствовал револьверный холод у виска и улыбнулся. Беспечно смеялся, когда начавший было свои разоблачения с достижений оптики и месмеизма Цвайхендлер необдуманно заявил, что его любимый писатель Дарвин - и перед тем как исчезнуть в слепящем свете этого зеркала долго выискивал в своей шерсти блох и ухал на потеху публике.
Легкомысленно поддержал какого-то выскочку с задних рядов, крикнувшего - мол, что все знать развлекается!
- Да! - закричал я, - пусть и сзади кого-нибудь спросят про литературу.
Мне всегда было интересно, чем живет простой люд.
Смелым оказался толстый кабатчик в тирольской шляпе. Не задумываясь ни на миг, он назвал Рабле. Тут же, как будто только того и ждали оркестранты, заиграла веселая застольная музыка, занавес не распахнулся на этот раз, а медленно разошелся в стороны - и за ним кроме зеркала луч осветил стол, при виде которого сам Рубенс захлебнулся бы от зависти.
Ветчины, колбасы, дичь, хлеб, сыры, вино, пиво - все это в невиданном изобилии, все прибывает и прибывает. Наконец, поверхности монументального дубового стола уже перестало хватать для всей этой снеди, и она повалилась вниз, устремившись в зрительный зал, к задним рядам. Давешний кнедлик, мокнущий под дождем и такой одинокий, чувствовал бы себя здесь в хорошей компании! В темноте раздалось сытое чавканье, звуки раздираемой плоти и сытая отрыжка. Но даже это не смогло испортить моего настроения. Я знал, что во всем этом свинстве есть какая-то высокая цель, и ждал следующего номера.
А следующим луч света выхватил какого-то полкового капеллана, неудобно примостившегося на приставном стульчике. Он резким судорожным движением отбросил куриную ногу, которую жадно грыз - и мне показалось, что до того, как он вытер рукавом губы, нос его подозрительно напоминал свиной пятачок.
- Ну, а кто же ваш любимый писатель, о уважаемый ловец человеков? - раскованно поинтересовался бесплотный бас.
- Как человек военный, - прочавкал капеллан, - и более того, лицо духовное, - он поднял вверх палец, - я книжек не читаю. Кроме Библии. И другим не советую - то есть, как раз наоборот, советую. Это единственная книга, где есть ответы на все вопросы!
- Что ж, значит ваш любимый писатель - автор Библии, если можно так выразиться?
- Так выражаться нельзя! - твердо прочавкал пастырь. - Но в целом вы правы. Я бы хотел, чтобы и другие здесь присутствующие прониклись этой любовью, и верой...
- Не надо проповедей, святой отец, - грустно пророкотал бас. - Для всех, так для всех. Мне не жалко.
И снова занавес с печальным шелковым шелестом распахнулся, но на этот раз луч прожектора стал расширяться, расширяться, расти пока не заполнил всю залу, и только на дальней стене черная тень арлекина отплясывала дурные коленца.
Люди, на которых попадал этот свет, близоруко щурились и с ужасом всматривались в открывшуюся картину.
За столиками для знати - за всеми кроме нашего - зрители сидели и так же безучастно глядели на происходящее, как и тот толстяк, пойманный на гарпун. И по той же самой причине. Нет, не послышались мне, значит, в темноте это кровавое чавканье и этот треск рвущейся бумаги.
У некоторых на шеях виднелись какие-то темные тени: это летучие мыши-вампиры заканчивали свою работу. В задних рядах сытая отрыжка превратилась в хрюканье и уханье - там откормленные рыжие свиньи дожевывали остатки раблезианского пиршества. Кое-где, впрочем, остатки пиршества, обнажив зубы, догрызали тут тазобедренный сустав, там руку, там ребра. В углу под кучей агрессивно шевелящихся мандаринов истекал кровью тот самый лавочник - и его рука еще сжимала в руках жбан с пивом.
Но даже с теми, кого не затронули предыдущие метаморфозы, стало твориться нечто ужасное.
Люди набрасывались друг на друга - и начались драки, избиения, а где-то наоборот, не стесняясь никого, предавались плотским утехам, по двое, группами и поодиночке. Обезьян-Цвайхендлер схватил капеллановы четки и яростно крестил залу, пока та самая красавица, помощница профессора, не подошла к нему и не отобрала бесполезный предмет культа. После этого она деловито очистила его ногу от шерсти и мяса так, что осталась только кость и голые нервы - и начала играть на них как на странном подобии гуслей.
Эта музыка была бы даже очень неплоха, если бы ее не заглушали яростные вопли бедолаги доктора.
Люди превращались в камень и в баранов, люди орали и пели, люди бесились и умирали. Люди были людьми.
И посреди этого сумасшедшего великолепия, достойного кисти самого великого Иеронима медленно деловито ходила закутанная в черное фигура в алом жилете и смеющейся греческой маске. Человек в черном подходил то к одному, то к другому несчастному и участливо спрашивал: "А кто твой любимый писатель?", потом сокрушенно качал головой - видимо, ответ его не устраивал - и бил жертву гарпуном.
Действительно, комедия удалась.
Я нагнал закутанную в плащ фигуре:
- Профессор?
Человек вздрогнул при звуке моего голоса, посмотрел на меня из-под маски воспаленными глазами.
Потом раскатисто захохотал, бросил гарпун и выбежал вон.
Ко мне подошли Арлекин и косоглазая красавица.
Арлекин держал в руках куклу на ниточках, в черном фраке с цветком в петлице.
- Что ищите мертвого среди живых? - раскатистым басом спросила фигурка и карикатурно задергалась. Арлекин рассмеялся: - Это всего лишь фарс, дражайший пан Густав. Всего лишь фарс - но мне кажется, вы один можете понять его цель и его средства.
- Можете же, правда?
И вот тут-то меня, наконец, осенило. Я понял, зачем все это было задумано и исполнено, и я понял, кем все это было задумано и исполнено, и я понял, когда все это было задумано и исполнено. Ровно тогда, когда я стоял над пропастью с револьвером. Но знакомый холод уже не тревожил мой висок: наоборот, я никогда не чувствовал себя так комфортно и уютно.
Все эти годы я просто ходил над пропастью не в силах вернуться домой. Я застрял между жизнью и смертью, не в силах уйти обратно к жизни, и не в силах перейти к жизни последующей. Жизни после смерти. Просто жизни. Жизни.
А теперь вернулся. Передо мной разбитое зеркало, пустая комната, дымящийся револьвер и брошюра: красные буквы на желтом картоне.
На алом жилете почти незаметны брызги крови. Начинаем сначала, дамы и господа. Жизнь продолжается.
Но теперь, когда меня настигнет очередная - третья - кажущаяся смерть, я прикажу высечь на своем надгробии только одно слово: vivo <лат. - живу>
Из подшивки пражских газет, пережившей две войны и три революции:
"...кровавый убийца, долгое время терроризировавший город, убивая своих жертв странным железным крюком, задержан полицией. Благодаря таланту и настойчивости инспектора Мейзлика удалось установить, что им был британский подданный коммивояжер Чарльз Криторз, сошедший с ума на почве коммерческого краха. Небезынтересна подробность, что поводом для краха коммерции господина Криторза и его нищенского положения стал отказ банка "Майер и Моргенштерн" принять к учету векселя "Креди Лионез", которые были его единственным капиталом. В признательных показаниях убийца прямо указывает на господина Майера с его "колдовскими аферами" (цитата из протокола) как на виновника всех своих бед. На теку... ... в камере при невыясненных обстоятельствах."
"... окончилось представление в аттракционе персидского профессора М. Дараш-Кога, на котором присутствовали представители высшего пражского света. Сбежавшая из клетки огромная горилла... Профессора... не нашли..."
"... свадьба Е.И.В. ... гвардии поручика Ладислава Кауперманна и графини Клары Заградки состоится..."
" ... новая книга господина Майринка увидит свет уже... к радости поклонников... и почитателей..."