Свёрток тряпья подбросили к порогу хижины Сантьяго затемно. Утром заспанный Сантьяго вышел из хижины и споткнулся о нечто. Узкое продолговатое лицо крестьянина ещё более вытянулось от удивления и подозрения: что-то он не припоминал такого, чтобы сельчане подбрасывали ему что-нибудь дельное; озоровать озоровали, но беззлобно, а тут, на тебе - целый ворох тряпок, впору Мигелю рубаху пошить. Что он простак, Сантьяго про себя знал, к тому же ещё и добрый. Попасть впросак - для него раз плюнуть. Вот и выёживаются над ним сельчане.
И тут свёрток вякнул.
- Жена! - крикнул Сантьяго, занося находку в хижину.
- Ну чего тебе? - отозвалась из недр хижины Дивина - неторопливая, сварливая женщина с изрытым оспинами мясистым лицом.
- Тут свёрток.
Кулёк неторопливо развернули и обнаружили среди рваных тряпок крохотную, краснокожую девочку.
- Вот те раз... - удивилась Дивина.
Девочка тотчас и молча схватила её за пухлеватый палец и потянула ко рту.
- Ишь оголодала... - умиляясь, сказал Сантьяго. - Дай ей испить молока, не то издохнет.
- Да где я его возьму, - запричитала Дивина. - Самим жрать нечего!
- А ну! - замахнулся на неё, скорый на расправу, Сантьяго.
Дивина благоразумно втянула голову в плечи и скрылась в хлеву. Через некоторое время она вынесла глиняную кружку, наполненную на треть теплым, парным молоком.
- А ну-кась... - Сантьяго, улыбаясь, поднёс кружку к губам девочки; та жадно зачмокала, обливаясь.
- Добро только зазря переводить, - монотонно бурчала рядом Дивина. - Отнесть её надо ко старосте.
- Я те дам, отнесть! У нас останется. И наречем её, - Сантьяго наморщил невысокий лоб. - Рохель. Так мою прабабку звали.
Нельзя сказать, что все от мала до велика невзлюбили Рохель сразу, с первых лет её пребывания в доме. Сначала домашние к ней присматривались, приценивались - кто такая и что от неё можно ожидать. Рохель ответила, что ожидать от неё можно только пакости и подлости, доступные маленькой девочке. Она переворачивала миску с едой кошки, наступала той на хвост, колола коровёнку шилом, подгаживала брату Мигелю, колотя посуду и сваливая всё на него. Дивине, осознавая свою зависимость от неё, Рохель шкодила по мелкому: то погнёт заколку для волос, то порвёт бюстгальтер. Доставалось от неё и окрестному лесу. Она разоряла гнёзда, не щадила птенцов, истребляла бабочек, топтала цветы и поджигала муравейники. Одного Сантьяго она обходила стороной, не то от страха, не то копя силы для крупной пакости.
И дом и окрестности ответили ей тем же - ненавистью и страхом.
Один Сантьяго беспечно посмеивался над её проделками: "Ничего, вырастет уймётся".
Но Рохель не унималась. Потребность творить пакости была в ней так же неуёмна, как аппетит. Она ела всё, что подвернётся под руку (той еды, что готовила Дивина, было для неё смехотворно мало). Подъедала остатки их простой трапезы, вылизывала тарелки до блеска со старательностью посудомоечного автомата, и тотчас бежала в курятник шарить по тёмным углам в поисках свежих яиц. Курицы с возмущённым кудахтаньем разбегались от неё. Петух набрасывался сзади и клевал в икры.
С годами Рохель обнаружила новый источник еды - дождевых червей, которых она выкапывала из навоза. Не гнушалась поедать их сырыми, полными густой полупереваренной кашицы.
Потом пристрастилась лопать отбросы, что вымётывались на обочину из придорожной таверны. Набрасывалась на них, когда вокруг никого не было и громким чавканьем распугивала ворон.
Она заканчивала набивать утробу лишь после заката. С трудом волочилась в хижину Сантьяго, заваливалась на лежанку, выпятив кверху раздутое брюхо и хрипло переругиваясь с братом Мигелем, засыпала, чтобы далеко за полдень почувствовать приступы лютого голода. Тогда она вставала и косолапенькой нескладёхой спешила опорожниться и опорожнить силки на попугаев, которые особенно донимали её своими утренними криками. Ими же и завтракала.
К десяти годам выражение её лица оформилось в постоянно злобное. С этой маской она появлялась на улице деревни, когда взрослые работали в поле, и разгоняла по домам маленьких детишек. Сорванцы постарше забрасывали её комьями грязи издали.
- Рохель, пошла отсель! - храбрились они с безопасного расстояния.
Над деревней повисло смутное предощущение несчастий, недородов и неурожаев.
Наконец совет старейшин обратился к знахарке Зимбабе растолковать, в чём же здесь дело. Та долго набивала себе цену, а когда набила (потребовала два мешка юкки), приступила к ворожбе и ворожила три дня и две ночи. Из её лачуги шёл то белый, то чёрный дым, слышались бормотания и заклинания. На исходе третьего дня изнеможенная Зимбаба выпала из двери на руки старейшин.
- Говори! - потребовали они.
Зимбаба слабым хриплым голосом поведала им, что все беды от подкидыша Рохель, которую приютил в своей хижине Сантьяго; но так просто от неё не отделаться - не прогнать ни заурядным сглазом, ни проклятущей порчей, ибо покровительствует ей сам Супай - владыка земных недр и дьявол. Так что встревать она в это дело не будет, боязно, и лачуга её с краю.
Обескураженные старейшины вернулись в хижину советов ни с чем.
А Рохель с некоторых пор повадилась на болото. Облюбовала на берегу место погаже и подолгу сиживала на сгнившем стволе араукарии, устремя взгляд в бескрайнюю топь с торчащими кое-где хилыми деревцами.
Нет-нет чёрная жижа вздувалась пузырями, которые лопались, будто отрыгивал, погребённый под слоями ила, великан. Зловоние подхватывал шалун-ветер и бросал в жадно раздувавшиеся ноздри девчонки.
Какие заманчивые дали ей мерещились во глубине болот? Какие миражи открывались в зыбком мареве и звали к себе? Об этом Рохель никому не рассказывала.
Как-то раз (случилась это однажды под вечер) болото вспучилось, взбурлило. И в этом бурлении Рохель почудился голос - тот голос, что нашептывал ей рецепты мерзостей. Голос утробы болота попадал прямиком в её мозг. Он звал к себе.
Нескладёха медленно встала и, как сомнамбула, механически переставляя ноги, побрела на голос. Её ноги погрузились в зловонную жижу по щиколотки, затем по колено, пока не обрели упруго-пружинящую опору.
Без раздумий и оглядки оставляла девочка за спиной тот Мир, в котором прошло её детство. Она ненавидела и презирала его, и Мир отвечал ей тем же, со вздохом облегчения лопающихся пузырей, исторгая гнилостные газы.
Увязая в грязи, Рохель с фанатичным упорством вытаскивала ноги и делала шаг, ещё шаг... каждый следующий шаг приближал её к цели.
Перед заходом солнца из глубины болота потянуло прохладой и тучами москитов. Густым, шевелящимся покровом, они облепили Рохель; та слабо сопротивляясь, провела пятернёй по лицу, размазывая кровь и москитов. На место убитых присосались тысячи новых. Рохель замахала руками, потеряла равновесие и упала лицом в грязь. Устряпав плотной шубой лицо и тело, грязь спасла её от хоботков насекомых.
Наступила ночь. Ущербная луна скупо осветила болото с озерками открытой воды и островками осоки и чахлых деревцев. Не разбирая дороги (откуда ей взяться в этой глуши?), Рохель угрюмо переставляла ноги. Силы оставили её, а голос оставил уже давно. Временами с далёкого берега раздавались раскатистые вопли выпи и леденящий вой шакалов.
Наконец Рохель нашла кочку понадёжнее и примостилась на неё на корточках. Горько завыла, присоединяясь к шальному шакальему хору.
Под утро нечто, подобное забытью, сморило её. Разбудила боль в ступне. Её ступня, соскользнувшая с кочки в жижу, была сплошь облеплена раздувшимися и побуревшими от её крови пиявками. Рохель вяло оторвала одну и попробовала на вкус - ничего есть можно, только железом отдаёт. Поев, девочка выпрямилась во весь рост и осмотрелась. Кругом, куда не кинь глаз, простиралось всё то же серое однообразное болото. Лишь на востоке нарушала безупречность линии горизонта какая-то красноватая выпуклина.
Рохель двинулась к ней. После полудня она уже поняла, что это не солнце, и смогла различить на выпуклине детали: голые склоны, изрезанные оврагами и дорогами, дощатые строения и крапинки людей возле них. Подойдя ближе, она рассмотрела вереницы людей, переваливающих через гребень. Люди сгибались под тяжестью тюков на плечах.
Разразился послеполуденный ливень. Пелена воды скрыла остров. Уровень воды поднялся. Рохель, подвывая, поплыла, цепляясь за осоку.
Старик Носаро, выползший из землянки после ливня, являл собой пример того, как копи расправляются с человеком: лицо похоже на спеченный картофель, ноги поражены артритом, походка - шаткая.
Носаро стал осматривать крышу землянки и сокрушённо цокать языком - совсем протекает, однако. Краем глаза он заметил карабкающееся из зарослей камыша на берег существо. Существо оскальзывалось на раскисшей глине, но упрямо ползло вперёд. Носаро прищурил подслеповатые глаза, окружённые сеткой морщин. К удивлению его, существо, которое он принял сначала за капибару, оказалось девочкой на вид лет этак десяти. С ног до головы вымазанная глиной и тиной, она, монотонно переставляя колени и руки, подползла к старику. Её глаза, сидящие в складках опухшего лица, приоткрылись. Она вытянула к Носаро руку с изрезанной осокой кровоточащей ладонью и упала без чувств.
Растерявшийся Носаро втащил её в землянку, положил на полати и захлопотал, готовя травянистый настой. Когда напиток остыл, он приподнял голову девочки и дал ей отпить; та с готовностью вцепилась зубами в край кружки. После чая её пробрала крупная дрожь.
"Лихорадка, может статься, - подумал старик. Он прикрыл её дырявой полусырой накидкой и подбросил в очаг щепок. - Дела... - тихо сказал сам себе, качая головой. - Девчонки по болоту шастают".
На его памяти не было случая, чтобы кто-нибудь пересёк болото. Топи считались непролазными. Немногие беглецы с острова решались сгинуть в трясине. Единственная артерия, связывающая остров с берегом, была, хорошо охраняемая, речушка Жоруа.
"Видать, девчонка добралась на катере. Опосля сиганула в камыши... да и вдоль берега", - решил для самоуспокоения Носаро.
Рохель проспала двое суток. Проснувшись, запросила, чего пожрать. Насаро дал ей миску холодной баланды, что по старой памяти наливал ему кухар Игнасио. Вылизав миску до блеска, Рохель запросила ещё. Носаро развёл руками, сказал, что у них тут с кормёжкой туго. Сам он алмазы не моет по причине артрита. На острове его оставили по милости хозяина, потому как ну куда он пойдёт? Две миски в день наливают ему за прошлые заслуги: когда-то он нашёл десяти-каратный камень. Вот так и живёт.
Лицо Рохель приняло плаксивую гримасу, что подвигло старика порыться по сусекам и отдать ей три старых заплесневелых сухарика, что Носаро берёг на чёрный день. Сгрызя заначку старика, Рохель без слов благодарности снова заснула.
Утром, едва лягушки расквакались, Рохель, заострив палку, пошла на них охотиться. За этим занятием её и застал охранник Ибрагим - одышливый, неразборчивый в связях, мужчина тридцати девяти лет. Опешив, он наблюдал, как оборванец с палкой наперевес бродит у берега в камышовых зарослях.
- Эй, - крикнул он. - Ты хто такой?
- Рохель, - с неохотой отозвалась Рохель, насадив лягушку на остриё.
- Откуда ты?
Рохель неопределённо махнула рукой в сторону болота. Ибрагим сгрёб её за шиворот и отнёс в сарай старшего надзирателя. Тот, разлепив затёкшие глазки, с неодобрением посмотрел на Ибрагима, потом перевёл взгляд на Рохель.
- В камышах ходила, - пояснил охранник.
Старший надзиратель вновь закрыл глаза и поморщился. Его голова раскалывалась после вчерашней попойки. Какое ему дело до какой-то паршивой девчонки, что слоняется чёрти где?
- Отведи её к Баламуту. Пусть определит её на работы и поставит на довольствие. Всё. Проваливай.
Рохель выдали кирку, лопату, мешок и молот и отвели на дно котлована. Там она должна была врубаться киркой в породу, разбивать молотом крупные куски, набивать осколками мешок и с ним на плечах подниматься по серпантину тропинки на гребень, спускаться к камнедробильным машинам и высыпать на их жернова породу; из крошева следовало вымывать с помощью сильной кислоты алмазы. Их надлежало сдавать надзирателю. "Чем больше камешков, тем больше еды, - объяснили ей. - А нет камешков, нет похлёбки".
И Рохель впряглась в лямку алмазодобытчиков - унылых, сломленных изнурительным каторжным трудом доходяг. Одетые в рубище, они немногословно приняли её в свои ряды, показали нехитрые премудрости своей работы; и сначала, пока она ещё не выказала свой чёрный без полутонов характер, помогали ей нести мешок, а когда она оступалась на крутых, сыпучих склонах, заботливо протягивали руки и подставляли свои согбенные спины.
Все они были завлечены на алмазный остров путём обмана из близлежащих деревенек, где заезжие торговцы их опаивали до бесчувствия. За стакан кашасу они прикладывали, испачканный чернилами, палец к углу какой-то бумаги; и приходили в себя уже на острове, где скоро осознавали, что назад с него пути нет.
Скоро Рохель поняла, что норма алмазов за пайку для неё непосильна и попыталась было мухлевать, но намётанные глаза надзирателей быстро выхватывали мухлюющую из толпы и подстёгивали кнутами. Девочка падала. Мешок валился, высыпая породу. Гортанные крики надзирателей поднимали её. Она снова спускалась на дно котлована.
Солнце палило нещадно. Пот заливал глаза и разъедал свежие рубцы от ударов. Белая пыль поднималась со склонов и забивала поры кожи. Тут и там слышались щелчки бича и стоны.
Каторжане поднимали к солнцу, изрытые морщинами, лица и просили у него дождя. А когда дождь начинался, и тонны воды обрушивались на склоны, так что они тотчас раскисали, грозя смертельными оползнями, а на дне котлована скапливалось мутное озерцо, каторжане просили у неба пощады.
Унылой однообразной чередой тянулись дни. По странной прихоти внутреннего голоса, Рохель не порывалась бежать с острова, хотя, отвергающая её, топь была для неё проходима.
Вместо этого она отравила, приютившего её, Носаро. Отравила зельем, что нашептал ей Голос: "...нарви тех бурых листьев и растолки их в ступе; кашицу добавь в пищу старому хрычу; спровадишь его на тот свет - землянка твоя".
Слухи, что скоропостижная смерть старика не обошлась без её участия, забродили среди подневольных. Но трогать её отчего-то никто не решился, лишь окружили её стеной презрения и ненависти, как организм изолирует туберкулёзную палочку оболочкой из кальция.
Владельцем алмазной копи был Оттоман Феербах - густоволосый, породистый, плутоватого вида, мужчина с округлым брюшком и округлым же, бровастым, лоснящимся, точно замусоленный медальон, лицом. Он происходил из старинного немецкого рода, бежавшего после разгрома фашистской Германии. Род разбогател на торговле каучуком, что позволило предпринять поиски алмазных месторождений в районе реки Жапуро. Кимберлитовая трубка была найдена в неожиданном месте - на острове, посреди обширного безымянного болота.
От своего деда - лётчика Люфтваффе - господин Феербах унаследовал тяжёлый, скряжистый, вдобавок ко всему, деспотический характер; от прабабки - бульдожью хватку; от матери - склонности к выпивке и изменам. Все эти качества позволили Феербаху в короткие сроки приступить к добыче алмазов, но отвернули от него жену Елену - медноволосую жеманную красавицу с томным взором. Через два месяца после родов Елена бежала с заезжим танцором диско. Махнув на беглянку рукой, господин Феербах отшатнулся от, хныкающего в колыбели, младенца и с головой ушёл в разработку алмазной трубки.
Новорожденная была отдана на попечение многочисленных тёток и няньки Матильды.
Господин Феербах заметил, что в его доме живёт его дочь лишь спустя двенадцать лет. Он помнит то день: Роза сидела на качелях в саду, грызя яблоко и болтая босыми ногами. Феербаха она не видела и смеялась чему-то своему. И столько в ней было чистоты, яблочной свежести и радости бытия, что Феербах остолбенел, будто поражённый васильковыми глазами его дочери-василиска. С той самой поры этот образ вошёл в самую сердцевину души Феербаха, пробудив в нём волну немого обожания и отцовской нежности. Пустота внутри Феербаха стала наполняться, придавая его монотонному стяжательству новый смысл: для неё! всё для неё!!
"Ангельчик! Чистый ангельчик! - думал Оттоман Феербах (по природе своей собиратель), коллекционируя образы её улыбок и жестов; наблюдая за тем, как щедро она тратит карманные деньги на милостыню. - И как получилось, что такой ангельчик произошёл от меня и Елены?"
Ревновал ли господин Феербах к тому, как "бездумно" Роза расходует, исходящий из неё, внутренний свет направо и налево, всем и каждому? Скорее да, чем нет. Но что он мог поделать? заточить её в золотую клетку, а ту поместить в подземелье, рядом с набитыми алмазами сейфами? Но его бы неверно поняла многочисленная родня, к тому же розы в подвалах чахнут.
Единственное, что Розе было строго-настрого запрещено - посещать алмазный остров. Впрочем, Роза запрет, едва представилась возможность, нарушила - не потому, что была непослушной и своенравной, а оттого, что, дошедшие до неё, слухи об острове были ужасны.
Она подговорила бывшего охранника Хуана отвезти её на остров, как только отец отлучится из дома.
Случай представился, и в назначенный час Хуан её ждал на катере у причала.
Взревел двигатель. Катер приподнялся на воздушной подушке и заскользил над гладью реки, целя носом почти прямиком в красноватый холм на горизонте. Затхлый ветер упруго ударил в лицо, лохматя волосы. Опёршись локтями о борт, Роза безмятежно смотрела на буруны за кормой. Стараясь не нарушать её безмятежности, Хуан бесстрастно попыхивал сигарой. Его загрубелые руки уверенно покоились на штурвале.
Крутой склон острова, будто морщинистый бок диплодока, надвинулся на катер. Хуан заглушил двигатель, правя катер к дощатому причалу. Крепко стоящий на нём, щербатый, татуированный метис заворожено пялился на Розу, точно на диковинный заморский цветок.
- Держи, - Хуан кинул ему верёвку.
Очнувшись, метис ловко поймал причальный конец и стал чалить.
Роза сошла на берег.
Недалеко от причала высились дощатые сараи, из которых высыпали надзиратели. Они подобострастно взирали на дочь хозяина.
Роза решила прогуляться вдоль берега. Её догнал Хуан.
- Одной тут опасно, госпожа Роза. Народ-то дикий, - сказал он, перезаряжая на ходу револьвер.
- Пойдём вон туда, - сказала девушка, показывая пальцем на вереницу людей, спускающихся с гребня.
Они поднялись на самую кручу, где Розе открылась картина дантова ада: уходящая в недра земли воронка, по склонам которой ползали, точно белёсые термиты, люди в холщёвых, полинявших робах. Над воронкой дрожало мутное марево раскалённого воздуха. Слышались стоны, хлопанье бичей и ругань.
Роза обомлела: столько страданий! и за что?! и ради чего?! Ужасы острова превосходили все слухи. Девушка поймала проводника за рукав.
- Скажи, Хуан, кто все эти люди?
- Эти? Индейцы, госпожа Роза.
- Откуда они?
Хуан пожал плечами и закурил сигару.
- Почём мне знать.
Взгляд Розы выхватил из людского термитника маленькую фигурку. Согнувшись под бременем мешка, фигурка сосредоточенно карабкалась на склон.
"Ребёнок? Неужели ребёнок? Здесь?" - Роза побежала к фигурке.
- Постой!
Создание остановилось, сбросило мешок с плеч.
- Как тебя зовут?
Создание сплюнуло Розе под ноги и воззрилось на неё из-под лобья с недобрым прищуром. Подоспевший Хуан дал ему или ей подзатыльник.
- Отвечай, когда тебя господа спрашивают.
- Рохель, - выдавило создание сипло.
Роза взяла её за руку.
- Я заберу тебя отсюда, Рохель. Поедем со мной. Поедешь?
Девочка настороженно молчала. Роза решительно потянула её за собой.
- Пошли.
Рохель подчинилась.
Вечером того же дня, едва только Оттоман Феербах вернулся с охоты, Роза ворвалась в его кабинет.
- Отец! - набросилась она на него с упрёками и горячностью южанки. - Как вы можете так эксплуатировать людей?! Да, я была там - на острове. Это ужасно! Бедные, несчастные люди - они работают от зари до зари, в этом карьере! Многие из них погибают. А дети! Они трудятся наравне со взрослыми! Таскают эти мешки! Одну девочку я взяла с собой. вы должны разрешить оставить её у нас... горничной.
Господин Феербах гневно повёл бровями. Хорошее настроение, вызванное удачной охотой на ленивцев, как рукой сняло. Он пнул собаку, которую до этого кормил с рук, и закричал, срывая голос:
- Кто провёл?!
Роза, испуганно бледнея, молчала.
- Впрочем, я знаю и так - Хуан! Каналья! Я его уволил два года назад. Сейчас ошивается в посёлке и всё норовит кинуть мне подлянку. Я прикажу изрубить его на куски и скормлю собакам! Да!
Роза отшатнулась. Из глаз её брызнули слёзы. Она крикнула:
- В таком случае, вы мне больше не отец!
И, прижав кулачки к щекам, бросилась вон из комнаты.
Оставшись один, Оттоман Феербах некоторое время бесновато метался по комнате, похлёстывая себя хлыстиком. Как всякий тиран, он любил детей, в особенности свою дочь, что делало его всепрощающим и довольно быстро отходчивым.
Он подошёл к столу и уставился на картину парижского живописца. На картине была изображена Роза после прозрения Оттомана. Тогда он повёз её по старинным городам Европы: Берлин, Лондон, Прага, Варшава, Париж. Исходящий от лица Розы, внутренний свет художник передал золотисто-нежными кружевами.
"Я балую её, - подумал Феербах. - Потакаю её прихотям. Вчера она захотела учиться в поселковой школе. А ведь к её услугам были лучшие учителя из Обидусса. Сегодня..."
Сердце Феербаха скоропостижно смягчилось, и он поспешил в покои своей дочери порадовать её, что ладно, так и быть, он не будет рубить с плеча Хуана на кусочки, довольно с него и порки, а насчёт детей, он клянётся, что никаких детей на копях отродясь не водилось; и эта индейская девчонка... где она, кстати? ладно, пусть остаётся у них служанкой, то только следи за ней в оба - эти туземцы все ведьмы и воры!
- Хорошо, папа! - Роза прильнула к массивной груди отца и поцеловала его в бульдожью щёку.
Жмурясь, точно бегемот в райском пруду, господин Феербах ласково похлопал её по плечу.
- Моя Розочка уже не сердится на своего отца?
- Нет.
Так Рохель стала служанкой в доме Феербаха. Всё в этом, похожем на крепость, особняке было для Рохель в диковинку: широкие мраморные лестницы, скульптуры аполлонов и афродит, барельефы клыкастых тварей на стенах; картины, изображающие пейзажи и красивых белых женщин в "шикарных шмотках". Лифт на третий этаж вызвал у неё страх и оторопь своим скрежетом и содроганиями. Она избегала этого механического чудовища, предпочтя испытанные лестницы. Пугалась она и кранов с горячей и холодной водой (стоило только повернуть рукояти), и грозно рыгающих на неё унитазов, изливающих водопады колодезной воды. Шарахалась от телевизоров, компьютеров и дизель-генераторов.
Она думала, что дом Феербаха до предела напичкан неизвестной её магией и, будучи от природы туповатой, не воспринимала попыток Розы объяснить ей основы физики и техники.
Очень скоро чудеса дома Феербаха наскучили ей, и она стала избегать их с холодным равнодушием. Жизнь в чистой уютной комнатке во флигеле для прислуги стала тяготить её. Нужно было носить чистую, не кишащую вшами, одежду, каждый день мыться, драить зубы и расчёсывать волосы. Как всякую неблагодарную свинью, Рохель тянуло вернуться в грязь своей сырой землянки, где она провела два года.
Роза же воспринимала вечную угрюмость и насупленность Рохель, как укор служанки за своё исковерканное детство. Чуткая девушка терзалась виной перед ней за злодеяния своего отца. И, чтобы как-то развеять служанку, почти освободила её от работ по дому, гуляла с ней по парку, собирая для гербария листья и стебли.
- Как только мне исполнится шестнадцать, - весело щебетала Роза, - сразу уеду в Рино учиться на биолога. Ты поедешь со мной? Там будет знаешь, как хорошо! Музеи, театры, пляжи! А в университете можно будет изучать тайны природы! Это ведь жутко интересно! Что ты молчишь, Рохель?
В ответ служанка огорошивала глупым и безнадёжным "Зачем?".
- Как зачем? - горячилась Рохель. - Получив образование, можно будет отправиться в сельву на поиски новых видов животных и растений!
Чтобы сломить неотёсанность служанки, Роза брала её с собой в школу на факультативные уроки естествознания. Там, сидя на задней парте, Рохель неизменно засыпала под монотонное бормотание учителя. Ни схемы эволюции видов, ни карты залегания пород, ни фильмы о динозаврах палеозоя - ничто не застревало в низколобой Рохелиной голове.
Атмосфера карнавального веселья сопровождала Розу всюду: в школе на переменах, когда со всех сторон к ней слетались подруги и, окружив её плотным кольцом, взрывались фейерверками хохота; а стоило Розе показаться на улицах посёлка, как из домов показывались степенные жители; их спечённые солнцем и временем лица разглаживались; сельчане, будто окунались на мгновение в детство, - так свежо на них веяло ароматами диких цветов и розария; и поселковые неумело, но широко и простодушно улыбались Розе; та в ответ одаривала их гирляндами улыбок, точно бросала каждому охапку цветов, говоря: "Как поживаете, господин Коль?" - "Слава Богу, Роза!" - "Как здоровье вашей супруги, господин Миерхольд?" - "Пошла на поправку, Роза!" - "Как настроение вашего Бенчика, госпожа Гимлер?" - "Уже лучше, Розочка. А вчера аппетит совсем пропал, верно скормили чегой-то эти чертяки-индейцы... бедный Бенчик..." И одинокая вдова пускалась в длинные пространные пояснения, отчего её пудель бедный, силясь ими задержать девушку у своей калитке подольше. А пёс ложился у ног вдовы и, преданно высунув язык, подтверждал её слова протяжными завываниями и потявкиваниями. Роза гладила его по седой кудлатой голове и спешила дальше.
Слуги-индейцы, завидев её, прекращали работать, снимали картузы и трогательно кланялись в пояс. Роза шутливо кланялась им в ответ. Если же случалась какая-нибудь заминка у них в работе, то девушка бросалась на помощь без раздумий.
Так в прошлом году она помогла вытащить телегу из грязи, налегая на борт крепкими руками. Индейцы смущённо теснились, позволяя занять ей место. "Да статнее ли это дело? - робко говорили они ей. - Госпоже телегу из грязи волочь?" - "Статнее, статнее!..." - отвечала она им, весело тужась. А когда телега была выкачена на зелёную траву, в тёмных глазах индейцев светились благодарность и восстановленное чувство национальной гордости, попранной испанскими завоевателями. Мужчины раскуривали трубки и, попыхивая дымом, долго смотрели ей вслед, провожали складную фигурку тёплыми задумчивыми взглядами.
Вместе с учителем и подругами, Роза возделывала грядки с маниокой в школьном дворике. Даже у присматривавшего за ними начальника службы охраны - сурового аскетичного ассасина Абдулы - иной раз что-то высвобождалось из единственного, неприкрытого повязкой, глаза. И, чтобы никто не понял - что это, он быстро смахивал это непроизвольное нечто и, дабы снова вернуть ожесточение, принимался палить с двух рук по колибри.
И в этом бурлящем весельем бурлеске вокруг Розы затесалась чёрная неказистая фигура Рохель. Роза питала её лучами своей доброты и силы, старалась её растормошить, расшевелить, вытянуть из топкого болота, в котором Рохель до сих пор пребывала. Впервые в жизни этой индейской девочки появился некто, кто её не бил, не ругал, не гнал от себя прочь, а напротив - был с ней заботлив и ласков. Другая бы на её месте потянулась к источнику света. Но не такова была Рохель. От света и чистоты ей становилось муторно и тошно.
А когда совсем допекало, она украдкой бежала к болоту, сбрасывала на бегу одежду и с наслаждением погружалась в чёрную, зловонную, но такую родную, жижу; и ждала, пока пиявки присосутся к её одутловатому телу. Когда пиявки раздувались, она выбиралась на берег и в свою очередь с патологически-жадным чавканьем набрасывалась на них. Она возвращалась в особняк далеко за полночь. Охранники воротили нос от смрада, ища в темноте с фонарями его источник.
Но всякий раз Рохель везло, и она пробиралась во флигель незаметно; покуда, после ночной вылазки, её не увидела нянька Розы - старая, толстая мулатка Матильда. Она молча и долго смотрела, как Рохель ворочает ключом в замочной скважине. Почувствовав мозжечком мулатку, та обернулась. Матильда попробовала что-то спросить, но осеклась, неловко потопталась на одном месте, развернулась и быстро-быстро пошла прочь, на ходу бормоча молитву.
С той поры слуги окружили Рохель стеной страха и презрения. Мужчины цедили ей вслед проклятия, а женщины старались её избегать.
Скоро все - и слуги и охранники и поселковые - видели в Рохель отъявленного злобного клеща, присосавшегося к тонкой, точёной шее лебедя. Одни - Оттоман Феербах (тот не замечал почти ничего, кроме своих алмазов), его мать, страдавшая астигматизмом, и Роза - этого не видели.
Добрую девушку удручал холодный лёд отчуждения, которым подруги и слуги обложили служанку. "Ну как вам её не жалко? - укоряла она их. - Она же бедная сирота. А ну всем немедленно её любить!" Слуги не подчинялись.
И чтобы как-то сгладить холодность людей, Роза стала отдавать Рохель свои завтраки. От них та округлилась, потолстела и окончательно уподобилась сытому клещу.
Мина Мергенталлер - внучатая племянница господина Феербаха - крупнотелая, румяная девица на выданье, пребывая у них в гостях, испуганно замолкала и по-кроличьи вздрагивала, едва только Рохель входила с подносом в комнату.
- Фу, ну и гадина у тебя служанка, - гадливо морщась, говорила она Розе позднее.
- Ну что вы все против неё ополчились! - сокрушённо та всплёскивала руками. - Нет гадких людей! Все хорошие... Пусть даже и кто-то в глубине души. Надо только увидеть чужое сердце.
Девица Мергенталлер не по годам скептически усмехалась:
- У этой чумички сердце гадюки. Ты у нас идеалистка, Розочка. Тебе уж скоро замуж пора, а ты всё такая же - всё в розовом цвете, так что одни сопли восторженные...
Ничуть не обижаясь, Роза задорно подбоченивалась.
- Ой, а ты у нас колибри стрелянная, через огонь и воду прошла!
И между девушками завязывалась весёлая перепалка, заканчивающаяся битвой подушками.
Между тем, Роза Феербах, незаметно для отца и себя, входила в тот возраст, когда роза её женственности должна была вот-вот распуститься.
Поселковые ребята - её бывшие товарищи по играм и учёбе - стали вести себя с ней как-то скованно, всё больше робея и путая слова. Натянутость появилась между ней и мужчинами-охранниками, в былые времена дававшими ей запросто пострелять из револьверов.
Наконец, когда по окрестностям прошёл слух, что дивный цветок, что Оттоман Феербах взращивал в своём розарии, вполне созрел, в особняк стали прибывать мужчины. В основном это были зажиточные немцы из соседних семейств. Они степенно расхаживали по кабинету господина Феербаха, говорили с ним о ценах на нефть и алмазы, вздыхали о галопирующей инфляции, и многозначительно посматривали в сад, где на лужайке резвилась со своими подругами Роза.
Оттоман Феербах долго не понимал причины пустых посещений этих никчемных, как он полагал, людишек. А когда понял, то страшно разгневался. Ему показалось, что его пытаются среди бела дня нагло ограбить. Он затопал ногами и приказал слугам выставить очередного "ходока" за дверь.
"Не дури, Феербахушка, - строго, но властно сказала ему мать - торпедообразная, рано облысевшая и поэтому лишённая обаяния старости, женщина семидесяти восьми лет. - Твоей Розочке не вечно сидеть у тебя под юбкой. Пора ей жениха искать".
Опечалившись, господин Феербах согласился, поскольку его мать, прошедшая санитаркой два мировых холокоста, была единственным существом в этом мире, с которым он соглашался.
Он стал принимать "ходоков" более благосклонно, оценивая их с точки зрения менялы и скряги, принюхиваясь к их состояниям.
Вскорости завидный жених был найден: Ревьеро де Кабра - сын наркобарона Урбино де Кабра - денежного мешка по прозвищу Дикий Урбино. Ревьеро производил впечатление худого, сутулого юноши с бледным пасмурным лицом и, закрытой от постороннего глаза, душой. Таковым он и был.
Впрочем, последнее интересовало господина Феербаха мало. Куда больше его впечатлили залежи грязных денег, отмываемых на банковских счетах его папаши. То, что они грязные, его не смущало. От заманчивых картин слияния капиталов его глазки начинали маслянисто поблёскивать, а пухлые лопатообразные ладони - непроизвольно тереться одна о другую. Потом он принимался почёсывать за ухом аспидно-чёрную догиню Герду, свернувшуюся калачом на ковре его комнаты. Он так делал всегда, принимая какое-нибудь важное решение.
- Как думаешь, Герда, не пригласить ли мне их на раут в честь её совершеннолетия?
Догиня согласно зевала и преданно дышала ему в лицо перегаром полупереваренного ленивца.
Наступил день рождения Розы. В дом Феербаха съехались с округи многочисленные родственники, влиятельные фигуры из Обидусса, владельцы игорных заведений, банкиры и бывшие нацистские прихвостни.
Когда все уже собрались, на вертолёте прибыл Урбино де Кабра с сыном. Сияя белозубой улыбкой под чёрной, густой щёткой усов, он прошествовал через лужайку и обнялся с Оттоманом Феербахом.
По толщине Феербах не уступал Урбино, но по высоте тот был на голову выше. Они обменялись скабрезными шутками, и над присутствующими раздались раскаты басовитого наркобароновского хохота. Господин Феербах подхихикивал ему заливисто и мелко.
Ревьеро, на фоне утёса своего отца, выглядел довольно серой невзрачной тенью. Высокий, сухощавый, даже субтильный, он, казалось, нёс печать наказания за грехи отца. Одетый в чёрный армейский китель, несмотря на жару плотно застёгнутый на горле, Ревьеро покорно следовал за своим отцом и всякий раз болезненно морщился, когда могучая тучная десница Урбино опускалась на его плечо.
Тем временем, в тенистой глубине парка тихонько заиграл оркестр, и гости потянулись в парк занимать столики, сервированные винами и фруктами. Когда все уселись, музыка грянула во всю силу, ширясь по округе и по душам мощными накатами кантат и симфоний Бетховена. И вместе с ней слушатели то взмывали вверх, в чистое, пронзительно-синее, цвета радужек Розы небо, то ухали вниз, в тёмные глубины океанических впадин, во мрак цвета глаз Ревьеро.
Но вот аккорды погасли, скрипач опустил скрипку и согнулся в поклоне. Все зааплодировали стоя.
- Я всегда говорил, - кричал господин Феербах, обращая к наркобарону победоносно-красное лицо.
- Музыка и война - вот два кита, на которых стоит немецкая нация.
Урбино де Кабра втянул тренированной ноздрёй дорожку кокаина с обшлага и утробно крякнул. Оттоман Феербах истолковал это, как согласие.
- Дамы и господа! - бодро вскричал он. - Сегодня я покажу вам восьмое чудо света! Пожалуйте на мой алмазный остров!
И гости поспешили на причал, где под парами их ждали катера на воздушной подушке.
Одной Розе не хотелось на остров. Увильнув от приставучих подружек, она побрела на берег пруда. Там, на плоском гранитном валуне под ветвями раскидистой магнолии, любила она проводить одинокие часы в единении с природой.
Красноватое солнце клонилось к закату. Всё в мире замерло в предвкушении покоя. Над зеркалом воды всепоглощающей ватой повисло безмолвие. Лишь карпы, осторожно трогающие изнутри губами гладь, нарушали эту тишину.
Роза находилась под властью чувств, вызванных музыкой. Будто, щемящие сердце, звуки скрипки и, будоражащий кровь, драматизм ораторий приоткрыли перед ней двери в новый неведомый Мир. А тот, в котором она жила до этого - мир сказки и грёз - говорил ей, прощай...
Да, новый Мир был заманчив, но в то же время от него веяло какой-то скрытой угрозой.
Розе Феербах стало грустно и страшно.
- Как тихо, - вдруг раздался голос позади неё.
Она вздрогнула и обернулась. Он стоял, прислонившись плечом к стволу магнолии. Чёрная одежда почти растворяла его в сумерках. Обрамлённые густыми ресницами, антрацитовые глаза задумчиво поедали зеркало пруда, стену леса на неблизком берегу, закатное небо и девушку на камне.
- Как вы меня напугали, - робко сказала Роза и, немного помолчав, спросила. - Отчего вы не поехали на остров?
- Балаган, - произнес Ревьеро, презрительно кривя губы. - Этот остров... К чему кривляться?... Это узаконенное рабство... И всё ради чего? Чтобы кучка шутов могла потешить своё самолюбие? Я вас умоляю...
Юноша надолго замолчал, с остервенением покусывая травинку. Роза хмурила лоб и колупала ногтем камень.
- Тогда почему вы здесь? - наконец спросила она.
- Отец приволок меня на эти чёртовы смотрины...
- Смотрины?
- Подруга ваша, как вы знаете, изволила войти в репродуктивный возраст. Теперь этот балаган. Эти чёртовы брачные игры.
Роза улыбнулась уголком губ. Теперь она поняла, за кого он её принимает.
- У вас что-то всё - чёртово...
- Да, и этот толстый боров Феербах, желающий продать задорого свою дочурку... Наверняка, жеманная дура, у которой в башке одни наряды да мыльные оперы.
- Но ведь вы же её не видели. Откуда знаете?
- Да тут и знать нечего. Яблоко от лошади недалеко падает.
Роза вздохнула.
- Что же, вокруг вас ничего нет, что вам мило и дорого?
Ревьеро скрестил руки на груди и покачал головой.
- Нет.
- А родители?
- Канальи. Отец - наркоман и убийца. Мать - старая сводница и алкоголичка.
Роза поникла, потом оживилась.
- Вы напоминаете мне личинку стрекозы...
- Чего?
- ...которая живёт в грязи и тине на дне болота и только и делает, что жрёт мальков, но приходит время, и она выбирается на стебель и из неё вылупляется прекрасная стрекоза!
Ревьеро криво ухмыльнулся.
- И снова начинает только и делать, что жрать насекомых.
Они замолчали, каждый о своём.
- Впрочем... - начал Ревьеро, - ...впрочем, всё вздор, хотя... - слова давались ему с трудом, - я вам скажу, хоть это и не имеет значения, ведь мы никогда больше не встретимся... Словом, как-то раз я встретил на берегу девушку. Она была мила... и... мне показалось... что мир не так уж безнадёжен...
Роза, склонив голову, ждала продолжения. Юноша быстро наклонился к ней и сдавленно прошептал:
- Кстати, на вас клещ...
И молниеносно отпрянул, растворившись в тёмных кустах. "Это шутка?" - хотела спросить девушка, но вокруг уже не было никого.
Разговор с юношей не прошёл для Розы бесследно. Лёгкая грустинка, навеянная музыкой, вместо того, чтобы уйти в камень, раствориться в воде, переросла в заметную грусть. Как всякое солнечное открытое существо, никакой защиты от внешнего холода и мрака Роза не имела. Не могла прикрыться ни бронёй цинизма, ни щитом лицемерия, ни скорлупой эмоциональной тупости. Могла лишь обезоружить холод силой своей любви ко всему сущему.
"Какой нелепый и несчастный юноша, - думала она, бредя к лужайке, где уже были накрыты столы, и, вернувшиеся с острова, гости, усталые и голодные, нетерпеливо трогали приборы. - Как жалко его... И клещ... Причём здесь клещ?"
- Роза, девочка моя! - вскричал господин Феербах, едва только она показалась из-за кустов. - Ну где же ты ходишь? Гости уже заждались.
Стараясь не смотреть в, полыхнувшие тёмным пламенем, глаза Ревьеро, она быстро, но скромно, села за стол, рядом с отцом.
Застучали вилки, заёрзали по бифштексам ножи, засновали между столами официанты. Господин Феербах увлечённо пустился рассказывать какой-то грубый анекдот, не замечая перемен, произошедших с дочерью. Та вяло ковыряла вилкой крылышко рябчика. Она не могла загнать чувство в подполье, и всё отражалось на её лице. Сидевшая рядом, тётка наклонялась к ней, спрашивала, здорова ли она. Роза вымучено улыбалась, кивала и продолжала терзать рябчика.
"Как помочь ему?" - думала она и смотрела на своего отца, сидевшего, как на иголках, в предвкушении удачной сделки; смотрела на де Кабра старшего, с усами, убелёнными кокаином; смотрела на свою бабушку, плотоядно глодающую кость, не замечающую, что парик съехал на затылок, обнажив трогательно-розовое темя. Как доказать ему, что он заблуждается и все эти милые, замечательные люди - не шуты, не паяцы, не палачи?
С другой стороны, вдруг он прав? И она, на самом деле, как одинокая дура-бабочка порхает от цветка к цветку. В то время, как внизу копошатся и царствуют жуки-навозники и черви-нематоды.
Нет! Будь так, Господь не потерпел бы такой Мир ни минуты и уничтожил бы, как уничтожил Содом и Гоморру. Нет, Ревьеро не прав!
И, словно в подтверждении её мыслей, грянул оркестр народных инструментов, и по людям, сгоняя сытое оцепенение, прокатились ритмы зажигательных латинских танцев. Роза стряхнула с себя печаль и позволила подружкам увлечь себя в круговорот танцующих.
Вспыхнули и забегали огоньки гирлянд. С шипением взвились петарды. В ночном небе над танцующими, грохоча, распустились красные и синие астры.
Роза танцевала всю ночь: с ветеранами второй мировой - седыми и едва переставляющими ноги; со статными офицерами, прижимающими её руку к "футлярам" своих пистолетов; с зелёными юношами, обдумывающими житьё; с жеманными альфонсами, с щеголеватыми бонвиванами и с бочкообразными банкирами.
И всё это время она ощущала спиной два жгучих пристальных взгляда, откуда-то из темноты. Один - она это знала каким-то шестым чувством - исходил от Ревьеро. Источник другого, чувство не подсказывало.
Утром, едва только гости покинули особняк, господин Феербах, освежаясь чашкой кофе ("Со сливками общества", - любил он приговаривать), дипломатично спросил Розу, устало прилёгшую на диван:
- Ну как тебе Ревьеро де Кабра? Ты танцевала с ним?
- Нет.
- Он что, тебе не понравился? Впрочем, не важно. Мы с его папой отлично поладили. Готовься, скоро будет помолвка.
- Между тобой и де Кабра будет помолвка? - Роза деланно удивилась.
- Ха-ха, - так же деланно рассмеялся Феербах. - Ты прекрасно понимаешь, о чём речь. Это будет взаимовыгодный брак, призванный упрочить моё пошатнувшееся положение на рынке алмазов. А ведь мы бедны, дочь... Ты знаешь, мы очень бедны...
- Да, в твоей коллекции не хватает Великого Могола.
- Смейся, смейся... Итак, ты согласна?
- Нет.
- Впрочем, твоё согласие не так уж и нужно. Всё уже решено. Осталось обсудить детали.
- Итак, я уже продана. Зачем же спрашивать?! - Роза вскочила и подошла к окну.
Оттоман Феербах поморщился и приготовился нудно и долго увещевать.
- Ты ведь знаешь, Розочка, что ты для меня самое дорогое существо на свете. Твоя мать бежала с этим проходимцем-танцоришкой, когда тебе было два месяца отроду. Я стал тебе кормильцем и нянькой. Зачем же ты так говоришь - продана... Вот такусенькой тебя няньчил (Феербах показал руками её размеры в два месяца). И кто, как не я должен о твоём будущем позаботиться? о будущем твоих детей и моих внуков?
- Но, папа! Он...
- Он что?
- Не важно. К тому же, я вообще не собираюсь замуж!
- Не глупи, Роза. Да, он худ и бледен, но в нашем мужском деле - это не главное. Лишь бы задор имел. А брюхо нарастёт. Может со временем, как у меня будет, - и господин Феербах похлопал себя по упругому животу.
Роза поёжилась и обняла себя за плечи. Сказала:
- Пойду спать.
- Иди, Розочка. Спокойных тебе сновидений.
- Кстати, - она обернулась в дверях. - В наших местах водятся клещи?