Багровое солнце садилось в клубящиеся темные тучи. По узкой тропе к скалистому обрыву валкой походкой старого морского бродяги решительно шагал коренастый старик. В правой руке у него раскачивался в такт шагам небольшой узел из клетчатой женской шали, а за левую кисть то и дело тщетно пыталась уцепиться пожилая женщина. Она из последних сил старалась не отстать. Давняя болезнь скрючила ее руки и ноги, каждый шаг давался с болью, одышка заставляла сердце колотиться в горле, но сегодня, когда из одежды еще не выветрился дух погребального костра, она не могла оставаться дома.
Старик встал над краем обрыва. Отсюда хорошо было видно всю бухту: неспокойное темное море, шедшее белыми барашками нарастающих волн, фигурки рыбаков, оттаскивающих свои лодки на безопасное расстояние и крепящих швартовы более крупных суденышек. Ветер, что должен бы стихнуть к вечеру, все усиливаясь, трепал надвинутый на лицо капюшон брезентового плаща и свистел за спиной в скалах.
Старик поглубже вздохнул, набирая полную грудь воздуха и закричал:
- Эй, ты, Шанаат! Ты слышишь меня, ненасытная шлюха? - Его жена, услышав такое невообразимое кощунство, повисла у него на руке: Не надо! Что ты творишь, опомнись!
Но он отшвырнул ее на камни мощным разворотом плеча и продолжил так же решительно: если ты оглохла, пусть тебе передадут мои слова. Ты забрала все, что принадлежало мне, а это твое по праву. Получи назад, шлюха, мне чужого не надо! - и с размаху швырнул сверток подальше в налетающие на скалы волны.
Женщина на коленях поползла к краю обрыва и взмолилась, простирая руки:
- О, великая Шанаат! Прости его неразумного, ибо не ведает он, что творит! Вот, возьми, - она вырвала из ушей серьги и бросила в море. - Больше у меня ничего нет. Только прости его и не гневайся. - Она еще долго молилась торопливым шепотом, пока старик, все это время стоявший каменным изваянием, не подошел и не поднял ее.
- Пойдем домой, старая кочерга. Ты же сама знаешь, что эта ноша не по нам. А еще нужно успеть снять сети с вешалов и убрать вяленую рыбу. Ночью будет знатный шторм.
Они жили на самом краю рыбацкого поселка, давным-давно поженились, построили себе домик из известняка, как и у всех других, родили и вырастили двух сыновей, имели рыбацкую шаланду и хорошие сети. Но потом, как-то разом, все пошло наперекосяк. Младший сын вдруг заартачился, затребовал свободы и нанялся матросом на купеческий корабль. Первые два года присылал о себе весточки и небольшие гостинцы родителям, но потом как отрезало: лет десять никаких известий. Мать затосковала, стала чаще болеть, от холодной воды пальцы совсем скрючило. И тогда старший, кривой от рождения и поэтому вечно угрюмый и нелюдимый, до тридцати пяти лет проходивший в холостяках, взялся азартно возводить пристрой к родительскому домику. Но вопреки ожиданиям родителей не выбрал девушку из своего поселка, а купил себе рабыню, совсем молоденькую худышку, непривычно светловолосую и говорившую с сильным западным акцентом. То ли так уж понравилась, то ли взял, на что денег хватило. Но, тем не менее, официально дал волю и прилюдно назвал своей женой. Молодая вела хозяйство, убиралась и готовила, обслуживая и мужа и его родителей. Старуха больными руками совсем ничего не могла делать, ложку до рта донести и только.
Прожили они три года, но пополнения в семействе, одна Шанаат знает по чьей вине, так и не было. Единственное, за что ценил молодуху свекор, была любовь к морю и неженская ловкость в рыбацком деле.
А потом наступил тот день, когда старик, насквозь промокнув, всерьез занедужил и не смог даже до берега дойти. Собирался шторм, и нужно было успеть снять сети до его начала. Сын, взяв жену в помощницы, вывел на шаланду в море.
Шанаат обманула тогда всех рыбаков поселка и обрушила шторм слишком стремительно. Многие тогда не успели вернуться в бухту до его начала. Не вернулись и после его окончания. Не возвратилась и их шаланда.
Но через двое суток молодая жена сама приплелась домой, мокрая, продрогшая, в лохмотьях, оставшихся от одежды. Н а шее у нее, непонятно откуда взявшийся, серебряной каплей висел чужой кулон, с одной стороны, как в рамочке, красно-коричневый, гладкий отполированный, непонятно из чего: ни камень, ни дерево. Она так и не смогла внятно объяснить, что произошло. Последнее, что помнила, была мощная волна, как щепочку, перевернувшая шаланду. Очнулась уже на берегу, не так далеко от поселка.
А через несколько месяцев старики явственно начали замечать, что у их снохи начинает расти живот. И надеялись, что хоть во внуке продолжится их род, хоть напоследок, перед смертью, сын позаботился о них. Молодуха так же была молчалива и выполняла всю домашнюю работу с повышенной старательностью. И почти до самых родов ходила к скалам нырять за раковинами. Надо сказать, что ей везло, даже слишком.
Денег от продажи мелких жемчужинок вполне хватало на ведение хозяйства. Старик даже стал понемногу откладывать на покупку новой шаланды, ведь на одной только старой полугнилой лодке, можно было рыбачить лишь около берега. И, конечно, прежних уловов ждать не приходилось.
Одной из дождливых осенних ночей она надумала рожать, пришлось старику с проклятьями тащиться в поселок за повитухой. Непутевая сноха и тут досадила. После суток криков и стонов родила-таки. Но девчонку.
Недели через две после родов, устав слышать упреки о своей никчемности, увязав ребенка себе за спину, уже отправилась собирать янтарь. А еще через неделю свалилась в горячке. И через трое суток приказала долго жить.
Пришлось собирать погребальный костер. Голодный ребенок с материнским медальоном на груди, надрывался истошным плачем.
Тогда старик сгреб девочку, переложил на шаль, связал в узел и понес к морю.