Она бы начала сказку так: "Жило-было море". Где-то далеко на Припяти еще дымился страшный Чернобыльский реактор. А здесь был ласковый воздух и игривая сине-зелёная волна. За её плечами только что оконченный техникум. Ещё никогда она не видела моря.
- Ты кто? - спросил он, потому что она была смуглянкой.
- Еврейка. А ты?
Они вдвоем стояли на мысу, на галечном пляже Ялтинской турбазы.
- Русский. Вообще-то я ненавижу евреев. Их надо всех перевешать и скальпы снять... Но ты мне очень нравишься. Ты необыкновенна...
Вот так, без обиняков. Он выбрал её, она была нужна, а всё, чему она принадлежала - нет. Чувствовалось, бывало, в школе, спиной, какие-то намёки и шушуканье, но ещё никто не говорил о желании уничтожить.
Потом жалела - надо было сразу крикнуть ему в лицо:
- Пошел вон!
А она не нашлась, что ответить.
Он полагал, что она внимает - ...в тебе невероятный магнетизм... - и говорил о её глубоких глазах.
Она была настолько поражена, что не могла даже воспринимать его как мужчину: он существовал отдельно от внешности, шарма, запаха и голоса. Не знала, как от него избавиться, от этой душащей любви-ненависти. Она разомкнула пересохшие губы:
- Я перегрелась. Мне надо в медпункт.
Он пошел её провожать, объясняясь по дороге в чувствах, и как она ему близка.
И с ним она должна бы была заявиться к отцу с матерью, с которых он хотел содрать скальп, и просить, выражаясь старомодно, благословения.
В медпункте она сказала, что её преследуют. Медсестра согласилась помочь, вышла и передала, что у девушки плохо с сердцем, и надо полежать здесь пару часов. Он ответил, что будет ждать, пока не станет лучше.
Она тянула время, а он всё сидел и сидел.
- Он не уйдет, - сказала медсестра. - Этот упёртый.
Деваться было некуда. Она вышла и, чтобы не оставаться с ним наедине, сказала, что сейчас обед, и ей нужно в столовую.
Он, конечно, пошёл за ней. В столовую турбазы его не пустили - он был "дикарем", и жил в комнате на шесть коек где-то на частном секторе, но она пообещала встретиться с ним на пляже, и он отправился ждать.
Есть она не могла. Массовичка в столовой продавала экскурсию в Севастополь - товарищи, подходим, покупаем... последние семь билетов... На причале, видимом из панорамных окон столовой, уже ожидающе покачивалась поджарая, похожая на гончую, белая "Ракета" - корабль на подводных крыльях.
Паспорт и деньги были при ней в пляжной сумке через плечо, она купила билет, поторапливаясь с другими желающими. Добро пожаловать на борт! - прохрипел судовой репродуктор и весело заорал песню Юрия Антонова - "Море, море...", а через полтора часа быстроходная "Ракета" уже входила в узкий проход сетевого заграждения пронзительно синей, тёплой и тихой Севастопольской бухты.
В окраинном гостевом пансионате под храп соседки ей снилось - она невесомо, не чувствуя воды, плывет ночью в нежно-обнимающем море. Почему-то ни береговых огней, ни луны, ни звёзд. Её пронзило вдруг - она не видит и не знает, где берег. Стало жутко. Она заметалась взад-вперёд, пробуя доплыть, высматривая землю, пытаясь услышать прибой. И когда она уже совсем выбилась из сил, перестав бороться, ноги неожиданно ощутили каменистое дно. Это был берег.
Резко открыла глаза, с облегчением осознавая утреннее пробуждение - привидится же такое.
В Севастополе были два дня. Возвращаться не хотелось. Она знала, что он ждёт. На обратном пути соседка покашливала. Серовато-белесую вершину Ай-Петри подёрнуло легкой туманной дымкой.
По прибытии всем сразу сообщили, что кто-то утонул. Будьте осторожны.
В сердце ударило - он!
Да, это был он. Вчера он бродил по турбазе, кого-то искал. Спасатели работают только до шести вечера. Он напился и полез в море.
Первое движение - идти куда-то всё рассказать, во всём признаться... Что рассказать? О пляже? Начать с погромов? О газовых камерах? Найти его тело и покаяться? Бить себя в грудь, разыскать его родных и повиниться? Покончить с собой? А родители? Сестрёнка?
Бессонная ночь перешла в хмурое утро.
Не могла видеть турбазу. Уйти из этого места, этой косы, берега, неба...
Брела бесцельно с дорожной сумкой в текущей навстречу лёгкой и подвижной толпе на набережной.
Дорогой зашла в городские кассы сдать обратный билет на самолёт - зачем он ей теперь. Поразили длинные, на весь зал, человеческие очереди - билеты на все направления проданы на полторы недели вперёд.
Мужчина с девочкой на руках метался между кассами:
- Мне только спросить! Поганый полуостров! Золотая клетка!
Она подошла к серединной, напряженно-плотной, очереди и сказала:
- Дайте ему спросить.
Люди расступились.
И остро, до боли, захотелось туда, где её ждут - домой, в Кишинёв.
В двенадцать от пирса Морского вокзала отходил теплоход "Колхидa", следующий в Одессу. По сходням поднимались прогулявшиеся по Ялте пассажиры. Догружали на носовую палубу легковые автомобили. Кассовый зал Морского вокзала - странное дело - был немноголюден, как будто море вдруг перестало звать странствовать.
- Каюту?! Может, с ванной? - вскинулась кассирша в пепельном парике, не отрываясь от заполнения бланков; глянула исподлобья на окошко и остановилась: - Ты что, одна едешь? Лет сколько? Несёт тебя... Палубный билет хочешь? Обычно автомобилистам отдаем. А вздремнуть можно и в шезлонге...
...За кормой надрывно кричали чайки. Порывистый ветер не давал собраться с мыслями. Небо было постылым и пустым.
К вечеру небо помутнело, ветер похолодал, а море стало пошумливать.
Чтобы согреться и укрыться от ветра, она прошла вперёд в работающий допоздна ресторан, и села за одинокий столик у окна. Заказала безвкусный мясной салат и бутылку вина. Норовили подсаживаться хорошо одетые жизнерадостные грузины с золотыми коронками: - Вах, какой хорощий дэвущка! Отдыхаем, дарагая, да? - натыкались на её отрешённый взгляд, осекались и уходили.
Официант насторожился, и, подойдя, вежливо попросил расплатиться.
- Я не убегу, - усмехнулась она, преодолевая лёгкое головокружение. - Некуда.
- Понимаете, - замялся официант, - нам кассу сдавать надо. Вы же больше не заказываете. ...Но сидеть можете, сколько хотите... - Подумал секунду, посмотрел на гуляющий зал: - Я на смене, если что. До закрытия.
За окном ворочалось тяжёлое непроглядное море.
То ли от гремящей музыки, или от качки, а может, от многословных грузинских тостов, ей стало нехорошо. Она вышла на мокрую палубу, в бьющую в лицо солёную морось, глотнуть воздуха, и успела подбежать к поручням - её вырвало за борт.
И с этим, показалось, ушли последние силы. Она вцепилась в сложенный шезлонг, с трудом волоча его на нижнюю палубу, рухнула на него и будто провалилась в тёмную ревущую воду.
Утром была прозрачная, солнечная, платанная Одесса. На вокзале уже готовно рокотал и перекликался голосами поезд на Кишинёв.
...Мать плакала. Отец молчал, потом подошёл и обнял за плечи:
- Ты этого не хотела. - И добавил: - Прости, что ты родилась еврейкой...
- Ты не виновата, - сказала подруга, - это всё они.
И не уточнила, кто.
- Знаешь, я вспомнила: у него был бронзовый загар. Это ему шло.
У подруги расширились глаза, и дрогнул голос:
- Бедная ты моя.
Симпатизирующий однокурсник, блондин с замесом белорусско-польской, татарской и казацкой крови, бескомпромиссно и жёстко обронил:
- А интересно, лет сорок пять назад отвёл бы он тебя в Бабий Яр? Или отвёл бы, но, прощаясь, поцеловал?
Он был сыном полковника КГБ и слишком много знал. Она взорвалась:
- Прекрати паясничать, идиот! Речь о другом... И не звони мне больше никогда!
Он обиделся и не звонил.
В аудитории подготовительных курсов в университет она написала короткое письмо, отправленное по адресу - "Ялта, милиция, начальнику милиции".
Ожидание повестки было долгим и безуспешным. Осень поначалу была тиха и безмятежна. Потом, спохватившись, стала ветреной, веселилась, играла светотенью, забавлялась листопадом. Холода запоздали.
Однокурсник позвонил к Новому году.
Ялта была и осталась в памяти скалистым берегом, тёмной водой и криком чаек.