Корман Владимир Михайлович : другие произведения.

409 О'Шонесси Музыка и Лунный Свет

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Перевод поэмы О'Шонесси "Музыка и Лунный Свет" из его одноименной книги.
  Артур О"Шонесси Музыка и Лунный Свет - 1
  (Перевод с английского)
  
  "Звук летит окрылённый,
  Раскрывая в ночном молчанье
  Окно,
  В этот мир отдалённый,
  Где любовь, лунный свет и звучанье
  Одно."
  Шелли "К Джейн с гитарой"
  (Перевод А.Сталь)*
  
  Ах, Евхарис**, сокровище души,
  Вы и в беде и в счастье хороши !
  Я ж был не д"Арси с глупою ухмылкой
  и не противный богатей сэр Джон,
  и не глупец, из тех, что очень пылко
  Вам льстили, обступив со всех сторон,
  и не из тех, кто молча был влюблён
  и грустно провожали Вас глазами,
  когда ни встретят, а в ответ зевки,
  насмешки и презрительное пламя.
  Я ж был умён и не просил руки,
  зато проник в душевные секреты.
  Не с Ваших слов. Однажды пышный зал
  в блестящий вечер лампами сиял.
  Мне голову кружили волны света.
  Я в беспокойном мареве шелков
  в какой-то миг стал вовсе бестолков.
  И вдруг среди угаснувшего гула
  во всех глазах зарница промелькнула.
  Вы, как опал, сверкнули, Евхарис,
  начав свой ниспадавший экзерсис,
  и Ваше фортепьяно в каждой ноте
  звучало, будто это Вы поёте,
  моля, рыдая, отлетая в путь
  к своей серебряной мечте - вернуть
  отчизну духа, вольного от плоти.
  И я поэт, стеснённый у дверей,
  узнал о Вашей страсти и заботе;
  когда Вы смолкли, я ещё острей,
  с тоской, постиг, как сладок эмпирей,
  с тоской, лелеемой и мной и Вами.
  Я вышел и весь день прожил мечтами.
  
  Минула полночь. Дом не освещён
  и полон тайн. Вдруг свет прорезал тени,
  и стайки милых тоненьких княжён
  и стройных дам из разных помещений
  идут шажком до лестничных ступеней.
  Ступеньки - мрамор. Роскошь, а не дом.
  Экзотика - в сиянии ночном,
  тенистом, неподвижном, голубом -
  неощутимо растворялась в тёмных
  свидетельствах любой из здешних комнат.
  Тут встретились века, и старина
  как будто в менуэт вовлечена
  с уставшим духом стихшего приёма.
  И дух тот розой замирает на полу.
  А в тенях - смех, и горечь, и истома,
  и лунный свет, на стенах и в углу,
  лежит, струясь из окон и сквозь двери.
  И в чарах света - лёгкие шажки,
  и ароматы в тёплой атмосфере,
  и слышатся сквозь тени шёпотки
  о сердце, взволновавшемся здесь рядом,
  нащупанном сквозь сумрак лунным взглядом.
  И вот с лицом, охваченным мечтой,
  вернулась Евхарис, моя богиня,
  и ей сейчас похожим на пустыню
  казался раззолоченный покой.
  Сюда глядели с высей мирозданья
  загадочное звёздное мерцанье
  и мир чудес, волнующий сознанье.
  и свет луны ласкался мягкой дланью.
  Здесь смирно ждал, когда придёт момент
  Её настроенный прекрасный инструмент.
  Певучий - не убавишь, не прибавишь.
  Отзывчивый проникновенный друг.
  Она подсела и коснулась клавиш,
  и вышел вздох, похожий на испуг,
  в ответ второй, негромко и не вдруг.
  Затем как будто море в отдаленье
  всем нежным сердцем выдохнуло звук,
  привет и анемонам и кораллам,
  а вслед - волна янтарным покрывалом.
  От синих островов мелодии сирен,
  маня в мечтанья, брали в вечный плен.
  И дух, воспламенев, вставал с колен.
  Мелодии слагались из улыбок,
  и Евхарис легко и без ошибок
  живописала дивный мир мечты,
  несла идеи редкой красоты,
  преобразив их в нежные цветы.
  с разбрызганным вокруг благоуханьем.
  И преисполнившись очарованьем,
  в волшебный восхищённый уголок
  на зов арпеджо - будто шёпоток,
  за счёт неясных связей и оказий,
  вошёл творец божественных фантазий,
  её любимец - ангельский Шопен,
  бессмертный, как магическое пламя,
  зовущий ринуться чудесными путями
  на корабле грядущих перемен
  в потоки музыки под лунными лучами.
  
  В ночи светился золотом простор.
  Топазовые звёзды им светили
  Алмазный луч ловил среди озёр,
  то там, то тут букеты водных лилий.
  и лотосы мерцали при луне.
  Цветы друг другу открывали души.
  Сирены спали в домиках на суше
  со вздохами и ахами во сне.
  Но стала уже жёлтая протока
  и круче берега с любого бока,
  и храмы громоздятся в вышине,
  сплошь мрамор, лестницы и перистили.
  Вот голый тыл стены, он без окон.
  Вот пальмы гнущая наклонная площадка.
  Проплыли вдоль. В крутой проход вступили.
  Янтарный плеск стучит со всех сторон
  о строй колонн в аляповатом стиле.
  Спокойствие. Внушительная кладка.
  Заполнивший дыханье аромат,
  И мысли Евхарис бегут назад.
  Там дни текли и гладко и не гладко,
  и, кроме слёз, иных бальзамов нет.
  Душа взлетела выше дней и лет.
  
  Здесь в сумерках, в величии прекрасном,
  жрецы прождали долго и напрасно,
  когда сюда явиться к ним должно
  предсказанное кем-то уж давно
  редчайшее блистательное диво -
  воскресший дух, живущий вне времён.
  О том с небес свидетельствуют живо -
  для тех, что зорко смотрят в небосклон -
  и зодиак и свиточный рулон.
  Огромный свиток освещает пламя
  курильниц перед высшими богами.
  Гиганты берегут душевный мир
  и погасили всякие звучанья.
  В молельном месте - полное молчанье.
  И ладан ни к чему. Сюда вознёс эфир
  лишь юношу, объятого экстазом.
  Он взмыл над миром, повторяя фразу,
  что небо - ближе, чем земная твердь.
  А синь небес - не просто так загадка,
  а тайна, чьё рождение и смерть
  вопросы несравнимого порядка.
  И звёзды, если смотрятся вблизи
  то ярче светятся не порознь, а в связи,
  как летний сад с цветами всех нюансов,
  и блеск росы, как жемчуг, на любом,
  и соловьи дуреют от романсов,
  и ночь, как ирис, в платье голубом.
  Но вот в далёком неземном пространстве
  возникла новая чудесная звезда,
  неяркая, но в радужном убранстве.
  Ища блаженства, в экстатичном трансе,
  наш юноша отправился туда.
  Он цвёл в сиянии, и вдруг, воочью
  увидев Вас, дивился красоте
  и в нимбе тайн и в радостной мечте
  преобразился, вняв: "Сегодня ночью !"
  Красавица сказала восхищённо:
  "Сегодня ночью истекает срок,
  и Феникс назовёт Агаву*** наречённой.
  Распустится магический цветок.
  Промчался век. Миг счастья недалёк."
  
  Как ясно прянул юношеский голос,
  звенящий серебром ! И каждый жрец
  из ждавших снизу, слыша это соло,
  как эхо, повторил задорный образец.
  И вняли все у каждого престола,
  молящий люд, и агнец и птенец.
  В пустынях вняли и в долине Нила.
  В нём жёлтая вода заговорила,
  и вниз нежнее глянули светила,
  на краснорозовый порфир палаццо,
  на пышность расцветающих садов,
  на храмы и на зелень островов,
  на сфинксов, отвечающих на стон,
  который посылает им Мемнон
  в тени зелёных лавров и акаций.
  
  Вблизи Атласских гор укрылся сад.
  Там меж цветов источники журчат.
  Там лабиринт, приподнятый над сушей
  на все века. И там витают души.
  Душа с душой плывут в восторгах снов.
  Там женственность и юность, сняв покров,
  не вянут и не ведают запрета.
  Их красота не прячется от света.
  
  Десятки лет чаруемая сном,
  смотря виденья в нём, рыдая в нём,
  душа у Феникса, как в водоём,
  погружена в мечту. А та - как лава.
  Не выдумать подобного расплава.
  Он сотню лет томился и мечтал.
  Он ждёт, когда же расцветёт Агава
  и запевает странный мадригал:
  
  Сирая, бренная,
  мыкалась Вселенная.
  Хоть терпи, хоть сетуй -
  не найти привета.
  Для любви, для славы
  не было предмета,
  только ты, Агава -
  чудная Агава !
  
  Пусть звенит в гимне,
  как мила ты мне.
  Нильские рассветы,
  травы кучерявы.
  Ах ! Агава ! Где ты ?
  В прелести расцвета
  там приснилась ты мне,
  Агава, ах, Агава !
  
  Сердцем рад был я, любя,
  сад устроить для тебя,
  где сияет лунный свет,
  молодой и бравый.
  Здесь теперь сверкаешь ты.
  Я ж твержу в пылу мечты,
  будто это мой завет,
  Агава, ах, Агава !
  
  Счастье, что по свету
  растерялось где-то,
  всё отдам, собрав, - тебе,
  Агава, ах, Агава.!
  Пусть же в сказочнной судьбе,
  посреди забав, к тебе.
  мчат одни приветы,
  милая Агава !
  
  Редкостные клады
  выдались наядам.
  Каждое их место
  было под доглядом.
  Смёл я их насесты.
  Отобрал забавы -
  для тебя невеста,
  нежная Агава !
  
  Дева-муза - рядом !
  С ней, следя за ладом
  погрузись в поток,
  Агава, ах, Агава !
  Будешь будто с кладом.
  Только в песнях прок..
  Вот в чём мой зарок,
  славная Агава !
  
  В сердце страсть взыграла,
  а душа в тоске,
  вся затрепетала:
  "Агава, ах, Агава !" -
  ни в каком листке
  счастья нет нимало -
  жизнь на волоске.
  Бедная Агава !
  
  Тусклой вереницей
  прочь стирайтесь лица;
  ты ж испей всю славу,
  Агава, ах, Агава !
  Пусть мечта стремится
  одолеть границы.
  Диву нет заставы,
  чудная Агава !
  
  
  Arthur O"Shaughnessy Music and Moonlight -1
  
  "A tone
  Of some world far from ours,
  Whose music and moonlight and feeling
  Are one".
  Shelley ("To Jane"- "The Keen Stars Were Twinkling...")*
  
  Oh, lovely, prisoned soul of Eucharis !
  I knew your sorrow and I felt your bliss.
  I was not rich Sir John you used to hate,
  Not stupid smiled d"Arcy, nor that loud
  Intolerable fool whose empty prate
  Enchanted all the girls, nor of their crowd,
  Your hopeless speechless lovers, who has vowed
  Unutterable nothing with their eyes
  As often as you passed them: all I know
  You hated, laughed, or yawned at I was wise,
  And never wooed you; nay, indeed, although
  I had the very secret of your soul,
  I seldom spoke to you. One brilliant night,
  When the great drawing-room was full of light,
  And dizzy with the rustling of a whole
  Sweet restless ocean of bright silk and gauze,
  In an uncertain, half delirious pause,
  While many an eye was suddenly over-brimmed
  With softened lightning, that till than had dimmed
  Never its glittering opal, - Eucharis,
  You played. There was a faint subsiding hiss,
  For silence, then your grand piano"s tone
  Crew to a wonderful voice, became your own -
  Spoke, prayed, sang, wept, and died away at last,
  Far away in a silver dream that past
  Back to your soul"s fair heaven; - and I alone,
  A poet silent near the crowded door,
  Had heard your soul and understood and known;
  And as you ended, overcome once more
  With sadness there was no accounting for -
  A sadness known alike to me and you -
  I went away, and dreamed the next day through.
  
  "Twas after midnight, and the house was dim
  And full of mysteries; late, a costly glare
  Guided the mazy steps of many a slim
  And high-born beauty through the chambers fair,
  And out to glittering corridor and stair,
  Made marvelous with marbles luxuries
  And rich exotic glowing motionless;
  Now there were blue and shadow presences
  Gliding impalpable in bluer gloom;
  A myriad were the memories in each room
  That met all noiselessly; the antique Past
  A minuet was dancing with the last
  Still faintly blushing spectre of the eve,
  Whose perfumed rose lay dying on the floor:
  Some shadows seemed to laugh, and some to grieve,
  As the blue moonlight fell on them from door
  And distant window; but a step once more
  Disturbed unwontedly their silent spells,
  And such a fragrant warmth the still air bore
  As subtly to those jaded shadows tells
  Of one with living thrilling heart a-nigh;
  Then shadowy, half arrayed, with moonlit eye;
  And face amazed in an unweary dream,
  Pale Lady Eucharis came back alone,
  And found that gold-hung, curtained room was grown
  Again a wide sweet desert, where the gleam
  Of vacillating stars might penetrate,
  And the moon"s pallid taper finger played
  With all the scarce-seen marvelries that stayed
  In the strange fitful glimmer. There did wait
  Her weird-toned sweet piano, open still,
  Eloquent in the silence, with fair thrill
  Living in every long-drawn golden chord
  That reached far darkness and far mystery.
  So she sat down, and touched the white keybord,
  Drawing therefrom a wonderful faint sigh,
  Whereto another fainter made reply;
  And then it was as though some distant sea
  Were opening all its soft heart tenderly
  To coral flower and fair anemone,
  And long sweet amber waves were passing by,
  And siren"s songs were floating from blue isles
  Where dreams may be for ever; and, at whiles
  The music seemed to be all made of smiles,
  Wide soft illuminations of the soul.
  So Eucharis played on, until her whole
  Unearthly dream-world came about her fair,
  And every thought, transfigured, seemed some rare,
  Ethereal flower, that did transform the air
  With element of perfume exquisite.
  Then, unto her, enchanted in that dim
  Enchanted camber, - lured by the delight
  Of some arpeggio"s murmur, or the slight
  Immortal fantasy of some frail rhythm, -
  There came the lovely spirit even of him
  Whom all her soul loved - Chopin, magical,
  Seraphic, enigmatic, deathless, - yea,
  And took her on strange voyaging away
  In a sweet silver bark over mystical
  Melodious waves beneath the moon"s strange ray.
  
  It was a golden, night-illuminated stream
  That bore them on, where many a topaz star
  Shot down some brilliant and unwonted beam,
  And here and there great lakes of nenuphar
  And lustrous lotos glimmered. And they passed
  High gardens, where the freed souls of all flowers
  Talked magically, and blue river bowers,
  Where sirens slept and moaned; and all at last
  the yellow flood grew narrow, and the shore,
  Closing in steeply on them, more and more
  Loomed with tremendous temples, marble massed
  On marble, water-steps and peristyles,
  And bare, sheer side of building windowless,
  From whose high terrace stooped the pendant palms.
  And then they entered long and winding aisles,
  The amber water beating with soft stress
  Slim lurid pillars, through whose long defiles
  They floated; deepest luxuries and calms
  Immeasurable and perfumes filled those ways;
  Also lone memories of delicious days
  No man hath written of fell there like balms
  On eucharis, till pleasure came in tears,
  And her soul lived above life"s days and years.
  
  Lo ! now, the dusky splendours of a fine,
  And priests long watching, watching long in vain,
  For sweet coming of some thing foretold,
  Some miracle believed in as of old,
  Some momentary heaven, or exquisite
  Rarest reflowering of the lifted soul.
  The wonders of a dim roof overwrit
  With mystic star-signs, like a mighty scroll,
  Are darkened by vague incense clouds that roll.
  Tremendous, rising from strange censers lit
  With fragrant flames before grand gods, who sit
  Moveless, gigantic, in the eternal peace
  And silence of the soul for ever found.
  And lo ! a place where praying hath no sound,
  And incense fails - while ecstasies release
  The overwrought spirit of one lovely youth
  Alone, above the world. The sky, in truth,
  Is nearer than shadow of the earth,
  And the ethereal blue, inscrutable,
  Is working there a mystery, that birth
  And death were not akin to. Mutable,
  The lurid, low, adjacent stars draw nigh,
  And open splendidly as each floats by -
  A glittering inner garden full of hues
  And liquid singing, and great wealthy shower
  Of perfumes, that descent "mid glowing dews,
  Dyeing the night"s wide lifted azure flower;
  And lo ! in the remote, unearthly space,
  One new star, wonderful with pallid fire
  And plumage like a rainbow. Then the place
  Where that lone youth, with fir ecstasic face,
  Lies fainting in the soul"s supreme desire,
  Becometh full of radiance; the keen light
  Of you far apparition strikes it fair,
  And haloeth all its mysteries in rare
  Intense transfigurement. And soon: "To-night", -
  That fair one singeth, rising glorified -
  "To-night the hundred years of yearning cease;
  The Phoenix hath the Aloe flower for bride:
  To-night he cometh; and the soul hath peace,
  And lovely consummation and release !"
  
  Oh, what a melody his high voice made,
  Floating down like clear silver ! and each priest
  Waiting beneath, in magic garb arrayed,
  Echoed the echo to his fellow-priest,
  Till the last told it to each man who prayed,
  And to the sacred bird and sacred beast,
  And to the thirsting earth, and to the Nile,
  Moaning down many a waveless, yellow mile.
  Most sweet light fell upon each distant isle,
  And on green granite and red porphyry,
  On all the temples and the terraces,
  On all the gardens and the palaces;
  And avenues of sphinxes made reply
  Of rich Memnonic music, rosily
  Glowing beneath the green acacia-trees.
  
  Beyond the desert and the Atlas Mountains
  There is a garden full of flowers and fountains,
  An unknown labyrinth, for ever lifted
  Out the world: there, soul by soul hath drifted
  On buoyant, mystic tides of rapturous dreaming;
  And youth and women lie there, lovely seeming,
  In rich exuberant posture, their eyes shaded
  By some pale bloom, they beauty nothing faded
  Through untold decades of enchanted sleeping,
  Lulled be some sweet illusion which the weeping
  Of those enchanted waters still is keeping
  Dreamy accordance with. And there, high glowing,
  Exalted above every creature"s knowing,
  Rapt and unfaltering for a hundred years,
  The Phoenix watches for the Aloe"s blowing,
  Singing strange songs until the Aloe hears.
  
  Desolate, dreary
  The world was, and weary
  The soul was of sighing
  With no replying,
  With no love to hallow
  Lone living and dying,
  Till it dreamed of thee, Aloe -
  Beautiful Aloe !
  
  Then the soul bore thee
  Where dreams might adore thee,
  Past island and bower
  And amber Nile-shallow:
  Aloe, my flower
  One living hour
  I shall live for thee -
  Aloe, my Aloe !
  
  Aloe, I made thee
  A garden to shade thee,
  Where moonlight is falling,
  Pale, soothful, and sallow;
  And there, with the gleam of thee,
  I in my dream of thee,
  Yearn for thee, calling
  Aloe, my Aloe !
  
  All the rare blisses
  The lost world misses,
  Such have I found for thee,
  Aloe, my Aloe !
  Sweet sight and sound for thee,
  All lying bound for thee,
  Wait my soul"s kisses/
  Beautiful Aloe !
  
  All the strange riches
  That green sea-witches
  Bury and hide
  In coral niches,
  I have gleaned them from tide
  And cavern and shallow,
  To be for my bride,
  Beautiful Aloe !
  
  A soul of a maiden
  With music laden
  Shall serve thee and bring thee,
  Aloe, my Aloe !
  Each treasure of Aden,
  Each perfect thing to thee,
  Whereof I sing to thee,
  Beautiful Aloe !
  
  The soul is turning
  To unearthly yearning,
  The heart is burning,
  Aloe, my Aloe !
  With love whose learning
  Leaves no glad returning,
  Wert thou beyond earning -
  Beautiful Aloe !
  
  Fade away faces
  In life"s past places;
  Stay for me only
  Aloe, my aloe !
  Wonder that graces
  The rare dream spaces
  Where the soul walks lonely -
  Beautiful Aloe !
  
  Примечания переводчика:
  *Эпиграф из Шелли в переводе Р.Митина:
  "Песня звонкая льётся легко,
  Снова пой, в твоём голосе слышен
  Настрой
  Того мира, там далеко,
  Где луч лунный и чувства мелодией дышат
  Одной".
  Шелли "К Джейн"
  **Имя героини Eucharis - Евхарис, Юкэрис -
  совпадает с именем нимфы с острова Огигия, подруги нимфы Калипсо, из книги Франсуа Фенелона "Приключения Телемака". В античной мифологии такая нимфа не упомянута. В "Тилемахиде" В.К.Тредиаковского она названа Евхаритой.
  ***В исходном тексте невестой Феникса назван цветок алоэ (столетник). По нескольким соображениям, вместо алоэ, в переводе избрана агава.
  
  
  Артур О"Шонесси Музыка и Лунный Свет -2
  (Перевод с английского)
  
  Вот леди Евхарис и с ней Шопен,
  попав, как в чудо счастья, в лунный плен, -
  уже идут среди узорных стен
  в прукрасном неземном Раю Агавы.
  Лучи вокруг магически дрожат,
  и пышные цветы переполняют сад -
  любой в минутном ореоле славы,
  и всюду их пьянящий аромат.
  Восторги беспокойного порыва
  и мистика мешались здесь без слов,
  как в вечности - невнятно, но красиво,
  как зовы птиц; слышней, чем речь цветов.
  Влюблённый Феникс с бесконечным рвеньем
  наполнил сад восторженнейшим пеньем.
  И, шумно шевеля резной листвой,
  вздыхали дивные деревья сада.
  Фонтаны, грёзами над головой,
  вдруг разом изменяя перепады,
  вскипали музыкальною струёй
  и падали прерывистым заслоном
  с гремливым мелодичным звоном.
  Вдруг дружно под луной, как под плафоном,
  настроились глаза, и нюх, и слух.
  Цветок раскрылся как янтарный Дух.
  
  Прекрасной, неземной была Агава
  и восхищала в этот дивный час,
  как редкая игрушка для забавы,
  одна из упоительных прикрас,
  будь то в миг смерти, будь на гребне славы.
  
  Но всё исчезло. Чары так лукавы.
  Волшебный сад отъехал в никуда,
  в былую эру. Лишь виденья плыли
  в эфирных волнах, поглощая мили,
  как будто шлёт их тихая звезда.
  Пока был Феникс жив, Агава пела,
  и песня шла в далёкие пределы.
  
  Однажды за сто лет
  печаль сойдёт на нет,
  и долгий час цветенья
  сотрёт весь век мученья.
  Не плачь и не тоскуй.
  Сорвёшь у Райских струй,
  твой лучший поцелуй, -
  однажды за сто лет.
  
  Однажды за сто лет
  неслыханный привет,
  дороже поцелуя,
  придёт к тебе, чаруя.
  В земной любви - обман.
  Моя ж - как талисман
  и врачеванье ран,
  однажды за сто лет.
  
  Однажды за сто лет
  угрозу горьких бед
  сменяет упоенье
  большого постиженья.
  Навряд ли боль обид
  твой разум веселит.
  Пусть радость посетит
  однажды за сто лет.
  
  Однажды за сто лет
  ты к Раю сыщешь след,
  и песнею и стоном
  сольёшься с горним звоном.
  Так пой же, не ленясь,
  чтоб в песнях пролилась
  божественная ясь
  однажды за сто лет.
  
  Однажды за сто лет
  с небес прольётся свет,
  окрасив сновиденья
  в восторг богоявленья.
  Когда же ты поймёшь,
  что грезится не ложь,
  как станет день хорош
  однажды за сто лет !
  
  Однажды за сто лет
  вступает жизнь в расцвет,
  отбросив что истлело.
  Немаленькое дело !
  Пусть мир людей и рад,
  что ты тоской объят,
  придёт и твой парад -
  однажды за сто лет.
  
  Однажды за сто лет
  мной звонко был пропет
  тебе на удивленье
  ответ на чудо-пенье.
  Презрен бесстрастный нрав.
  Судя таких - ты прав,
  и прав, ко мне воззвав
  однажды за сто лет.
  
  Однажды за сто лет
  стань счастлив - мой завет -
  ни радости, ни горю
  земным ни в чём не вторя.
  За крохи не борись.
  Стремись лишь только в высь
  и воодушевись
  однажды за сто лет.
  
  В зубчатых башнях город у Евфрата.
  Над строем синих куполов - луна.
  Внизу у зарешёченной палаты
  колышет барки сонная волна.
  Зелёные подушки взбив и стискав,
  удобно разместилась Одалиска.
  Здесь роскошь, но её томит печаль.
  Она поёт, посматривая в даль,
  и некому послушать, как ни жаль.
  
  Не я ли что княгиня
  по ясной всем причине -
  Любимица ! - и ныне
  я выше всех цариц.
  Увы, а я не рада.
  Не жизнь - одна досада.
  Лишь птичка в клетке - рядом,
  Бюльбюль со страстным взглядом,
  а он - из вещих птиц.
  
  Пусть вянет обаянье,
  вся прелесть, всё сиянье.
  У всех мужчин желанье:
  смирить и завладеть.
  Бежать, не быть товаром !
  Уйти, сгореть пожаром.
  Поверить дивным чарам.
  Увлечься вольным даром.
  С одним Бюльбюлем петь.
  
  С надеждой окрылённой
  уйти в простор бездонный
  к тебе, к Звезде Зелёной,
  в прозрачные края.
  С привольными лучами,
  с прекрасными мечтами -
  на призрачное пламя,
  вдвоём, Бюльбюль и я !
  
  Он скажет мне: "Воскресни,
  как звук замолкшей песни !"
  И будет с розой вместе
  Бюльбюль, мой голубок.
  И пусть вершится небыль.
  Любовь важнее хлеба.
  Он будет выше неба,
  а я - землёй у ног.
  
  И в сны, мешая краски,
  бегут в улыбках ласки
  заманчивые связки
  далёких островков.
  И днём душа стремится
  навстречу белым птицам,
  а ночью - к вереницам
  небесных огоньков.
  
  Умчаться сквозь границы,
  за парус уцепиться
  безвестной слабой птицей
  в игралище морском.
  По песням то-то чудно,
  красиво и не трудно,
  неслось бы это судно,
  и я б ушла на нём.
  
  Так пой, как пел мне прежде,
  певец в чужой одежде,
  о счастье, о надежде -
  на птичьем языке.
  Я тоже в заточенье
  и в небо рвусь в стремленье
  взлететь хоть на мгновенье,
  как птица налегке.
  
  Бюльбюль запел, как будто ткал шелка.
  Нежна была та песня, но кратка.
  От нежных чар взволнованного пенья
  красавицу объяли сновиденья:
  далёкая Зелёная звезда,
  её сады, дворцы и города.
  И вот её Бюльбюль. Он стал там князем.
  Он никогда не возвратится наземь.
  И над Звездой - волшебные огни.
  
  А следом новое бурление потока
  кружащей музыкальной суетни
  Очарованье и бредовая морока,
  Мельканье сцен под солнцем и в тени.
  И всё в пленительном на изумленье
  моментном, но изящном исполненье,
  неощутимом и прозрачном, как стекло,
  с волной фантазии. И лёгкое крыло
  безгрешных дум в струении эфира
  в него счастливое спокойствие несло,
  и, вместе с радостью, неслись по миру
  и вздохи страсти и сердечное тепло.
  Роскошные каденции венчали
  восторженное пение и трепет,
  врывался стон несдержанной печали,
  за бурным всплеском крался тихий лепет,
  как будто грозную пучину бед
  смирял меланхоличный лунный свет -
  таинственной заманчивой улыбкой
  и тихостью, извечною, но зыбкой.
  Но в это время чародей-артист
  уже царил над Евхарис всецело.
  Её рассудок стал как белый лист,
  а дух - нераздражим и чист,
  сама собой она уж не владела.
  Её душа помчалась из предела
  Земного Рая - в лучший, неземной,
  божественнее всех и всех пустынней.
  В него никто из смертных - ни ногой.
  В нём нет тревог. Его лишь лунный свет
  короновал своею благостыней.
  Там, как в Альгамбре, - мавританский след.
  Там время - как нигде, живей, нетленней.
  Таящий эхо и парфюм салон.
  Рай птиц и экзотических растений.
  Слоновой кости вечный павильон.
  С залётной музыкою здесь порою,
  дивя мелодиями и игрою,
  бывает Эолийская душа -
  в палатах с алебастровым изыском,
  волну воспоминаний вороша
  под царственным и светлым лунным диском.
  В фантазиях лучистой красоты
  стал зрелищем слоистый спектр мечты.
  Скачки и плески шепчущих фонтанов
  теченье струй, причудливых и рьяных,
  ворвались в олеандровые сны
  каскадами расцвеченной волны.
  В разрывах струй поблёскивало пламя.
  Где сыщется ещё такой приют
  гордячке с одинокими мечтами ?
  Увы ! Рапсодии не долго проживут,
  и смерть, ошеломив своим дыханьем,
  придет, пахнёт, а то возмёт в тиски,
  став музыкой, разъятой на куски.
  И лишь луна своим очарованьем
  смягчит нескорый тягостный уход,
  а, может быть, безумие придёт
  по чьей-то тайной ворожбе.
  А выше -
  как шёпот в успокоенных луной
  запутанных проходах и каморах
  меж тонкими пилястрами и крышей,
  как будто изморозь, одевшая каймой
  верха любых дремотных коридоров,
  раскрыла под лучами свой секрет:
  где янтари, где камень-самоцвет,
  топазы, аметисты - вся утеха -
  (шедевры из ограночного цеха)
  и керамическая плитка "асулехо".
  Всё это мелодически поёт
  с зигзагами в манере арабески,
  и всё несёт мистический налёт.
  Благодаря Шопенову труду
  и бдениям годами напролёт
  всё сохранилось на страницах нот.
  Всё это пел Бюльбюль для Одалиски.
  Так воспевали радость и беду
  Агава с Фениксом вдвоём в саду.
  Жрецы делились мистикою этой
  и сфинкс со сфинксом - как бы "под дуду"
  (у древнего Мемнона на виду),
  а эхо всё не молкнет над планетой.
  Намного выше мировых кулис,
  уже войдя в Эдемовские стены
  беседовали души Евхарис
  и встреченного ею там Шопена.
  Он говорил, что краше нет, чем та
  достигнутая ими высота,
  где яркие чудесные виденья
  обоим им приносят наслажденье,
  откуда не ушла бы никогда
  сестра её души. Но слово: "Да !" -
  из уст её в ответ не раздалось.
  
  Нет, что-то, дрогнув, разлетелось врозь.
  
  Её нашли потом едва-едва.
  Вдруг звякнула струна фортепиано,
  и Евхарис упала как-то странно.
  Ушла за грёзой - в край, где синева.
  Казалось, спит. Была уже мертва.
  
  
  Arthur O"Shaugnessy Music and Moonlight-2
  
  And Chopin and fair Lady Eucharis,
  Lost in a moonlight miracle of bliss,
  Were walking "midst of mazy trellises
  Through the unearthly garden of the Aloe,
  With many coloured magic glimmering;
  Fair monstrous flowers, of midnight"s fostering,
  Opened in some blue evanescent halo,
  And shed their odorous secret, languishing
  In hectic tremulous raptures; mystic loves
  Were mingling their eternities in words
  Unknown and mellower than low notes of doves:
  But more than all the flowers and the birds.
  With endless outpour of enchanted song
  The high rapt Phoenix filled the place with long
  Luxurious ecstasy; the strange trees sighed,
  And waved their quaint leaves to the passionate measure;
  The fountains rose like phantoms glorified,
  And momently, as with some thrill of pleasure,
  Doubled the fluent music of their tide;
  Until at length, with most melodious thunder
  Of many a veil-like petal rent asunder,
  There issued to the moonlight a slim wonder, -
  The amber Spirit of the Aloe flower,
  To fill the rich life of one midnight hour.
  
  Fair and unearthly was She, ravishing
  One brief exalted moment, like the rare
  Frail shapen love of visions, or the thing
  Divinely fabled, making lone life fair,
  And poignant death a passionate triumphing.
  
  Then a new spell, and all is vanishing,
  And all that garden"s magic seems afar
  In ancient buried ages; only awhile,
  Faint over waves, or dwindling through wide mile
  Of voyage ethereal, or from some calm star
  Cast with sweet echo, come in mystic wise
  The Aloe"s singing ere the Phoenix dies: -
  
  Once in a hundred years
  Thou shalt forget thy tears,
  And all thy life shall flower
  Into one infinite hour.
  If thou wilt flee the bliss
  Of each dull earthly kiss,
  Then thou shalt joy like this
  Once in a hundred years.
  
  Once in a hundred years
  Such voice as no man hears
  Shall charm thy spirit, sighing,
  With more than song"s replying,
  If thou wilt never seek
  Earth"s love-notes false and weak,
  Then thou shalt hear me speak
  Once in a hundred years.
  
  Once in a hundred years
  Sorrow and hopes and fears
  Shall free thy spirit thrilling,
  In joy "s supreme fulfilling.
  If thou hast never placed
  A wish on life"s drear waste,
  Then rapture shalt thou taste
  Once in a hundred years.
  
  Once in a hundred years
  Thy soul its Eden nears,
  The fair star richly ringing
  With thy exalted singing.
  If thou wilt never tire,
  But in all thy song aspire,
  Divine shall throb thy lyre
  Once in a hundred years.
  
  Once in a hundred years
  Life"s darkness from thee clears,
  And high and God-like seeming
  Beneath thy skies of dreaming.
  If, through all dreary grieving,
  Thy soul went on believing,
  Bright shall be thine achieving
  Once in a hundred years.
  
  Once in a hundred years
  Lone life a blossom bears;
  The pale leaves break asunder,
  And lo ! how sweet a wonder !
  If worlds of men were glad
  While thou wert alway sad,
  High joy thou shalt have had
  Once in a hundred years.
  
  Once in a hundred years
  Wonderful to thine ears,
  My silver voice, descending,
  With thy deep soul is blending;
  Yea, if thou didst disdain,
  And hold man"s soothing vain,
  And lived to hear my strain
  Once in a hundred years.
  
  Once in a hundred years
  Of bliss shall be thy tears;
  Yea, if thou never didst borrow
  Of earthly sweet or sorrow;
  Yea, if thy soul forsakes
  Dull joys, and purely takes
  The ecstasy that wakes
  Once in a hundred years.
  
  The blue cupolas of a silent town
  Rise golden-spiked and glittering to the moon;
  And in one latticed chamber, looking down
  On sleeping, murmuring Euphrates, strewn
  With shrouded barks, an Odalisc, unseen,
  Splendidly couched on piled-up cushions green,
  And damask and gold-broidered, sighs one sigh,
  And gazing for into the warm blue sky,
  Sings softly, as she sings when none is nigh.
  
  Am I not princess great ?
  One whom a god men rate
  Loves me, and gives me state
  Over all queens:
  Yea, but I am not glad;
  Something no man hath had
  Lives in me lone and sad;
  Bulbul, whose heart is mad,
  Knows what is means.
  
  Waste away, golden hair;
  Fade away, face so fair;
  Are you, then, all men care
  To have or win ?
  Fade ! you were bought and sold;
  Die ! and free what you hold,
  Unknown, unthought, untold,
  Form like the cage of gold
  Bulbul is in.
  
  Oh ! to be there afar,
  Free as my thoughts now are,
  Joying in you green star,
  So pure, so high !
  Free under silver beams,
  Free by enchanted streams,
  Singing and dreaming dreams,
  Bulbul and I !
  
  There I should find the red
  Souls of the roses dead
  Living again, and wed
  To Bulbul sweet;
  There I should see my dove:
  He should be heaven above,
  I earth at his feet.
  
  Then it would not seen miles
  Out to the emerald isles
  Set in the shining smiles
  Far in blue sea;
  I should be there as soon
  As the white birds at noon,
  Blue night and golden moon
  Risen over me.
  
  Would I were free to cling,
  Faint bird or unseen thing,
  To a ship"s gleaning wing,
  Far, far away !
  All is so fair, I know -
  Once a song told me so -
  There where the white ships go,
  There I would stay.
  
  Sing to me captive bird,
  Strange song or foreign word,
  Such as I oft have heard
  You sing or sigh;
  I am a captive too,
  Loving you heaven so blue,
  And, on earth, only you -
  Longing to die !
  
  And Bulbul sang a strangery woven song,
  So tender and so deep, it was not long
  Ere, sighing once again, that lady fell
  Into a painless sleep beneath its spell;
  And then indeed he set her chained soul free,
  And flew away with it; - no Bulbul he -
  But prince of that same green enchanted star
  Whose palaces and gardens gleamed afar
  In magic coruscation through the night.
  
  And still wide-launched upon a wandering wave
  Of evanescent music, new delight
  Allured the lifted spirit on to rave
  Through shifting scenes; and many a structure slight,
  Amazingly consummate, shone divine
  With momentary beauty in the fine
  Impalpable, unearthly fashioning
  Of elevated fantasy. Clear wing
  Of wordless thought angelic urged alone
  That ether immaterial; and the sighs
  Of some enchanted passion dimly known
  Filled it with blissful yearning and replies
  In rich enormous cadence: lofty chants
  Broke in with wild illusion shadowy;
  Grand joy, that for no bounded utterance pants,
  Lived on in clear acclaim, and, like a sea
  Hushed beneath glimmering moonlight evermore,
  All rich, all precious melancholy bore
  Its dim unravished secret under smile
  And rapt melodious silence. Then awhile
  That subtle sweet magician, with his spell
  Of supernatural dreaming, took the soul
  Of Eucharis, in whom no though did dwell,
  No grief, no painful fretting, that might tell
  Of dull embodied being" hard control
  And set it in one place, that, through the whole
  Spoiled Eden of the earth, is loveliest,
  Loneliest, most divine; no people"s feet
  Do ever interrupt its trance of rest;
  And in the moonlight, crowning all its hill
  Like an unearthly halo, shone the sweet,
  The pure Alhambra, with the Moor"s look still
  Abiding on it. Holy seemed the hour
  In that immortal dream-work ivory aisled,
  The changeless paradise of the bird and flower,
  And perfumed mystery and echoes wild,
  Haunted by some Aeolian soul whose sighs
  Ravish the golden days with the surprise
  Of fabulous wandering music. Now the moon
  Poured down her unchecked splendour there, and reigned
  Supreme, ecstatic in a radiant swoon
  Over all that alabaster palace stained
  With legendary fantasy: her beam
  Showered the spectral glory of a dream
  On slim phantasmal fountains whispering,
  And touched with her most soft transfiguring
  The flowering oleanders in their sleep,
  And many a fair unruffled flower-heap,
  Filling a ruinous window with its flame.
  There might the soul exalted make a home
  With thought"s lone rhapsody, to ever roam
  The exquisite desolation, till death came
  In most refined way supernatural,
  Of overwhelming perfume"s rich excess,
  Or music"s long dissolving charm, unless
  The moon unfaltering glamour made one fall
  Into the wide amaze of endless trance,
  Or some weird spell of things unknown by chance
  Brought an immortal madness. But, behold !
  There was a mystery of speech throughout
  That moon-hushed labyrinth of lonely ways:
  The thin pilasters and the roof-work cold,
  Like frozen pointed fringe-work wrought about
  Each dreamy corridor, and - where wan ray
  Of moonlight fingered their enigma, set
  In many gleaming amethyst and jet,
  Topaz and jasper, and carbuncle stone -
  The quaint rich azulejos , with their own
  Melodious manner of bright metaphor,
  Intricate through zigzagging arabesque -
  All joined in mystic utterance, and bore
  One meaning: "Twas the same thing Chopin said
  Once in a dream, and murmured over and over
  In music, and the world hath no speech for:
  The Bulbul sang it to the Odalisc;
  The Aloe and Phoenix, as they wed,
  Sang it in joy the earth no longer owned:
  It was the mystic thing priest showed to priest,
  And pale Memnonic sphinxes slow intoned;
  And the waves" echo of, hath not ceased.
  Then, further, being in that place no sweet
  Above all other in the world, it seemed
  That Chopin"s soul and Eucharis did meet;
  Yea, that he spoke now as she never dreamed,
  Asking her spirit if she would not choose
  To be henceforth where never need she lose
  That fair illuminated vision"s height,
  Hearing his speech all its clear delight
  Where those exalted creature joyed away,
  Her soul"s true sister ? Then, she said not Yea,
  But with intense emotion inward spoke.
  
  And therewith something burst asunder - broke !
  
  Down in that shrouded chamber far away
  The grand piano snapt one string; but oh,
  Pale Lady Eucharis fell back, as though
  Her dream grew deeper; and, at dawn of day,
  They found her - dead; as one asleep she lay !
  
  
  Arthur O"Shaugnessy From the book "Music and Moonlight", 1874
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"