Наверное, надо хоронить детей вместе с собой - не то подумала, не то произнесла вслух Варвара Степановна. Она лежала в темной комнатке с закрытыми глазами, укутанная в одеяло, и пыталась вспомнить, произносила она эту чудовищную мысль вслух или все-таки не произносила. Если сказала, то насколько громко? Неужто дочь услышала? Что тогда? Миленький Господи, только бы она не услыхала, и без того измучена вся, ещё, поди, сделает с собой какое непотребство. Это я вон, из ума выжившая калека, уже порой и не помню, думала про себя или говорила вслух... Бессонными ночами да бесконечными днями бывает, когда Гали нет, разговариваю сама с собой. Беседую. Уже какой год - шестой? седьмой? Я не ходок до улицы. До балкона кое-как дохожу и то последний месяц не садилась даже. Всё лежу.
И вспоминать, когда бегала, нет мочи - как только вспомню, сердце спотыкается. Полетела как головой вниз в подъезде, сразу всплывает картинка в дырявых мозгах. Ничто так не запомнилось, как это. Бах об лестницу виском, и лучше бы сразу насмерть. Чтоб никого не мучить, а особо Галину, она и так у меня болезненная: одна ножка короче другой, а тут еще старуха-мать взяла да грохнулась. Пришла в себя в больнице, а там и новость слёту - парализовало на левую сторону. Ни подняться самой, ни перевернуться. Я тогда сразу в слезы, а Галя, дочка, ни слезинки. "Поправишься", - говорит, но я-то знаю, как она хочет зареветь. Прямо как эта, как её там - белуга...
- Про что ты, мам? Что бурчишь под нос? Белье, что ли, опять хочешь сказать, испачкала?..- раздался в комнате глухой женский голос. Потом Варвара услышала, как скрипнула раскладушка, на которой спит дочь с тех самых пор, как со Степановной случилось несчастье, и "рваное" шлепанье. Старуха открыла глаза.
Дочь в это время распахнула занавески в сине-розовый горошек, приглашая в гости серое раннее утро.
- Сколько сейчас? - спросила мать.
- Я говорю, не изгадила опять с утра пораньше простыни?.. Я ещё вчерашние не постирала, замочила только.
- Когда я со спанья ходила?
Голос бабульки был на удивление звонким и громким. Варвара гордилась своими связками, говорила, что ей бы певицей стать, а она всю жизнь на керамическом заводе проработала. Унитазы с раковинами таскала да плитку собирала.
Галина, невысокого роста, коренастая, с короткими редкими волосами женщина, похожая на миллион таких же, ничем не примечательных женщин, обладала в отличие от многих, потрепанных судьбой, звериной одержимостью, граничащей с безумным стремлением улучшения своего существования. Бальзаковского возраста женщина уже давно копила деньги и готовила себя к лучшей жизни. Копилка, которую она прятала от матери, всегда была при Гале. Она фанатично боялась её оставить без присмотра. Порой доходило до невозможного: женщина брала сундук размером с коробку из-под обуви с собой в туалет.
- Со спанья когда она ходила? А кто неделю назад, ещё семи не было, даже подушку обгадил, мой дед?
- И что тебе дед сдался? Что ни день, его поминаешь. Пускай лежит себе в земле спокойненько, меня дожидается.
- Ой, начала, - и женщина, тяжело прихрамывая на правую ногу, вернулась к раскладушке. Села.
- Будь дед живой, ничего этого, глядишь, и не было.
Галина терпеливо слушала.
- Ждет он меня. Тоскует по мне. Зовет. Нынче опять во сне его видела. Он мне каждую ночь сниться стал. Значит, скоро преставлюсь. Тебя хоть освобожу, а то закабалила совсем, столько лет уже ты подле меня. А, Галюшь? Лет семь-то есть?
Женщина тяжело выдохнула:
- Одно по одному каждый день. Может быть, хватит? Достало. Сил никаких с тобой нет.
- Потерпи чуток, скоро уже оставит тебя мама.
- У тебя это "скоро" на протяжении уже семи лет. Скоро.
И Галя быстро, насколько это было возможно с её ногой, прошла на кухню.
- Всю жизнь мне собой испортила. Не жизнь, а издевательство. Одна радость - загаженные простыни и разговоры про скорую кончину. Может, правда скорей бы...
Загремела посуда в раковине, зашумела вода. Галя продолжала что-то говорить, только Варвара Степановна не могла толком разобрать слова. А через две минутки её снова одолела дремота.
Вот так бы уснуть и не просыпаться, каждый раз думала старушка, засыпая, и каждый раз просыпалась.
Сегодня на завтрак Степановне захотелось вареного яичка и гречки с молоком.
- Помнишь, как ты её любила?
Она сидела на кровати, облокотившись на гору подушек, а Галя сидела на стуле рядом и кормила мать с ложечки только что снятой с плиты кашей.
- Не помню. Дуй давай сама, у меня ни капли дыхания не осталось.
- Так не горячо.
- Я сказала, дуй.
И бабка послушно принялась фукать на ложку.
- Не хватало, чтобы ты еще рот обожгла.
- Говорю тебе - не горячо.
- Вот и ешь сама, коль не горячо.
Бросив ложку в тарелку с дымящейся кашей, женщина поднялась и, больше не сказав ни слова, ушла на кухню завтракать.
Это было самое страшное наказание за последние семь лет для Варвары Степановны. Причем такое происходило почти каждый день и чаще за обедом. Тогда Степановна пытается взять ложку в одну рабочую руку, и иногда ей это удается. Дальше ей может повезти, и она зачерпнет в ложку какое-то количество содержимого тарелки. Потом происходило ужасное и непоправимое, рука отказывалась сгибаться в локте. Варвара, глотая молчаливые слезы, тянется бледными губами к драгоценной нержавейке, и тут ложка, ожив, вырывается из костлявых пальцев старушки и летит на пол.
Что остается делать ей, голодной и парализованной? Только громко заплакать и звать на помощь дочку. Степановна так и поступает. Она знает, как отомстит за такое издевательство дочери, только бы плотно набить желудок, а дальше организм сделает всё сам.
Как будто я виновата в том, что упала. А если это Галин крест, так пускай и несет его, и терпит. Я ей всю свою жизнь отдала, а она голодной меня оставить хочет. Пусть терпит. Мать я ей или как?..
- На пенсию мою живешь, ещё дергаешься, - звонко выкрикнула старушка, - уж больно нервные все стали. Да за такие деньги, как у меня, меня в доме инвалидов на руках будут носить. А я еще на них и квартиру перепишу. Будешь знать тогда, как с матерью себя вести.
Громко топая, Галя прихромала очень даже быстро и ловко к матери и шлепнула её по лицу. Бледная старушечья щека тут же загорелась красным румянцем. Варвара Степановна заплакала. Ей хотелось закрыть свое лицо, чтобы не видела дочь её позора, её слез, но она не могла. Уже семь лет Степановна ничего не может, а уж дать сдачи тем более, и это унижение растет внутри и гниет, не имея выхода наружу. И каждый раз Варвара думает про себя или говорит вслух: "Я накажу тебя. Отомщу. Ты ещё у меня попляшешь. Посмотришь, как на мать руку поднимать".
Галя стала бить мать через полгода после падения Степановны в подъезде. Первый раз старушке досталось за то, что она перевернула на себя кружку с молоком. Пришлось раздевать неподъемное тело, а Варвара Степановна тогда ещё весила больше восьмидесяти килограммов, и менять пододеяльник и две наволочки. И если за первые оплеухи дочь извинялась, то сейчас это стало само собой разумеющимся. Как попить чай, как послушать радио...
- Вывела уже, - рявкнула дочь, всё еще держа занесенной над матерью руку, - сколько можно? Думаешь, моя жизнь не стоит твоей нищенской пенсии? Да кому ты в этом дурдоме нужна?! Квартиру она отдаст. Попробуй только - придушу, как котенка, и схороню, что никто вовек не найдет. Всю жизнь мне изгадила, а ещё бухтит. Ни мужика нормального в дом не приведешь, ни ребенка даже для себя с тобой не родишь, что вылупилась?! Не так разве?!
Не так, спрашиваю тебя?!
- Так, - пищит старушка, - только я есть хочу, желудок сводит.
- Во-во, вот так всю мою жизнь и сожрала. Я с тобой, твою мать, всю молодость просрала. Ничего хорошего не видела, кроме тебя инвалидки и твоего дерьма. Да я видеть тебя уже не могу, меня воротит. Скоро саму от нервов перекосит, и будем тогда вместе лежать рядышком. Пенсией она меня своей попрекает. У меня тоже немаленькая, могу спокойно уходить от тебя, так куда там, совесть не позволяет, долг. Суешь вечно свою пенсию во все дыры, тебе она ну зачем нужна, в могилу с собой заберешь?! А сколько сейчас квартплата знаешь?! А еда, ты же любишь поесть колбаски, знаешь, почем сейчас полкило твоей любимой колбаски?.. Знаешь?..
- Доча, дочь, я больше не буду, покорми меня только, - теперь Варвара пытается будто бы слезть с кровати, - я бы сама все делала - и стирала, и полы мыла, еду готовила. Да, если б ручки и ножки работали, я бы уже все переделала и тебя бы не мучила! Да как? Сейчас вот давай встану и уйду, куда глаза глядят. Что б, наконец, оставить тебя в покое.
- Куда вот ты опять начинаешь? Если звезданешься, я подымать не буду. Сиди, коль посадила. Я ложку сполосну. Каша уже, наверное, остыла.
Довольная своей победой, Степановна опрокидывается на подушки и слушает, как напевает что-то на кухне дочь.
Все победили.
- Пенсия-то у меня когда? - спросила старушка.
- Шестого, - донеслось из кухни.
- Это через сколько значит?
- Что, уже и какой день не помнишь? Через три дня.
- Хорошо.
- Что?
Галина вернулась в комнату к матери.
- Хорошо, говорю.
- Конечно, хорошо, колбаски тебе куплю, бананов, молока. Открывай рот давай, и пошире. Дуть уже не надо. Остыло.
Вечер третьего
Степановне стало плохо сразу после ужина.
- Наверно, не надо было так много сала копченого есть, - успокаивала себя старушка. В то время как внутри у неё, и не только в парализованной части, было совсем не спокойно.
- Давай травяной настой тебе дам, и ты ляжешь.
- Ой, Галюш, кажись, уже скоро.
- Перестань, тебе сказала.
- Так плохо...
- Это из-за сала. Ты же не можешь помаленьку есть, как чайка, наглоталась, будто последний раз, вот тебе и поплохело. Сейчас таблеток с травой выпьешь и завтра проснешься, как огурчик.
- А душно как. Ты что, Галя, форточку закрыла? Открой, может, это из-за духоты. Как в бане жарко.
- Да не закрывала я ничего. Говорю, от переедания это у тебя. Вечно на ночь нажрешься, а с утра выдаешь мне номера. Попробуй мне только завтра в штаны наделать. Изобью.
- Так кажется или правда, дед твой говорит вон в том углу? Будто пришел, стоит там и говорит.
- Прекращай, слышишь?.. Глаза разуй, открой и посмотри.
- Нет, не открою, я и так его прекрасно вижу. Манит меня. К себе зовет. А я хочу, и боязно. Это ведь там у них другой свет. А тот свет не имеет света, зачем тогда нужен тот свет. И ты как, как без меня ты с этой жизнью справишься...
- Причитать перестань, мама, - строго приказала женщина, - на вот лекарства выпей. Давай поднимайся. И глаза открой, ты еще на этом свете.
- А видела тот. Вот те крест, видела, - шепчет старушка и открывает глаза, - вроде и полегчало, как деда твоего увидела.
- Ты, главное, до пенсии дотяни. Деньги получи и еще на месяц можешь умирать.
- Да, деньги получить надо. Нынче хорошая прибавка, надо. И тебе надо помочь.
- Запей и ложись.
- Три дня осталось промучиться.
- До пенсии уже два, ложись давай.
- Уже два. И то дело, и то хорошо. Дед долго ждать не любит, обозлится еще, глядишь, что тогда делать будем?
- Всё, спать. Спать.
- В меня словно кто забрался и давай колотить изнутри. Так дыханье сперло, что не продохнуть. И сердце биться перестало, и будто я - не я. Будто нет меня. Как кувшин - вроде есть он, а внутри пусто. Мне, доча, так страшно сделалось и смотрю: дед...
- Спокойной ночи, ма.
Галина потушила свет.
- До пенсии бы дотянуть, чую, последний раз получать придется, не жилец я больше на этом свете. А деньги нужны, тебе вот... Ты легла, Галя?
- Хватит болтать.
- Я по молодости любила с выключенным светом разговаривать.
- Зато у меня молодости не было.
- Моя вина. Так кто же знал? Когда тебя из меня доставали, думаешь, кто-нибудь знал, что акушер тебе ножку так растянет?.. Правильно, никто не знал. Да если б я знала, что упаду в тот день, я бы из квартиры и носу не казала.
- Кто-то все-таки всё это знал, - пророчески сказала Галина, - но, видать, так ему было надо.
- Ты про кого эт, про деда, что ли?
- Ага, про деда. Спи, я пойду на кухне почитаю.
- Сегодня и телевизор не посмотрела. Как там Кончита, поправилась?..
На кухне зажегся свет. Варвара Степановна долго смотрела, лежа на боку, на полоску света и снова, как и утром, не то подумала, не то произнесла вслух. Наверное, все-таки надо хоронить детей вместе с собой. Оставлять их одних, без поддержки, без родной кровушки в этой жизни несправедливо. Жестоко. Не по-матерински. Не по-человечески.
Полоска света на полу вдруг стала разрастаться. Свет рос, и с каждым сантиметром становилось в комнате тепло. Жарко. Степановна не могла оторвать глаз от светопреставления, а на висках у неё закатывался в блестящие шарики бисера пот. И тогда свет поглотил всю комнату вместе со старушкой, и этот свет стал другим. Светом.
Утро четвертого
Галя заметила еще с раскладушки, что мать улыбается с закрытыми глазами. Она часто разговаривала, не открывая глаз, но Галя до сегодняшнего утра ни разу за семь лет не видела мать улыбающейся во сне.
И что у неё с лицом? Словно помолодела. Кожа натянулась, очертив скулы, нос заострился, губы...
- Мама?..
Наверху соседка баба Шура или внук её Гриша спустили воду в унитазе.
- Мам, ты спишь?..
Внизу кто-то хлопнул железной подъездной дверью.
- Уже утро.
Галина поняла, что случилось, и как бы в подтверждение за окном завыла милицейская сирена.
Закричали истошно пружины раскладушки. Женщина встала, снова села, вцепившись в матрац, она смотрела на белые губы матери и ждала, что они вот-вот раскроются и произнесут:
- Видишь, я же говорила, что надо хоронить детей вместе с собой.
А еще они могли произнести:
- Пока это была шутка, но если ты еще раз подымешь на меня руку или оставишь без еды...
Галина встала. Раскладушка всхлипнула, и женщина пнула её покалеченной ногой. Раскладушка отлетела к окну и испуганно притаилась.
Она не могла так поступить со мной.
- Не могла, - произнесла женщина вслух, надевая на ночную сорочку халат, - не могла. Не честно. Не должно.
Слезы Галя научилась скрывать ещё в начальной школе, когда её обзывали хромоножкой или шлёп-ногой. Плакать она разучилась на втором курсе института, когда любимый мальчик сказал, что она не в его вкусе.
Сейчас пришло то время слез, но она не может. Даже если она заплачет, это будут не её слезы. Это даже будут не слезы - клей. Клей, которым уже не склеить потерянное, загубленное, невозвратимое...
- Ты даже мою мечту убила.
Отвернувшись от мертвой улыбки матери, Галина подошла к книжному шкафу, убрала с третьей полки восемь книг и достала спрятанную за ними копилку. Тут же открыла её. Сверху, на аккуратно закрученных в разноцветные резиночки пачках денег, расфасованных по пять и десять тысяч рублей, лежал лист. На нем Галя записывала оставшуюся сумму до полного исполнения в жизнь её мечты. До полного её счастья. Развернув бумажку, женщина села на пол у шкафа и высыпала деньги у ног. Пересчитала.
Вниз она положила купюры по десять тысяч рублей, сверху по пять. Осталось накопить не так-то и много. Материнской пенсии, да её грошей наверняка бы хватило. Галина закрыла копилку, поднялась и вернула всё на место. Раньше она бы незаметно от матери посыпала потревоженные книги и полку собранной из-под кровати в стеклянную банку пылью, раньше...
Женщина отошла от шкафа и вдруг увидела на балконе на спинке стула забытый ещё с прошлого месяца мамин пуховый платок. Под сердцем кольнуло воспоминание. Она была тогда маленькой. Зачем-то поехали в город и попали в снежную пургу. Мороз бесчинствовал. Галя дрожала до тех пор, пока мама не сняла с себя этот самый пуховый платок и не обернула им кроху.
- А ты как, мам?
Варвара взяла дочь на руки и ответила:
- Ты меня согреешь.
Тогда Галя положила свои ручонки в варежках на непокрытую голову матери и сказала:
- Я буду твоим платком. Теплым пуховым платком. Я всегда буду греть тебя. Я ведь лучше, чем платок?
Мама сказала:
- Да.
Балконная дверь почему-то долго не хотела открываться. Когда же Галя её распахнула, то вздрогнула. Труп мертвой вороны, невесть откуда взявшийся между балконными дверьми, клубком кроваво-черного месива был той преградой к платку матери.
Галина отодвинула труп птицы ногой. Как бы в укор у вороны неожиданно открылись глаза. Белые, неживые.
- Пошла, - и женщина спихнула мертвую птицу вниз. Только перья остались торчать между дверьми каким-то символичным знаком случившейся беды.
Платком, который Галина сняла со спинки стула, женщина накрыла лицо матери. Она не смотрела на тело. Она знала, что означала эта мертвая улыбка. Мать и тут победила. Эта вечная неудачница, несчастная женщина, проведшая последние свои годы в постели, победила, взяла реванш над дочерью даже после своей смерти. Их молчаливая война закончилась дочериным поражением. Что ж, значит, удел всех дочерей проигрывать своим матерям. А удел всех матерей хоронить своих детей вместе с собой.
Первый раз Галя услышала это от матери примерно год назад, после очередного сердечного приступа. Мать проспала целые сутки, а вечером вдруг заговорила, не открывая глаз. Она говорила тихо, поэтому, чтобы что-то услышать, дочери пришлось наклониться к самым губам матери.
Эти слава сначала показались Галине простым маразматическим бредом, но потом, размышляя над ними, она пришла к выводу, что, должно быть, так оно и есть.
Оставив тело матери с прикрытым лицом, Галя неторопливо оделась. Подперла слегка приоткрытую балконную дверь тапками, ей казалось, что в квартире уже начинало пахнуть трупом. Открыла форточку на кухне, чтобы был сквозняк, и с чувством полного поражения капитулировала с места боя, закрыв дверь на два замка.
Наступил день.
Ночь на пятое
Она сразу прошла на кухню и зажгла свет. В квартире было холодно. Сквозняк гонял по коридору черные перья и парочку пожухлых листьев.
На часы смотреть не стала. Ещё на площади она слышала, как куранты пробили два часа ночи. Целый день Галина блуждала по городу и искала ответы на вопросы. Вопросов у неё было много. Но терзал один: как быть с мечтой, до воплощения которой осталось всего лишь полтора дня и восемь тысяч рублей?..
Мать умерла специально перед получением пенсии. Она даже в туалет эти два дня не ходила. Она сделала это нарочно, чтобы я помнила, кто есть кто. Помнила всегда. Потому что надо хоронить своих детей...
Галина разговаривала сама с собой, хромая по улицам города. И, как покойная мать, не могла позже вспомнить, говорила она вслух или про себя...
Она ничего не ела целый день, и её подташнивало.
Но есть в доме с мертвецом она не сможет. Открыла холодильник, по глазам и сердцу снова ударило и обожгло прошлое. Пять литров молока, разлитые по банкам. Мама всегда любила молоко с сахаром. А после парализации так и вовсе помешалась на молоке. Варвара Степановна всё запивала только молоком. И борщ, и тушеную капусту, и пельмени, и копченое сало...
Взяв кусок хлеба и несколько вареных картошек, Галина вышла в подъезд, где всё это быстро, боясь, как бы не увидели соседи, съела. Вернувшись, заставила себя выпить холодный чай без сахара и, устроившись за кухонным столом, уставилась в ночь.
Спать не хотелось.
- Если бы можно было... - вдруг вслух произнесла женщина.
За окном чернотой прямо ей в глаза пялилась ночь. Никто не зажигал почему-то в этот час свет. И дом напротив был черен. И длинная улица с фонарями. И небо. Звезды тоже гаснут. Все и сразу. Вмиг.
- Если бы можно было...
Мечтам гаснуть нельзя. Мечты не звезды. Их не боги зажигают. Быстрей погаснут все, что есть Боги, чем мечты. Мечты - вечны. И если у тебя есть мечта, то ты тоже...
Надо проверить маму. Как ножом по сердцу. Ушла на целый день, оставив маму одну. Ну и что, что мертвая? Что, мертвые - значит, обязательно одинокие? Нет, это неправильно, нельзя бросать своих мертвецов. Нельзя оставлять их.
Подняться, стоило немалых усилий. Ноги с непривычки болели после долгой ходьбы.
В комнате свет решила не зажигать. Подошла к кровати и тихо позвала:
- Мама, - не дожидаясь ответа, продолжила, - я пришла, мама. Я больше не уйду так надолго, обещаю тебе. Извини. Извини, пожалуйста. Мы дети так мало просим у вас, матерей, прощения. Из-за этого нет прощения и нам. Мы виноваты, во многом виноваты. Сейчас уже поздно, мама, я пойду, лягу. Извини меня, еще раз тебя прошу, мама. До завтра.
Она прикоснулась легонько к пуховому платку и... отдернула руку. Несмотря на то, что в комнате было холодно, от платка шло тепло.
- Ты... мама... жива?..
В комнате лишь тишина разговаривала с темнотой размеренным тиканьем часов.
- Я пойду, лягу.
Галина поправила перевернутую с утра раскладушку, легла, не раздеваясь, на подушку лицом и, укрывшись с головой, произнесла не то про себя, не то вслух свою мечту. Пусть мама тоже знает.
Во сне, который настиг её вскоре, Галина увидела фотографию в рамке на стене, где были сфотографированы они с мамкой. Во сне Галя на фотографии была, а на месте мамы сидел теперь дед и как-то знакомо улыбался.
Вечер пятого
- Если бы был запах, я бы не решилась, честно, мам. Тут осталось-то совсем ничего, сейчас уже семь вечера. Я когда утром убрала у тебя с лица платок, то думала, что увижу синее лицо мертвеца. А ты посмотри, как ты хорошо выглядишь, прямо и не знаю, что и думать. И не пахнешь... Я уже и форточки все позакрывала, думала засифонит, ан нет. Принюхивалась до самого вечера, тебя всю обнюхала. Ты и твердая смотри какая, не скисла.
Если бы запах и пятна трупные, я, конечно, не решилась бы, ты же понимаешь меня, мам?.. Да, мы часто спорили с тобой, не понимали друг друга, ругались, но теперь... Теперь, когда моя мечта в одном дне от исполнения, мы вместе. Так ведь?! Ты ведь не сердишься, не злишься на меня, мам?!
Женщина сидела на кровати и держала руку матери в своих ладонях. В комнате было темно.
- Видела сегодня во сне деда. Ты всегда хотела, чтобы он был жив, зачем только, мне не объясняла, только говорила, что уж больно он любил тебя. А я, помню, боялась даже его фотографий. Сурово он смотрел на меня с них, как-то по-звериному. Вот сегодня впервые я во сне его, значит, увидела. Его увидела, а тебя нет. И мне стало не по себе, я подумала: а вдруг вы поменяетесь местами? Ты ушла, а он придет вместо тебя со взглядом из старых фотографий, и я проснулась в ужасе и сказала себе, что сделаю всё, лишь бы только ты не уходила. Знаю, все мы когда-нибудь рано или поздно уйдем, и это чудовищно. Поэтому я считаю, что всему на планете Земля есть объяснение. Всем поступкам, всем желаниям, всем встречам и всем жертвам... Вот сейчас я специально не стала включать свет, чтобы, как ты в молодости, поговорить, будто с подругой, которая осталась на ночь, о жизни. О нашем. Знаешь, я тебе никогда не рассказывала, но я в 20-ть писала тебе письма. В них я рассказывала тебе о своей жизни, о своих проблемах, своих влюбленностях и своих мечтах. Я писала их, каждый день и каждый раз рвала, даже не перечитывая. Последнее письмо я храню до сих пор, я помню его слово в слово, помню наизусть, потому что написано там одно только слово: "не прощу".
Я не могла простить тебе такой жизни. Ты вечно на заводе, я вечно одна, ты не интересовалась, был ли у меня мальчик, как обстоят дела в школе. Зачем ты меня вообще родила, не знаю. Я выросла, в 25-ть ушла в общагу, и вот вроде жизнь моя потихонечку стала налаживаться, как - бац! Ты специально, чтобы вернуть меня, сиганула вниз башкой с лестницы. И не говори, что всё это случайность. Судьба. У матерей такое бывает, они не могут простить взросление своим детям. А ты всю жизнь держала меня у себя, как какую-то собачонку. Придешь домой, а она тебе пускай и не радуется, но всегда рядом и готова служить.
В тот день в больнице я поняла, что просто так ты меня от себя не отпустишь, что до конца жизни я буду на привязи возле тебя. И я поклялась отомстить. Я поклялась своей мечтой.
Моя мечта. У тебя, я знаю, тоже когда-то была мечта. У всех они когда-то бывают. Твоя мечта была - никогда не отпускать меня от себя. Моя мечта всегда была одна - вырваться от тебя. Я мечтала о хорошей, богатой жизни, где будет всё, и удовольствие в первую очередь. Я стала копить деньги, и теперь осталось совсем чуть-чуть, и тут ты снова нанесла удар и победила. И я сдалась. И не подумай, что в этом отступлении я в проигрыше, всё ещё впереди. До завтрашнего утра, мама, - закончила Галя и поцеловала мертвую старушку в лоб. Варвара Степановна по-прежнему улыбалась.
Утро шестого
Будильник зазвенел в семь. Почтальон, которая разносила пенсию, обычно приходила к ним ближе к двенадцати. Но сегодня у Галины много дел. Прибраться, поменять постель и надеть на мертвую маму всё свежее. А главное, проветрить комнату и побрызгать освежителем. В квартире с утра пахнет чем-то странным. Испорченным.
Неужто засмердела?
Самым тяжелым, конечно, оказалось - переодеть маму. Тело застыло в позе эмбриона, и чтобы хоть как-нибудь просунуть руки в новую ночную рубашку, пришлось их ломать. Каждый новый хруст Галина встречала победным "уф". Поломать пришлось и ноги. Голову матери дочь трогать побоялась, очень уж живая улыбка и наклон шеи.
Запах после проветривания с освежителем стал вроде не сильно ощутимым, вот только чем это пахнет, женщина никак ни могла понять. Принюхивалась к каждому углу, и под холодильником, и в ванной под раковиной нюхала. Откуда шел запах, не понять. К двенадцати достала необходимые пенсионные бумажки и приготовила ручку.
В дверь позвонили в 12:03.
Проверив, как лежит и смотрится мать, женщина впустила почтальона.
- Галина Степановна, здравствуйте.
- Танечка, проходи, дорогая.
Молодая девушка с родимым пятном розового цвета в пол-лица, прошла по-свойски в комнату, где лежала пенсионерка. Эту квартиру она обслуживает уже почти седьмой год, сразу же после парализации хозяйки. И дочку Галину она хорошо знает.
- Может, чайку? - предложила женщина.
- Нет, я ненадолго.
- Просто баба Варя только заснула. У неё ночью приступ опять случился. Думала уже "скорую" вызывать, но обошлось, слава Богу. Таблетками напичкала её, вот и заснула, не дождалась, бедняжечка, всю ночь не спала. Я и думала, пока посидели бы, чаю попили, может, и проснулась бы Степановна. Она так соскучилась по людям, кроме тебя, ведь к нам больше никто и не ходит.
- Я бы с удовольствием осталась, только работы нынче много. Пенсию прибавили, новых бланков кучу теперь заполнять, ужас.
- Может, тогда я распишусь за Варвару Степановну и заполню всё?.. Чтоб не будить её.
- Конечно, раз уж такое дело - расписывайтесь.
Татьяна села на стул рядом с раскладушкой, Галина подкатила журнальный столик.
-Варвара Степановна улыбается во сне, взгляните.
Галя обернулась:
- И правда, улыбается.
- Улыбается - это хорошо, мне мамка говорила. Когда улыбаешься, значит, выздоравливаешь.
- Дай Бог. Глядишь, и разработается онемевшая сторона-то.
- Главное, верить.
- Это точно.
Пока Галина заполняла бланк и ставила, где надо, росписи, Татьяна рассказывала про новую систему начисления пенсии, про налоги и вдруг неожиданно:
- А чем это у вас пахнет, Галина Степановна?
- Пахнет? - женщина оторвалась от бумаг.
- Вы разве не чувствуете?
- Может, баба Варя что наделала?
- Да нет, это молоком пахнет, точно - вот чем.
- Молоком?..- Галя повела театрально носом по сторонам.
- Только прокисшим. Вы, наверное, его в тепле надолго оставили.
- Наверно. На столе, что ли забыла? Вот зараза, прокисло. А всё батареи не по сезону как ненормальные греют, кипяток, не дотронься. Молоко даже киснет. Ничего уже на столе не оставишь.
- А у меня мамка специально ставит молоко киснуть. Она потом из него оладьи стряпает. И вы тесто замесите, зачем добро выбрасывать.
- Так и сделаю, бабушку Степановну порадую.
Почтальон Таня ушла в 12:25. Она еще успела продиктовать рецепт маминых оладий и уже на пороге вспомнила:
- Да, вы только, Галина Степановна, обязательно попробуйте прокисшее молоко. Оно бывает горькое. Коли так, смело его в унитаз.
Галина сказала: "До встречи через месяц" и закрыла на два замка дверь.
В холодильнике она обнаружила пять литров прокисшего молока. Не прикасаясь к молоку, женщина вернулась в комнату, где посчитала материнскую пенсию. Три тысячи рублей и девяносто копеек. Часть денег она спрятала в копилку, а другую часть положила в кошелек. Поправив на теле матери заботливо одеяло, Галина быстро оделась и ушла, как она пообещала маме, ненадолго.
Вернулась через час с полными пакетами продуктов.
- Я тебе колбаски купила, которую ты любишь, - сказала дочь, выкладывая покупки на кухонный стол, - и молоко свежее. А из того прокисшего я тебе оладьи напеку. Только ты не вздумай меня подводить, хорошо? Мне всего-то ничего накопить осталось. Вот ещё Таня предупреждала, надо это прокисшее молоко попробовать, чтобы оно не было горьким, а то мало ли что...
Галина говорила, говорила без остановки, как будто не могла наговориться. Пробовала прокисшее молоко - говорила. Жарила оладьи и снова не замолкала ни на секунду. Говорила и говорила... Словно боялась, что в тишине вместо неё заговорит кто-то другой.