Все смешал Гриха в доме семьи Желторотова. Впрочем, так было всю жизнь, сколько он себя помнит. А про дом и семью Желторотова... Не было никакого дома у Желторотова: пропил он свою квартиру еще в начале перестройки, и семью свою пропил, да и семьи никакой не было - кому нужен пьяница.
С Грихой же все было чуть иначе. Хотя... У пьяниц все одинаково. Все одно. Они даже похожи друг на друга. Со временем алкоголь все обезличивает. Стирает. Превращает в ничто. В ничто, за которым...
Грихой он стал, уже и не помнит, когда. Сначала его звали Григорием, а кто и Григорием Александровичем. Но это было так давно, что он уже и не помнит, когда. Может, вчера? Когда он все понамешал, бухая с Желторотовым? А может, 20 лет назад? Когда? Когда он вроде бы работал журналистом в городской газете? Помнилось с трудом. Вернее сказать, даже и не помнилось. Так, всплывало изредка в сознании, в минутный промежуток до нового опохмела, и... Частенько, загнувшись над унитазом, видел картинки, эдакий калейдоскоп из трезвого прошлого, далекого прошлого. Он был неплохим журналистом, жил вместе с любимой женщиной по имени, э... Светлана на квартире её родителей. Работа ладилась, получал неплохо, да и выпивать-то, в общем-то, не шибко любил, так, баловался. Только с коллегами и только по выходным после верстки газеты. Потом научился опохмеляться. Вкусив похмелье, осознал истину. Истина в пробуждении. Все, мол, начинается с пробуждения. Уснувший - спит. Земля же просыпается солнцем. Человек - действительностью.
Похмелье... Свое первое похмелье и человека, научившего его опохмеляться, - вот что часто вспоминал он, будучи уже Грихой. И, чокаясь рюмками-стаканами за тот день и за здоровье того самого учителя, пил, пил и пил. С работы выгнали. Светлана, родив ему девочку, сбежала от пьянчуги. И Гриха взял комнату в общежитии.
Изредка пописывал в различные газетенки, брал аванс и тут же его пропивал. Раньше, лет в 25, он всем налево и направо трындычал, что может остановиться, "епо мать, я смогу всегда тормознуть". И добавлял: "Будь на то моя воля и воля Бога". В Бога, к слову сказать, Гриха не верил. И в себя, впрочем, тоже. Ещё в те далекие-предалекие времена Гриха говорил, что пьет, потому что ему нравится состояние похмелья и когда есть возможность раздавить ещё пару баночек холодного пива. "Только не "Жигулевского", - констатировал он, - "Жигулевское" - эт только с водкой".
Когда долг за комнату в общежитии превышал тысячу рублей, Гриха подавался до мамки, живущей в деревне. Одинокая старушка молча выкладывала деньги, чтоб сынка не выгнали, и звала к себе:
- Хоть сытым будешь, в тепле да ухоженный. Ты посмотри, на кого стал похож, скелет. Небритый, немытый... Тьфу.
На что Гриха отвечал ей:
- Это же деревня, а я городской. Мне писать надо. Понимаешь, мать? Я журналист. Вот видишь...
И в сотый, миллионный раз он дрожащими руками лез в нагрудный карман пиджака и вытаскивал на свет божий скомканные, пожелтевшие, вырезанные из газет свои статьи и заметки. С каким-то святым благоговением он раскладывал перед матушкой на столе замусоленные листы и, словно Псалтырь, зачитывал наиболее "хорошие", как он опять-таки говорил, места.
- А вот это, мам, воще шик-модерн, про мафию, нефть воровали...
И Гриха говорил, говорил... А старушка слушала и плакала. Провожала до вокзала, подавала сумки с продуктами в электричку и наказывала, чтоб не пил больше. Гриха обещал: "Вот те крест", - и напивался тут же, в вагоне.
А сколько раз его забирали милиционеры, а сколько били, сколько он пооблазил на корточках метров - не одну сотню, а сколько перенюхал туалетов и вытрезвителей, сколько, сколько, сколько...
Первое отравление и 12-часовую непрекращающуюся рвоту он тоже запомнил навсегда. Это было в 26. Время же поджимает все, а для пьяницы время вообще неощутимо. Оно чудовищно, когда наливаешь стакан водки в пятницу вечером, а просыпаешься в понедельник утром под насмехающийся звон будильника с кошмарным осознанием произошедшего: пора на работу.
Потом же, когда такие пьяные дни превращаются в недели, и уже не новы отравления и даже экзотичное созерцание радужных переливов в ведре, куда тебя только что стошнило, ты забываешь и про первое отравление тоже. Гриху забрала машина "скорой помощи" прямо из туалета, его рвало кровью, он валялся мокрый от собственных испражнений, его трясло, глаза закатились, а когда ртом пошла пена...
После больницы Гриха, "честное пионерское", обходил все пивные лотки и киоски. "Видит Бог, не заглядывал даже", - рассказывал он месяц спустя в так называемом доме Желторотова, в маленькой тщедушной комнатенке на подселении. Сначала пили портвейн "Три семерки", потом сообразили на водочку подешевле, дальше в дело пошел спирт от тети Шуры из 117-й комнаты. Закусывали чем попало. Гриха провалился в несознанку первый, лег на пол у стола и уснул. Желторотов решил допить, что осталось, и поэтому увидел, как рубашка Грихи, желтого цвета в синюю клетку, вмиг пропиталась кровью. Сначала закричал Желторотов, следом за ним...
Гриха был еще пьян. Боль резко обожгла спину, потом еще один жуткий, разрывающий кожу и мясо до кости, удар. Его будто хлестали ремнями, нет - плетьми. Плетьми с чем-то острым, пронзающим... Он катался по полу, заливая его кровью, и ничего не понимал. Желторотов, забившись в угол, плакал. Через час с трудом, ох, с каким трудом, поднявшись на ноги, Гриха, трезвый, как никогда, попросил всё еще хмельного собутыльника помочь ему.
- Кто это был? - спросил Гриха?
- Где? - голос Желторотова дрожал.
- Ты чё, падла?! Кто отдубасил меня по спине?! - он расстегнул пуговицы на рубашке, снял её и...
- Она целая, - прошептал Желторотов, - а ты говоришь, кто? Кто, кто? Ты сам. Лежал, спал и бац - кровь как хлестанет. Я не верю глазам, а ты спишь, храпишь, а тут кровь. Ёшь ты вошь. Мамой клянусь. Я охренел.
- Но... Как так? - Гриха разглядывал насквозь пропитанную кровью рубашку и не знал, что делать. "Целая".
Рубашка была целой, да, а вот спина мужчины до костей исполосована. Широкие рваные рубцы сплошняком покрывали спину, шею и часть ягодиц. Кровь из ран больше не шла. Раны-полоски стали похожи на недавно зажившие рубцы.
Обмывшись с Божьей помощью, Гриха попросил Желторотова: "Разливай".
- Больно? - спросил тот.
- Не знаю, - ответил Гриха и прямо из горла допил остатки спирта.
И снова неделя пьянки. Гриха показывал спину всем своим старым и только скорифанившимся "компаньонам"; те, как один, проставлялись. Желторотов рассказывал, красочно рассказывал, привирал. А понасочиняла "сладкая парочка" такого... Здесь и мафия, и сумасшедшая с граблями, и дикий медведь, и инопланетяне, и... Забывая, что сочиняли, повторялись, заикались, опохмелялись, напивались...
Когда и как Гриха оказался дома, он не помнит. Через неделю ли после происшедшего? Через месяц? Голова трещала, всё тело трещало, тряслось... Его стошнило прямо на себя. Он попробовал подняться, запутался в собственных ногах, упал, пополз к "любимому" ведру. Его снова стошнило. На висках застыли бисеринки пота. Пот тек по всему телу, похоже, он даже обмочился. Под глазом-синяк. Гриха был одет все в ту же рубашку в синюю клетку и в трусы. Согнувшись над ведром, мужчина почувствовал, как вместе с рвотной массой, из него выходящей, в него входит новое ощущение. Вот только он не может понять, какое. А потом резко раз - и всё. Руки будто отрубили. Он загремел головой в ведро. Упал, попытался подняться, но руки... Гриха повернул голову и посмотрел сначала на правую руку. В запястье была сквозная рана. Он видел сквозь неё пол. Повернул голову и... Через дыру в левом запястье пьяница разглядел кусок стены в обоях.
- Как?.. - выдавил он.
Из рваных отверстий в запястьях по рукам и на пол медленно и как-то величественно вытекала кровь. Боль горячей волной прошла по телу, стала тупой, ноющей, потом и вовсе исчезла. Или ему это только показалось? Он поднял руки, поднес к глазам...
- Они настоящие, - произнес мужчина и вернулся на пол в бессознательном состоянии.
Утро не заставило себя ждать. Проспав без малого 26 часов, Гриха очухался. Во рту "нагажено", но чувствует он себя вполне. На запястьях остались лишь рубцы с толстой коркой тромба. Пошевелил пальцами. Шевелятся. Умылся, наслаждаясь непривычным ощущением воды в распят... Он взглянул на себя в зеркало. Худое небритое лицо, толстый "а-ля алкаш" нос и глаза - такие серьезные, глубокие, мудрые, будто не его. Когда он видел у себя такие глаза? Разве что в далеком трезвом прошлом? Когда читал Селинджера с Кафкой и спешил на свидание к Светке, разрываясь между написанием статьи о наводнении и покупкой цветов для любимой? Когда?
На руки старался не смотреть. Гриха знал, что это такое, что это с ним происходит.
"Но почему я?- размышлял он со стаканом воды на табурете у окна,- насколько мне известно, стигматы появляются только у сильно верующих людей, святых. Я к таковым ни в глаз, ни в бровь. Я и не верующий. Даже богохульник, еп-ти. Почему мне? Почему я? А может, может, это какое-то чертово знамение перед концом света? А? Кто знает, к чему алкоголику стигматы Христа? Эт как собаке пятая нога или... Может это, это только для меня? Меня, и больше ни для кого? Нет, лучше не думать. Выпить. Мне надо выпить. Хоть чуть, и всё. Чуть-чуть. И забыться. Забыть. Дурь это". Он так и сделал. Не перевязав запястья, не боясь заражения, вышел из общаги и под мелким апрельским дождем поспешил к собутыльнику. А что делать, все мы в чем-то злоупотребляем.
Желторотова похоронили вчера. Это было как удар в пах. "Как?" - спросил Гриха. "Да пить надо больше", - прорычала женщина, делившая с Желторотовым квартиру, и, сплюнув Грихе под ноги, захлопнула со всей силы дверь. Гриха честно заплакал. Горько было и страшно. Дошел до киоска на рынке, взял там по дешевке спирта и, напрочь забыв о стигматах, напился в этот вечер до пожелтения. Вспоминал Желторотова, плакал в одиночестве, жалел его, жалел себя, пытался заглянуть в свое прошлое, будущее - да пусто было и там, и там. Только пьяный угар и больное похмелье. Как уснул, не помнил. Или это не был привычный алкогольный сон? Тем не менее Гриха увидел скалистую пустошь. Он даже почувствовал на своем лице жар ветра - ветра чужой страны. И чужой голос что-то сказал ему, и он понял и ответил. Ответил на чужом языке. Но он знал, что сказал. Он сказал: "Будешь со мной в раю". Он смотрел чужими глазами. Он знал это место. Лобное место. Место, где распяли...
Гриха пришел в себя и понял, что произойдет дальше. Дальше ему начнут пробивать гвоздями ноги. Все еще пьяный поздней ночью, шатаясь, спотыкаясь, побежал к вокзалу, побежал к матери. Там на вокзале, прижимая друг к другу ноги в дырявых ботинках, он молил Бога об одном: "Только не сейчас, только не сейчас".
Подошла первая пятичасовая электричка. Сегодня он на последние копейки купил даже билет. Он боялся. Чего? Сел у окна на одиночное место и задремал. Проснулся у самой конечной станции. До матушки оставалось всего ничего - километр пешком. Поднялся и увидел испуганный взгляд контролерши:
- Мужчина, вас избили?
- Нет. А?...
- У вас все лицо в крови.
И Гриха понял. Размазывая ленты крови по лицу, марая ладони, не замечая ничего вокруг, он побежал. Оттолкнув контролершу, побежал в ночь. А шипы тернового венца проникали все дальше и глубже в голову с неистовым желанием пронзить мозг.
В дом к матери его принес сосед Витя-Трактор. Он нашел его у калитки - Гриха был пьян. Мужчина внес худого сына бабы Поли на руках, как сломанную куклу, и положил на лавку.
- Его надо растереть водкой, - засуетилась разбуженная старушка.
- И остограммить. Поди, угорел с похмелюги, вон как разит - не продохнуть, - посоветовал сосед.
- А кровь-то, батюшки...
- Поди, о камень башкой тюкнулся, не беда.
А когда начали растирать раздетого до трусов Гриху, тут-то его ступни и закровоточили. В бреду, как ошалевший, кричал мужчина, а мать его успокаивала, святой водой брызгала. Ноги обмыла. Все раны перекисью обработала - на ногах, на руках, на спине, на лбу.
Остограммившись пару раз, Витя-Трактор пошел восвояси, обещал попозжа зайти попроведать. Гриха же спал, как убитый, три дня и три ночи. На четвертые сутки проснулся и не смог встать.
- Христовы отметины, - тихо сказала мать.
- А ты откуда знаешь?
- Так видно ж. Только вот, - старушка замолчала...
- Что только вот?
- Только вот пятой раны нет.
- А что, нужна?
- Да может, и не нужна.
- Зачем вообще мне все это?
- На то Бога воля, кому тело Христово давать. Вот Павел, к примеру, после распятия Христа обрел раны его как доказательство, мол, разделяю тело Христово.
- О чем ты говоришь, ма? Все уже знают - это психическое. Это не чудо. НЕ ЧУ-ДО. Отстань.
- Ты только не пей, сынок, Бог этого не любит. И Иисус не пил.
- Бог много чего не любит. А коль Иисус не пил, при чем тут я, а?
- А ты не пей, мало ли что. У тебя это ведь по пьяни случается, да?
Гриха задумался: "И правда, только по пьяни".
- Не буду я пить, клянусь тебе. Если только по праздникам - и то бражечки. И в город не вернусь, с тобой жить останусь, тебе помогать. Корову, нет, свинью лучше купим. А я если что - и здесь писать смогу. Книгу буду писать.
- Каку книгу? Про что? - почему-то удивилась мать.
- Да хоть про что - про Христа, например, или нет - про алкоголика-стигмата. А, чем не сюжетец?
Довольные и счастливые, отправились они на кухню чаевничать. И все бы ничего, да только на месяц хватило Гриху. Вроде и по огороду помогал, и на самогон не смотрел, и книгу писать начал. Дописал до того самого места, когда алкоголик вдруг с невесть откуда открывшимися стигматами приехал к матери, и... Стоп. Ни мысли, ни слова: застопорилось что-то, забуксовало и заглохло. Что дальше? Гриха не знал.
Промучился за письменным столом ночь, другую, поизмял не один десяток листов - ничего. С рассветом пробрался в мамкин погреб, нашел бутыль с самогонкой. Набрал полную алюминиевую кружку, вернулся за стол и, задержав дыхание, жахнул все, что было, залпом. Копье римлянина вонзилось под сердце в то же мгновение. Он был без майки и четко разглядел, как распустилась на левой груди алой розой рана-стигма. Распустилась и... зацвела. Красной стрелой побежала кровь по впалой груди к животу. Острое копье, словно обломившись, застряло там, в сердце, пустило корни. Сердце не сопротивлялось. Опаленное градусом самогонки, оно сжалось в комочек, попыталось спрятаться, укрыться - да некуда. Гриха закричал. Губы раздвинулись, и из уголков рта вытекла капелька крови. Мужчина рухнул на белые листы недописанной книги, а стол рухнул под ним.
- Гриша! - это была мать. Она вбежала к нему в комнату в одной ночнушке и тут же бросилась к сыну. Сын умирал. Мать перевернула его на спину, прижала к себе, запричитала, захлебываясь слезами.
- Сынуля, сынок, Гришечка! Ну зачем ты так? - она пнула что есть силы алюминиевую кружку, и та, разбрызгивая остатки горючей жидкости, звонко отлетела под кровать. - Гришечка, сынок, не уходи от мамы, не оставляй ее одну! Сынок! Почему? Господи, почему?! Почему?! Сына, сына, ну... Сына, щас, постой, - она положила его на пол, подбежала к стене, сорвала с нее керамическое распятье, вернулась. Гриха, будто ожив, громко произнес:
- Или, или! Лама савахфани?*
Мать-старушка, не обращая на слова внимания, снова подняла его, прижала к груди, запачкалась в сыночкиной крови:
- Не уходи, не оставляй меня, Гриша. Сына, на вот крест. Крест, он должен спасти, на вот.
Она прижала распятие к груди, но сын замотал головой.
- Нет, - выдавил он.
- Нет? - сквозь рыдания произнесла мать и уронила распятие на пол, в кровь. - Нет? Тогда что, скажи, что? Что тебя спасет, что тебе надо? Что ты, сыночек, хочешь? - спросила она.