В 41-ом году мне было семь лет, мы жили в посёлке при железнодорожной станции под Ленинградом. Станцию часто бомбили. По самолётам стреляли из винтовок пожилые ополченцы и девушки-зенитчицы - из строенного пулемёта "максим". Однажды мы услышали звук самолёта, хотели бежать в бомбоубежище, но короткая пулемётная очередь и - стихло. "Сбили!" Моя мама с подругой, скинув босоножки, помчались туда, где сел подбитый самолёт. Я остался караулить обувь. Действительно, сбили - своего. Лётчику бинтовали раненую руку...
Потом, уже в эвакуации, в Сибири рассказы взрослых о войне всегда были какие-то неожиданные.
Подслеповатый парень, ленинградец-блокадник, а теперь повар в нашем пионерлагере, в сумерках, когда мы уже улеглись, завернул к нам в палату. Рассказывал о блокаде. "А вы-то как выжили?" - "А мы не голодали. У нас мама в хлебном магазине работала. По две буханки сброса приносила", - сказал он просто. Помню, как я замер под одеялом от чувства, похожего на ужас.
А это рассказ солдата: "Иду на батарею через рожь. Она высокая была. Смотрю, во ржи немец лежит. Без оружия, возле головы каска валяется. Рана у него в грудь, из неё воздух пузырями идёт. Он показывает, что "пить". Я каску взял, принёс болотной воды. Стрелять его не стал. Дальше пошёл".
В 1952 году я окончил десятилетку, собрался в военное училище. Папа, - единственный из пятерых мужчин нашей родовы, уцелевший на войне (полный "джентльменский" набор тех лет: лейтенант запаса, два ранения, контузия, боевые ордена), - папа, двадцать ну, может, двадцать пять секунд, говорил со мной. (Через много лет я прикинул на секундомере) "Смотри, тебе самому решать... Но вот будут стоять перед тобой пять человек... И тебе одного надо послать... И ты точно знаешь: его сейчас убьют... Ты сможешь выбрать?"
Галлюцинируя о боевых подвигах, я много чего воображал, а такой простенький кошмар в юную голову, конечно, не приходил.
Этих секунд хватило. Подался в политехнический.
"Стал он дубом помахивать, стал конем врагов потаптывать. Где махнет - там станет улица, отмахнется - переулочек".
У каждой народа свои герои, свои легенды. Без этого этнос просто не выживет.
Но пусть, хотя бы негромко, звучит слово о реальной войне.
В 1983 году несколько дней беседовал с полным кавалером ордена солдатская Слава Анатолием Васильевичем Косовым. (1916 Томская губерния - 2002 Ангарск.) Мы разговаривали, а магнитофон писал. Вот фрагмент записи. Кропотливо сберег особенности речи Анатолия Васильича.
***
...От горвоенкомата до вокзала мы шли строем, без оркестра. (1937-й или1938 год.) Отец, мать, жена шли рядом. Томочку (дочь А.В.) несли на руках.
Попал я в запасной артиллерийский полк в город Спасск, Приморского края. Служба мне не показалась тяжелой, только первое время сильно тосковал по Томочке. Был я заряжающим 45-мм пушки, но на учениях никогда с расчетом не участвовал - обязательно меня связным назначат. Я шустрый был - бегу, докладываю командиру полка, командиру части...
В сороковом году демобилизовался. Вручили мне ящик, который три года назад я сам запечатывал. В нем была моя гражданская одежда. Пальтишко там, фуражка, сапожишки. Это сейчас домой солдаты как от родной матери едут, а в то время три года отслужил - сдаешь военную форму и надеваешь то старье, в котором проводили из дому. В таком виде возвращаться из Красной Армии я не хотел. Отъехал до станции Угольная и устроился на шахту 6-бис, в бригаду установщиков центробежных насосов. Думал поработать с полгода, с год, одеться, заработать. И тут летом началась война.
Я давай начальнику шахты рапорты писать, чтобы на фронт отправили. Думал, повезут - в Toмск заеду. Написал один рапорт, второй, третий. А бесполезно - бронь!
- У нас на фронт отправления нет. У нас такой же фронт, даем стране черное золото.
Этим я и успокаивался.
И здесь что получилось: авария на шахте. Мы ее устраняли, работали под землей без выходных, нам и обед туда приносили. А когда отгулы-то дали, я решил ехать в свою часть. Приехал в Спасск. Меня с КПП дежурный, лейтенант знакомый, отвел к начальнику штаба. А начальник штаба был капитан, мой земляк, томич.
- О-о! Косов! Откуда?!
- Товарищ капитан, так и так вот, хочу на фронт.
- Фронт-то фронт, еще посмотрим!
Вызывает старшину. Старшина знакомый, моей роты, второй.
- Забирай, накорми! В баню! Обмундируй!
И во вторую роту меня опять зачислили!
Через два дня приезжаю на шахту. Сидит этот начальник, который меня не пускал, а я уже в военной шкуре!
Смотрит.
- Ты? Вот прогульщик наш!
Я на стол выписку из приказа о зачислении в полк.
- Вот, - говорю. - Так вот! Расчет готовьте!
Пошел в общежитие, чемоданчик у меня там, носовые платочки, белье. Прихожу с чемоданом - полный расчет готов.
Вскорости на фронт стали отправлять маршевые роты. Я пошел, попросил:
- Зачислите меня в маршевую роту.
В маршевой роте пробыли месяца два или три, а в самом начале сорок второго года повезли нас на запад. Я сперва думал, что заеду в Томск, а потом как повезли нас! Командиры незнакомые, не отпросишься - я и рукой махнул. Так ни дочку не увидел, ни мать, ни жену. Даже не могу теперь вспомнить, когда мы проехали станцию Тайга, откуда идет ветка на Томск.
Привезли в Омск, выгрузили, и черт его знает, как он там назывался: запасной лагерь или запасной полк. Черемушки место называлось. Туда эшелоны прибывали, а оттуда формировались маршевые роты на фронт.
Вот сейчас бы интересно встретить хоть одного солдата, который живой остался, который в этих Черемушках побывал, и спросить:
- Как тебе служба в этих Черемушках?
Вот где мы хватали горького до слез. Зима. Землянки человек на двести. Печек нет, посушиться негде. На нарах плетенки из хвороста - и вся постель. Я за те два месяца, может, раз пять или шесть разувался. Кормили исключительно плохо, хуже только в окружении было. Столовая под навесом, а Иртыш во льду. Придешь - шайку деревянную нальют на отделение, а чашек нет, и ложек нет. Нет ложек! Первые раз глядели-глядели друг на друга, да и как поросята - через край. Вот эти Черемушки! Это же издевательство было.
Потом стали ложки доставать, кто - делать. Вплоть до того: отрежешь от голенища кирзу, сошьешь - вот и ложка.
Из столовой - строиться и на реку, до парашютной вышки, там километра три было. Бегом, по-пластунски, перебежками, конец - штыковой бой. Отдохнешь там маленько и обратно так же.
И все ученье.
После обеда берешь двое саней и, на себе, получать картошку. Потом - в лес, на заготовку дров. Затемно вернешься, перемучаешься - и жрать не охота. Повалишься в мокрой шинельке на эти прутья и переночуешь. Вспоминать не хочется.
Из этих Черемушек было дезертирство. А и хороший будь - все равно мысли те, что убежать иди заболеть. Так подготовка шла на фронт. На фронт человек идет, и так его измуровать! Мне тогда это просто удивительно было. Так солдаты решали, что это какое-то вредительство. Потом всю войну, где как ни приходилось, а со мной, с солдатом, обращение везде как с человеком было.
Месяца через два погрузили нас в эшелон. Пока везли, мы поправились: котелка мало - второй!
Попали на Северо-Западный фронт. Я стал бронебойщиком роты ПТР, 287-го отдельного истребительного-противотанкового дивизиона, 129-й стрелковой дивизии. На западном берегу реки Ловатъ сменили мы какую-то нашу часть и стали держать оборону.
Траншей не было, потому что на один штык возьмешь - вода. Болото. Были такие укрытия из хвороста, вроде плетней, тянулись они как траншеи. Их еще до нас, те, кого мы сменили, поделали. Эти плетенки пули, как спичечный коробок прошивали, только что за ними не видно, где человек находится. Мишень свою не показываешь, и все.
Вода, снег, болото. Впереди минное поле, за спиной Ловать. На этом минном поле, когда снег растаял, столько погорелых трупов наших солдат вытаяло! Лежали, как головешки. Весь человек не сгорает - ручки, ножки маленькие. Запах погорелого человека, как острым потом.
Перестрелки шли, а чтобы в атаку идти - не было. Не лезли, ни они, ни мы. Месяца через два слева и справа от нас немцы вышли к Ловати. Сначала к нам кой-когда старшина переплавлялся на плотике, привозил сухарей, а потом и вовсе никого не было. Пока патроны были - стреляли. По ночам другой раз, без цели, чтобы звук был - мол, не спим. Где-то подальше бои шли: и разрывы, и пулеметы, и автоматы работали. А у нас и боев не было, и патронов не стало. Мы немцев уже простым глазом видели, болото - видно. Они yжe в рост ходили, на нас внимания не обращали. А нас донял голод, по пять-шесть суток ничего не ели. Я раз высмотрел в бинокль, две лошади лежат, уже вздутые, - ночью полез туда, нарезал задней части прямо со шкурой, полную сумку от противогаза набил. Тихонько над костерочком в этих самых хворостяных укрытиях покоптили... Ослабели все, нами уже никто не командовал, постов под конец уже не выставляли. А что толку ставить? Немцы придут - караул кричать? или ура? Я одно думал: возьмут нас живьем, И отойти за эти речки приказа не было. Сзади нас была Ловать, а дальше, говорили, была еще Пола, По-разному гадали, что с нами будет - кто как. А и такие были, что анекдоты еще рассказывали.
Ну что... Был я тогда первым номером ПТР. У меня Сережу, второго номера убило. Лежали вместе, он так головой ткнулся. Я: "Сережа, Сережа!" Шальной пулей. Оттащили мы его к берегу. Хоронить - не хоронили, не до того. Он тоже сибиряк, такой беленький. Вместе в Черёмушках хлебали кирзовыми ложками... ПTP у меня грязью, песком забилось так, что его молотком каким нужно отбивать... Сейчас все в памяти сливается, потому что никаких: действий не было. Как забыли про нас. И уже стала осень.
А вся наша дивизия была на другом берегу, и пушки нашего дивизиона на тот берег давно переправили. И вот в одно время переплыл к нам из дивизии старший сержант и дает команду:
- Форсировать реку, уходить на ту сторону, кто как может.
Там на берегу лежали плотики. Когда еще до нас части переправлялись, остались от них. Я нашёл два бревна, сколочены, метра по четыре. А были мы все такие - ветром качало. Все же я этот плотик стволом, карабином, потихоньку сдвинул в воду, ПТР на него положил, карабин за спину, лег на бревна, поплыл.
А день. Немцы метров за триста от нас находились по берегу. Если я не стану работать руками и ногами, я к немцам приплыву. Они стрелять - не стреляли по нас, но сверху по течению пускали плавучие мины. Если она о плот ударит, то меня убьет или с плотика сбросит - утону. Я здесь гребся сколько силы хватало. Кто плыл рядом со мной - ничего не помню, как бредил. И все к берегу продвигаюсь, продвигаюсь, а мины все плывут, плывут, и меня к немцам сносит. И смотрю - мои бревна в берег ткнулись. Переплыл.
Теперь как выпрыгнуть-то? Я бы сам выскочил - ружье уйдет с плотом, и у меня бревна под ногами колеблются. Схватил я ружье под мышку, за дульный тормоз, выскочил все же.
Намочился я не сильно, потому что лежал на бревнах. Отдышался и на горку вышел. А молодой сосняк. И смотаю, метров двести, а может, триста, дымок виднеется. Я ПТР опять за ствол, под руку, приклад по земле тащится, пошел к этому дыму.
Шел я не знаю сколько, может, час. Иду, иду - привалюсь к кусту или сосенке. Мне сейчас шестьдесят семь лет (рассказ А.В. Косова записан в 1983-ем году), я за это время, кто его знает, сколько километров пройду, а там - рядом. И еще это тяжелое ружьеза дульный тормоз волоку! (Противотанковое ружье системы Дегтярева весило 17,3 кг. При передвижении на местности несли два человека.) Карабин за спиной, а полы у шинели от глины толстые, тяжелые.
Подхожу. Большая - воронка, в этой воронке сидит человек двенадцать пехотинцев. Тоже форсировали, только с других участков. Костер у них горит, курят ребятишки! Я ПТР наверху оставил, спустился к ним. Картошкой пахнет! Они где-то набрали - как горох, она горит, пахнет. Палочками ковыряются. Закурить попросил. Они дают мне газету - листья от кустов курят. Осень, сухие уже листья были. Я покурил.
Может, с час мы пробыли в этой воронке - младший лейтенант с того бока, где я оставил ружье, подошел.
- Вы чьи будете?
- А каких надо?
- Со 129-ой дивизии есть?
- Есть.
Этот младший лейтенант на полуторке ехал к нам. Дорога по болоту, лежневка, и машину по ней тянул трактор. Не доехал километра три - увяз. Хорошо, хоть с настила не сошел - одна бы выхлопная труба осталась.
Ну, младший лейтенант направил нас туда.
Я думаю: "Три километра! Твою в корень, как же я пойду?"
Все, кто с винтовкой, кто вовсе без ничего, а у меня и карабин, и это ружье.
Вылезли из воронки, пошли. Я ПТР за дульный тормоз тащу. Дотащился потихоньку вместе со всеми. Погрузились на машину, и повезли нас в штаб дивизии. Там встретили командиры, и наш командир дивизиона майор Холькин.
Принял нас старшина. Мы грязные, заросшие, голодные, может, и вши были. Отдохнули часа полтора, и он нас в баню повез. Там вода тепленькая, шайки деревянные - хорошо! Выдали бельё, чем-то от насекомых травленное, - потом, как чуть разогреешься, начинает пахнуть. Поместили нас в палатки, давай кормить. Зайдем в столовую, каждому положено маленько - я бы все один съел, Поедим - спать. Только заснём - будят, опять немного покормят. Только уснешь - снова беспокоят, а мы знаем, что там почти ничего не дадут. Все равно, кто не встает, заставляют: иди!
Дней через пять, когда мы вошли немножко в силу, было построение дивизии. А оружие как стояло у меня нечищеное, страшно в руки брать, так я с ним в строй и встал.
Ребята мне говорят:
- Ну, Косов, ты за такое оружие суток десять получишь, лучше бы там бросил.
Построились. Вся дивизия, как полк. От нашего дивизиона человек восемьдесят осталось. Стоим, вояки, редко у кого карабин, а с ПTP я один переправился, и оно у меня все равно не работает. Стою как дурень с колотушкой.
Обходил нас командир дивизии, каждого, кто переправился, спрашивал. Когда он подошел ко мне, я отчитался, он в блокнот записал и пошел дальше. После осмотра дивизии, он вызвал меня перед строем и объявил благодарность за сохранение оружия. И вот медаль "За отвагу" - вот она откуда.