Корнильцев Олег Борисович : другие произведения.

А У Воды Бежала Трясогузка...

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В 1943 году мне было девять лет, и я сговорил двух мальчиков убежать на фронт. А У ВОДЫ БЕЖАЛА ТРЯСОГУЗКА -рассказ о том, как это было. На моей странице я давно выложил другой рассказ В ТАЙГЕ, ВОЗЛЕ ГОРОДА ВОРОНЕЖА - это, так сказать, поэтическая версия того же случая. В ТАЙГЕ, ВОЗЛЕ ГОРОДА ВОРОНЕЖА печатался множество раз. Последний - в 2009 году в антологии русской прозы ЛЁД И ПЛАМЕНЬ. А У ВОДЫ БЕЖАЛА ТРЯСОГУЗКА опубликован в журнале СИБИРЬ (Иркутск) 1-й номер 2013 г.
  
  А У ВОДЫ БЕЖАЛА ТРЯСОГУЗКА.
  
  из книги воспоминаний.
  
  рассказ.
  
  1
  
   Во время войны мы с мамой жили в эвакуации в Сибири.
  Мне было девять лет, когда в сентябре сорок третьего я сманил двух маль-чиков убежать на фронт.
   Вообще-то, я давно знал, что убегу на войну, но летом и так было не худо, а школа началась - мне ученье всегда было в тягость. Брёл после уроков по деревянным тротуарам, и вдруг озарило, как избавление: "Убегу на войну!"
   Сейчас заглянул в Интернет: первое сентября в сорок третьем выпало на среду. Ну вот, а в четверг учительница, видимо, уже на дом задала - и я решил спасаться.
  Мои сподвижники были младше меня. Вадик Субарнов (ударение на "у") ещё в школу не ходил, но шустрый малец. Зимой нас подселили к Субарновым в узенькую боковушку - четвёртое наше пристанище за два года в посёлке. Мы с Вадиком замечательно ладили, играли самозабвенно, и понятно - его первого позвал. Вечером шепнул, он сразу согласился.
   Вторыv был Вася. Ему исполнилось восемь лет, он пошёл в первый класс.
   Тут следует объяснить. До сорок третьего года в школу принимали с восьми лет. Таким образом, в свои девять я учился только во втором. Но именно в сорок третьем в школу "призвали" семилеток. Моя мама преподавала математику, она и её товарки-учительницы говорили между собой (со значением понижая голос), что это сделано, чтобы мальчики успевали закончить десятилетку, до того, как заберут в армию. В ту осень первоклашками стали дети рожденья 35-го и 36-го годов. Вот кипело малышнёй на переменах!
   Итак, Вася. Небольшой, крепенький, молчаливый, весь какой-то очень надёжный. Мы познакомились позапрошлым летом ещё в детском саду. Тогда один раз я был у него дома. Жил Вася на крайней улице в предпоследней избушке. Это была крохотная засыпнуха - двойные стенки из горбылей, меж ними опилки. Вася показал щель, через которую, если ударить палкой по горбылинам, эти опилки сеялись. Я не знал, что бывают такие строения. Под навесом в поленнице Вася нашёл ключ, отомкнул висячий замок. Кухонька, комнатка, лоскутные одеяла... Ещё у Васи я немножко попилил лучковой пилой, поиграли в мячик, скатанный из коровьей шерсти. Я не знал, что бывают такие пилы и такие мячики... Хозяйнича-ли мы одни - Васина мать и сестра были на работе. Так и осталось: живёт он сам по себе, отдельно от взрослых.
   Я пошёл в первый класс, год Васи не видел, а тут встретились. Вот с кем на войну! Предложил - он согласился. Только сначала ему нужно было отнести до-мой сумку с книжками, ну и, конечно, поесть. Кстати, школьные сумки тех лет, в большинстве своём, представляли мешочек, сшитый из разного тряпья, с двумя тряпичными ручками...
   Когда шёл с уроков домой - испытал я совершенно неведомое состояние. Сейчас-то назвать его умею: маята организатора.
   Взять с собой хлеб, картошку, соль, спички - это просто. Ещё нужна верёвка... Я знал, что подходящий обрывок лежит на куче навоза, за коровьими стайками. В своё время обрывок хорошо напитался навозными соками, затем высох, приобрёл соответствующий цвет и валялся никому ненужный. А вдруг именно сегодня ребятишки его утащили?.. Вещмешок... Он в книжном шкафу, на нижней полке. (Шкаф дали нам в школе, на его полках мама хранила и книги, и бельё, и кое-какие вещи.) Перочинный ножик (моё главное сокровище, предмет почти сакральный) - под моим топчаном, в ящике с моими игрушками... А кто сейчас дома? Моя мама на работе с утра до вечера, но у Вадика папа или мама, тоже учителя, вполне могли оказаться дома. Да и сам Вадик не ухлестал ли на улицу? Уж больно резвый был мальчик. А Вася? Скоро ли придёт?
   Но это я сейчас так упорядоченно излагаю, а тогда, от усилий всё рассчитать и увязать, в голове произошла такая болезненная сумятица, что я растерялся, если не сказать испугался. Думаю, в тот момент из своего детского мирка вывалился я в самую, что ни наесть реальность, для которой был ещё мал. Немедленно бросил я потуги координатора и обрёл душевное равновесие. Но разочарование той минуты осталось на всю жизнь. Даже место, где это содеялось - врезалось навек. Рядом со школой деревянный тротуар спускался по горке высокими ступенями. Перила там заменяла доска, до того отполированная ладонями и рукавичками, что стала как бы костяной...
   Родителей Вадика дома не было, зато Вадик на месте, верёвка тоже. Так всё ладно сошлось, что от сборов в дорогу запали только два момента.
   Кусок хлеба с нашего кухонного стола, накрытый льняным полотенцем от мух, я забрал весь. Даже не промелькнуло поделиться с мамой.
   И второе. В тот день мама Вадика нажарила пирогов с картошкой. Здоровущие, жирные, с корочкой из настоящей муки, они разваливались под собственной тяжестью. Субарновы были местные, недавно получили гостинец из деревни: муку и сало. Вот этих пирогов мы взяли всего три штуки. И ещё одним Вадик меня угостил. Я съел - и почти наелся. В животе стало тепло, уютно. Тут и Вася подоспел. Можно было отправляться.
   Дом, в котором мы жили, - бревенчатый, новый, добротный, четыре квартиры, четыре крыльца, - был густо населён, а уходить следовало незаметно. Конечно, мы с Вадиком были свои, и Вася - мало ли ребятишек заходило поиграть во двор, но выдавал вещмешок, в который сложили припасы, диковинный предмет для нашего двора. Этот вещмешок из новой серой, в чёрную линеечку, материи, с удобными лямками, ещё летом сорок первого года, когда фронт подходил к нашим местам, мама сшила под мой рост, под мою силу. И вот теперь, чтобы не так бросалось в глаза, я не стал надевать его, а нёс в руке у земли, между собой и Васей.
   Вдоль всего дома от крыльца к крыльцу был положен деревянный тротуар. Наш отряд дробненько простучал по нему и в калитку, и - на другую сторону улицы. Домов там не было, а тянулся глухой забор. Он огораживал тополёвый сад при поселковом клубе. Забор кончился - мы за угол и дальше вдоль забора. Тут уж вольнее. Я надел в лямки мешок. Потом мимо домиков - чёрт знает кто в них жил, мимо конного двора...
   А всё же, что в моей голове творилось? Как представлял дорогу на фронт?
   Однажды, зимой ещё, все обитатели нашей квартиры сидели на кухне. Мама Вадика чистила луковицу и плакала от неё. Вадик смотрел, смотрел и говорит:
   - Наберу луку, поеду на фронт немцам глаза тереть.
   Все засмеялись. Я вот по сей день помню...
   Мой план был куда основательней.
   Сначала прямиком идём на Алтай, в Алтайские горы. (Вот зачем нужна верёвка - лазить по горам!) Там ищем золото. На золото покупаем оружие и тогда уж - на фронт.
  Не слабый проект. Как возник?
   По радио читали повесть "Алтайские робинзоны". Несколько дней, с про-долженьями. Но я слышал только одну передачу. Два мальчика в Алтайских горах откопали самородок с куриное яйцо. Что делали мальчики до этого и чем занялись после, я так и не узнал. Зато знал: Алтай где-то недалеко - мама говорила, что пионерский лагерь Артек эвакуировали на Алтай, и самый хороший ученик нашей школы, может быть, туда поедет. А за рекой Яя (ударение на первое "я"), возле которой стоял наш посёлок (тоже Яя), зеленела кустарником и желтела осыпями небольшая гора в виде равнобочной трапеции - я и смекнул: Алтайские горы в той стороне.
   О золоте и самородках познания были конкретней. Мама хранила два золотых кольца. Блестящий перстенёк, из которого, когда меня ещё на свете не было, потерялся красный камешек. "Только подарили... Я так радовалась...", - рассказывала мама. И мужское кольцо - тусклое, тяжёленькое. Его неказистость мама объясняла тем, что сделано из самородка, золото без примесей. Самородок, при царе ещё, нашёл кто-то из маминой родни. Однажды я допёк: кто всё-таки нашёл? при каком царе? "Ай, да не знаю!.. При царе Горохе...", - отмахнулась мама.
   Неизвестный родич, откопавший самородок, воображался, довольно смутно, в глухом лесу, у подножья горы, в яме по колено, рубашка распояской, лопата... Это неотчётливое виденье географически было точно привязано: Урал - мамина родина. Неизвестным предком и Уралом, куда, по маминым рассказам, меня однажды привозили ещё в пелёнках, я гордился с каким-то хозяйственным привкусом...
   А что же мои спутники? Свой план Васе в подробностях я не излагал, да и Вадику - что-то не припомню. Верили мне...
   Итак, сначала следовало выйти к реке.
   По улице Набережной в десятке шагов от палисадников и скворечен были проложены рельсы. Мы зашагали по шпалам и вскоре оказались на воле. Под облаками и небом - измызганные кусты, цветущие лютики, поодаль штабеля брёвен, и - река, во всю ширину забитая брёвнами. Там их было десятки тысяч. По этому полю из плавающих лесин предстояло перейти на ту сторону.
   У самого берега оставался просвет чистой воды, но мы знали, где можно по-пасть на брёвна. Шли по дорожке в запахе сосновой коры и преющей древесины. До сей минуты был побег, а теперь - странствие.
   А странствующих подстерегают внезапности.
   В одном месте дорожка сбегала в небольшую промоину. Мы были внизу, когда навстречу спустился незнакомый мальчик - шестой или седьмой класс.
   - Олег, вы куда? - мягко и очень по-взрослому удивился он.
   То, что незнакомец знает меня - было привычно. Мама преподавала мате-матику и вдобавок была завучем школы. А вопрос... Но я уже слышал свой ответ:
   - А мы зимой картошку брали в долг, мама велела отдать.
   И разминулись.
   От своей неожиданной изворотливости, я был в лёгкой оторопи. Я, пожалуй, только маму обманывал, и то редко и без фантазии: "Выучил уроки?" - "Выучил". Но сильнее была неловкость перед Вадиком и Васей: так смухлевать в нашем благородном предприятии! Мы шли гуськом, ребята за мной, стыд я переживал спиной и затылком.
   Но соврал-то я ловко. Выходило: мы идем к бетонной плотине, подпиравшей реку. Возле неё было подобие выселок: штук пять домиков и буйные огороды при них. Получалось - там одолжили картошку. (На самом деле, начиная с урожая со-рок второго года, картошки, которую мы сажали в поле, всегда хватало до новой. Без неё пропали б.)
   Однако довольно скоро я вернулся в прекрасное расположение духа, а тут подошли к месту, где предстояло перелезть на брёвна.
   Рядом работала бригада. Женщины в основном. Баграми сплачивали на воде лесины, цепляли тросами, паровая лебёдка звонко надсажаясь тащила на берег... Если бы кто из бригадниц посмотрел в нашу сторону, нас бы, скорей всего, шугнули, потому, что кошмаром всех матерей в посёлке было -их чада бегают по плавающим брёвнам.Стращали: "Сорвётесь, лесины сойдутся над головой, не выскочите!" Но мы перебрались на плашкоуты словно в шапках-невидимках. Эти плашкоуты - плоты из сосновых брусьев, были соединены тросом и плавучей дорогой далеко уходили в поля брёвен.
   Вот интересно: в поселке произносили не плашкоут, а плашкот, не плотИна, а плотинА. Я говорил как все, но мама, посмеиваясь над моими плашкотами, от плотинЫ приходила в такое раздражение, что я при ней следил за собой и говорил - плотИна...
   В тот раз потонуть нам не особо грозило - леса было набито в полтора-два слоя. В окнах мутной воды проступали подтопленные брёвна, а местами наоборот: их выпирало бугром. И всё это необозримое побоище было недвижно. Так что, когда, покинув плашкоуты, стали пробираться по брёвнам, следовало только внимательно смотреть, куда и как ставишь ногу - не оступиться, не оскользнуться. Утонуть было трудно, а навернуться о лесину - легко. Если кора содрана, а древесина сырая, туда лучше не вставать - скользко. Ствол в коре надёжней - шершавый. Но бывало, что израненная кора срывалась под ногой целым лафтаком. Нам с Васей было проще: на войну мы наладились босыми, а Вадик в ботиночках на кожаной скользкой подошве. Но до чего смышлён и ловок был мальчуган - ни разу не шибанулся.
   Прыгали мы, корячились по этому залому долго, трудно и очень занимательно. Одно из лучших приключений детства. Но с каким облегчением выбежали мы, наконец, на берег!
   Торная дорожка вела вдоль чистой, не забитой лесом протоки. Ноги сами несли. Сырая земля пружинила под пятками, но в ней попадались и камешки.
   На брёвнах было не до разговоров, только: "Айда сюда, тут лучше!..", "Лесина скользкая..." (Вася и Вадик говорили - склизкая), - на брёвнах было не до бесед, а здесь, нарезая по дорожке, что за речи мы вели? Под небом-то сорок третьего года?
   Не вспомнить.
   Вот акустика, несомненно, была иной, чем на заломе - голоса звучали иначе. И дорожка, должно быть, усеяна первыми опавшими листьями тальника, и, может быть, у воды бежала трясогузка...
   Вадика я хорошо помню. Невеличка, круглолицый, прехорошенький. Глазенапы так и сияли, вишнёвые. Как-то две молодые женщины, одетые по случаю воскресенья с претензией, прогуливались мимо полых ворот нашего двора, увидали Вадика и с визгами восторга бросились к нему - потискать хотели. Вадик смеясь, утёк, а мне было удивительно и грустно: почему такое внимание? Ведь я, например, знаю куда больше, бегаю быстрее всех ребятишек... Папа Вадика был неказист, даже голос какой-то линялый, в армию его не брали из-за слабого зре-ния, но когда вижу на репродукциях красавиц-крестьянок Венецианова, особенно "Крестьянку с бураком" - вспоминаю Вадикову маму.
   А Вася... В детском саду мальчики, бывало, обсуждали разные разности - например, какой род войск лучше. (Каждый выбирал, где служил отец.) Или, скажем, что немецкие самолёты обтянуты резиной, и поэтому пули от них отскакива-ют. Зато у немцев уже кончаются танки. По радио передавали: под каким-то горо-дом они ехали в бой на танках из фанеры... Или о достоинствах монголок - лошадок из Монголии, которых недавно пригнали на поселковый конный двор... Вася в наших разговорах не участвовал, только слушал. Может, не умел фантазировать? Зато умел петь. Пел он всегда одну песню. Там было про то, что у матери четверо голодных детей, нечем кормить, и чтобы не мучились, когда уснули, она топором отрубила им головы - "четыре сырых головы..." Ещё, помню: в детсаду раздетые выскочили на заднее крыльцо. Поздняя осень, пар изо рта. "Здышки видно!", - сказал Вася...
   Спешили по дорожке три счастливых ребятёнка...
   Заглянул в Интернет. Третье сентября сорок третьего - восемьсот четвёртый день войны, её самое глухое время. Бои в Донбассе, на Северном Кавказе. Харьков освобождён, но в Смоленске немцы. У Васи отец пропал без вести, когда ещё в детсад ходили. И мы с мамой, как в сорок первом проводили папу до военкомата - ни весточки. Летом под Ростовым погиб дядя Женя, мамин брат, в Ленинграде умирала с голоду его жена, тётя Сима.
   По дорожке у воды шагали три счастливых человечка, болтали о чём-то детском и безмятежном.
   Думаю, что этот марш-бросок длился минуты четыре, ну, может, пять... Тальники слева разомкнулись в поляну. Костровище на ней. Мы поняли, как притомились, животы подвело.
   Хворост нашёлся по кустам, даже несколько лёгких сосновых полешек. Огонь развёл, конечно, Вася.
   Там, где мы жили до войны, бывало, компания учителей отправлялась в лес, к озеру. Брали нас, ребятишек, жгли костёр, пили чай, пекли картошку. Папа показывал, как умеет ходить на руках. Однажды он предложил мне побороться - и я его одолел! Уже в Сибири, в детском саду, я рассказывал и свято верил, что поборол папу!.. И я, конечно, видел, как взрослые пекут картошку. Когда пламя взялось, стал кидать картошины в огонь. Предвкушал эту минуту.
   - Стой, стой! - быстро сказал Вася. - Погоди... Когда жар нагорит... - и палкой выкатил картошки из огня.
   Помню свой конфуз, но сейчас занимает другое: Вася не крикнул, как покри-кивают сверстники на обмишулившегося товарища, а сказал быстро и озабоченно.
   Каким он был, когда вырос?
   Пока жар нагорит - было чем заняться. Субарновские пироги! Дома я завернул их в половинку "Пионерской правды". (Была такая детская газета, выходила даже во время войны. Этот номер мама принесла из школы.) Газета промокла салом, а пироги отчасти развалились. Но всё равно каждому достались полностью все огромные фрагменты. Господи, что за вкус!
   Потом на бревёшке своим складником я резал хлеб на троих.
   Складник был особенный: с костяной ручкой из рога дикого зверя, как полагал я. Поверхность ручки, чтобы не скользила в ладони, была словно иглой выжжена сложным узором. Ну, правду сказать, оба лезвия сточены до узких полосок и слегка болтались. Когда, бывало, мы с Вадиком на общей кухне строгали свои деревяшки, лучше получалось кухонным ножом.
   Складник мне подарила Таисия Павловна Ермонская.
   Однажды, в начале войны, папа ещё был с нами, после ночной бомбёжки мы отправились к Таисии Павловне. Немцы бомбили составы на железнодорожных путях, а напоследок обстреляли из пулемётов жилые дома. Две пули угодили в дом Таисии Павловны. Одна пробила толстенное бревно стены, дверь между комнатами, подломила ножку стола и впилась в половицу, так, что её невозможно вытащить. А вторая - оконное стекло, боковину книжного шкафа и застряла в словаре Брокгауза и Эфрона.
   - Вот, ёшь-клёш, - восхищался папа, - как бумага пулю держит!
   Я спросил, а если в танк стрелять из винтовки много раз и всё в одно место - пробьёт? А если сто раз? А если тысячу?
   - Всё равно не пробьёт, - сказал папа, к моему огорчению.
   В нашей семье было всего две или три вещи сделанные "до революции". Главная из них - швейная машинка "Зингер", а у Таисии Павловны - почти всё старинное. И дом, и мебель, книги в шкафах и посуда в буфете, и бронзовый чернильный прибор - как сейчас понимаю, всё очень скромное. Таисия Павловна преподавала географию в школе. Про неё говорили, что она "чуть ли не из дво-рян".
   В тот день Таисия Павловна подарила мне этот ножик и ещё коробочку от какого-то женского украшения. Коробочка - плосковыпуклая, восхитительно гладенькая, коричневая с белым крапом. А внутри - шёлковая сиреневая подушечка! Захлопывалась эта прелесть с еле слышным аппетитным щелчком... Ну, а что сказать о складнике? Немой восторг обладания.
   Когда нас повезли в эвакуацию, из игрушек я взял только ножик и гильзы от малокалиберной винтовки. Шесть штук. В моих играх они были как будто красноармейцы. Уложил их в коробочку Таисии Павловны. Мы ехали в телячьем вагоне на нарах, а красноармейцы - в коробочке. Я заглядывал к ним. Им было хорошо ехать в Сибирь...
   И вот, после того, как мы поглотили субарновские пироги, я разрезал хлеб на три порции своим ножиком с рукояткой из рога дикого зверя. Наконец-то нашлось для него настоящее дело! Хлеб, конечно, не пироги, но слопали, присаливая. Соль была в спичечном коробке.
   Сбегали к протоке, попили горсточками - кружки не было. И тут у воды обнаружили, как сильно свечерело, небо затянуло... Мы скорее к костру. Странно - потом ночью луна светила...
   У огня опять стало хорошо, укрытно, от пламени шло такое вещественное тепло! Первый собственный костёр в жизни. Зарыли картошку в угли.
   Конечно, навалилась бы ночь, догорел бы огонь, где сушняк по кустам шарить? Пошли бы домой, благо, ночь лунная. Было б на всю жизнь одно из лучших воспоминаний.
  Сколько "бы".
   Мы стояли полукругом. Лицом к огню, спиной к протоке. По ту сторону костра - полянка, дальше кусты.
  Вдруг - свист, ор, вой! Из этих кустов выломились трое, люди, и - к нам.
   Страх? Ужас? Я не успел расчувствовать, ибо выстрелил - не стреканул, а именно, выстрелил - поперёк направления бега этих орущих, в просвет между кустами, в пологую горку, дальше ровное поле, некось - сухая трава. Испуг не сковал, я не бежал, я летел. И в чаду сознанья ещё удивлялся, что ноги не чувствуют боли, хотя несусь по засохшим будыльям. Через пару секунд другое изумленье: гонял я - у сверстников не было ровни, но тут запалиться не успел, а они вот уже - рядом.
   И я стал.
   Оказалось - подростки, лет четырнадцать. Молча принялись обыскивать. Не грубо шаря, а летуче охлопывая. Карманы штанов, за пазухой. Искал один, второй, глотая воздух, приходил в себя, потом подоспел третий. Только теперь я осознал, что у меня в правой руке сложенный складник, они по второму разу хлопали, и не замечали. А я даже руки приподнимал, чтобы им удобней... Складник не умещался в ладони, но не видели, надежда ворохнулась...
   - В руке! - хищно сказал тот, что не шарил.
   Я сам разжал пальцы...
  И пошли прочь, склоняясь головами к среднему - добычу рассматривали. Свернули к переправе, исчезли в кустах...
   Вот каково мне было возвращаться? Ещё одно удивление: не хотелось идти. Первые шаги - заставил себя.
   У костра Вася и Вадик бродили, словно потерянные. Они тоже, было сыпанули, но за ними не погнались...
   Огонь догорал. Сумрачно, сыро сделалось на поляне и слегка противно: чужие нагадили в твоём доме.
   Какие слова мы говорили? Что я лепетал - предводитель разгромленного отряда?
  Про картошку мы всё-таки не забыли. Раскопали, съели полусырую...
   И - пошли домой.
   Вещмешок уцелел - в траве, в тени его не заметили.
  Яркая луна - на брёвнах видно, куда ставить ногу. Молчали пришибленно. Но - дети: труды по переходу развлекли. Горят уши и щёки от упражнений на брёвнах. Хорошо возвращаться домой! Мы уже разговариваем, громче всех я.
   - А мы скажем!.. - кричу в восторге избавления от тягостного, преуспевший за день во вранье. - А мы скажем!.. - хочу объяснить, чего нафантазируем дома, чтобы меньше влетело, и - слышу мамин голос:
   - Олег!
   На берегу в лунном свете три фигуры. Мама, отец Вадика, и ещё - небольшая, женская.
   В траурном молчании вылезли из-под берега.
   Если взрослые что и говорили, то скупо.
   И возвращались в молчании, ничего доброго не сулящем. Впереди мама, я за ней, за нами остальные. Когда понял, что незнакомая женщина - Васина сестра, крайне удивился. Я-то полагал, что Вася никому не нужен, и поэтому совершенно свободен.
   Вошли в посёлок, и - луна в облака ушла. Как представил, сколько ещё переться по этой темени строем арестантским... И усталость, конечно. (Как Вадик выдержал? Ни хныкнул, ни пикнул!) Но скоро накрыло забытьё, только слышу: но-ги подо мой шагают, шагают... И - чу! - гремим тротуаром возле нашего дома.
   Когда проходили мимо соседского крыльца, совсем опомнился: вещмешок с плеча, на ходу навозную верёвку вытащил и забросил в дырку под крыльцо - наш детский тайник. Ловко получилось. Стыд, если б мама узрела обхезанный обрывок. Но отчасти, и скаредность: вдруг пригодиться.
   И вот мы в нашей комнатёнке. Ждал: сейчас колотушка прилетит. Но мама устало и безнадёжно:
   - Спать ложись...
   На кухне под умывальником сполоснул ноги. Привычное упражнение. Балансируешь на одной ноге, руками успеваешь поддавать носок умывальника, добывая воду, и на весу, над ведром, мыть другую ногу. Сполоснул - и скорей на скрипучий топчан, на матрац, набитый сеном, на подушку, приятельски хрустнувшую в ухо. Благодатно пахнет она травяной трухой. Голову под одеяло и - в сон, волшебное убежище от всяких бед.
  
  
  
   На следующий день под крыльцом верёвки не оказалось. Эх, надо было забросить дальше!.. Ножик я не вспоминал, там от меня не зависело.
  
  
  2
  
   Было это в сентябре сорок третьего, в сибирском посёлке Яя, ударение на первое "я".
   Уехали мы с Яи летом сорок шестого, а переживать события того дня стал лет через пять. Раньше, кажется, и не вспоминал. Думаю, из самозащиты - такого насилия над собой я прежде не испытывал. Да и потом.
   Но вот вошёл в возраст тех разбойничков-отроков... Помню, забрался на чердак по углу рубленого дома, в котором тогда жили. Сидел в сухой полутьме...
   Почему они тогда побежали за мной? Углядели складник? Или потому, что метнулся от них?.. Но кой чёрт затащил их в эту чащу? Если б они шли по дорожке у воды и услышали наши голоса, они бы тихо и подкрались - мы спиной стояли. Значит, шли вЕрхом, учуяли дым, услышали голоса, тихо спустились. Поэтому по кустам лезли.
   Мне бы рвануть не поперёк их бега, а строго от них, тогда б костёр между нами... Все равно бы догнали... Почему я не стал резко вилять, когда они рядом оказались? Хотя, конечно - без толку, через пару секунд схватили б...
   Но, самое обидное, почему, когда меня обшаривали - не скинул ножик в траву? Так просто! Разжать пальцы, переступить, кашлянуть, в момент, когда он шумнёт сухой травой и стукнется о землю. А когда ушли, поднял бы...
   Не догадался.
   Не складника было жалко - обидно, что так беспомощно и покорно.
   А можно было запузырить его, что есть мочи! Никому не доставайся! Вечером в траве не нашли б. Я представлял, как мечу ножик ввысь и вдаль, к вялым облакам! Но - наполовину дворовый, наполовину домашний мальчик, такого приёма я ещё не знал.
   Сколько раз на протяжении всей своей жизни галлюцинировал: они подбегают, а я запускаю ножик в вечерний свет!.. И только сейчас, когда пишу, через шестьдесят девять годков - докумекал: ведь, то, что ножик у меня в руке, я осознал лишь, когда стали обыскивать! И благо, что отдал. Забросил бы нож на их зло - могли бы напинать. Но тут - добыча! И они, довольные, отвалили. А нет - вернулись бы к костру, пристали б к ребятишкам, нашли бы мешок, который, в отличие от ножа, был вещью в хозяйстве годной.
   А помните моё удивленье, что Вася кому-то нужен? Что его искала сестра? Это интересно.
   В детском саду был у меня задушевный приятель Игорь Паскевич. Я проводил с ним куда больше времени, чем с Васей. Игорь с матерью жили в "доме специалистов" - двухэтажном деревянном бараке. В мрачной комнате, где кроме двух коек и голого стола, была ещё табуретка, мы всегда играли одни. Ни разу не видел его маму! Но мысли не возникало, что Игорь живёт сам по себе и свободен как ве-тер.
   Потому, что Игорь был мальчик моего круга. Его мама - врач госпиталя, который должен был со дня на день принять первых раненых.
   Я, захлёбываясь, рассказывал своей маме, про Васю и Васин мячик из коровьей шерсти, в который мы играли на дороге, перед Васиной хибарой. Мячик плотный, из рыжих и белых волосков, приятный в руке - летал он плохо, лёгкий, и не отскакивал, но всё равно, это потрясение: мячик из коровьей шерсти! Я не сомневался, что Вася изготовил это чудо сам. "Корове по боку катаешь, катаешь", - показывал он ладошкой... Я был влюблён в этого маленького мужичка, но понимал, что Вася из другой жизни. У Васи была песня про "четыре сырых головы", засыпнуха из горбылей, летний очаг во дворе, сложенный из горелого кирпича, лучковая пила... А у нас книги и тетради, которые мама проверяла ночью, когда я спал. В нашем доме жила учительская чета - в квартире у них висела огромная карта мира, и имелся номер довоенного журнала мод. Но главное - самодельный телескоп, который, до того, как уйти на войну, делал, да недоделал глава семьи. Недавно он вернулся с тросточкой и негнущейся ногой. Интересно: дошлифует Игорь Авдеич линзы к своему телескопу или подождёт, когда мы победим? Я Ва-сей был очарован, но понимал, что мы разные. И вот я решил, что у них детей не принято искать... Сословный предрассудок девятилетнего мальчика. Это притом, что моя мама из семьи рабочих, а папа вырос в детском доме!..
   Мои приятели скоро пропали из моей жизни.
   В детсаду ещё не пришёл как-то в группу Игорь Паскевич. Открывать госпиталь на Яе почему-то не стали.
   Зимой, лёгшей после той осени, когда мы убежали, в школе на переменах я перестал встречать Васю. Не сразу хватился, а когда обнаружил, не задумался - нет и нет... А теперь строю догадки. Надеюсь, ничего худого. Иначе бы услышал от ребятишек - двери классов выходили в общий коридор. Когда утонул четвероклассник - вся школа гудела. Да и что случись, наши мамы, Вадика и моя, не промолчали б... Но уехать с Яи Васина семья не могла. Кто бы их отпустил с лесозавода, готовящего крепёж для кузбасских шахт? Рабочих не хватало: там стройбатовцы из Средней Азии, а в сорок пятом, сорок шестом - пленные немцы, японцы и наши - побывавшие в немецком плену... Может, Васю отдали куда в деревню, где посытней? К бабушке-дедушке?
   А следующим летом отца Вадика Субарнова назначили директором в деревенскую семилетку, и они уехали.
   Относило во времени, относило. На шестьдесят девять лет отнесло. И, пожалуй, я бесчувственен к этому обстоятельству: от меня не зависит.
   Но пока что в моей воле: захочу и снова, Вася, Вадик и я выходим из нашей квартиры. С силой затворяю тяжёлую дверь, утеплённую кошмой под обшарканным брезентом. Накладываю накладку на пробой, замыкаю висячий замок, ключ - в кладовку на полочку в условленное место, и наш отряд ссыпается с чисто вымытого крыльца. Мы с Васей босопяты, а Вадик в ботиночках, передом - бум-бум-бум по чутким плахам тротуара. Рюкзак несу у земли, укрывая между собой и Васей. Лямки мешка хороши на ощупь! Чтобы не резало плечи, мама сделала их широкими и мягкими: вчетверо свернула материю, протачала несколько раз. А зингеровскую машинку, на которой шила, бросили, когда поехали в эвакуацию. И через тридцать лет мама сокрушалась: "Ну, что бы ни сунуть в вагоне под нары?!". В Сибири обшивала меня и себя на руках или просилась к кому-нибудь на машинку.
   А когда мы вышли за калитку - какая импровизация! Какая тактическая находка! Резко на ту сторону улицы к забору и -вдоль него, и вдоль него!.. Забор был такой вышины, что лишь на второе лето я научился через него перелазить. За ним с начала войны дичал клубный сад. Только ребятишки, и то не часто, носилась по дорожкам. Крытая сцена, ряды лавок, танцплощадка... Наведывались в сад компанией, но как-то летом, в сорок четвёртом, я забрался один.
   Яркое утро после ненастья, пахло тополёвой смолой, было таинственно идти одному сквозь трепещущие тени и солнце, но за поворотом я увидел Надежду Васильевну, пожилую учительницу немецкого языка. Она сидела на лавочке и читала книгу.
   "Отперли сад!.."
   Надежда Васильевна обрадовалась мне, вручила четвертушку тетрадного листа, изящный, "довоенный", карандашик, сточенный до малой малости, и попросила сбегать домой. Скоро "Последние известия" - записать города, взятые нашими. Я помчал. Для быстроты не стал карабкаться на забор, пролез в подкоп, ободралcя.
   Радио было в комнате Субарновых. Наши взяли Могилёв.
   Надежда Васильевна тоже была из эвакуированных. Нас везли в Сибирь в товарным эшелоне, а она от Днепропетровска до Сталинграда ехала на платформе, груженной металлоломом...
   А от сада до конного двора - рукой подать. Однажды с Васей сберегли по кусочку хлеба и отправились на конный двор "кормить лошадей". В проходной сидел хмурый дяхан с батогом - мы заробели и ушли...
   Но прочь из посёлка, на волю, к штабелям брёвен, к запаху древесины и корья, главному запаху нашего детства!.. Сначала я, за мной Вадик, потом Вася - ногой на ржавый, напружённый трос, перепрыгиваем на плашкоуты, и аля! - плавучей дорогой среди полей мёртвых лесин, потом по ним...
   Выбегают на тот берег три счастливых человечка и - по дорожке, вдоль пред-вечерней протоки!.. Дорожка усеяна таловым листом, а у самой воды бежит тря-согузка...
   Но пора. Со всей мальчишей мочи запускаю складник Таисии Павловны Ермонской в меркнущий свет - не то вечера, не то моей памяти.
  2013
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"