Аннотация: VP РАССКАЗЫ ________________________ ШКОЛА Севастопольские дни Рижское училище Гатчина К ЮЖНЫМ МОРЯМ КАМУШКА...КАМА МЕСТЬ СКОТЛЕНД-ЯРДА СТИХИ Из детства Когда была война... ________________________
ШКОЛА
СЕВАСТОПОЛЬСКИЕ ДНИ
В детстве новые места воспринимаются особенно остро и остаются в памяти, а тем более знаменитые, как Севастополь. Знал ли я что о этом замечательном городе в тихой деревушке на севере Урала? - Всего лишь по акварельным открыткам брата, хотя читать научился до школы.
Отец вернулся с войны и собирался построить дом у реки, недалеко от дома, где жила миленькая первоклассница, но это моя тайна. По реке сплавляли лес, и можно было наловить бесхозных бревен, но это тайна отца.
Однажды за столом отец спросил мое мнение о переезде в Крым. Я насторожился, зная, что мое мнение многое не значит, и высказал интерес (зимой всегда хочется на юг, где тепло, фрукты; тяга к новому). Они с мамой улыбнулись, и я понял, что уже сговорились, а мама скучала о своем первенце Валентине, который в Севастополе на срочной службе и думает остаться - полюбил море.
В конце мая мы уже на поезде. Валентин встретил; он договорился, что мы первое время будем жить на Северной стороне, а до Графской пристани пошли пешком. Припекало солнышко.
Послевоенный Севастополь представлял из себя груды камней и наспех восстановленные редко дома, которые уцелели только у фундамента. Острые осколки бомб, гильзы от зенитных пушек покрывали так густо все вокруг, что убрали только с дороги. Изуродованные остатки зеленых насаждений главной улицы обрастают свежей июньской зеленью, как бы стараясь укрыть безобразия побоища.
Прямо на безлюдной Графской пристани, сбежав вниз по исковерканным войной камням ступенек, я решил нырнуть в прозрачную воду, но остановили; сказали, что неприлично в таком месте снимать штаны, и только на Северной стороне, перебрались катером, я впервые окунулся в морскую воду. И я полюбил, хотя вода показалась слишком горькой.
Небольшой переход вверх на равнину, в степь, и мы у дома с молодыми абрикосовыми саженцами, где и предстояло жить первое время. Однокомнатный домик нам обходился дорого и родители спешили найти место, где можно строить свой.
Такое место нашлось недалеко от Херсонесского музея на берегу Карантинной бухты. Купить землю по закону было нельзя, но там и земли не было, а на скале куча камней от разбитого до основания дома, даже не могли найти место фундамента. Можно было представить ужас людей, которых, кстати, и не нашли, а камни, а значит и место, купили у дальних родственников бывших владельцев.
Отец что-то понимал в строительстве, но понятия не имел о строительстве из камня. Это не помешало сразу начать строить времянку, а спали в палатке (мама сшила из тряпок); заползали и змеи, черепахи. Благо: сосед оказался каменщиком - давал первые уроки, а меня, чтобы обучение шло гладко, гоняли за бутылками "московской". Так камень за камнем... и к зиме мы имели свою крышу.
Лично мне повезло (конечно, не без участия родителей) и тем, что школа находилась в двух кварталах, и это единственная мужская в городе; но когда через три года я пошел в восьмой класс, то среднюю школу построили у Малахова Кургана и я бегал через две горки, любуясь стройками.
На второй год мы приступили к строительству основного дома по плану; а это затянулось до конца моего пребывания, когда я получил диплом об окончании средней школы и уехал учиться морским наукам.
Подбирая отцу камни, он укладывал на стенку дома, я обрадовался приходу брата - конец работы, да и солнце уходило к закату, за Херсонес, а в Севастополе по-южному быстро наступает ночь. Отец скоро закончил остатки известкового раствора и пошли ужинать, мать уже приготовила на огне между камней.
Валентин был возбужден новостью, подхватил от друга: приезжал Сталин и дал разгон за медленное строительство. "Будет горячка", - как брат выразился.
Город считался закрытой зоной и приезд строителей ограничен. Нужно особое разрешение, поэтому рабочих рук не хватало. В этом было и положительное: отсутствовала преступность и замками не пользовались, а у нас еще не было и дверей.
Брат рассказал, что Сталина возмутила мечеть, которая одна красовалась на фоне разрушений. Крымских татар тогда выселили, как военных предателей, но, видимо, далеко не всех, да и построить одну мечеть не так сложно. И действительно, на следующий день я заметил: шпиль мечети, блестевший на солнце, исчез.
Очень скоро наехали строители, и город стал быстро приобретать свое былое величие. Наша жизнь тоже забурлила событиями: появились воры, проститутки, ночью стало опасно ходить.
Однажды днем я пошел в кино на главной улице, днем детей пускали, но мне редко давали деньги на билет. Помещалось это культурное заведение в сыром подвале, а верх дома совершенно разрушен. В темноте зажужжал аппарат, и перед экраном выскочили перепуганные крысы, среди зрителей раздались визги и все бросились на выход, не сознавая: в чем дело; образовалась давка. Наконец кто-то догадался включить свет и успокоились. Тогда это был единственный кинотеатр. Лишь после приезда Сталина открыли клуб Черноморского Флота и брат доставал мне билеты на дневные воскресные представления. Не забуду цветные фильмы: Черногорье, Василиса Прекрасная, Каменный Цветок.
Кино мне нравилось больше, чем ходить в церковь. Мать в этом уступала настояниям брата и ходила без меня, она боялась испортить мне жизнь. Религию допускали, но не одобряли.
Газеты выходили высокоидейные, отрывались от жизни, и читались плохо. На флотском собрании, среди партийных, обсуждали, какой должна быть газета "Красный Флот" (или подобное название). Одного мичмана из зала, который увлеченно беседовал с приятелем и вертелся на стуле, спросили личное пожелание. Он и ляпнул по простоте своей: "Газета должна быть мяконькая". Имея ввиду удобной для закрутки махорки, но многие подумали и другое полезное назначение (в туалете для нужд гигиены), и раздался одобрительный смех. Бедняга имел исключительно практические соображения, а приписали публичное надругательство над советской печатью. Помогло то, что он был малограмотный и звезду героя носил.
Скоро открыли драматический театр и приехали известные артисты. Ставили даже классические вещи, как "Венецианский купец" Шекспира, пьесы Островского, Гоголя. Большим театралом отличалась мама, ходили пешком, экономили. Обычно мы сидели на галерке. Здание театра еще долго оставалось в полувосстановленном состоянии и у входа кучи камней... и прыгали в темноте, но это не мешало любителям. А любители были цвет флота, адмиралы и офицеры с гордостью носили свою форму. Приятно было сознавать, что военные в обиду не дадут и раздавят "заокеанского змея", если полезет. Тогда я наивно думал, что враг может поработить нас только физически - пушками.
Музеи и исторические памятники всюду напоминают трудные годы Севастопольских оборон. Если считать, что Гитлера на войну толкали старые враги нашего народа, то ничто не меняется. Меняют названия, словам придают другие значения; и верят, славянская простота!
Гордость была, только что победили самую сильную военную машину, не осрамили Отечество, приобрели новые территории, но было голодно. Продуктов питания на всех не хватало. Ввели нормы и хлеб выдавали по карточкам. Идешь, бывало, с буханкой домой, а она, милая, издает одуряющий запах (так знакомый голодному); сорвешь корку зубами - моментально тает. Дома делали вид, что не замечали, или отец говорил: "Опять мышка откусила".
Попробовали садить картошку, а получили жалкие горошины. Соседи объяснили: картошка в Крыму не растет, почва не та. Выручала рыба - недорогая, скрытно на торпедном катере матросы ловили и вечером разносили по домам (зарабатывали на выпивку).
Летом брату удалось меня устроить на пару недель в пионерский лагерь, кормили хорошо, но среди мальчиков не все были довольны. Был такой чернявый жирный Веник (сегодня, наверное, с Ельциным или Клинтоном на "ты"), так он поначалу отказался от еды, как недостойной его высокого рода, и бутерброд мне отдал, но потом, видимо, проснулась еврейская кровь, и стал в мусор выбрасывать. За это я ему на прощание дал в живот, но чувство было такое, что кулак в медузу влип, еле вытащил.
Летом можно было подкормиться и крабами, но сначала надо их наловить. Плывешь у самого дна, а они подглядывают за охотником, да и укусить ладят. Тут особая сноровка нужна. Поначалу так меня ухватил за палец, что и на берегу отпускать не хотел; хорошо: не из больших меня сцапал - уцелел. В морской воде быстро заживает.
Кроме крабов с берега ничего не поймаешь, а ракушек не брали, ходил слух, что болезни от них. Вот уж их изобилие, при большой волне все бока исцарапаешь, когда из воды вылезаешь. Я скалистые берега любил, да возле нас только такие и были, со скалы и нырнуть - так одно удовольствие.
В школе было много пожилых преподавателей, и каждый имел свой особенный метод. Химик, например, очаровал нас тем, что рассказывал о приключениях алхимиков, о ядах, алмазах, и мы на его занятиях боялись пошевелиться - так внимательно слушали, и звонок на перерыв всегда огорчал. А на следующем его занятии мы упрашивали продолжить рассказ, и обещали, что выучим всё по учебнику. Конечно, выходя из класса, обещания забывались, но интерес к предмету рос с нами; а экзамены сдавали с грехом пополам, а некоторые грехам отдавали больше половины, не исключаю из грешников и себя, так как запомнить химические формулы перед самым экзаменом было непросто. Таких он наказывал: давал задание запомнить.
Был у нас старый преподаватель географии, он был и больной, и нас предупредил, чтобы мы положили ему в рот таблетку из его кармашка, если упадёт без сознания. Говорили, что в царское время он плавал на парусниках вокруг света. Материал излагал интересно с подробностями. На карту тыкал указкой, не поворачиваясь, и так же ловил нас, если кто показывал неверно. Требовал логичного изложения и говорил: "Понёс... в огороде бузина, в Киеве дядько". Ну, такому больше тройки не поставит.
На указку его смотрели почтительно, всегда приносил увесистые, и бесцеремонно бил ей по спине проказника. Досталось и мне, когда в перерыве я забрался на кучу ребят и кричал: "Куча мала!", и не заметил его прихода.
Взрослому мне пришлось бывать в разных экзотических местах Африки, Персидский залив, Мадагаскар, остров Маврикий - вспоминал старого учителя.
Математику преподавал строгий лысоватый учитель, и не допускал малейшего шороха; рассказал случай, как один господин звонко мешал в стакане, а бабуля думала, что церковный колокол, и крестилась; и показал, как крестятся православные, чтобы знали; отбирал всё, что считал лишним в руках. Предмет излагал исключительно доходчиво, заставлял мыслить логично, не запоминать.
В старших классах математичка была тоже строгая, но проще было прочитать по учебнику, чем выслушивать ее запутывания. Учительниц не помню хороших; были и симпатяги, и милые, заслуживали уважения. Тоже и в высшей школе.
Школьники в большинстве из переростков - сказалась война, некоторых даже неудобно называть просто по имени. Изоляция от девочек на учебу действовала положительно, но старшие уделяли слишком большое внимание красивой белокурой учительнице русского языка. Некоторые замирали при ее появлении, а малышня наблюдала и рты раскрывала, слушали ее, как богиню. Когда она расхваливала поэзию Маяковского, ей задали вопрос на проверку: "Кого из поэтов она любит больше: Маяковского или Пушкина?" - Она помялась, но призналась, что Пушкина.
Иногда нас вместо лекции по истории водили в Херсонесский музей, благо - он находился почти рядом, а с другими достопримечательностями города знакомились сами, т.к. не было лишних машин для школьников.
Херсонес (Корсунь) от войны пострадал на равных правах, как и Севастополь, и к старым развалинам прибавились новые. Время здесь исчисляют не днями, а тысячелетиями. Ранней весной ходили через цветущую маками степь - море красного; как и древние обитатели тысячи лет назад, любовались красотой. Провести у моря под ветерком часик-другой и полазить по камням древних стен - прекрасное развлечение. Туда я частенько ходил один через понтонный мостик бригады торпедных катеров (днем часовой не обращал внимания, проходили все). От нечего делать я наблюдал за раскопками: работали пленные немцы археологи, не спешили, аккуратно одеты, иногда мне давали старые монетки.
Жил возле нас одноклассник Шурка, на пару лет старше, спокойный, зубрила. Над его способностями зубрить я посмеивался, но никогда не вызывал на драку - боялся. Бабушка с дедушкой его приютили, а мать жила отдельно; когда холода, снег обычно днем таял, мы вместе выполняли школьные задания.
Я интересовался радио, но мой кристаллический детектор не давал хорошего звука. Тогда я не знал, что в США физики Шокли * и Бардин работали над усилением сигнала на кристалле. Да я тогда и не мог понять всей сложности физического явления, и думал, что если буду комбинировать состав серы, свинца, висмута и других примесей, то получу усилитель. Идеей заразил Шурку, а в детстве кто не желает прославиться?! Достали колбы, спиртовку. Дома у него была чистота и сияли белизной стены.
Начинали осторожно, но ничего не получалось. Стали смелее и добавлять примеси. Шурка предложил капнуть чернил, а мои теоретические соображения не были достаточно строгими и я согласился. Забыли только убрать пробку и... взрыв. Стены получились в крапинку, а потолок... и не заглядывай. Себе только морды попачкали. Ясно, что Нобелевской премии не получили, а бабуля после этого при моем появлении возле ее дома поднимала палку.
Как способного ученика брат пытался меня устроить в Нахимовское училище, но сказали, что при живых родителях это трудно, а высокой рекомендации никто не дал. Я знал, что там хорошо кормили, и служба во флоте меня привлекала. Зачитывался книгами о море, любимые были о Петре Великом, Нахимове, Ушакове, а особенно любил морские истории Станюковича. О советском флоте читать не любил - слишком надуто, фальшиво даже ребенку.
Отца в школу преподавать долго не брали - кулацкое происхождение искали (хотя до войны и преподавал), так он в школе стёкла вставлял, а я бил. Школы для мальчиков всегда можно отличить по разбитым окнам, так что работы ему хватало. А у нас еще мяч появился, и одобряли, боялись только, что мы увлечемся остатками зарядов, гранат, которые находили на каждой завалине, и подрывались. Многие хранили найденные пистолеты как сувениры. Я и сам нашел французский пистолет, но не мог подобрать патронов (да и в кого бы я стал стрелять?). Каких только вояк не побывало на нашей земле.
Вояки разные, да финансисты те же, они и правительства настраивают: много у них шустреньких вытанцовывает, успевай расплачиваться; и платят, президенту США сотни тысяч отваливают, а за это президентики стран "свободы" по-собачьи послушны хозяевам. Вот войны освободительные денег не требуют, а требуют сплочения оскорбленных душ, когда от денежной олигархии, ювелиров, ростовщиков и прочих паразитов невмоготу становится.
В летние каникулы день начинал с того, что бежал на берег к своим скалкам, когда еще туман над водой; бросаешься в глубину - холодно, но поплаваешь и теплота разливается. Обратно бежишь возле военной части, проверяешь дырки в каменной стене под колючей проволокой. О состоянии дырок говорил своим приятелям и обсуждали план, как в субботу вечером пролезти за стену; там посетители из семей военных смотрели кино с матросами.
Бывало и так, что дырку оставят незаделанной, но матросы устраивали засаду, и как туда в темноту спрыгнул - хвать преступника, и на допрос. Тут уж сочиняй фамилию, адрес, чтобы запутать получше, а сам трясёшься от страха. После допроса приводили на проходную и давали пинка в зад, а бывало и так, что картошку чистить заставят; а к хорошему попадешь, то и так отпустит.
На Приморском бульваре построили открытый кинотеатр, тогда он был лучший в городе, но открытым он был только к небу, а стены настолько высокие, что популярностью у нас, безбилетных, не пользовался, да и лучше иметь дело с матросами, чем с милицией.
Брат женился и скоро его перевели служить в Ялту, летом я погостить приезжал. Квартиру ему дали в старом доме, кругом огромные деревья грецких орехов, инжира, вот уж инжира поел. В квартире я не засиживался - маленькая Валечка пищала и мамка ее больно суетливая. Домов через пяток домик-музей Чехова, но там всегда старушка чулок вязала, посетителей ни разу не видел.
Зато на набережной слишком много народа, и всякие фокусники, художники, фотографы - занимало меня. Однажды Валентин под строгим секретом показал место, где статуя царя Николая Второго в бытность стояла. Одни старожилы Ялты и знали.
Пожилая дама катит детскую коляску с мертвецки бледной больной девочкой, я иду за ними, а девочка смотрит мне в глаза, как бы нашла что-то спасительное; мне до слез захотелось стать доктором и вылечить эту увядающую красавицу, вот последний прощальный взгляд и они сворачивают в аллею к дому. Осталось воспоминанием.
Дорога в Ялту - одна из самых живописных, но автобусы останавливались редко, а хотелось без конца любоваться горами, проходящими по ним облачками, горизонтом морским, корабликом. Проезжая возле плантации роз, вдыхаешь этот чудесный аромат Крыма и не можешь надышаться.
Зимой у брата маленькая заболела воспалением легких, но дело в том, что никак не выздоравливала и ей становилось хуже и хуже. Доктора Ялты заключили, что исход смертельный, тогда брат поехал к светилам медицины в Москву, но и они пришли к тому же учёному мнению. Казалось, худшего не избежать.
Вдруг, один знакомый в пивной вспомнил про Николая Иваныча в самой Ялте, которого давно выгнали из больницы, как несознательного, устаревшего медика, а кончал он медицинский институт еще в царское время. Положение отчаянное, и брат отыскал и сунул ему сотенную (брата предупредили, что иначе не принимает). Этот странный доктор расспросил о девочке и на клочке бумажки написал, сказав, что записку подать лично Марье Петровне в такой-то аптеке. Брат удивился: доктор даже не пожелал посмотреть больную.
- Я знаю болезнь и через две недели больная будет здорова, - ответил доктор, - только делайте так, как говорил.
Валентин так и поступил, и сам лечил этим необыкновенным лекарством, а через две недели девочка была здорова. Спрашивается: какой наукой пользуются учёные мужи? Тогда мне было странно, но, познакомившись ближе с американским научным обществом, узнал по-настоящему тотальное очковтирательство и вымогательство, последнее скорее характерно американскому стилю - больше не удивляюсь.
Дома, когда один, воду таскаешь для поливки с соседней колонки, но это занятие скучное. Зато, когда Лёнька приходит, то мы с ним мировые проблемы решаем, он был моего возраста и из одного класса, матери наши дружили и жили близко; посторонние нас даже за близнецов принимали.
Поиграв в шахматы, мы наматывали на кулаки тряпки и начинали тузить друг-друга, воображая настоящий бокс. Наставив синяков, шли на скалки или к памятнику Затонувших Кораблей купаться; если милиция гоняла от памятника (место считалось опасным, кто-то прыгнул с высоты и разбился), то находили безопасное возле Биологической станции, там всегда были купальщики; а купальщицы больше взрослые: проводит мужа в плавание, а сама на пляжик, что ей одной дома скучать.
Мы с Лёнькой наблюдаем, как знакомятся, да на ус наматываем, хоть усов у нас и в помине не было. Слышали историю, как одной комсомолке надоело ждать мужа, он недавно и командиром корабля стал, так она с жидом в Одессу сбежала, ребенка оставила.
С первого сентября начинались занятия и день в школе, а вечером домашние задания выполняешь, с Лёнькой у нас и книги общие.
- Ты записал задание по физике? - спрашивает Лёнька.
- Записал на ладони, да переписать забыл, но мы у Шурки спросим. Давай лучше в морской бой сыграем.
Домашние задания Лёнька выполнял в первую очередь, но на блиц-игру соглашается.
После игры направились к Шурке, да в балке играли в футбол и меня позвали постоять на воротах. Я не мог отказать, Борька Пономаренко потный и в новых ботинках переходит в нападение. "Опять ему попадет от матери за ботинки", - подумал я.
Лёньку оставил выполнять задание. С ним судьба нас связала до десятого класса, а затем встречались в Питере, как два моряка, но я был в Инженерном, а он в Медицинской Академии и жил на квартире, не как я в училище.
Борька не мне чета - упитанный, отец подполковник, но разгильдяй и этим мне пара. С Борькой мы за уроками не засиживались, а предпочитали время проводить на футбольном поле (если так можно назвать небольшое место в балке, где сами расчистили от гильз зениток, осколков, камней), ныряли со скалок, ловили крабов, болтались по городу.
Однажды он увидел у нас дома винный уксус: предложил по рюмочке, как взрослые, чёкнулись, но мне уксус не понравился, а он всю бутылку выдул, я и не заметил. За уксус мне попало от матери, а потом она его спрашивала: "Животик не болел, Боренька?"
С Борькой мы договорились кончить семилетку и в мореходку уехать - страны разные повидать; помешало то, что на весеннем экзамене он провалил, а осенью в мореходку не принимали.
Возле Борьки Ирочка Зайцева жила - через балку напротив нашего дома; такая миленькая, нарядная, я наблюдал в бинокль, но подойти боялся: у меня даже штанов без заплаток не было, обсмеёт. Борька с ней фривольничал и выболтал мой секрет. Однажды мы с Ирочкой встретились на улице и она подошла и предложила дружбу, но я так смутился, что даже не ответил, а потом было неудобно за это, и больше не встречались. Так и забылось, она уехала. Борьке сердечные секреты доверять перестал.
Он отличался решительностью как в действиях, так и в суждениях. Посмотрев на мои светлые волосы, вспомнил, что нацисты выступали в защиту блондинов; сказал: "Было бы хорошо уничтожить всех рыжих (не мог забыть ссоры с рыжим евреем в классе?), тогда будет всеобщий мир, не будет нужды тратить на вооружение, а так рыжие могут объединиться и войной пойти". Он не считал меня рыжим, а мать иногда называла, у нее это было как комплимент (сама голубоглазая брюнетка), да и в те времена жиды-коммунисты со злобой писали: "белокурая бестия". Белокурые были в положении парии, в Германии их подавили танками.
Мне показалось, что это марксистское (а других у него и быть не могло) радикальное решение расовой проблемы не в мою пользу и я возразил: "Давай лучше уничтожим всех брюнетов, и тоже достигнем мира". Тогда он погладил ёжик своих чёрных волос и решил, что я для Всемирного Заговора не подхожу.
За Херсонесом мы с ним ныряли, соревнуясь в достижении глубины, и нашли затопленный немецкий катер, и хотели поднять. Долго возились с катером, уж очень понравился: даже замок пулемета на месте и всё исправно, как нам казалось, глубина не более восьми метров. Но взрослые нас заметили и предупредили, что в катере может быть мина - напугали нас. Позднее катер кто-то вытащил или отбуксировали на глубину. Так нас лишили настоящего корабля со свастикой.
С Борькой мы могли до самой темноты гонять мяч, забывая делать уроки, но я имел два преимущества: дома за это не ругали, а в школе всегда получал положительные отметки, если сидел в классе и слушал. В восьмом классе Борька исчез, очевидно, отца перевели на новое место службы.
В школе сидел я за партой с Васей, был он на пару лет старше и на голову выше, и из коренных севастопольцев, попал под немецкую оккупацию: корабли гибли, всех не успевали эвакуировать (вывозили в первую очередь семьи евреев и коммунистов). Так он рассказывал, что когда пришли немцы, то главный от крымских татар попросил у коменданта разрешение перерезать всех славян, рассчитывая на особую симпатию немцев, как мщение за долгую оборону; но комендант сказал: за каждого ими убитого он повесит десять татар, это их охладило и русских не трогали. Он еще рассказал, как наблюдал за небом во время обороны. Наши истребители всё время кружили над городом (для моральной поддержки?), но когда появлялись немецкие мессершмитты, то исчезали, давая возможность безнаказанно бомбить город.
Конечно, Васю знатоком военной тактики не назовешь, а наша авиация действительно уступала противнику, особенно, числом; а будь сильная, то в ставке Гитлера об этом бы знали и напасть на Советский Союз вряд бы посмели (как и сегодня, освобождать Россию от русских в Вашингтоне не решаются; боятся атомных бомб над Нью-Йорком?). В таком случае была реальная возможность оккупации Англии и ход войны мог принять оборот не в пользу евреев.
Валентин тоже говорил, что когда по приказу Сталина из Крыма убрали татар с их интеллигенцией, то на их места пригласили евреев. Кстати, последних и приглашать не надо - сами влезут, в Севастополе они плотно сидят. С одним Гуревичем из моего класса я даже дружил, видел в нем тихого и уступчивого, но мать не одобрила с первого взгляда; национальное достоинство она считала выше карьеры сына (в расчете на будущее).
Мама хорошо помнила раскулачивания, когда Гуревичи, Рабиновичи терроризировали славян, да и татар. Малограмотные новые властители заставляли маму, еще до меня дело было, составлять списки имущества; и составляла, со страхом поглядывая на кобуры "освободителей", а владельцам украдкой подсказывала, что спрятать можно. Жалко людей, которые своим горбом наживали.
В классе я дружил с греком Попандопулосом, так он и греческого не знал, и родители его не знали, жили всегда в Балаклаве - потомственные рыболовы. Он меня пригласил на парусной лодке выйти в море: ходили у берега, а далеко в море уходить ему родители не разрешали.
Дом мы строили долго - на строительный материал денег не хватало, да еще всякими добровольно-принудительными займами обдирали; но русскую печку сделали, как на севере, только в миниатюре. Вся улица приходила подивиться такому чуду, а перед Пасхой приносили печь куличи; тогда мама всеми командовала.
Через дорогу, метров 500 от нас, церковь, да скорее, часовенка, и батюшка службу не пропускал, народу много по праздникам. Правда, молодежь приходила редко: если комсомолец, то и нельзя, если не комсомолец, то и образование высшее не получишь. Ходили и старшие офицеры, но это совсем редко; это те, кто и повышения не ожидал, такому адмиралом не быть в мирное время.
Праздники дома мы справляли как православные, так и коммунистов, последние поскромнее, да и языческие не забывали на всякий случай, чтобы все были довольны. Да и большинство так делало, вот только когда памятник Ленину поставили на Площади Нахимова, то тут и адмиралы плеваться стали, и пострадали некоторые, тогда памятник переставили в другое место. Значит, всему есть предел - не перебарщивай. Народ терпелив: Христу - так Христу, Иуде - так Иуде, но знай пределы, а праздники никому не мешают, терпимость нужна, иначе конфуз получится; а получился конфуз - волосы рвём, умничаем, новых богов ищем.
В Севастополе выражение ходило: "отстрелялись" - значит, на отдых. Корабли в море ведут прицельные стрельбы по нескольку дней, а затем домой: отдыхать, значит; отдыхать надо - иначе болезни заводятся, империи рушатся. Но это кажется, что рушатся, а на самом деле отдыхают; и подумать надо, переоценку сделать, к врагу приглядеться. Империя может и окраску другую принять, но отдохнувши, снова пострелять выйдет; тогда врагу в самое брюхо попадет. Враги выступают воочию, когда ослабел.
Вот только если враги самые в руководстве сидят, за рубашку пролезли, то не жди хорошего. Они и врага другом сделают, и друга врагом, как и полагается для вражьей силы. Тут уж сам чёрт ногу сломает, а бесы подстраивают, перестраивают: и жидократия, и демократия. А что делать? - Власть то жалко терять. Так и просятся слова баснописца: "Как вы, черти, не садитесь - в боги всё же не годитесь". Но сидят, а народ крутится и с ума сходит; знает, что пропадёт, если ориентир потерял, цепляется за всё, что хоть малую надежду дает.
В школе задание дали: о детстве Ленина написать. Пошел я в главную библиотеку имени ... (вы сами догадываетесь) на улице ... (другого имени и быть не может). Литература о Ленине половину зала занимает. Прочитал, что из русских дворян Володя Ленин, но одна странность: эти дворяне на идиш разговаривали.
Дома у мамы спрашиваю: "На каком языке русские дворяне говорили?"
- Ясно: на русском, - не ожидая подвоха, отвечала мама.
- А почему в семье Ленина пользовались еврейским? - Наседал я.
- Ты язык покороче держи, - наказывала мать, - а то твоего отца в тюрьме сгноят. Власти у нас не любят любознательных, мало ли что в книге написано. Такие вопросы никому не задавай! Не такие умники читают, да помалкивают. Еврея нельзя жидом назвать, а жида евреем - они правят, сами и названия присваивают; а в книге может нарочно написали, чтобы простаков ловить да на казнь отправлять.
После этого разговора мама вырезала из газеты портрет Сталина и прилепила у входа.
- На всякий случай, - сказала, - если чужие придут, а то скажут, что Николай Угодник со свечкой висит, а Сталина нет (последнему свечка и по коммунистическим канонам не полагалась), всякое могут подумать; осторожного Бог бережет.
Вспоминаются времена Хрущева, в Ялте послали рабочих снести памятник Сталину. Рабочих идеологически подготовили (читали длинные партийные документы, пока все не заснули) и хороший заработок пообещали. Только в последний момент подошел хлюпенький школьник и прицелился своей камерой исторический момент запечатлеть: рабочие всё побросали и разбежались. Крепко боялись даже мёртвого, и дисциплина была, а государство без дисциплины, что лошадь без вожжей. Только дисциплина должна быть сознательной, не на страхе одном.
Самый красивый праздник я считал День Победы на 9-е мая - этот двойной для Севастополя: ровно за год до конца войны город освободили от немцев. Красота вся в небе раскрывается, когда артиллерия начинает салют, небо в цветной букет фейерверка наряжается; и я не помню, чтобы в этот день плохая погода торжество испортила. Лучше всего наблюдать с Приморского Бульвара или с Графской Пристани: эскадра в огнях праздничных, свет на воде играет переливами. Моряки в белой форме и праздничном настроении; даже военный патруль не обращает внимания на пьяненьких, вот если совсем на ногах не стоит, то везут в отрезвиловку или на корабль прячут, чтобы другим не мешал.
- Английская эскадра в бухте, идем на Приморский смотреть, - сообщил прибежавший Лёнька.
Я слышал о визите дружбы, но не очень верил, мало ли болтают. В городе уже появились английские моряки, ходили группами, их легко отличить как по форме, так и по развязности поведения.
- Посмотрим, кто кому в футбол наклепает. - Я больше всего переживал за встречу на футбольном поле. А в день игры билеты были распроданы, и я пристроился смотреть со стены стадиона, куда тоже забрался с трудом, друг на друге сидели.
Игроков Севастопольской команды я знал в лицо, но тут все незнакомые. Кто они?
- Кто в нашей команде? - спросил я такого же безбилетного болельщика.
- Из Московского Динамо ночью самолётом привезли, вот уж дадут англичанам, - ответил осведомлённый сорванец.
И действительно, играли в одни ворота, и я насчитал одиннадцать забитых мячей в нашу пользу. Не очень красиво по отношению к гостям, подумал я, но не моего ума дело. Когда против английского боксёра выступил известный чемпион по боксу Королев, то англичанин его узнал и отказался, ссылаясь на то, что он только любитель.
В парусном спорте англичане взяли верх, и на этом, как я знал, визит закончили. Выход кораблей наблюдал со двора своего дома.
Стали мы друзьями? - Не думаю, но нижние чины и не ссорятся по-крупному; бывают драчки из-за смазливой Мэри или с перепою, а воевать никто не хочет. Вот если по сотке тысяч кошерных дадут, то пойдут и рисковать будут; а в банках Нью-Йорка, Израиля, Лондона миллионы миллионов случая поджидают. Ждут-недождутся нового Гитлера, Клинтона... последний, правда, и из своей армии дезертировал, но тогда ему не платили, да и раббай Альберт Гор поднакачал за это время "главнокомандующего".
Борька по поводу ухода англичан сказал: "Вот бы и англичанку нашу с ними отправить, а с англичанами лучше воевать, чем изучать их язык".
- Тогда бы мы даже в колокол в Херсонесе позвонили, - поддержал я, будучи не большим любителем английского.
Борьке не говорил, что в Херсонесе я лазил в собор Святого Владимира помолиться перед экзаменом. Пробраться туда оказалось просто: доски, закрывающие задний вход, кто-то уже сорвал с гвоздей и только прикрывали; внутри разрушено, но простор и высота необыкновенная; часть пола, очищенная от камней и щебня, раскрывает великолепную мозаику. Подумал, что придет другая власть и всё это богатство восстановят. Учительница, которая приводила нас в Херсонес, ничего не говорила о храме, и я не знал, что на этом месте крестили нашего князя Владимира.
Необычна судьба и колокола, который низко стоит у самой воды, как одинокий исцарапанный старец, вспоминая позор французского плена, где он провел в соборе Парижской Богоматери (Нотр-Дам де Пари) половину столетия, исполняя букву закона Наполеона. Говорили, что в него звонят, когда сильный туман, предупреждая корабли. Значит, он еще служит Отечеству.
В восьмой класс приходилось ходить по горам за два километра, ближе к городскому центру; школу только получили от строителей и заканчивали работы, резкий запах краски. В то же время перешли на платное обучение; родители были вынуждены платить и за мою учебу, им хотелось, чтобы я закончил среднюю школу; а это задерживало строительство своего дома, когда весь Севастополь частников оправлялся, ночью загорались огоньки новосёлов.
В классе появилось несколько девочек, но почти все еврейки; позднее узнал, что все из семей коммунистов-начальников. Была и блондинка Олечка Подопригора, я всегда старался садиться за ней, но в этом у меня было много соперников.
Физику преподавал замечательный учитель, его можно было прослушать и, не заглядывая в учебники, сдавать экзамены. Но не всем он нравился, особенно за строгости на контрольных работах: беспощадно ловил шпаргальщиков; "теоретики" даже предполагали, что на затылке он приспособил глазок в виде телевизионной камеры.
Самым строгим была директор Девочко, этой никто не хотел попадать на глаза, а за глаза звали Косоротой, имела дефект и, когда делала выговор, то обрызгивала слюной, и несчастный старался стать с той стороны, где рот поднимался, так было безопасней.
Русскую историю преподавала, конечно! еврейка, тут уж сам бог велел; из ее лекций узнали, что появились эти дикие славяне совсем недавно, когда избранному народу в Москве тесно стало; маленькая, как сверчок, находила интересные истории из старых книг и трещала, а чаще садила на свое место любимца Борю Файна (сынок комиссара или заведующего продуктового магазина). Когда Файн начинал читать, расправляя свои черные кудри, то трудно было остановить, если читал о завоеваниях своих марксистов, то и опасно, как бы "врага народа" не пришили.
Тогда мы с Толей или Васей выскальзывали из класса и шли на Малахов Курган погонять мячик, побросать чугунные ядра от старых пушек. Это было надёжное место избежать встречи с директором. К нам иногда присоединялся и Жорик Горшков, хотя историчка его хвалила, подмазываясь к адмиралу (?), и говорила, что у Жорика философский склад ума. Философский или нет, а физик беспощадно ставил ему двойки, но после школы папа моментально устроил в Военную Юридическую Академию и на втором курсе он приезжал уже младшим лейтенантом, когда курсанты высших училищ еще четыре года тянули лямку матроса.
Папа Жорика иногда давал нам военный студебекер на воскресение и матроса шофёра, и мы ехали в Ялту всем классом. В эти дни мы все были вместе и даже больные чудесным образом выздоравливали. Кричали песни: возле Балаклавы песни о Балаклавочке, возле Байдарских Ворот о Байдарочке. После Байдарских Ворот настроение поднималось от страха опрокинуться на крутых поворотах, и на самом живописном месте окутанный легендами ресторанчик, бывший дворец - остановка для разминки, фотографирования; я всегда старался поймать в объектив своей дешёвенькой камеры Олечку.
Ездили и на Симеизскую Обсерваторию смотреть планеты, но это особые поездки - нужно выбирать благоприятную погоду и тёмное время.
Дом Жорика напоминал библиотеку с книжными полками до самых дверей, сочинения Сталина у самого выхода, а может на вид выставил, как и моя мать, адмирал хотел обезопасить своих. Большинство книг по военно-морской тематике на французском, немецком, английском.
Как хорошо знал отец Жорика языки? - Не знаю, но от его книги "Морская мощь государства" я был в восторге, но это позднее, а тогда ему было не до писания. Американцы вооружались атомным оружием, строили подводные корабли на ядерном топливе, и наши готовили достойную защиту.
Правители России, как мне казалось, тогда не думали о жидо-масонских ложах и распродаже страны в пользу дяди Сэма (Израилевича). Правда, Каганович неутомимо строил себе мраморный дворец в Форосе (сосед говорил: "Этот жид разворачивается надолго, Воронцовский Дворец меркнет перед новым хозяином"). Сосед на военном грузовике камешки подвозил.
Политика славян меняется, как погода или как настроение красавицы, по крайней мере так выглядит, а в действительности, если приглядеться внимательней, ее меняют враги со стороны. После смерти Сталина Кагановичи, Раббиновичи прибрали весь берег Крыма - грех оставлять славянам. Тут-то политика прямая, как кол, тысячелетиями.
Нельзя не отметить преподавательской добросовестности учителя русского языка Комарова (который был и другом отца, но узнал я об этом позже, когда курсантом приезжал на каникулы). Звали мы его меж собой Комариком. Он своими диктантами нас доводил до истерики, а истеричных у нас хватало: из высшего сословия многие.
Таких, выкладывающих душу, преподавателей встречал и в Инженерном, и в Высшем Подводного Плавания, и в Ленинградском Университете, и в Станфордском Университете, но характерно, что никогда не встречал евреев среди этой достойной плеяды, хоть бы один! Я объясняю это неприязнью к ученикам, хотел бы я знать, как они относятся к своим?
Вот этот Комарик забежал во время урока (тогда он был вроде инспектора), когда мы уже сдали все контрольные за десятый класс, и дал диктант - почти все заслуженно получили двойки; а затем объявил: "Это я вам дал понять, чтобы не задавались, что очень грамотные; теперь начинайте изучать русский язык по-настоящему".
Я, например, никогда в высших школах не совершенствовал свой русский, так как изучал науки математические, но ведь культурного человека прежде всего узнают по языку... и в любой области знаний. А преподавали его плохо в советской школе потому, что программы обучения составляли иностранцы. Комаров, мне кажется, это понимал и насаждал свой, русский, метод обучения.
Хороший преподаватель всаживает в сознание на всю жизнь, а главное, что умеет зажечь любовь к изучению, а тогда и само пойдёт.
Всю жизнь изучаем, а без науки человек в антинауку впадает: для одних это прибыльная статья, но опасно стать жертвой. Истина философская одна, но у неё уйма завихрений, и трудно бывает разобраться, но жизнь подсказывает. Прежде всего смотри: философствующий сволочь или добра желает, а если нейтральный, как говорит, то под сомнение бери - тут уже попахивает... на свежий воздух пора.
Отцу разрешили преподавать, и не вставлял больше стёкла, мать тоже с девочками занималась, а брат вернулся с семьей в Севастополь и купил квартиру. Я же на выходе, но куда? Раньше меня привлекала морская форма, особенно завидовал курсантам с якорями на погончиках, в белой форме и с палашом до земли - из старшеклассников многие красовались. А девочки? - Да какие там девочки в Севастополе - их днем с огнем не найдешь, и каждая на вес золота, а некоторая и золото перетянет.
Знал одного старшеклассника, так он к любимой, первая у него любовь, из училища ушел с вахты, а она другого принимала; вернулся и застрелился.
Адмирал на похоронах сказал: "Собаке собачья смерть". А что было делать адмиралу? Не поощрять же такое.
Другой курсант (Селезнев, из нашей же школы), так посмотришь на него в форме - настоящий аристократ, не крыса банкирская; и дельный офицер, думаю, получился. Много наблюдал позднее: вид благородный и ведёт себя по-рыцарски, просвечивает, очевидно, душу снаружи видно. Такой не задумается над личной выгодой: на огонь бросится, если долг требует.
В курсантские годы врезался мне в память Русанов, хотя и из другой роты: вид благородного славянина, высокий, красавец. Я сразу его узнал в Питере даже в гражданском, и много лет прошло. Он выполнил свой долг, хотя и получил облучение на атомной подводной лодке. Врачи сказали, что два года проживет, а прожил три, жена с малюткой осталась; да не просто жена - красавица, только институт иностранных языков закончила.
А в десятом классе я решил, что поеду учиться на инженера по электронике - военная служба не для меня; я знал, что беспартийному на службе будет трудно, а я и в комсомол вступить отказался. В науке всё зависит от способностей, как я тогда думал; но сытая жизнь в училище привлекательней полуголодной студенческой.
Я колебался, а напрасно, т'к после получения диплома мы как-бы собственностью военкомата стали с его жирным военкомом (отцом нашей одноклассницы рыжей Сарры, такой же противной). Всех расписали, кому куда, и нас спрашивали, но не слушали, а если слушали, то делали наоборот; и не по их вине, а приказ выполняли: всех здоровых в Севастопольское Училище загнать; а многие, как Жорик Горшков, сыны евреев-начальников досрочно уехали в Московские привилегированные учебные заведения. Но об этом позже, а пока мы свободные школьники, проказники.
Иногда в классе всем находило хорошее настроение: то ли кто рожу скорчит, изображая смешное, анекдот забавный, на доске нарисует, а в коллективе усиливается, как в резонаторе. Проглотили смешинку на перерыве, а учитель пришел серьёзный и заметил, что мы пересмеиваемся.
- Глупые вы, как детки, вам достаточно палец показать, - и показал.
На его палец прорвался неудержимый смех, он опять показал - снова смех. Тогда он забеспокоился: "Чему же смеётесь?" - А мы не могли и объяснить, т.к. причины-то не было, даже неудобно стало, когда себя представили со стороны.
Сейчас настроение могут вызывать психотронным аппаратом. В Вашингтоне еще в семидесятых годах испытывали на одном американце: чуть сумасшедшим не сделали; из антисемита его за несколько минут в жидолюба перестроили, но страшно болела голова, как он мне жаловался, через некоторое время эффект пропал. Аппарат передали усовершенствовать в Лабораторию Оружия.
Специалисты утверждают, что гораздо дешевле в обычный сигнал радио или ТВ подмешивать специальный сигнал. Тогда человек безболезненно становится зомби и исполняет любую волю хозяина.
Со спутника можно облучать и зомбировать целые государства, которые добровольно не идут под вашингтонскую жидо-демократию (властью кошерного доллара еще называют) или кто сопротивляется "правам" человека-еврея (других людьми не считают, они скоты согласно их Библии).
В школе дали задание проработать брошюру Сталина о языкознании - я и проработал и пометки сделал, где не понимал или не согласен; книжечка-то была Афони, и вернул ему.
На следующий день Афоня отзывает меня в сторону и со срывом: "Ты с ума сошел, посадить за такие заметки могут".
- Что случилось? - недоумевал я.
- Ты оставил пометки, за которые судят и расстреливают, но я сжёг брошюру, чтобы улик не оставить.
А я и действительно как-то беспечность проявил, хотя дома и внушали быть осторожным и нарисованных мной вождей тоже сожгли - от греха подальше. Спасибо Афоне, что не донес, нарушив долг комсомольца.
Сам Афоня "погорел" с Кирочкой, была у нас такая симпатичная толстушка. Афоне она что-то плохое сделала, может в кино не пошла с ним, так он ей в книгу презерватив подложил (мы их надували и бросали на перерыве, девушки в наших играх не участвовали). Она в слезах бросилась к директору. Бедного Афоню за это даже из школы исключали.
Наша директор особенно беспощадно наказывала куряк. Курцы забирались в мужской туалет и дым, как из чёрной бани валил, а она без церемоний всех и накрыла сама лично. Курцов я и сам не любил - чтоб они все передохли.
Однажды я даже с корабля сбежал, когда в Индийском Океане меня в наказание в каюту к курцам поместили. Курцы под одеялом курили и мне рожи корчили.
Все в классе читали пушкинский "Бахчисарайский фонтан", но оказалось, что никто его и не видел. Подмазались к Жорику, а он к отцу, и поехали.
Бахчисарайский дворец выглядел довольно скромно, фонтан капельки отпускает, как слезинки, гарем - не гарем без красавиц, но прошлое вообразить можно. Умные были ханы, не то, что ныне: и одну жену удержать не могут. Конечно, мы часто идеализируем, когда прошлое обсуждаем. Оправдываемся в плохом знании прошлого тем, что письмена их не сохранились, на археологические раскопки денег не дают... и пошли, и пошли.
Зато после нас всё на бумажке будет изложено, тысячи библий в золотых переплетах, но какое враньё! у внуков волосы дыбом станут, а за чтение прибавку особую за порчу, как на вредном производстве.
В действительности, достоверное прошлое в нас самих записано - читать только не научились, тут особая грамота нужна на молекулярном уровне; и научимся, если нас большая комета не переедет или внутренний вирус не пожрёт.
Внутренний вирус прежде всего социальный, когда власть врагам попадает, и важно не то, кто на верху сидит, а кто им управляет; на верх можно любого подставить - для этого и демократию придумали. Так раньше империи рушили, когда пушки не очень метко стреляли; а в новые времена с ядерными зарядами империями не ограничатся - весь мир прахом пойдёт и пепел в космосе рассеется.
Не очень бы я в раскопки лез. Оно, конечно, интересно, а если еврейцы копают, то ценности все равно истории не попадут - в карманах осядут. Вот и в Бахчисарайском Дворце каждый отковыривал, что понравилось - так лучше бы в земле лежало.
Бахчисарай сам по себе арбузами славится: маленькие, но вкусные. Конечно, арбуз можно и в Севастополе на рынке купить, и даже вкуснее привезут.
За шесть лет моей жизни в Севастополе город изменился, что не узнать; старожилы утверждали, что перерос довоенный. Лишь наш район Карантинной Бухты оставался без заметных изменений на долгие годы. Совсем не замечал частников, чтобы строили дома в два этажа; на большой нужны сбережения, а инфляция пожирала всё, да еще висела угроза замены денег. Частника добивали, где высовывался на вид. Индивидуальную инициативу давили, а где она от партии - там срам один, дитя без родителя.
Мать рассказывала, что в царское время её дядю отправили за границу учиться, а когда вернулся, то создал свой автомобильный завод. Коммунисты всё отобрали и приговорили к расстрелу, как капиталиста (не конкурируй с американскими?), а он всего из семьи крестьянина. Только рабочие спасли: устроили забастовку протеста, т'к он многих из беды выручал: создавал рабочее место нуждающимся, вперед выдавал жалование. Тогда коммунисты ему разрешили взять один автомобиль и исчезнуть. Исчез он в Москве - мать не нашла. Завод растащили. Казалось, навсегда покончили с частником, недобитыми остались славяне.
А дай частнику строительство города - не было бы нужды ради одного города потрошить всю страну. Вклад частника в экономику, как единица помноженная на миллион (население); а при идеальном управлении хозяйством сверху, как миллион умноженный на единицу, только в этом случае единица получается жидкая: к нулю приближается. Во всяком случае обязательно охраняй от людей хищной породы, религиозно или расово связанных, но они то и пролезают в охранники.
В Севастополе, наконец, появились в изобилии продукты питания; видимо потому, что город поставили на особое положение, как Москву, но здесь еще и запретная зона: въезд по пропускам, проверки.
Позднее город открыли и масса аферистов, воров (сегодня их демократами называют) ринулись на эту целину. Приведу пример. Моего заведующего кафедры, профессора Фиша, когда я много лет спустя преподавал в Приборостроительном Институте, привлекла молодая дама; она прямо в институте продавала путевки на "святые" места: цены низкие и он хватанул несколько путевок, и для родни, а предприимчивая красавица с кассой исчезла; и наш Фиш долго ругался: "Меня, старого еврея, и так обмануть". Зато мы посмеялись, он всем повторял свой печальный "холокост", ожидая наших слёз.
Город восстановили, снабжение хорошее; и строители, приехавшие по контракту, уезжать не хотели. Особенно молодые женщины, которые давали городу свои рабочие руки, а вместе и сердца; многие забеременели и ждали из плавания отцов, женихов, а знали их только по имени; милиция вылавливала и отправляла. Море слёз.
Получив диплом, я спешно готовился в Харьковский Институт, но мне сказали, что нужна справка из военкомата, хотя мой год не был призывным. А в военкомате вместо справки предложили Севастопольское и Муромское училища, но сказали, что в последнем могу получить диплом инженера по электронике, как и в гражданском институте.
"Если пять лет учатся, как говорят, то должны дать приличное образование, - рассуждал я, - по крайней мере, не буду голодом, как студент".
Быстро прошел медицинскую комиссию при Севастопольском Училище и получил железнодорожный билет до Мурома.
На вокзале почувствовал, что до слёз жаль покидать родной город; кто вырос у Чёрного моря, тому трудно на болотах севера, а особенно, новые люди.
Брат пришел провожать и, как взрослому, предложил стакан вина - это был мой первый и меня повело. Он рассказал, что в моем возрасте ему уже пришлось воевать. Как его катер от бомбы разлетелся в щепки, а он очнулся на волнах. Немецкие истребители расстреливали каждого уцелевшего, и как только снижался самолет - нырял в глубину. Только на следующий день его израненного подобрали с нашего тральщика.
Поезд тронулся, и я забрался на самую верхнюю багажную полку спать. Проснулся в Мелитополе - громко предлагали пирожки. Вспомнил, что мама мне настряпала на дорогу и с аппетитом съел половину рыбного пирога.
В дороге можно наслушаться всяких историй, т'к люди не боятся, что на них донесут, на кого доносить? - человек исчезает, ищи-свищи.
Слышал, как много гибнет за убеждения. Тюрьмы переполнены. Люди исчезают не только за политические взгляды, но и за квартиры или красивая жена кому-то понравилась. Мрачная картина - не слышал такого в Севастополе.
Подъезжая к Мурому, разговорился с одним курсантом; он сказал, что в Муроме училище связи среднее.
- Но в Муроме есть и Высшее Радиотехническое? - спрашивал я, еще с надеждой получить утвердительный ответ.
- Кто тебе сказал? Наше училище там одно, - усмехнулся курсант, - значит тебя надули в военкомате, они врут, когда недобор.
Я сразу пал духом. От военкома еврея обмана я ожидал, но мне говорили и люди, которым верил. Теперь думал только о том, как сбежать, но надо явиться в часть и получить проездные обратно.
На месте решил завалить вступительные экзамены и тогда, как я считал, должны выгнать.
Городишко мне понравился, встречались симпатичные девочки; я был в гражданском и ходил свободно (если дыру в колючей проволоке считать свободным выходом). Река Ока - не Чёрное море, но купаться можно.
После экзаменов на комиссии мне объявили, что мой высший балл - двойка, но учитывая мои школьные отметки, они меня принимают. Тут я не выдержал и заявил: "Учиться у вас не буду... можете хоть расстрелять, к вам меня заманили обманом".
- Тогда мы тебя отправляем на торфоразработки, там передумаешь, - спокойно заявил начальник училища, - взять под арест!
Сижу за решёткой, а один служивый говорит, что до присяги они не имеют права сажать. Я только подумал: "Лучше бы ты, друг, дал мне напильник". Но среди ночи, часа в три, выпустили и дали документы до Севастополя.
Страшно голодный добрался домой и каждый день ходил в военкомат, т'к каждый раз говорили, что завтра досрочно постригут (ссылались на особый закон для тех, кто окончил школу, но отказывается от назначения военкомата); и я приготовился пять лет прослужить матросом. Конечно, через год они опять бы предложили училище. Так издевались целый месяц, и я не выдержал и решил пойти в Рижское Высшее Подводного Плавания.
В училище Севастополя нас переодели в форму курсантов, но без ленточек на бескозырках, и в вагон до Риги. Севастополь увидел только в отпуск через год, просолённым в море варягов, с двумя галками на рукаве.
РИЖСКОЕ УЧИЛИЩЕ
В Москве мы пересели на Рижский поезд, погулять в городе не дали, одеты были в матросские робы. В Риге строем прошли до училища, которое оказалось совсем рядом, и больше месяца в город не отпускали.
Сразу занятия. Предметы общеобразовательные, которые приняты во всех высших школах, но большой упор на высшую математику, физику, т'е то, что в меня входило без задержки. Питание хорошее, но на столах после нас не оставалось, первокурсники всегда отличаются большим аппетитом. Город видели только на прогулках строем вечером или, когда ходили в баню, а утром физические зарядки рядом на городском сквере или внутри двора, окруженном высокими стенами училища. Да, в воскресные дни строем ходили, больше бегали, на Даугаву и на шлюпках гребли по просторам реки; всегда было приятно размяться после занятий в классах, а на руках оставались большие мозоли.
Занятия прерывали, когда заступали дневальными, тогда надевали парадную форму и боцманскую дудку с цепочкой на шею. В этом виде любили незаметно от начальства фотографироваться. Свободного времени хватало лишь написать короткое письмо. Но что писать домой, если письма проверяли, а обратный адрес: номер воинской части.
После принятия присяги нам дали первое увольнение в город, "на берег" (как мы называли). В то же время училище пополнилось вторым курсом из Владивостока. Дождь со снегом были не помехой и по воскресным дням всюду замелькали курсантские шинели. Гуляли по нескольку человек, кого знали по классу, взводу. Перед увольнением предупредили, что в городе есть враждебные элементы, и нам не полагалось распускать язык. Если враждебный элемент говорил только на латышском, а такие редко, то легко избежать, но если на русском, да еще и в юбке - тут не помогали никакие запреты и скоро в городе все знали, что мы представляем Высшее Военно-Морское Училище Подводного Плавания.
Стоял я в воскресение дневальным, тишина, все ушли в город; подходит второкурсник, завязал разговор. Я спросил об училище во Владивостоке, приехал по желанию или по приказу. Оказалось - пожелал сам, дядя в Ленинграде, и в зимние каникулы думает навестить. Я должен был смениться с вахты и мы договорились пойти в город.
Оказалось, что Димка Лагуткин уже хорошо ознакомился с городом и знал удобные питейные заведения, куда нам заходить запрещалось, но ради нового знакомства решили чёкнуться стаканами. Я не хотел отставать, но у меня в этом спорте не было практики, первый и последний раз я выпил с братом при отъезде. После холодной улицы в кабачке было тепло и уютно, меня развезло. Горячее кофе не помогло, Дима с трудом доставил меня в училище и протолкнул, когда дежурный офицер отошел в сторону.
Утром я больной головой осознал: начинать учёбу надо не с кабаков, но скоро прошло; а Дима смеялся, что мне надо пить только молоко; и рассказал, как на корабль, когда он проходил практику, две красотки его другу передали бутылку молока, т'к он после выпивки у них свалился спать; красотки были из опытных - отомстили молоком: это стало предметом насмешек; появилось ложное мнение: гардемарины не умеют пить.
В зимние каникулы отпускали, но на близкие расстояния, как до Питера, Москвы, а к родным в Севастополь я мог поехать лишь после летних экзаменов. Зато в каникулы училище стало что-то вроде гостиницы и после завтрака я уходил на каток. Интересно было случайно, иногда и нарочно, налететь на девицу, а потом долго извиняться. Но если попадалась красавица и чувствовал к ней большое расположение, то язык заплетался и не мог связно извиниться. Кроме того у красавиц всегда большие силы сопровождения, а время доступа у курсанта ограничено коротким отпуском.
Был на катке и "капитанский мостик", как мы называли, где можно выпить кружку пива, но поднимался туда ради моды, поддержать товарища, а жажду утолить предпочел бы домашним кваском.
Новый семестр отличался тем, что многих отчислили на флот за неуспеваемость, особенно уменьшилось число азербайджанцев, которые к учебе относились халатно, они все были из Бакинского Высшего Морского, держались обособлено, многие из них получали денежные переводы от родных и кутили. Не щадили выгонять и за поведение, но это случалось одиночно, не так заметно. После второго семестра тоже добрая половина учащихся ушла на флот, и так до последнего курса нас оставалось всё меньше и меньше; и если скажу, что от набора до последнего курса дошло 20%, то не будет преувеличением.
Потом всюду на кораблях и на берегу встречал знакомых по училищу. Иногда мне говорили: "Четыре года и я свободен, а тебе всю жизнь носить форму, всю жизнь вытягиваться перед начальством". Но я им не завидовал, а они так говорили, чтобы успокоить себя. Поскользнулся и нет возврата. Встречал я и уволенных офицеров, которые жалели, что не могут вернуться на службу. Потеря положения ведет к падению духовному (если веришь в потерю).
С нового года в столовой стали обедать под оркестр музыкальной команды. Столы накрывали скатертями, накрахмаленные салфетки. Начальник училища, "граф" (как мы меж собой называли), сам показывал, как сидеть и как держать вилку, ножик. Внедряли правила этикета и другие старшие офицеры. Качество пищи значительно улучшилось. Шеф-повар обходил столы и спрашивал пожелания.
Сам начальник учища пояснял: "Может случиться, что кого-то пригласят на обед к английской королеве, должны и за столом вести себя как джентльмены". Признаюсь, такого порядка я больше нигде не встречал и забыл; хорошо, что английская королева не пригласила.
Нашему графу Беспаличеву, - как говорили, - двадцать лет не давали адмирала - мешало графское происхождение (он в четырнадцать лет был уже мичманом, когда в 1917 году власть взяли евреи-большевики). И только позднее, я тогда учился в Гатчине, адмирала Кузнецова сняли с поста морского министра, а наш граф принял его у себя, как и подобает моряку-джентльмену (начальник округа отказался опальному адмиралу подать машину), и когда вскоре адмирала Кузнецова вернули на пост, то одним из первых его приказов было: присвоить капитану первого ранга Беспаличеву звание контр-адмирала.
Случилось, что один курсант прыгнул на стальной трос лифта, надеясь удержаться, но трос оказался слишком скользкий и он упал вниз, и покалечился. Курсанта списали как калеку, он поступил учиться на философский факультет университета. После наш граф Беспаличев, когда на кого сердился, то называл "философом"; назвал философом - хорошего не жди. Мы подхватили и "философ" стало новым ругательством.
По вечерам в субботу в нашем клубе профессора знакомили с классической музыкой, устраивали танцы с преподавателем и даже приглашались девушки из балетной школы учить нас правильно танцевать. Признаюсь, ни одна из балерин мне не нравилась, и я пропускал уроки.
В это время я познакомился с Тоней Скоковой, и не только познакомился, но и страстно влюбился, как это бывает в восемнадцать лет. Мечтал об этой темноволосой красавице. Сразу стал лучше учиться. Если раньше боялся, что меня поставят в пример другим на показ, как рекламу, то теперь эти неприятные атрибуты воспитания ушли в тень. Тоня - моя богиня, остальное померкло, не замечал.
Мечты, мечты... а мне еще четыре года до лейтенанта. Тогда я наивно думал, что с офицерским званием я получу и квартиру. Но мечты дали знать, и меня вызвали "на ковёр" к нашему графу. А перед этим я не отдал честь старшему офицеру - не заметил, их так было много. Но граф Беспаличев повел себя странно и поблагодарил за учебу, когда я ожидал разгона за поведение. Мне оставалось ответить: "Служу Советскому Союзу".
Я должен был заступить в наряд и написал Тоне, что в субботу вечером встретить не могу; но в наряд заступил кто-то другой и мне дали увольнение. Я сожалел, что у Тони нет телефона. Гулял один и в сумерках у железнодорожного моста увидел Тоню в объятиях курсанта из другого взвода, с которым я был совсем не знаком. Я остолбенел, но сдержал себя и прошел дальше. Затем долго гулял в темноте и вернулся в часть. Больше я Тоню не беспокоил, и всё пошло по-прежнему.
Весенняя погода постепенно рассеяла мрачное настроение; контрольные работы, приближались экзамены и впереди желанная практика на настоящих боевых кораблях.
Вдруг объявили: лучшие по строевой подготовке поедут на Первомайский парад в Москву. Вот уж топать перед правительством я не хотел, отрывали от учебы, занимались шагистикой, и старался, чтобы по строевой мой бал был не высок. Мой командир взвода Добрецов Ваня это заметил и стал меня тренировать отдельно, но понял, без слов, чего я хочу, и дело замял, а я на парад не поехал.
Добрецов к нам попал из Нахимовского, был немного старше, но ко мне относился по-отечески. Бывало перед увольнением посмотрит на мои пуговицы и говорит: "Хоть бы ты пуговицы почистил, сегодня Солдафон проверяет" (Солдафоном мы звали начальника по строевой, переодетый в морскую форму полковник, по-морскому капитан первого ранга). Эх, Ваня, бороздишь ты воды океана, перенацеливая ядерные боеголовки, или на вечный сон на дне уложили? Как будто вчера мы с тобой кашу ели; а если делил ты масло на пять человек, то брал последним; не как наш толстяк по бачку: разделит и хвать побольше кусок. Мы улыбались, молча поглядывая на него, а он краснел да уписывал кусок с маслом.
Не были мы все джентльменами, а современные джентльмены так хуже свиней. Везде вырождение. В Англии можно и титул Лорда за пархатые доллары купить. Перенацеливать надо наши идеалы; а целить есть куда. Во-первых, каждую вещь надо своим именем называть, а не называть жидократию демократией. И не в джентльмены надо стремиться, а быть человеком порядочным, с совестью.
Любил наш кап'раз (капитан первого ранга) перед строем обращаться: "Джентльмены!...", или: "Я вам не товарищ...", - если сердился. Мы и не возражали, но господином, как в старые времена, не могли называть по уставу. Зато другой кап'два смешил: "Я вам капитан второго ранга или лошадь?" И по строю со смешком эхом негромко прокатывалось: "Ло-шадь... ло-шадь". Это он просил соблюдать порядок. Однажды он искал меня, но фамилию забыл, и всех спрашивал: "Где этот блондин с морской фамилией?" И никто не мог подсказать, а позднее вспомнил: "Перископов".
Многие офицеры чудили, анекдоты рассказывали, чтобы настроение поднять. Все старшие прошли суровую войну, а кто и под трибуналом сидел. Преподавал у нас один кап'два морскую навигацию, так его во время войны чуть не расстреляли, но заменили передовой, смертниками их тогда называли.
Был он старпомом на эсминце, охраняли американские суда с военным грузом. Еще в порту познакомился с красивой буфетчицей на транспорте. В океане шли рядом, прикрывая транспорт, погода спокойная. Захотелось ему с новой знакомой ночку провести (английскому подучиться?).
Командир эсминца решил, что культурные связи надо поддерживать, и отпустил друга на пару часов по морским делам. Только в это время немецкая подводная лодка торпедой угодила в эсминец - все погибли.
Родственникам похоронные разослали, только наш навигатор на транспорте приходит живёхонький в Мурманский порт. Тут его и посадили, как дезертира.
А преподавал он живо, с огоньком, только иногда с подбитым глазом приходил: это жена его учила, как мы считали, за американскую буфетчицу или за новые грешки - это он нам не рассказывал. Да и кто любит говорить о своих неудачах.
Ходили мы вечером в патруле по уличкам на другой стороне Даугавы, в старом городе; мы с палашами, а офицер наш с кобурой от пистолета, чтобы пьяные матросы боялись. Заглянули случайно в полуподвальное помещение, где занавеска была отдёрнута, а там старшие офицеры с полуголенькими девочками в жмурки играют. Наш лейтенант и говорит: "Негоже нам своему начальству замечания делать, но пойду, занавеской прикрою".
Если попадался пьяный солдат или матрос, то спрашивали: "Что пил? сколько?" Матрос, обычно, отвечал: "Только стакашик". Такого отпускали как праведника, если этот "праведник" еще держался на ногах. Но больше сами искали тёплое место, особенно в праздники.
Наступило лето. Сдан последний экзамен. Нашиваем на форменки по две золотистые галочки. Вместо кораблей выдают билеты на поезда и месяц отпуска. Корабли подождут, а дома всегда рады встретить. Меня не ждут - обещал осенью после практики.
Три дня и три ночи пыльных, дымных вагонов, а в Севастополе одеваю всё белое по форме; и вот она - улица, белые домики, каменные ограды, как и оставил год назад.
Встретил соседа, но спешу домой. Встречает мама: "Батюшки, как ты вырос на казённых харчах, скоро придет отец..."; и засуетилась приготовлять к столу под виноградом. Отец, как знал, вернулся с продуктами и бутылкой "Московской". Вечером пришел и брат с семьей, сосед, который был не дурак выпить да и знал меня маленьким, относились по-родственному, и гульнули за приезд.
Утром в одних трусах побежал к своим скалкам купаться, затем оделся по форме, но передумал и одел домашнюю рубашку, в которую еле влез, и по старой кремнистой дорожке возле моря пошел в город к Приморскому бульвару. Всё знакомо и мило. Всюду военные - не как в Риге. Жаль, что отпуск не совпал с Лёнькой, да и все мои друзья в разных краях.
Вечером с братом мы посидели на открытом воздухе у воды в ресторане "Прибой". Что может быть красивей отражения огней на медленной качеле волн, какие цвета, какая нежная игра.
- Чудная вешь - мир, - заметил Валентин, - а без этой армады кораблей, - он указал на неподвижные корабли в бухте, - мир невозможен. Ослабнет власть - новый Гитлер будет в Крыму. Досталось нам, хорошо, что евреи нажали на американцев, у нас и жрать не было. Только сами теперь попали в петлю, дурят Ваньку. Управлять страной - талант большой нужен.
А я представил, как мой корабль входит в бухту... и у меня будет достаточно в кармане - пригласить брата в этот открытый всем ветрам ресторан.
Уже на вторую неделю я заскучал и решил исследовать Москву: побегать по выставкам, музеям. Хорошо, что родители жены брата в Москве, приглашают, - за гостиницу не платить.
И так, решено: за девять дней до конца отпуска я на знакомой дороге.
Москва! Как много в этом звуке. Ходить можно в форме - военные патрули редко, а встречным офицерам не до меня, честь можно не отдавать. Одна Третьяковская галерея чего стоит, ходил бы смотреть картины и летом, и зимой. Выставки, где я был только малышом с родителями. Интересен и зоопарк: студентки рисуют странных животных.
В последний день я гулял и скучал в парке им' Горького. Две милые девочки без особого занятия привлекли внимание. А что, если подойти и познакомиться? Вижу: и они с любопытством поглядывают на мою форму. Завязал разговор и стали ходить втроем. Узнал, что им только по 14 лет, но и я не очень стар; живут они в одном доме и не так далеко от парка. Я проводил и дал свой адрес (номер воинской части). Сказал, не без гордости, что через несколько дней ухожу на три месяца в море. Высокая - Лена, не так разговорчива, но она то меня и пленила, и серьезно.
Через месяц в море я бережно раскрывал письма от Лены и предавался мечтам. В эти мгновения волны не били так озверело, а переборки не выскрипывали прощальную - плавно качали и пели о райской жизни, если не на небе, то в прочном доме на берегу с очаровательной гусыней.
В училище Добрецов предупредил, что штурманскую практику будем проходить на транспортном судне, которое разгружают в Рижском порту; завтра утром нам дадут машину.
Еще не все вернулись из отпуска, многих отчислили после экзаменов. Третий курс уже на кораблях, а я хотел поделиться с Димой. Странно, что в отпуске чувствуешь не на месте, а здесь дом, всех знаешь; а сегодня можно поехать на залив искупаться, побродить по песку, спокойно выспаться. Не нужно думать о завтрашнем дне - куда прикажут.
Судно, на которое мы быстро перешли с берега, называлось "Товарищ", но на кнехтах выступало медным блеском "Океан"; водоизмещением до 1000 (?) тонн; построено до революции с рангоутом для парусов, но паруса давно списали, а машинное отделение обновили. Спать предстояло на подвесных койках с тараканами, которые по-хозяйски без церемоний спускались с потолка, как на парашютах, и сильно кусали. Гальюн прямо за борт, а в дурную погоду не зевай, а то получишь фонтан забортной.
Просторная штурманская рубка вмещала нас всех, каждому было место. Навигационное оборудование современное, как в наших классах для практических занятий.
Ночью прошли Ирбенский пролив и взяли курс на Лиепаю (Либаву). Погода нас баловала. На картах аккуратно прокладывали курс, пеленговать по чётким маячным огням легко. Все в приподнятом настроении. Кок, правда, пересолил, но нам объяснили, что это у него с перепоя, в море пройдет, теперь он долго будет без берега.
В Лиепае взяли груз и курс на север, до острова Хийума, за островом курс на восток. Вошли в полосу сплошного тумана и из штурманской рубки не было видно даже носовой части судна. Сбавили ход, определяемся по лагу. Вот где нужно чутьё и опыт штурмана. Так и шли, давая гудки встречным судам.
Когда я проходил по левому борту, вдруг надо мной выросла громада иностранного судна, которое шло полным ходом. Судно также мгновенно скрылось в тумане. Рулевой видел и без особого волнения сказал: "Они имеют локацию и любят шикнуть, попугать". Наши военные корабли все имели радиолокацию, а для транспорта это была роскошь.
Новое в технике меня интересовало с детства; в это время я сожалел, что такая важная техника обходится без моего участия.
Через пару часов туман исчез, но обрушился сильный шквал. С определением места по маяку получалась большая невязка. Последний пеленг я взял на маяк острова Осмуссаар (позднее здесь среди льдов мне пришлось и зимовать).
Пора вниз на отдых, а ночью занятия по морской астрономии: ловить звезды секстаном и вычислять место судна. Так мы три недели ходили из порта в порт без увольнения на берег, пока не получили указание следовать в Кронштадт.
Игорь уже час стоит с биноклем, всматривается вперед. Ему первому хочется увидеть Кронштадт. Слегка толкаю - сердится.
- В Питер увольнения не будет, - говорю я с напускной уверенностью.
- Добрецов говорил, что нас переводят на крейсер и сразу идем в Бискайский залив, - насчет Бискайского я слышал от других.
- Хоть бы в Кронштадт отпустили, ко мне родные приедут, - не теряет надежды Игорь.
У меня лично нет особой нужды сходить на берег: любимая далеко в Москве, в Питере никогда не был, но размяться на твёрдой земле желательно.
Допивая чай в кают-компании, услышал, что Кронштадт хорошо виден и скоро войдем в порт. Я не имел обязанностей при швартовке, но поднялся в штурманскую и с интересом наблюдаю за деловой жизнью судна. Добрый час ушел на переговоры с диспетчером порта и, наконец, дали разрешение швартоваться у стенки, недалеко от крейсера.
Сразу наша группа перешла на крейсер "Чкалов" и мы погрузились в атмосферу боевого корабля (кубрик размещался под ватерлинией). Всё говорило о готовности выходить в бой, достойный приемник легендарного "Варяга". Но указания менялись, в бой выходить не было необходимости, а учения можно и отложить, и мы простояли больше недели.
Показали исторический линкор "Марат" (наследие старого флота) с артиллерией главного калибра до 406 мм; все механизмы в исправном состоянии, но техника шагнула вперед - устарел, годился только для обучения матросов первого года.
Разрешили увольнение на берег. В клубе матроса матрос танцует с матросом; в городе одни военные, а погода: постоянный туман, моросит холодный дождь, нет и сравнения с солнечным Севастополем.
Сейчас вспоминаю. Значит, не всем место под солнцем, нас скоро и с планеты выживут; истребляют голодом, "помощью" дяди Сэма (Израилевича), перестройками. В Россию сплавляют отбросы бастардов, евреев - все ненужное, да помахивают полосатым флагом, как мухами засранным кошерными звездами. И терпим, кланяемся. Кто руководит? - Шустрый народец! и власть, и богов подсовывает.
А проснется, проснется славянин от пьянства и лени, одумается, объединится в семью единую и пойдет очищаться; царя (вождя) своей крови выберет; Бога славян на место поставит.
Наконец команда по крейсеру: "Корабль к бою и походу изготовить!"; мы вышли из Кронштадта и полным ходом на запад. Замелькали маяки, быстро прошли Хельсинки, Таллин.
Нас отсадили на задворки, начинающие штурмана только мешают; распределили в помощь сигнальщикам, боцманам, к орудиям, боеприпас готовить. За одну ночь раза четыре по тревоге поднимали. Только заснешь, а тебе во всю глотку: "Учебно-боевая тревога, всем по боевым местам". На старом "Океане" только тараканы будили, а здесь дело серьезнее.
Научились выживать и в этих условиях. Когда по химической тревоге все выскочили наверх, то мой друг Виктор подтянул койку, чтобы быть незаметным, и заснул. Но мичман, из старых служак, заметил потерю на боевом посту, вернулся, напустил газу и стал наблюдать за ловким сачком; а он унюхал, одел противогаз и снова заснул; мичмана видел, но подумал: опять бестия снится... будь ему неладная!
Так в постоянных тревогах мы дошли до острова Рюген (в прошлом населяли славяне и называли Ругин), сделали циркуляцию и взяли курс на Балтийск. Сильный шторм и скверная качка вывели из строя почти всю команду. Бледные лежали на койках, отказывались от еды. Только я и Игорь решили бросками, хватаясь за леера, прогуляться на камбуз. Принесли два бачка рассыпчатой гречневой каши с жаренным мясом на всех, но приготовились управиться вдвоем (у меня во время качки особенно сильный аппетит).
Славка, в училище пришел с флота, хвастал, что переносит любой шторм; лежа на койке, попросил миску каши, но тут же и вырвал, испортив нам с Игорем настроение. Даже второй штурман кап'три в эти дни делал прокладку корабля и постоянно сплёвывал в урну.
Приближаясь к Балтийску, погода стихла и мы спокойно пришвартовались к стенке. Разрешили увольнение в Калинград (я не пишу Калининград). Бывший красавец-город мне так напомнил разрушенный Севастополь, когда я увидел впервые. Всюду руины, восстанавливать - не бомбить, требует годы труда; и даже в мое последнее посещение Калинграда мичманом большая часть города еще напоминала о жестоких боях.
Из Балтийска, исправив турбину, пошли в Клайпеду (Мемель) и на внешнем рейде стали на якорь, обозревая всю эскадру (из названий помню только крейсер Чапаев). Здесь пришлось пережить другой сильный шторм, когда два матроса, возвращаясь на шлюпке с берега, утонули.
Подводные лодки нам только показали, давая объяснения устройствам, а места нашей команде не нашли. Был разговор, что перед нами группу курсантов из другого училища взяли на подлодку и все погибли.
Значительно позже, когда я был лейтенантом, встретил однокурсника в Таллине; он возвращался из госпиталя, где проходил лечение после переохлаждения в холодной воде. С ним спаслись еще двое, остальные навечно ушли под воду на заводских испытаниях новой подводной лодки возле Таллина. Такова судьба нашего брата.
А что делать? - Лучше гибнуть, чем жить в рабстве тайных жидов-масонов (фактических хозяев демократии). А в те времена, оклемавшись от страха войны, "демократия" поднималась из Ташкента, Алма-Аты и лезла к престолу, но строгий диктатор, как приблизил русских (я имею ввиду всех, кроме евреев) генералов спасать Отечество, так и упорно не хотел их сменять.
Были у нас Лифшицы, Немцовы (бежавшие от немцев), Раббиновичи (последний по книжке значился Ивановым), но они на берегу довольствие распределяли, а на корабле здоровые нужны, тут славяне больше к месту пришлись. Старший помощник, правда, был из цыган, славился дурным языком и разгулием на берегу. Он и двух слов не мог связать без цыганского, но хорошо знал службу, крейсер, открытая душа: вора так и называл, а не копался в дипломатическом словаре, и командир им гордился. Адмирал же напутствовал командира: "Чтобы этого цыгана на берег не отпускал". Зато этот цыган (капитан-лейтенант) нам устройство корабля так объяснял, что никакая качка из сознания не вышибет.