Покосившиеся "удобства" во дворе с шикарно исполненной в бело-розовом цвете вывеской "Titanic" - это было сильно. Это было по-нашему. И приколоченный козий череп рядом со входной дверью в дом, и торчащий во дворе шест с куском проржавевшей жести, на котором чёрной краской было намалёвано по-немецки: "Внимание! Мины!" окончательно меня убедили - я попал куда надо.
Хотя долго не решался - "...Никогда не возвращайся в прежние места...". Но я - вернулся. И когда Юрка, увидев из окна незнакомую машину, появился в дверях, цепляясь за косяк исхудавшими руками, в драной чёрной футболке AC/DC с черепами, самострельных джинсах ( он всегда отлично шил ), глядя исподлобья подвыцвевшими и по-прежнему холодными глазами, резануло мне по сердцу бритвой - наискось, с оттяжечкой - я вернулся... Он стоял, держась трясущимися руками за боковины дверного проёма, смотрел на меня, и кривая улыбка медленно заползала на худощавое бледное лицо, обрамлённое поседевшими и поредевшими спутанными грязными волосами. И обнимая его - худого, как велосипед, дрожащего с привычного бодуна, я растворялся и улетал в нашу юность огрубелой за 35 ушедших лет душой...
И через пропасть этих лет - ну надо же... - всё вернулось на круги своя - то же Колышкино, тот же воздух, и мы - те же и уже совсем другие... Когда-то он был женат на моей однокласснице Ленке. Красивый, высокий, надменный - не удивительно, что она на него запала... Широкие плечи, узкие мальчишечьи бёдра, и шил, и рисовал, и рок запускал по полной - живи - не хочу... Не вышло... Когда я, едва вынырнув из пучины беспросветного пьянства, лежал дома на диване, корчась в мучительной "завязке", Юрка забегал ко мне, ржал надо мной, выпивал бутылку водки и шёл домой - жена его ничего не замечала...
Но болото вонючей вязкой зеленью засосало-таки и его тоже - по самую маковку. Ленка долго терпела - и загулы его многодневные, и пропитые вещи, и постоянные вытаскивания из разных передряг - сдалась... Продала квартиру, на которую Юрка 10 лет корячился, купила ему домик - с глаз долой, из сердца вон... И вот теперь стоял я в этом доме, и странно мне было, и выпадал я из этого мира куда-то вбок и вниз...
Юрка за колченогим столом, покрытым рваной засаленной клеёнкой, суетливо разбирал привезённые гостинцы, плотоядно поглядывая на бутылку прозрачной, а я оглядывал его берлогу... Продавленный диван, притулившись у мутного окошка, странновато выглядел рядом с ажурным столиком в стиле "ампир", который Юрка некогда смастерил сам - он и это умел замечательно хорошо. Осколки прежней жизни, остро и холодно поблескивающие в сегодняшнем дне... На стене висели плакаты "Queen" и ""Slade", Роллинги и Битлы, в углу стоял советский бобинный магнитофон "Союз", коробки с торчащими из них лентами сложены небрежной грудой, рядом пыльный чёрно-белый телевизор "Рекорд" с двумя программами.
А у другого окна - антикварная немецкая швейная машина "Науман", горбясь за которой и зарабатывал нынче свой тяжёлый хлеб дружок мой закадычный. Последние лет 10 уже он нигде не работал, пенсии у него не было, а местные - которые помнили нас, помнили! - частенько забегали к Юрке - кому что пошить-перешить, отремонтировать...
А Юрка смеялся - не пойму, говорил - то ли я работаю между пьянкой, то ли пью между работой... На это он и тянулся - кто деньгами работу оплачивал, кто продуктами, а кто - и "косорыловкой". И мне, в чёрной кожаной австрийской косухе, неприлично пахнущему хорошей кожей и хорошим одеколоном, со ждущим во дворе новеньким чёрным "Ниссаном" очень не по себе было рядом с Юркой.А когда я увидел, что ноги-то у него совсем уже не ходят, держась за стеночку по дому он бродил - это если трезвый, что бывало крайне редко, а пьяный - на карачках ползал - тут уж взвыть мне захотелось во весь голос волком израненным... И взвыл - но уже в машине. Не смог я остаться на ночь - как Юрка ни уговаривал, запрыгнул в машину и полетел в ночь непроглядную, и пролетая лесами чёрными - вспоминал...
Дорогами странной судьбы...
...Туда вела дорога из цветного булыжника, почти как в Изумрудный город, и она тоже была дорогой надежд, дорогой исполнения желаний. Мы с Юркой были бессовестно молоды - лохматые, горластые, наглые и модные - для начала 70-х военный лётный гарнизон снабжался шмотками по высшему разряду: польские джинсы, югославские цебовские башмаки вместе с лётными отцовскими кожанами - питерские центровые да московские стиляги - курят! Да и Юрка - золотые руки - уже тогда шил шикарные штаны- из тонкого брезента, или вельвета кирпичного цвета - округа стонала, девки млели...
Дорога, дорога, сколько по ней было хожено... Юрик тогда учился в какой-то "хмызне" - радиотехнической, что ли, я год болтался после школы - в институт не поступил. Чтобы родичи не очень гудели, пошёл работать в домоуправление электриком под руководство бывшего прапора, отличного мужика. Вкус его домашнего самогона, которым мы завтракали и обедали в подвале домоуправления помню до сих пор...
Поздний вечер пятницы - время маленького счастья. Юрик привозил бутылку водки с ядовито-зелёной этикеткой, вваливался ко мне домой - родители давно спали, и нам никто не мешал. Тихо шуршал на столе магнитофон "Айдас" и волшебные звуки нашего любимого рок-н рола лились оттуда нескончаемым потоком - "Beatles", "Rolling Stones", "Creedence.", "Deep Purple" - десятки групп, мутными подпольными фотографиями которых были оклеены стены, завален стол, сотни песен, уносящие нас в небывалые дали и зовущие, зовущие на дорогу из булыжника.
Знать бы заранее, куда нас заведёт эта дорога, куда она приведёт Юрика, куда меня - может, и не пошли бы по ней? Куда там, всё равно бы пошли, потому что не могли - не пойти, потому что он нас звал, и он нас ждал - наш Тяжёлый Советский Рок.
В субботу к обеду Юрик приходил ко мне снова, и мы отправлялись в наше незабываемое путешествие в деревуху Колышкино, (Рио-де-Колышкино, как звали ее смеясь ), именно туда нас вела неотвратимо наша проклятая дорога - родная и ненавистная, знакомая до каждой выбоины, до малейшей царапины на камнях, дорога, по которой я чуть не прошёл мимо своего счастья, а Юрик пришёл к своему последнему приюту. Но это потом, потом...
Бежала она мимо места, где заканчивалась взлётно-посадочная полоса, затем подбегала к деревянному мосту через ручей, и часто - ночью - проходя по этому мосту, жуть охватывала душу; казалось, там, под мостом, в шелестящей мириадами звуков ночи, колобродят кикиморы, русалки, лешаки с домовыми, а там просто ждала нас наша кособокая судьба...
"Экстрадники приехали!.."
Клуб, в котором мы отжигали и ставили на уши местных аборигенов, был облупленной кирпичной коробкой - вершина советской архитектуры - с заплёванным шелухой полом, но это был НАШ клуб, где мы от души запиливали то, что хотели - запретный тогда западный музон. Ну, до высот Pink Floyd да Deep Purple подыматься было тяжеловато, да ещё и на самопальном аппарате, и запускали мы чего попроще да позабористей - "Rolling Stones" там, да ещё каких "Slayde" с "Creedanse"...
Развлекалово было..... Забудешь разве такое...
Как только с Юркой заходили в деревню - со всех сторон к нам сбегались пацанята, которые до танцулек ещё не доросли, оглушительно вопя: "Экстрадники приехали!..", и смотрели на нас с немым обожанием и восхищением... Вставляло их очень - А как же, рок-звёзды прибыли! Ох и звездили мы тогда...
Пацанов, что сбегались полюбоваться "кумирами", кумиры эти самые быстренько засылали по сусекам - кто сало с хлебом из дома нам пёр, кто огурчиков-помидорчиков-грибочков, ну а главное - "косорыловки", "табуретовки", ханки - бутыльками-банками от всей души..... Ну и начиналось... Мы-то, чаще всего, в клуб прибывали уже "ужаленными" плодово-выгодным по рупь-две, выставляли аппарат в угол фойе, догонялись "прозрачной"; тут аборигены подтягивались в праздничных новых ватниках , кто-то нас угощал, кого-то мы, и Юрик пьяный в дым орал в микрофон хрипло - "Ай кен гет ноу сатисфэкшн"... и я подрёвывал - "Э-ге гей!...".
Нажирались так, что Юрка микрофон заваливал, струны гитарные рвал, а я к концу плясок уже не попадал палками по барабанам. Но держал ритм, держал... Пока уже глубокой ночью местные мягкосердечные селянки не растаскивали нас по деревенским баням да сеновалам для торопливой неумелой любви...
О задумчивых коровах и жадных губах
Нас любили пэтэушницы, доярки, зоотехники и даже одна бухгалтерша... А как вы хотели - звёзды ядрёного сельского рока... Юрик, конечно, был недосягаем. Не обременённый думами ненужными, валился он снопом с ошалелыми от нежданного счастья приобщения к искусству деревенскими девицами под окрестные кусты без особого разбора.
А девицы клевали на него плотвой безмозглой, заглатывая нехитрую наживку намалёванными за печкой ( чтоб мамка не видела ) вонючей помадой жадными губами. Это мне надо было любование полной луной на загаженном задумчивыми коровами лугу.. Или липами столетними санаторного парка, через который шла дорога к клубу, исписанному красивыми словами, нежно рекомендующими, как и куда именно надо любить.
Было ( есть ли сейчас? ) там одно местечко, где вожделенно трясущийся вьюноша превращался в героического прынца - горбатый краснокирпичный мостик, гнущийся над гниловатым ручьём - излюбленное место свиданий и встреч, торопливого слизывания тонн помад и размазывания чёрной туши по доверчивым круглым мордахам сельских красавиц, запусканий потных рук под ядовитого цвета ( чем ядовитей - тем моднее... ) мохеровые кофты с судорожно-конвульсивным сжиманием сладко-упругой девичьей груди, неумелых задираний тугих юбок...
И забывали селянки невинные в тот миг парящий о мамкиных наказах блюсти себя, чтоб какой урод залётный не обрюхатил, о постоянно жраном папе-трактористе с вожжами в руках, о пересудах деревенских. Разве могли они дурочки-девчурочки устоять перед такой умопомрачительной перспективой - как же, недосягаемые рокеры девственности лишают!.. Маленькое девичье счастье...
И Юрик лишал. Напропалую. Толстеньких и худеньких, страшненьких и симпатичненьких - в общем, всё, что шевелилось на сельских просторах, рано или поздно выкашивалось безжалостным и очень здоровым Юркиным организмом. Он особо не заморачивался - ежели требует жаркое девичье тело большой и светлой любви - мы завсегда пожалуйста и с огромным удовольствием...
Так и неслись мы вперёд с рок-песней по просторам трепещущих девчоночьих сердец, не задумываясь - сколько слёз и местных драм оставляем после себя на дымящейся ниве бесшабашной любви.
Бывало и так - исчезал Юрик, умыкнутый очередной страждущей своего кусочка сладострастной запретной любви, в самый неподходящий момент, в самый разгар плясок-свистотрясок. Торопливо покурив на крыльце клубном мятую "стюардесину", сделав в выделенной нам за сценой комнатке освежающий глоток вонючего "чемергеса", я бежал в фойе, взгромождался за свою раздолбанную лихим роком ударную установку, и, нетерпеливо тревожа барабаны бегающими по ним палочками, оглядывался по сторонам - Юрки нигде не было видно.
Закипая от невозможности окунуться в ревуще-грохочущий мир рока, я выскакивал на улицу и со стайкой доброхотов-помощников летал по Колышкину, злобно матерясь и втайне завидуя неутомимому другу. Как-то раз, исследовав уже все известные баньки, сараюшки и нигде Юрку не обнаружив, я уже хотел, плюнув на всё, врубить в клубе магнитофон с дежурными "Роллингами" и пуститься во все тяжкие следом за пропавшим в ночи гитаристом, я случайно заметил в окошке так никогда и недостроенной уныло-кирпичной школы слабо теплящийся огонёк.
Здание школы не пользовалось популярностью. Не очень подходило оно для любовных свиданий - сырое, мрачное, навевающее тоску смертную... То ли дело овинчик со свежим одуряюще пахнушим сеном, от аромата которого у любой самой непорочной девицы сносило башню напрочь, и сама та уже кидалась, очертя голову, в омут греховной страсти. И такие чудеса вытворяла - тяжёлая немецкая порнография - в отпуске...
Вот в этой самой школе я Юрку и обнаружил: в одной из комнат, так никогда и не ставшей классом, где бы строгие сельские педагоги взращивали на радость нам новое поколение нежных обожательниц, на двери, покоящейся на столбиках кирпичных, и возлежал героический рокер, размякший в страстных объятиях экономиста местного колхоза под названием : "Мы, конечно, никого не догоним, но будем очень стараться...". Очень славная дамочка была этим самым экономистом - разведёная красавица-блондинка в непривычном для местных модном ярко-синем платье, стройная, худенькая. Она, в свои 29 лет искушённая в приёмах любви, видно, подарила Юрке такое, от чего он напрочь забыл и о гитаре, и о танцах, и только лежал, обнимая хрупкое экономическое тело, и сладко пощуривался котом изласканым в свете зажжёной спички...
Подозреваю, что обнаруженный мной Юрик не очень обрадовался данному обстоятельству. А уж дама-то его и подавно...Тем более, что и повёл я себя совершенно по хамски - в сердцах пнул ложе любви ногой так, что сооружение это, подрасшатанное могучим Юриковым организмом, покачнулось и чуть не рассыпалось... Дама кубарем слетела с ложа, торопливо оправляя задранное тёмными страстями модное своё платье и села, отвернувшись от света. Юрка же привычно бормотнул: "Хорош, на..." и тоже сел, неторопливо натянув и застегнув "молнию" на своих умопомрачительных вельветовых кирпичного цвета штанах, пошитых им самолично совсем недавно.
Когда он появлялся в них на улице Колышкина, куры разбегались, козы приходили в игривое расположение духа, а коровы переставали доиться... А дородные доярки, вмиг забывающие, что им надо этих самых коров доить, пялились на Юрку - разве могли они оторваться от такого экзотического зрелища? В общем, оторвал я дружка своего от новой экономической любви и потащил в клуб, где народ начал уже роптать, требуя крови, пота и слёз...
И родимый танц-холл принимал нас в свои обычные объятья - забористым матом сквозь огонёчки цыгарок на крыльце - сыскались экстрадники долбаные, живы пока.., мужественной вонью комбайнёрской кирзы, удушливой смесью "Шипра", сивухи да "Красной Москвы" - селяне гуляли... За углом клуба кто-то кому-то вяло и привычно разбивал рожу, с тылу визжали зажимаемые трудовыми мозолистыми руками девки, из колонок, к которым был подключён магнитофон, ожидая нас, надрывался Мик Джаггер - жизнь кипела...
И мы с восторгом снова погружались в неё с головами - лохматыми, не задумывавшимися особо - а правильно ли мы живём, а что с нами со всеми будет завтра... Молодые были, дурные... И очень счастливые. Нас любили, мы любили - чего ещё надо? А судьба бродила всюду за нами - приглядывалась, прислушивалась да ждала - на сколько нас хватит? На эту ли деревню, на пару ли ещё соседних, а может - на целый необъятный мир? Мы не думали об этом - нам было хорошо. И не видно было конца - нашему пьяному весёлому колышкинскому року...
О халявной косорыловке и коварных последствиях
И в Колышкино случались драмы трагедийные - как же без них. Жил парень в деревне, Блёклым его звали. Плотный такой, блондинистый, почти альбинос; добродушный, симпатичный, круглолицый, с неглупым прищуром бледно-голубых глаз ( все они, селяне, щурились хитро - в крови это у них, что ли? ). Весёлый был, незамороченый, вышивал по окрестностям на колхозном грузовичке, девок щупал по вечерам, похохатывая, живи - не хочу... Так нет же. Решили его родичи добрые женить - сам-то он не сильно рвался. И такую свинью подложили парню. Да нет, не свинью - курицу вялую.
Семенила по жизни колышкинской девка одна - да не девка вовсе, пародия какая-то, тень бесплотная - маленькая, кособоконькая, с рыльцем мелким, и рябая, как та курица . Линялая вся была, на неё даже коровы внимания не обращали, а собаки, завидя, смущённо отворачивались - жалели очень. Девственности, скорее всего, местные ловеласы лишили её ещё в нежном среднешкольном возрасте, тренировались, наверное, как на тренажёре учебном. Оттачивали, так сказать, искусство любви. А когда все, кто мог, уже отточили, встал вопрос ( неуверенно так встал... ) - куда же её теперь пристроить?
Не растерялась нежная мамаша, опыт уже был по устройству личной судьбы.. Здесь ведь главное - дурака наивного найти , а ядреной вонючей самогонки для этого дела не жалко.. На беду свою горькую Блёклый ярким незанятым бликом лучился по Колышкину - тут его и замутили. Стали в избушку приманивать, где за печкой курица та грустила задумчиво. А заманить было легко - косорыловкой халявной. И как Блёклый наберётся - линялую моль из-за печки выуживают и показывают издалека и недолго, чтоб попривык, болезный, не сразу чтоб его Кондратий хватил. И через какое-то время наступил для Блёклого чёрный день, вернее сказать - утро чёрное...
Вынырнул он из коматоза - а в кровати под боком сипит курица рябая, а простыни - как кумач... ( доброхоты курицу яйценоскую не пожалели - порешили. Крови куриной невинной поналили - случилось, значит... ). Схватил Блёклый портки, сиганул в дверь - куда там... Не улететь свежим утренним ветерком - "спортил" девку, выходит. И рванула свора сородичей за несчастным, с лаем хриплым - так что вот так, милок, или тюрьма, или свадебка - выбирай. Не захотел он баландой лагерной давиться. Так что - свадебка. Ну и кто ж на свадебке той самый желанный гость-работник? "экстрадник". Самолично Блёклый притянулся нас просить отыграть. Ну а нам что? Со всем нашим удовольствием; и денег с него не стали брать - а так, как привычней нам было - за ханку. Хотя - какое там удовольствие... Смотреть на него больно было - страсть такую к себе в дом приводить.
"Давай, ребята, давай..."
Славное то было утро - для нас, конечно, не для Блёклого. Мы с Юркой - в постиранных джинсах, с намытыми земляничным мылом лохмами, освежившиеся привезённым Белым пивом "Жигулёвским" бодро закидывали на кузов его грузовичка "аппарат". По пыльным улицам Колышкино доставил нас Блёклый с почётом к своему дому.
Под сопровождение радостно вопящих пацанов, лай собачий, козьи вопли и неповторимый навозный дух подкатили к калитке, рядом с которой высилась метра на полтора кладка красного кирпича, наша импровизированная эстрада. Под царственным Юркиным присмотром шкеты местные благоговейно выгружали наш рок-скарб на загаженную наглыми утками траву у дома. Один из пацанов, бледнея от волнения за оказанное высокое доверие, на заплетающихся ногах принёс мне мои палки барабанные, протягивая их обеими потными руками так, как с поклоном подают скипетр монаршей особе... Я привычно засунул их за
пояс и неодобрительно осмотрел кирпичную кладку - высоковато. А отжиг предстоял долгий - свадьба всё-таки. И как нам периодами будет сползать оттуда, да ещё вдетыми? Да ладно. Понатащили пацаны табуретов колченогих, примерились мы с Юркой - пойдёт для села.
И началось священнодействие - установка и подключение "аппарата". Это всегда мы делали самолично, в любом состоянии души и тела. По углам впереди - огромные чёрные гробы-колонки с мощными динамиками, за ними самопальные Юриком же сварганенные усилители, по центру - весь помятый и покусанный в рок-угаре микрофон на завязанной узлами стойке, а в тылу - барабаны мои громоподобные. И всё это опутывалось вёрстами разноцветных и разномастных проводов, в которых мы вечно запутывались, несусветно матерясь...
Стульчик для меня пристроили, затыренный из местной столовки - вот и готовы мы к труду и обороне от местных млеющих девиц. Гости давно уже подтягивались - радостные бабы-бабки в праздничных плюшевых разноцветных жакетках и светлых платочках-полушалочках, мужики в плохо очищеных от векового навоза кирзачах и новых прибережённых до поры ватных фуфайках, девицы, выкупанные в "Красной Москве", мощный дух которой чуть не сметал нас с помоста, оштукатуренные килограммами бело-розовой пудры, пластами отваливающейся с простоватых круглых мордАх.
Блёклый терся тут же, поглядывая на свою суженую с плохо скрываемым ужасом. И водка его не брала. Раза три уже к нам с Юркой прибегал, бормоча обречённо: "Давай, ребята, давай...", расплёскивая трясущейся рукой цивильную прозрачную ( для вип-персон ) по три шестьдесят две в залапанные гранёные стаканы. Ну и мы "давали" от души... Праздник разгорался...
"Смо-о-о-к он зе во-о-о-те -е..."
Когда запас цивильной водки иссяк, в ход пошли трёхлитровые банки самогона, подкрашенного марганцовкой. Это был нектар... Амброзия, от которой бравые механизаторы обблевали все углы в доме Блёклого, а также близлежащее пространство. Меня за день раза три уносили полумёртвого, вяло размахивающего руками с намертво зажатыми в них палками и хрипящего в сивушном бреду "Смо-о-о-к он зе во-о-о-те -е..."в садик за домом и укладывали передохнуть на ржавую солдатскую кровать, накрытую каким-то грязным мокрым половиком.
Очередной раз очнувшись на этом ложе летней любви, я обнаружил под боком скукожившуюся мелкую древнюю бабуленцию, пристроенную рядом со мной с той же самой - "освежаемой " целью. Оклемалась она пораньше видно, потому как мне довелось только с середины слушать ее , нудно повествующую о своём долгом, тернистом, унылом и бессмысленном жизненном пути, заливающуюся горькими слезами. И я, глядя в крутящееся синей каруселью небо, тоже глотал сочувственно-пьяные слёзы, медленно струящиеся по моей "красивой обветренной голове", как писал некий графоман-классик...
Потом неуспокоенная ханкой бабка, рухнув на карачки на сыру землю-матушку, вознамерилась ползти до дома, обласкивать забытую в пьяном угаре многочисленную безымянную домашнюю скотинку в виде кур, гусей, уток, а также корову Зорьку и хряка Борьку. Я же, как истинный джентльмен, ( жалостливый всегда был, а тут - спьяну и того хлеще) попёрся проводить ослабелую старушку ко двору.
Держась друг за друга, чтобы не упасть, мы, почти уже родные души, доковыляли до гнилушного ручейка, через который были перекинуты ещё до Первой мировой войны несколько жердин с поручнем справа. Мужественно раскорячившись, повёл я бабку в светлое коммунистическое завтра, держа её за шиворот. Больше половины мостика прошли, два шага-то оставалось всего до тверди - не дошли. Качнуло бабку влево, я рванул её за шкирку - мотнуло вправо, с ехидным хрустом разломился поручень - и отправился я со своей дамой в чудный полёт - мордами прямо в зелёную вонючую жижу...
Так себе ручеёк был, гадость одна, но чуть не утопли, пьяно барахтаясь в грязи осклизлой... Вытянули нас пацаны какие-то, разложили на берегу для просушки и возвращения товарного вида. Отрезвел я со злости, бабку разомлевшую на солнышке передал пацанам для дальнейшей доставки по адресу, а сам побрёл на вопли набирающей обороты свадьбы.
Обласкали меня, грязного и нещадно матерящегося, переодели во что-то ватно-фуфаечное, влили внутрь полагающееся в этом случае - и снова на помост, на арену битвы, наш Колизей сельскохозяйственный, где Юрик с Витькой Лучниковым ( в простонародье - Луча ) устали уже без провалившегося в никуда барабанщика затягивать русские народные баллады. И вновь забухали барабаны, зазвенели тарелки медные, заклубился над лесами и долами неповторимый наш тяжёлый колышкинский рок...
Контузия тяжёлым роком
С новыми силами, воспряв духом, я махал руками как заведённый, девицы прыгали козами вокруг, старательно увёртываясь от обуреваемых тёмными инстинктами и медленно звереющих трактористов, пытающихся отловить заскорузлыми ручищами нежно-тёплые девичьи тела для дальнейшего использования их в корыстных целях, небеса раскалялись..
А впереди кладки, с которой мы несли в сельхозмассы очистительный рок, рядком стояли несколько стульев, где отдыхали особо притомившиеся бабуленции. И вот, в очередной раз от души приложился я по тарелке, и та пошла вдруг так плавно и нацеленно - вперёд и вниз, аккурат на доверчиво подставленные, незащищённые затылки сидящих внизу старух. Стойка неотвратимо кренилась вперёд, я бросил барабанить, завороженно наблюдая, как тарелка - стопорного винта сверху над ней никогда не было - плавно слетает со стойки и, набирая обороты, кровожадно поблёскивая отражённым закатным солнцем, летит к шее центральной бабки...
В голове у меня мутно проносилось : "Непреднамеренное убийство... Срок... Сколько дадут?.. Может, условно?.. Непреднамеренное же...". И тут тарелка с глухим победным звяком врезается в шею не подозревавшей ни о какой каверзе бабки... Наверное, спасло её - да и меня тоже - только то, что тарелка за время долгого употребления была мной так нещадно излуплена, что края её, по счастью, давно погнулись, лишилась она своей смертоносной кромки, не то покатилась бы буйна бабкина головушка по травам луговым...
Не крякнула даже бабка - осинкой срубленной нырнула вперёд, руки не успев выставить, ткнулась платочком в мягкую, перепаханную механизаторскими дерьмодавами, землю, да так и замерла с откляченным задом в позе кающейся Марии Магдалины. Товарки же её с визгом порскнули в разные стороны, ничуть не озаботившись бедственным положением своей недавней подружки. Юрка с Витькой тоже бросили играть, недоумённо поглядывая на замечательный пейзаж внизу. Был он очень живописен: багровый закат, всё замерло, на лужке - кольцо молчаливо остывающих селян, а в серединке - торчащая кверху бабкина задница, безнадежно устремленная в небеса обетованные...
Загалдели все, кинулись к контуженой заезжим тяжёлым роком, распрямили с трудом окостеневшее в ужасе тельце, влили мурцовки дозу - оклемалась бабка, задышала., Обошлось, в общем. Только немножко полежала на травке у кустов - и снова в бой...
Юрка же с Витькой оправивишись от первоначального шока, ржали так, что на выпасе за деревней коровы перестали щипать траву, встревоженно вглядываясь за горизонт полными нездешней грусти глазами, а старый бык неожиданно вспомнил, как маленьким телком, взбрыкивая от избытка чувств, гонял по этому самому пастбищу, и вообще...
"Усё... Кина не будет..."
Дело между тем шло к плавному перемещению в апартаменты Блёклого - тьма наступала...А освещалось Колышкино исключительно нашими молодыми горячими сердцами, ну и ещё слегка скудным жёлтым светом 25-ваттных лампочек, невнятно льющимся из мутных окошек унылых покосившихся избёнок. Правда, переместиться в апартаменты могли уже далеко не все. Ряды бравых комбайнёров-трактористов с начала свадьбы истаяли практически полностью. Счастливчиков разнесли по домам вездесущие пацаны, по пути выудив из карманов не особо стойких всё, что там было. Те же немногие, которых не охватил ненавязчивый деревенский сервис, ныкались по кустам, временами хрипло взрёвывая: "Манька, закрой дверь, стервь, сквозит!"...
Иные, ещё будучи в состоянии слабо пошевеливаться, ползали под плетнями, сварливо требуя живительной влаги и продолжения банкета. Зато девки наши были в полном порядке, не устали скакать! Ну и, как обычно, под занавес первого отделения решили мы запустить наш бессмертный хит "Лежит камень в степи", Серёгой Дроновым сочинённый по пьянке - очень уж он заводил селян. А усталые тела надо было срочно встряхнуть. Взгромоздился я в очередной раз на помост, с трудом оторвавшись от нежной девичьей груди, усиленно массируемой мной за каким-то сараем, и стал усаживаться за свои барабаны.
Кладка кирпичная стояла у забора, примерно в полуметре от него. И накидано там было, в промежутке этом, всякого хлама немеряно: битые кирпичи да бутылки, железяки какие-то остроржавые, арматурины ощетиненные... Если помните, день мы уже гужевались, и как не был стоек оловянный солдатик рока, координация сильно страдала. Усаживался я усаживался, да и уселся наконец, не заметив, что, пока я пьяно поёрзывал, одна из задних ножек стула предательски зависла над пропастью заборокирпичной. Последнее, что я успел заметить. отправляясь во второй ( явный перебор ) уже за день полёт - это изумлённое Юркино лицо, который дёрнулся ко мне, пытаясь схватить за хоть что, но не успел...
Стул стал запрокидываться назад, и я, обречённо вздохнув, штопором пошёл вниз головой в тёмную сырую щель небытия. Приложился я головёнкой очень крепко - ничего не помню... И что хочу сказать - любили нас там где-то, наверху, любили и хранили, несмотря ни на что... Сколько раз уже мы могли покинуть сей благословенный мир - и лупило нас током от плохо изолированных проводов, на которые мы постоянно наступали, и сыпались мы горохом недозрелым из кузова ночного колхозного лихача, чуть живого от водки, который не вписывался в очередной поворот и переворачивал свой драндулет в кювет, и придурок из недавних почитателей, ошалелый от водки, швырял в нас тяжёлым охотничьим ножом, который попадал в голову за ухом рукоятью, и сколько всего другого было...
Извелись наши ангелы, одурели от рока жизни нашей, матерились уже, наверное, трясущимися бесплотными руками пытаясь прикурить мятую "приму" на ревущем ветру беспутной нашей судьбы, и снова кидались в бой с неотвратимо надвигающейся тьмой, снова спасали, вытаскивали из-за грани, и - хранили, и - любили...
Так и в этот раз - был там, в щели этой коварной, крохотный пятачок, свободный ото всего - лишь мягкая сырая земля, присыпанная клочками прошлогоднего сена. Вот в этот как раз пятачок и воткнулся я своей непутёвой головой... Так и торчал вверх башмаками, пока озлобленный Юрка, матерясь сквозь зубы и приговаривая : "Усё... Кина не будет..." с помощью немногих держащихся на ногах аборигенов выуживал меня на поверхность мира. Перетащили меня в избу к Блёклому, положили в тёплую ситцевопуховую полумглу запечья, предварительно влив в горло вонючего пойла, а вскоре ко мне туда перебазировалась и Валюшка, любовь моя колышкинская. Пожалеть, значит. Ласками одарить скупыми...
Блёклое Отелло и куриная Дездемона
Отшумела свадьба Блёклого, и остался тот наедине со своим "счастьем" - косоглазой курицей рябой. Сидела она теперь в его доме безвылазно, сонно хлопая мутными глазёнками. Тихое семейное счастье... Выть тоскливо хотелось Блёклому от того счастья... В одной постели он с ней не спал - от одной мысли такой любого бы в дрожь бросило, удавиться бы захотелось.. Вот и бежал Блёклый из дома по поводу и без повода, председателя славного колхоза задёргал совсем - куда поехать, что сделать - Блёклый на всё согласен был, лишь бы постылую курообразную не видеть. Домой возвращался глубокой ночью, когда курица скорбно сопела на печи, убегал - засветло.
Так бы оно и тянулось, и неизвестно, во что бы вытянулось, но курица - она тоже живая, и ничто человеческое ей не чуждо было. Заелозила её душа ( и душа у неё была, как ни странно... ), защетинилась, болью обиды на Белого, на деревню занюханую, на весь мир взъерепенилась: да что ж это такое, при муже живом законном - и не востребована по женской линии. Вон вся деревня не брезговала, удовольствие получала, а этот, значит, кочевряжится, рыло воротит, не хочет, значит, быть счастливым...
Ладно же... Лллладно. И стала та курочка Ряба марафетиться, причёски наводить в виде Эйфелевой башни, платья покупать через посылторг с бантами да рюшками под названием "Все козлы на попу сядут"... Любви хотела курица, просто жаждала - как всё живое. И нашёлся бонвиван подходящий - кум родимый Антошка, такой же страшный, как сама. Тому даже коза дворовая не отдалась бы, стошнило б её...
Вот так и встретились два одиночества, и заскрипела карусель утех любовных... Кум Антошка даже немецкий порнографический журнал купил у молодых лейтенантов, лётчиков сещинских, аж за 15 рублей - бешеные по тем временам деньги - чтобы, значит, соответствовать... Да совсем недолго пришлось тем муторным играм любовным продолжаться, ибо приближался уже неотвратимо Рок колышкинский, и взнуздал уже всадник тёмноликий коня бледнострашного, и ...
Вобщем, припёрся домой Блёклый невовремя. В самый разгар любви. Когда отрабатывали кум с курицей рискованные моменты нетрадиционного секса. Ну, не совсем традиционного... Врос столбом на пороге Блёклый, онемел и заледенел весь от широкоформатной той картины: посреди горницы, солнцем залитой, кум-поганец бойко так постанывает, осчастливливая курицу не куда положено по рабоче-крестьянским меркам, а та только мычит изумлённо... Насмотрелись, значит, журналов...
И грустно тут стало Блёклому невыразимо - не злоба его обуяла, не ревность ( кого там ревновать-то было ), а именно грусть бесконечная и жалость непонятная к двум этим никчемным существам. И решил он тут же, весь лицом просветлев, смыть этот жалкий позор с лица мира прекрасного - благо двустволка, хищно ухмыляясь, тут же за дверью стояла. Схватил её Блёклый рукой привычной, подбросил родимую в воздух, переломил да загнал в пасть её ненасытную пару патронов, картечью затаренных, красных, как сама страсть...
А кум-то хоть и дурак дураком, нет-нет, да глаз приоткрывал да поглядывал искоса вниз - чтобы, значит, состояние полёта душонки своей вялой да тельца хилого поддерживать. Курица - та глазёнок не открывала, вся была в процессе приобщения к благам европейской цивилизации.
Вовремя для себя заметил Антошка боковым зрением бездну двух железных глаз, чернотой потусторонней в любовничков вглядывающихся, и рванул вбок так, что единственного своего богатства чуть не лишился, да головёнку куриную едва не покалечил, хотя той уже всё равно бы было... деревенской ласточкой-касаткой мелькнул кум в окошко мелкое, пробил головой огурцеподобной его навылет - и в бурьян подоконный запущенного Блёклым хозяйства рухнул. И ох как вовремя - изрыгнули стволы огонь победный да громогласный, заволокло избу сизым дымом, а когда тот рассеялся... С бедра стрелял Блёклый, не целясь, но сработал на славу: курица, от рождения приговорённая, так и осталась стоять на коленях посреди горницы, только головушки на ней больше не наблюдалось - вся мелкими деталями по стенам рассеялась...
Положил Блёклый стволы, горячим восторгом дымящиеся, аккуратно на лавку, достал из буфета мурцовки бутылочку, выпил её двумя глотками и пошёл искать участкового... А кум в то время был уже, наверное, где-то в районе Антарктиды.
Нашёл Блёклый участкового, сели они под берёзками чахлыми, выпили припасённой душегубом косорыловки, поговорили ладно. Участковый тот действия Блёклого как мужчина одобрил полностью, но как представитель советской власти заарестовал, посадил в собственный погреб - больше некуда было - снабдив предварительно бутылочкой потелой, а сам пошёл осматривать место преступления. Там уже полдеревни тёрлось.
Взял тогда участковый дрын двухметровый и вдумчиво и неторопливо прояснил , что следствию мешать не положено. Все поняли очень быстро. Постоял участковый в дверях, поглядывая на то, что осталось от курицы, почесал в паху, плюнул, перекрестился и пошёл вызывать следственную бригаду да труповозку из района. Сам же полез в погреб к Блёклому продолжать допрос с литрой прозрачной. Надопрашивался в лоскуты.
Душевный был участковый, понимающий. Вобщем, увезли куриные останки, Блёклого - в город Брянск, в тюрьму - суда дожидаться. А судья был пожилой мужик, неглупый: две бывшие жены научили, рогов развесистых ему подвеся. Так что дело Блёклого стало песней его лебединой, аж помолодел тот судья...И получил Отелло колышкинский... два года химии!..
Обожжённые рОковой страстью селянки..
Валюшка... Колышкинская моя постшкольная любовь... Сероглазая, крепенькая, как боровичок-подросток, с волосами цвета переспелой пшеницы, улыбчивая - как она умела настороженно улыбаться исподлобья... Ещё бы не насторожиться - жадны были сещинские рокеры-гастролёры до нежных девичьих тел. А мамка-то не велит, да и соблюдать себя надо для мужа будущего, неизвестного пока. А тут какой-то сещинский пижон - завлекательно, конечно - и барабанщик, и модный, и лохматый - но чужой же, не деревенский, и кто его знает - что у него на уме...
Селянки - они разные, конечно, были- иные, опалённые пулемётной очередью любви, как подрезанные безропотно валились под ближайший куст, даря себя совершенно безвозмездно, не требуя никаких обещаний. А вот Валюшка - продуманная была, и ласки её были - с оглядкой, и тормоза вовремя нажимала. Напрягало, конечно, иногда обижало и даже злило, но... ждала ведь всегда, и улыбалась ласково - вот и таял...
Всё свободное время от рока нашего зажигательного - всегда со мной, всегда рядом. Это потом, позже, узнал я - раскололась по пьяни: училась она в Брянске, в Бежице, куда много позднее занесла и меня нелёгкая, и где осел на долгие 20 беспросветных, унылых и бесполезных лет. Так вот, училась в какой-то хмызне заныканой, то ли на повариху, то ли на щукатура-маляра, прости, Господи. И был у неё параллельный хахаль бежицкий, и гуляла она там с ним, и целовалась... Деревенские - они запасливые... С того момента и начались у нас тёрки меж собой, разборки, попрёки, и вылилось это в итоге в драму местечковую - со скандалами и даже мордобоем. За тем самым клубом мы потом и расстались с ней навеки - прсти-прощай, моя любовь, я покидаю тебя навсегда...
А выбрала она в итоге - совсем недавно узнал, когда к Юрке в Колышкино приехал - Сашку Антонова - Антоху, одноклассника моего - не гарнизонного, из посёлка. Длинный был, нескладный, ушастый, с большим носом, и из-за парты когда поднимался, вызванный учителями на предмет проверки тщетно вдалбливаемых знаний - весь класс угорал, хохоча...
Это был целый ритуал, и уж не знаю - то ли специально он его отрабатывал, то ли - веление души... Вобщем, когда в звенящей тишине класса ( помните, помните этот момент завораживающий, магию школьную? Это когда авторучка учительская, выбирая жертву, скользит пыткой изощрённой вверх-вниз по журналу, выискивая, кого пронзить на этот раз стилом безжалостным, и тишина виснет плотным пологом, как до мироздания, и останавливаются обмирающие юные сердца, и громоподобно изрыгается фамилия несчастного агнца, и - облегчение вселенское, взлёт души под небеса - не тебя, пронесло... ). Так вот, когда звучала фамилия "Антонов", все наши взгляды с готовностью сходились на Сашке, и начиналось - действо...
Сначала - пауза многозначительная, секунд 6-8, ровно до того момента, когда учитель, наливаясь раскалённой желчью, уже готов взорваться благородным негодованием и с лаской шипящей кобры вопросить: "Ты что же, милый, оглох совсем?...", затем голова обречённо и стремительно падает вниз, резко тормозя
в считанных миллиметрах от парты, снова несколькосекундная пауза, по обеим сторонам взлетают паучьи руки, упираясь ладонями в парту и образуя вместе с телом две буквы "П" - вот и наступил, дескать, ... Ну, вобщем, конец в переводе с инфернальной лексики, причём - двойной. Потом Сашка, не меняя позиции верхней части тела, резко распрямлял ноги, стул отлетал с грохотом, и следом, уже безо всяких пауз, взвивался Антоха под потолок во весь свой долговязый рост - вот он я, берите, рвите, "...нате, пейте кровь мою, кровососы гнусные...". Ржач стоял на славу...
А Сашка - тот меня не признал. Я-то его сразу - хотя от прежнего Антохи остался только его сизый нос - особенно огромный на измождённом неумеренными возлияниями лице. Сидит он дома с матерью Валюшкиной, 11 лет уже как парализованной. Худющий весь, синий, а когда пальцы его увидел - чуть слеза не прошибла - длинные синюшные паутинки... Вот такой вот тяжёлый рок...
А тогда - там, за печкой - волшебно так было, и, казалось, всю последующую жизнь будет - так... Плавали мы с Валюшкой в тёплом полумраке запечно-неземном, и губы её суховатые были покорны и ответно-податливы, и язык ненавязчиво любопытный исследовал мой, и так было спокойно и тихо-радостно на душе...
Вкусно пахло свежевыстиранным в родниковой воде постельным бельём цветастоситцевым. и Валюшка пахла одуряюще хорошо - чистым деревенским духом. Но раздеть себя - не позволяла, руку, упрямо сующуюся не туда, железными тисками сжимала и властно возвращала в пределы допустимого. Так что, - не вышло... И до юбки тугой я так и не добрался. Вернее, до того, от чего всех почему-то такой раж охватывает. Маялся в полусне, в жарких объятиях тонул, грудь девичью ласкал да целовал - но не больше, не больше...
Так и шло. Таскались мы своей компашкой, мурцовкой подогреваемой, ночами тёмными по окрестностям юности нашей. В Юркиных подружках я давно запутался, потом рукой махнул - менялись они, как цветные стёклышки при повороте калейдоскопа жизни. И поворотов таких у Юрика могло быть по несколько за день. Азартен был незатейливо.
Спутницами же Валькиными неизменными были две девицы - подружка Тонька да заезжая Наталья из Сельцо. Ту так и звали мужики меж собой - Наташка Сельцовская. И как же выгодно отличалась она от местных... Вот в кого, придурку, влюбляться надо было. И всё бы - было... Красавицей была... Жгучая брюнетка, с красивым ровным загаром, черноглазая, длинноногая, попка круглая на отлёте, грудки вперёд и вверх - песня...
Куда там нашим коренастым подружкам... Как до Шанхая им было до Натальи... И пахло от неё всегда дорогим парфюмом французским ( где только раздобывала?... ), не как от наших - фабрикой "Красная Заря". А штаны у неё были - это что-то, предмет зависти тогда, думаю, не только всей Брянской области, а и других регионов... Как раз в 70 - ые фирма "Levi's выпустила партию умопомрачительных штанов - на радость хипарям. И были те джинсы полосато-разноцветные, что твой матрас, обалдеть можно было...
Я такие до Натахиных только и видел, что на картинке, и знаете, на какой именно? А на обложке двойника "Rolling Stones", того самого, что их басисту усопшему от пережора наркоты и утопления в собственном бассейне, посвящён был. Там все "роллинги" в таких штанах и красовались. Вот так. Прикидываете, каких трудов девице стоило их раздобыть, да пару возов капусты отвалить? Я у неё спросил как-то - засмеялась только в ответ... х, Натаха...
Не довелось познать любви твоей темноглазой, всю Мичману отдала. Так Юрку Ёжикова звали, пацана нашего, гарнизонного. И вот что странно - неужели утомила она Мичмана любовью своей безумно-неустанной. Ведь помню - даже избегать он её стал порой. Вот дебил - такую женщину... Здоровьем, видно, слаб был. А любила его Наталья правда - без памяти... В любую погоду, днём ли, ночью ли, за километры лесные одинокие прибегала в городок - к нему, единственному...
Я Ёжикову ключи давал от своей "богадельни" - электриком трудился в гарнизонном домоуправлении, когда в первый послешкольный год с институтом пролетел - а богадельня у меня была - знатная, культовое место. В подвале 9-го дома, где я проживал некогда, находилось бомбоубежище - дом-то вскоре после войны построили, так опасались, вот и убежище под домом спланировали - так, на всякий случай... Глубоко вниз вела бетонная лестница, а там дверь бронированая, с задвижками круглыми - ну чистый бункер. За первой дверью - тамбур, следом - ещё такая же, а затем уж - сами мои владения, моя епархия ...
Несколько подземных комнат со сводчатыми, как в замке средневековом, потолками, даже ванная с туалетом, а самая последняя - меньше остальных и потому уютная очень - и была на пару с наставником моим электрическим, отставным по пьяному делу прапорщиком Лёшкой Шороховым, мастерской и местом утреннего рабочего сбора, который с завидным постоянством неизменно начинался с распития пузыря вкуснейшего Лёхиного самогона.
Ну а вечером, да в выходные дни - это было уже только моё царство - со стенами, оклееными картинками и плакатами из диковиных и запретных западных журналов, которыми щедро снабжали нас молодые пилоты - лейтенанты - из тех, что не очень заморачивались моральным обликом строителей коммунизма. Так что стеночки те, навсегда родимые, пестрели девицами, на которых из одежды присутствовали в лучшем случае чулки да обувь на шпильках километровых, в другом - только накладные ресницы, в позициях умопомрачительных; репродукции картин чуждого светлому социализму и так мною любимого Сальвадора Дали ( вот уж хрен был безбашенный, умничка - даром, что шизик... ), ну и, конечно,
И как же несказанно хорошо было нашим телам и душам жить детьми подземелья... Это у Короленко они были смурные да страсть какие несчастные, всё помереть норовили от долгих изнурительных болезней да беспросветности, мы же были здоровы, радостны и полны оптимизма... Никаких запретов, полная свобода... И собиралась там вечерами наша тёплая компашка - постоянные вип-клиенты: Юрка Белик, Серёга Штирлиц с Валеркой Бестом, мой рок-напарник Юрка - само собой... Одноклассники мои дорогие - те уже по институтам чалились, только я, охломон, с первого раза в Питере не поступил, всё с девками прогулял-прокутил...В белые-то ночи... Ну ладно.
Уютно мы устраивались вокруг стола, и в свете яркой лампочки разговаривали, шутили, ржали конями нестреноженными, иногда в карты играли - "21-но", "Кинг", "Покер"... В "дурачка", само собой... Да не просто так - на интерес... Кто проигрывал - мигом засылался в "Ветерок" - павильончик такой в своё время появился на территории гарнизона, стекляшка недалеко от КПП, и пользовалась она очень оживлённым успехом - т.к. служила благороднейшей цели - поддерживать боевой дух лётного состава, техобслуги и прочей гражданской сволочи посредством постоянно наличиствующих "Крымского" да "Волжского" по рупь-две ( это если с посудой по 12 копеек ), распивочно и на вынос...
Ох и похлебали мы его - до сих пор вкус во рту ощущается... Напиток богов... Конфетка на закуску - одна на всех, сигаретки болгарские...Не нынешним чета. Так и проходили те вечера - неспешно, под плодово-выгодное и булькающий в углу маг, в механическом чреве которого вместо пасеков резиновых давно уже крутились резинки , коварно выдернутые из отцовских трусов да форменных кальсон... Что нисколько не мешало прибалтийскому "Айдасу" чарующе обволакивать нас сказочным роком...
Часто я ночевал там, на диване, иногда Юрка оставался - места хватало... И тогда разговоры лились чуть не до утра... А ангелы наши хранители в это самое время метались где-то под стропилами чердака в ужасе, боясь спуститься в эту преисподнюю, чтобы выволочь нас оттуда, спасти, уберечь... Да мы-то, раздолбаи, и не желали оттуда вытаскиваться, ибо было нам - хорошо... Девчонки наши, опять же, подружки колышкинские, они тоже бывали в моём подземелье в те нечастые дни, когда появлялись в гарнизоне - Валюшка, Тонька, Наташка сельцовская... Наталья...
Как-то раз, когда Валентина моя не приехала почему-то на выходные в родные пенаты, ( с хахилем, наверное, своим бежицким обжималась...), закатились мы в подвал с Юркой, Тонькой и Наташкой... Само собой, с винищем. Посидели, попили, попели, посмеялись. Смотрю - Юрик мой Тоньку уже лапает вовсю, юбку её из кожзаменителя, и без того коротенькую, задрал уже выше третьего этажа, и, делая страшную морду, кивает мне на лампочку, яростно освещающую подземный вертеп, да на Наташку - давай, ты чё, придурок?
Ну и я, как бы извернувшись в ненавязчивом танцевальном движении - и пляски там у нас с дамами были, а то; разве можно было под "Отель "Калифорния" " или там под "Дом восходящего солнца" не потанцевать, со страстными девицами-то... а под не менее знаменитую "Французскую любовь"?... ох... которая и полудохлого поднять могла... ( извините, отвлёкся, накатило...) - так вот, извернувшись, значит, свет я вырубаю и привлекаю Наталью к своей тощей груди так, что она у меня со стороны спины чуть не вываливается...
Реакция - нормальная: бёдрами вжалась, ручками обвила, в ухо дышит жарко... И поплыл я, ребята, поплыл вместе с нейпо направлению к страстнокрасному дивану многочисленных любовей. Юрик мой, слышу, Тоньку уже под звон пузырей на столе пристраивает, а какой сексодром - ему всегда без разницы было, хоть на турнике... Благополучно дошаркав в темноте до подземного ложа, под звуки бурных поцелуев, валюсь это я вместе с Натальей на диван знаменитый, и - всё уже, моя, вся здесь - так нет...