После православной Троицы в особняке Яновских планировали в один из вечеров устроить маскарад. Вперед-назад сновали, загруженные работой, слуги: переносились кадки с тропическими пальмами из оранжереи в Бальную залу; стены, обшитые белоснежным штофом, украшались березовыми ветками, собранными в гирлянды, отдавая дань традиции озеленения домов в этот период. Такие же гирлянды нависали и над парадным входом в особняк, перевязанные алыми шелковыми лентами. Горничные энергично вытряхивали ковры, избавляясь от остатков пыли, взбивали перины, подушки и одеяла в гостевых спальнях, готовя их к приему жильцов, протирали статуэтки, часы, натирали мягкими щетками, до блеска, паркет в парадных покоях. Из погребов выносились бочонки с вином, а на огромных вертелах в кухне жарились тушки зайцев, куропаток, молочных поросят и прочей снеди, поджидавшей своего часа, чтобы удобно устроится в пустых животах местной аристократии. В парке, за прудами, установили шутихи, поскольку, старый граф обещал, приглашенным в фольварок гостям, фейерверк. "Палаццо" Яновских готовился принять гостей с каким-то буйным, почти безрассудным размахом и пышностью, и только считанные люди в уезде знали, что это были последние предсмертные судороги, некогда, могучего льва, ныне поверженного в прах, но все же пробующего поднять голову для последнего вдоха.
В темном, подвальном, помещении бывшей пыточной, где было лишь два узких зарешёченных окошка, у самого потолка, звучал лязг метала о метал, раздавались сдавленные возгласы, топот ног. Молодой Яновский, вместо того, чтоб готовиться к вечернему празднеству, с раннего утра практиковался в фехтовании на саблях. За неимением лучшего напарника, он позвал своего камердинера, Янека. Тот был справным молодцем, почти одного возраста с хозяином, и одинаково ловко умел управляться как с палашом, саблей, так и с крепкой дубиной.
Пока Станислав оттачивал приемы, гоняя Янека по всему подвалу до седьмого пота, за дверями терпеливо ждал лакей, которому приказано было старым графом, передать сыну, что его ждут на "семейном совете" в Малой гостиной. "Хоть за уши его тащи, мне все равно. Но чтоб через час был на месте", -- сказал пан Багуслав. И слуга знал, что за невыполнение приказа, в первую очередь, спросят не с молодого панича, а с его, несчастного.
Только вдоволь намахавшись саблями, взмокшие от пота, пан и его камердинер, вышли из подвала. Час, в течение которого несчастный слуга должен был уговорить Станислава подняться наверх, в Малую гостиную, давно миновал. Потому лакей, тревожно промокал носовым платком лысеющую голову от испарины, живя в предвкушении доброй взбучки от старого графа. Но, и в "фехтовальный зал", как называли этот склеп молодые паничи, он не смел сунуться, зная, что пан Станислав не в духе уж несколько дней к ряду. Такому попади под горячую руку - и беды не оберёшься. Может и "шаблей" плашмя, промеж лопаток, врезать, и сапогом под зад надавать, коль что не по нем,. Оттого и ждал, топчась у двери, не смея войти, ожидая пака графский сынок пары выпустит.
Янек, забрав у хозяина саблю, и подав полотенце, смоченное в воде, скрылся из виду. Станислав устало прикрыл глаза. Знал, для чего просят прийти. Он уже вдоволь наслушался истеричных воплей матери, упреков брата и его никудышней жены, требований отца. Всех, по очереди. Сегодня его позовут на малый "тайный совет" семьи, где навалятся сразу все, скопом. Если б не его возраст, он бы воткнул в уши затычки из пробкового дерева, как делал это в детстве, когда гувернёр его отчитывал за какую-нибудь серьезную шалость. А сейчас, просто, придется слушать и упрямо терпеть. Он наперед знал каждое слово, что скажут ему родственники. Соболевские готовы к отъезду!
Станислав вошел в покой сразу, не заходя в себе, чтоб переодеться: в промокшей от пота рубашке, измятой и полурасстегрутой на груди, в черных облегающих бриджах, взъерошенный и раскрасневшийся после долгой тренировки, пренебрегая церемониями приветствия. Двери тот час за ним плотно прикрыл лакей. Не напрасно собрались родственники в самой дальней комнате из всех парадных покоев. Не хотели, чтоб пан Соболевский узнал о сём честном собрании. И время выбрали специально, когда он с дочерью отправился на шпацир в парк, чтобы меньше испытывать неудобства, коль кричать начнут. В Малой гостиной, которую он не любил из-за мрачных темно-красных тонов стен и мебели, сидели на диванах и кушетках те, с кем его связывали кровные узы, но, ни никак, не собственные чаянья и надежды. Каждый занял в покое то положение, которое считал для себя более выгодным или правильным, как на шахматной доске. Мать, пани Гелена, Белая Королева - его добрый ангел - единственная женщина на свете, которую он, по-настоящему, уважал и любил (если не считать маленькую вилию, что загадочным для него образом, сумела проникнуть в его сердце), сидела на кушетке у окна. Отец, пан Богуслав, Черный Король - человек, которого он, хоть, и любил в душе, как любое дитя любит своего родителя, но почитания и уважения к нему более не питал, стоял у камина, скрестив руки на груди. Мать слишком много слез пролила из-за отца, из-за его абсолютного и безграничного равнодушия к ней на протяжении всей их совместной жизни, из-за бесчисленного количества женщин, мелькавших у нее перед глазами, связи с которыми муж не пытался скрывать, из-за детей, которых он рассматривал всегда как средство достижения своих целей, играя их жизнями по своему усмотрению. По этой причине, меж младшим сыном и главой семьи сложились давно натянутые отношения. Брат Михал, Ладья - физически крепкий, но слабый духом, всегда внимательный, предупредительный, льстивый, образованный глупец, всегда и всем старающийся угодить, небрежно облокотился о подлокотник кресла, в котором сидел недалеко от отца; сестра Юлия, Пешка - слабая, болезненная девчушка, появление которой в покое удивило Станислава, прильнула к материнскому плечу, стоя за спиной пани Гелены. Ее вытащили из постели лишь потому, что она имела несчастье родится в семье графа, а не потому, что от ее мнения зависело какое-либо решение. Его у Юлии никогда не спрашивали. Беатрыся, жена Михала, еще одна Пешка, предусмотрительно забилась в дальний угол гостиной, расположившись как можно дальше от родни, тем самым, обеспечив себе приличную дистанцию меж собой и ними, когда те начнут выяснять отношения со Станиславом.
И, наконец, он сам, Станислав Яновский, собственной персоной! Ферзь. Почему, именно, Ферзь?! Потому, что привык в жизни поступать, как ему вздумается, делать ходы по собственному усмотрению. Если проводить параллели с шахматами - самая сильная фигура среди собравшихся.
- Ну, панове, начнем партию, - воскликнул, ослепительно улыбаясь, Станислав, ступив в центр гостиной, хрустнув костяшками пальцев, переплетенных меж собой, будто разминаясь перед схваткой.
Заговорили хором, ибо каждый считал, что первым обязан высказаться, потому и слились голоса в невообразимый шум. "Соболевские завтра едут в Варшаву", -- все, что можно было разобрать в этом гомоне голосов. Но тут Король вдруг ударил по миниатюрному столику, стоявшему у камина, кулаком, и фигуры смолкли.
-- Сегодня последний шанс, сыне, -сказал он обращаясь к Станиславу, хранившему молчание и равнодушно присевшему на край большого кожаного дивана, который, благодарение богу, никем не был занят.
-- Они багаж собрали, -- заметила Ладья-пан Михал, нервно сжимая и разжимая пальцы в кулаках, пристально глядя на брата.
-- И?...- бесстрастно отвечал Ферзь, - Что от меня ждете?
-- Что, ты, наконец, сыне, разродишься. Ты так долго испытывал их и наше терпение, так долго мучил своим пренебрежительным отношением панну Янину, что, думаю, пришла пора, покончить с нелепым упрямством, и попросить руки девушки сегодня вечером, на маскараде, - сказал Король. От его слов повеяло могильным холодом. - Завтра их уж не будет в Мостовлянах. Пан Соболевский крайне расстроен нарушенными меж нами договоренностями. Он ничего боле не хочет слышать об отсрочке оглашения помолвки. Поэтому, ты сделаешь то, что нужно, и точка. Это мое последнее слово.
-- Послушай, что говорит пан Богуслав, мой мальчик, - вмешалась Королева, не глядя в глаза сыну. Она смотрела в окно, где на ветру раскачивались кроны лип, росших вдоль прудов. Ее слова не шли от сердца, но говорила то, что считала необходимым сказать, что подсказывал разум. Как мать, она желала своему дитяти счастья, но как графиня, за плечами которой стояли тени родовитых предков Паскевичей, Румянцевых, Вишневецких, помнила о долге перед родом, гербом, шляхтянской честью. И эти, последние, имели над ней большую власть, чем привязанность к тому, кого породила. - Она не дурна собой, и даже, наверное, миленькая. Любому мужчине захочется иметь такую жену. Если ты не питаешь к ней симпатии, в том нет ничего предосудительного. В браке часто привязанность приходит уже после свадьбы.
-- Что-то меж вами и вашим супругом, мадам, она так и не наступила, - сделал первый ход Ферзь, оценивающе глядя на Королеву, которая только что его предала. До сих пор она была на его стороне, с горечью подумал он, хоть и упрекала частенько за упрямство. Теперь он знал, что лишился и этой хрупкой поддержки. Мать пошла на поводу у отца и остальных членов семьи.
Королева издала сдавленный возглас, уязвленная словами сына, а лицо Короля потемнело от еле сдерживаемого гнева. Эти двое, что прожили рядом, бок о бок, много лет, и произвели на свет троих детей, не являлись образчиком подражания идеальной семьи.
-- Задумайся хотя бы единожды о последствиях, - продолжила Королева, проглотив обиду. Ее тонки, костлявые пальчики впились в руки дочери, что стояла за ее спиной. - Мы лишимся всего, что имеем. Всего, сын. Знакомых, потому что нас станут жалеть, а после начнут презирать, а еще после - о нас забудут. Денег, да, именно, денег, как ни пошло это звучит. Дома! И того, в котором ты стоишь сейчас, и тех, в Вильно и Варшаве. Земля, веками принадлежавшая твоим предкам, больше не будет нашей. По ней будет ступать чужая нога. Как же те, кто лежат в фамильном склепе? Что ты им скажешь, сын? Что из-за простого упрямства, желания досадить отцу, отдашь в чужие руки землю пращуров? Они любили ее, лили за нее кровь, сражались с врагами за каждую ее пядю, за каждый холмик и камень, и перевернулись бы в гробах, будь то возможно, при одной мысли, что один из них, их потомок, плюет на их могилы, честь рода и земли майората.
--Я ничего им не скажу,- ответил жестко Ферзь, вставая на ноги с дивана и, подходя к камину, где стоял Король, - Майорат наследовать должен был Михал. Он старший сын. Ответ же держать перед предками должен он, пан Богуслав. Пусть объяснит им, попробует найти оправдание, почему пагубная страсть к карточным играм, толкнула его поставить на кон сумму немыслимых размеров?! Пусть скажет им, по какой причине несколько раз перезалаживал земли майората и "палаццо", и городскую недвижимость, пока непогашенные векселя не оказались у пана Соболевского? Почему, садясь за карточный стол, играл судьбой и будущим семьи? Скажите же, мне, пан Богуслав. Скажите вот ему, и ему, и этому, тоже ответьте?!
Ферзь указывал на большие парсуны, в тяжелых, золоченых багетах (разновидность примитивного жанра мужского и женского портрета, распространенная в 17 веке), украшавшие стены гостиной, изображавшие шляхтичей и магнатов, в шитых серебром и золотом, парчовых кунтушах поверх жупанов, в рыцарских панцирях и кирасах, удерживающих в руках гетманские булавы, палаши и пергаментные свитки. "Рromeritum redimio" (долг обязывает - лат.), тусклой золотистой краской были выведены слова под одним из портретов, изображавшего усатого шляхтича, жившего в 16 веке. Этот помнил о долге, когда привел свою хоругвь на подмогу Острожскому и Сверчовскому под Оршей. Оттого и взирали с укоризной с парсуны голубые глаза пращура на своего потомка, напоминая ему о чести и преданности роду. А вот еще один персонаж. Тот трех жен уморил, в погоне за богатым приданым и землями, что оставались Яновским после их смерти. Станислав отвернулся, и посмотрел в глаза отцу.
-- Видите, что здесь написано? Долг обязывает. Это Ваш долг перед ними, не мой.
Отец и сын смотрели друг на друга, как два силача, меряясь, чей взгляд выразит больше ненависти, чья воля окажется более несгибаемой, чьё упрямство пересилит и заставит другого уступить. Глаза в глаза, лицо в лицо, дыхание к дыханию, и Черный Король первым не выдержал, опустил взгляд, наполненный желчью разочарования.
-- Ты, ты не смеешь...
-- Смею, mon père (отец мой - фр.). Каждое мгновение своей жизни ты жил так, как хотел, не считаясь ни с чьими желаниями. Играл, превратив карты в пагубную страсть; тратил суммы, намного превосходящие годовой доход от поместий, на женщин, путешествия, коллекционирование дорогостоящих безделушек. Все только ради собственного удовольствия, и ничего, что бы могло сделать счастливой ту, которая тебя любила, ничего ради благополучия семьи. Ты тот, кому я подражал до недавнего. Потому, я имею полное право последовать и сейчас твоему примеру, поступить так, как хочу, поддавшись собственным желаниям. Мesdames et messieurs (дамы и господа - фр.), я выполню вашу волю, и сделаю предложение руки и сердца, - Станислав улыбнулся зло, одними только губами, обведя взглядом каждое лицо в гостиной, замершей в настороженном ожидании того, что скажет он далее. - Но только частично. Моя избранница не титулована и не богата. В ней нет ничего, что могло бы показаться ценным с точки зрения ваших представлений о выгоде брачного союза. Ничего, кроме красоты и чистой души...
--Ты, мon fils (мой сын - фр.), не можешь,- воскликнул, пораженный до глубины души Черный Король, понимая внезапно, чьё имя сейчас сорвется с губ отпрыска, на которого он возлагал свои последние отчаянные надежды. - Не имеешь права поступить с нами так низко.
-- Я могу, - заявил Ферзь. - И я сделаю это. Вы, видно, пан Богуслав так и не поняли за всю свою долгую жизнь, что есть люди, которые не подвластны вашей воле. Ничем вам меня не сломить, ни умаслить, пан. Что можете вы, стареющий развратник, сделать, чтоб принудить меня отказаться от задуманного? Убить? Заковать в кандалы? Проклясть? Лишить наследства? Ничего вы не можете! Поэтому я остаюсь при своем решении.
Ферзь сделал шаг.
-- Имя моей избранницы, панна Барбара Беланович.
Мат Королю. По крайней мере, Ферзю, так казалось. Если он желал шокировать родственников, то у него это получилось превосходно. Ни одна фигура не издала ни крика, ни возгласа, ни, даже, протестующего шепота. Они оцепенели, пока в головах оседали и осмысливались услышанные ими слова.
-- Пречистая Дева, - наконец смогла выдавить из себя Королева, прикрывая рукой глаза. Ей стало дурно от одной мысли, что повлечет за собой такое необдуманное, безрассудное решение сына.
Первым пришел в себя пан Богуслав. Подскочив к сыну, он с размаху ударил его рукой по щеке.
-- Я тебя скручу в бараний рог, знай это, - тяжело дыша, произнес он, видя, как по побелевшему от неожиданности, лицу сына разливается и ширится красное пятно, как выступают капельки крови в том месте на скуле, где тяжелый золотой перстень с гербом Яновских, рассёк кожу. - Я прокляну и тебя, и ту, с которой решил связать себя. Никогда не благословлю этот союз.
Станислав поднял руку к лицу, коснувшись места на щеке, горевшего огнем после отцовской пощечины.
-- Что ж так то, пан Богуслав. Деретесь, как простой холоп. А еще граф,- он ухмыльнулся презрительно, вытирая кровь, побежавшую тонкой струйкой от скулы к подбородку, тыльной стороной ладони, - На что мне ваше благословение. Уже благословили, век помнить буду. Я сказал, что хотел, поэтому не испытываю более нужды находится в вашем милом обществе, панове. Позвольте откланяться.
Станислав отвесил нарочито вежливый поклон, развернулся, и пошел к дверям, подсознательно чувствуя, что его партия еще не кончена, что настоящая борьба только начинается, что где-то ошибся и сделал что-то неправильно. "Не сомневаться", - приказал он себе, открывая дверь гостиной.
-- И вот еще что, - после минутного колебания бросил он небрежно, через плечо, на прощание замершим родственникам. - Завтра, после отъезда Соболевских, я тоже уезжаю. В Вильно. У вас будет время обдумать мои слова. И упаси вас бог, если я узнаю, что вы, пан Богуслав, или вы, матушка, или ты, Михал, затеваете что-то за моими плечами, если плетете интриги, чтоб навредить панне Беланович. Упаси вас бог, даже от подобных мыслей...
Дверь за ним бесшумно захлопнулась.
Старый граф вздохнул, и опустился на диван рядом с женой, которая так и сидела, сгорбившись, прикрыв ладонями лицо, отгораживаясь от всего мира.
-- Щенок,- проговорил он, обращаясь не к пани Гелене, ни к детям и невестке, а, казалось, больше к самому себе. - Думает, что может все. Что нет ничего, что могло бы заставить его отказаться от задуманного. Ах! Наивность молодости. На свете существует масса способов усмирить самые беспокойные души, остудить, даже, самые горячие головы. Коль сам не передумает, та, что взбаламутила его разум, сама от него откажется. Женщины, зачастую, способны более здраво мыслить, и им, почти всегда, есть что терять.
Бася который день сидела в доме, не смея во двор выйти. Пан Матэуш приказал Марыське паненку стеречь, чтоб та не вздумала, даже, нос на улицу высунуть. Дело было не только в слухах, которые до него дошли о драке на площади в тот же самый день, когда он был на службе у Яновских, но и в разговоре, состоявшемся несколькими днями ранее, меж ним и графом. Пан Богуслав пригласил управляющего в свой кабинет, где в резкой форме дал понять, что племянницу не нужно больше возить в фольварок ни под каким предлогом: ни по просьбе панны Янины, ни по приглашению графини, ни, даже, просто брать с собой, коль той взбредет в голову посетить поместье и прогуляться по его окрестностям. Разговор состоялся еще до знаменательного семейного собрания, о котором пан Матэуш пока ничего не знал, как и не догадывался о намерениях графского сына свататься к их Басе. Просто граф, подчиняясь воле Соболевского, и шестым чувством осязая некую скрытую угрозу его планам, исходящую от красивой, уверенной в себе девушки, на которую сын смотрел так, как когда-то смотрел он сам на женщину, чей локон до сих пор хранил в большом золотом медальоне, решил ее убрать подальше с глаз Станислава, разумно предполагая, что глаза не видят, уши не слышат, и сердце ровно бьется.
-- Выдайте панну как можно скорее замуж, - требовательным тоном заявил он Бжезинскому. - Если на примете нет подходящих кандидатур, пан Матэуш, я вам в том могу помочь. У меня имеются на сей счет кое-какие мысли. Даже приданое выделю девице. Она сирота, и мне не составит труда оказать посильную помощь в устройстве ее судьбы.
Пан Бжезинский хмуро поглядывал на графа, видя его насквозь. Вот, как его пробрало, старого черта. Ишь, как засуетился. Приданое он даст! Сам гол как сокол, дочку бы свою думал, как пристроить, а не о Басе волновался.
-- Дзенькуе (благодарю - пол.), пан граф, за вашу милость, но мы не нищие, - с достоинством ответил он хозяину. - У нас хватит добра, чтоб Басю замуж выдать, как мае быть (как положено - пол.). И жених, даст бог, сам сыщется. Я, своей ясоньке, обещал, что неволить не буду. Только, за того отдам, который ей по сердцу придется.
- Вы не поняли меня, пан Бжезинский,- сказал граф. Возможно, пану Матэушу только показалось, но он, как будто, расслышал в тихом, ровном голосе старого Яновского нотки угрозы. - Поговорим начистоту. Паненка симпатизирует моему сыну Станиславу, а вы знаете, что в нынешних обстоятельствах, когда он и панна Янина Соболевская должны обручиться, это никак не можливо. К тому же, вы знаете моего сына, который ни одной юбки не пропустит мимо. Зачем вам потом волосы рвать на себе, да судьбу клясть, когда может окажется поздно. Я предлагаю вам правильный выход из положения. Чтоб избавить юную панну от искушения, и чтоб сын мой держался подальше от панны, лучший способ - заречины и, после, свадьба. Есть у меня знакомый пан, который подыскивает себе жену. Первая скончалась два года назад, оставив на руках дитя малое. Сами понимаете, мужчине одному, без женской опеки, да с ребенком, нелегко.
-- Вдовец? - скривился пан Матэуш. Не такого жениха он хотел Басе. К чему ей довесок, от другой прижитый? Да, и стар, поди.
-- Он не беден, приличный доход от мыловаренной мануфактуры имеет, что возле Познани.
-- Познань?! Так, то ж на другом конце света. У границ германских. Ежели съедет племянница в те места, так с концами. Век не увидимся.
-- Зато обеспечена будет. Ни в чем беды не познает. Пан Збигнев Крушински --хороший человек. И не стар, если вас это волнует,- уговаривал граф, в душе подавляя закипающую злость на упрямство управляющего. Тоже мне персона, еще носом крутит, будто, к его племяннице очередь из женихов выстроилась, и есть из кого выбирать. Только и богатства у той, что краса. Так ведь ее на хлеб с масло не намажешь. Что в дом мужа принесет, окромя личика смазливого, языка длинного, да происхождения непонятного. Если бы ни обходимость убрать ее быстро с дороги, чтоб и духу ее в Мостовлянах не осталось, он бы даже в мыслях не смел предлагать ее кандидатуру пану Збигневу, потому что не ровня она тому.
Бжезинский ушел, но обещал подумать, чем окончательно вывел из себя графа. Время играло против него. Драгоценные часы и дни ускользали, как песок сквозь пальцы, заставляя нервничать, не спать по ночам, видя, что Соболевский уже пакует чемоданы, собираясь в Варшаву. Если б не ослиное упрямство сынка, векселя стали бы шикарным подарком Соболевского на свадьбу дочери со Сташеком.
Басю дядька вечером не стал ни бранить, ни, тем более, руку подымать, зная, что той и так досталось. Осмотрел с ног до пяток, покачал головой, тягостно вздохнув, и запретил выходить из дому.
- Даже на порог не показывайся. К батракам не ходи, потому как их дети тоже хворые (больные). Сама знаешь, что, свихнувшиеся от горя, бабы несут на тебя. Тех из подшивальцев, кто придет к тебе, все же, велел Марысе гнать метлой поганой со двора. И еще, ясонька, одно скажу. Если кто скажет, что пан Станислав под окнами хутора ошивается, да ты с ним любезничаешь, пеняй на себя. Не погляжу, что девкой стала. Кнутом отстегаю так, что неделю встать на ноги не сможешь.
Бася не сомневалась, что угрозу дядька выполнит, только сидеть взаперти тоже не хотелось. Знала, что Станислав каждый вечер в саду будет ее ждать. Сердце рвалось к нему на встречу, но страх, что Марыська донесет дядьке о ее вылазках, сдерживал.
-- Что ж мне, как канарейке, век в клетке сидеть? - недовольно бурчала она.
-- И посидишь,- грозно рыкал пан Матэуш, видя, какое своевольное выражение приобретает лицо Баси при мыслях от вынужденном затворничестве. - Корона не свалится. Чай, не королевна. Зато целее будешь.
Спорить и пререкаться, все одно, было бесполезно. Чем больше она на давила бы на пана Матэуша, прося пойти на уступки, тем сильнее бы он упирался. Потому, Бася затаилась, делая вид, что покорно сидит в доме, занимается домашним хозяйством. Мысли в голову лезли разные: отчего люди ее так не любят, почему "ведьмой" считают, ведь никому, ни единому человечку зла не сделала; беспокоилась, что о ней станут говорить в околице после того, как пан Станислав заступился за нее у церквушки православной. Только слепой не увидит, что он к ней неравнодушен. Марыся так ей и сказала, когда его коляска скрылась из виду, и они вдвоем шли по подъездной дороге к хутору. "Жалко, что вы панна, без свядомости (без сознания - пол.) были. Такое пропустили! Панич так наподдал бабам па карку, что из них ажно дым из галов курел. А после, так кричал, и вас к себе так прижимал, что людям усе и так ясна стало". "Что ясна?" - поинтересовалась тогда у служанки Бася. Та хитро поглядела, хотя еще тряслась от пережитого страха, и ответила: "Даволи уж, панночка, дурницай прикидывацца. А то вы и не знаете, что он за вас душу отдаст. Стал бы такой богач позорится на всю округу ради девки, которая для него ничего не значит". От таких слов Басе и боязно было, и радостно. Боялась, что новости дойдут до фольварка, до Яновских и Янечки, и те ополчатся против нее, а радость испытывала от сознания, что не безразлична Станиславу, что сердце у него не равнодушное, как ей по началу казалось, не злое, способное любить. Переживала еще и потому, что с утра получила от Янины записку, которую привез слуга из фольварка. Не знала, читать или нет, опасаясь слов, которые там могут быть написаны. Долго крутила в руках маленький прямоугольник плотной бумаги, нервничала, но все же решилась вскрыть и узнать, что хочет от нее подруга. Коротко, без эмоций, Янина приглашала ее в фольварок, на маскарад. Простые приветливые слова, ни о чем не говорящие. Ни намеком, ни тоном послания, она не дала понять, что все знает о стычке у церкви, что догадывается о чувствах Ставнислава к ней, Басе. Ниже, в постскриптуме, Янина добавила следующее : "Mon père et moi, nous partons après la mascarade de Varsovie. Une petite amie, je veux te dire adieu" (Я и мой отец, уезжаем после маскарада в Варшаву. Подруга, я хочу с тобой попрощаться - фр.).
Размышляя, что означает сие послание, и не скрыто ли в нем какого-нибудь подвоха, Бася сразу и не услышала, как что-то ударилось о стекло ее окна. "Дзинь", - повторился звук, и она напряглась, отложив записку в сторону, на кровать. Подойдя к окошку, приоткрыла створки и высунулась во двор. "Если дети шалят, выйду и надеру им уши", - решила она, но, мысленно приготовив нужные слова для отповеди, так и не произнесла их. Под окном стоял, среди помятых кустов жасмина, Станислав, задрав вверх светловолосую голову, сложив ладонь козырьком над глазами, защищая лицо от ослепительного солнечного света.
-- Тебя долго не было, моя дрога. Вот я и пришел, - улыбаясь, сказал он. - Я предупреждал, что так будет.
Басю кинуло в холодный пот, потом в жар, она еще больше высунулась из окна, повиснув талией на подоконнике, и отчаянно замахала руками, а после, приложила пальчик к губам, призывая Станислава к молчанию.
-- Тише, пан Станислав. Вы так кричите, что скоро сюда сбегутся батраки, которые в поле работают. Марыська услышит. Умоляю, тише. Меня заперли в доме и не выпускают. Уходите.
Он скрестил руки на груди, оглядываясь по сторонам, нет ли кого поблизости, и убедившись, что все спокойно, произнес на полтона тише:
-- Панна думает, что я вытоптал эти несчастные кусты лишь затем, чтобы услышать, как меня прогоняют? Я скучал без тебя. Несколько вечеров подряд ты не приходила в сад, поэтому я решил, что самому пора наведаться на хутор, чтоб увидеть тебя. Я очень хотел тебя увидеть, Бася.
Она видела по его лицу, что он не шутил, оно было серьезным.
-- Матка Боска, но не средь бела дня. Дядька сказал, что отстегает меня кнутом, если вас увидят поблизости от хутора,- объяснила Бася свое немилостивое "уходите". - Вы же не хотите, чтоб меня побили, пан Станислав?
-- Не хочу,- снова улыбался он. - Поэтому решил тебя украсть.
-- Нет, не возможно.
-- Только до вечера! Верну в сохранности, до возвращения дядьки. Он не скоро дома появится,- умоляюще-театрально протянул он руки к окну.
--Это почему еще?
-- Разве панна не знает, что в фольварке маскарад? У твоего пана Бжезинского работы в два раза больше появилось, чем обычно.
Бася грустно вздохнула. Ей очень хотелось хоть одним глазочком взглянуть на торжество, что устраивают Яновские в фольварке. Она никогда не была ни на маскарадах, ни на балах, а, ведь, в пансионе ее обучали танцам, и она премило умела танцевать и полонез, и вальс, и кадриль и польку. Естественно, партнерами были такие же, как она воспитанницы, но это нисколько не умоляло ее любви к танцам.
-- Вижу, ты хочешь на маскарад. Тогда заключим сделку, панна. Прогулка со мной днем в обмен на возможность проникнуть в "палаццо" вечером на маскарад?
Он пытливо заглянул Басе в глаза, ожидая, что та ответит.
-- Ну, же решайся.
-- У меня нечего надеть, - угрюмо прошептала она.
-- Это не проблема, моя дрога. Праздник потому и называется la mascarade, что люди рядятся в разные лохмотья, костюмы и маски, чтобы не быть узнанными. У моей сестры полон сундук костюмов для такого рода развлечений. Знаю, потому что сам ей покупал. Я сегодня предоставлю тебе возможность лицедействовать вдоволь. В кого ты хочешь перевоплотиться?! Дай подумаю?! В Золушку. Считаю, этот костюм придется тебе впору, как ни какой другой.
Бася колебалась лишь долю секунды. Желание попасть на праздник стало таким нестерпимым, что перевесило и здравый смысл, и страх, что ее пропажа из дома обнаружится, и мысли о наказании, которым ей грозил пан Матэуш. Природная страсть к авантюрам, которую она неожиданно в себе открыла, толкнула ее побег. Метнувшись назад, в комнату, она сорвала с крюка, вбитого в стену, шляпу с широкими полями, наподобие той, что потеряла, убегая по кустам от Станислава у реки, нахлобучила ее на голову, кинула оценивающий взгляд на себя в зеркало, дабы убедиться, что все в порядке. Нос, слава богу, имел прежний, ровный вид, и синева исчезла. Глаза блестели, лицо разрумянилось от возбуждения, а волосы были опрятно убраны в сетку. Взяв из куфра кружевные митенки, Бася опять высунулась из окна.
-- Я согласна,- пылко воскликнула она, и тут же, как по мановению волшебной палочки, из кустов выросла деревянная лестница, которую предусмотрительно припрятал Станислав на тот случай, если Басю удастся уговорить. Брусы глухо ударились о стену под окном спальни, и Станислав протянул к ней руки:
-- Спускайтесь, моя Рапунцель. Ваши волосы сегодня не пригодятся.
-- Отвернитесь, или закройте глаза, пан Станислав, - приказала Бася, памятуя о том, какой вид откроется ему снизу, когда она начнет спускаться. Юбки, хоть и без кринолина, в любой момент мог задрать ветер.
-- Mademoiselle, ваши панталоны не лишат меня присутствия духа, потому что я видел их в прошлый раз, когда вы так же прелестно карабкались вниз по стремянке в доме моего родителя,- заявил невозмутимо Станислав, но, тем не менее, отвернул лицо в сторону. Он крепко держал руками лестницу, пока Бася, шаг за шагом, спускалась вниз по ступенькам.
--Правду о вас говорят, пан Станислав.
-- И что же, говорят, панна Бася?
-- Что вы с чертом из одного горшка ели.
Он ничего не ответил, только тихонько рассмеялся. Едва коснувшись земли ногами, она, почувствовала, как ее за талию приподняли, и чмокнули в нос.
-- Бежим, пока нас и правду не хватились, - сказал Станислав, увлекая ее за руку.
В саду, у изгороди стояли две лошади. Черная - жеребец Станислава, и гнедой масти кобылка.
-- Мы разве собирались на верховую прогулку? - с сомнением спросила Бася, осматривая лошадь, которая, как она догадывалась, предназначалась для нее. Ну и хитрец, подумала с улыбкой она. Знал, что сможет уговорить, потому и предусмотрел и сбрую изящную, годившуюся только для всадника-женщины, и дамское седло, и по росту выбрал лошадку миниатюрную, чтоб голова не кружилась у наездницы.
-- Не ходить же кругами по саду. Только не говори, что не обучена верховой езде?
Она умела ездить на лошади. Ни как лихая амазонка, но вполне сносно, если лошадка была смирной и знакомой, как, например, Руды, один из коней пана Матэуша. Гнедая, что привел на поводу Станислав, может, и выглядела спокойной, но доверия не внушала.
Станислав наблюдал, как Бася кружит возле лошади, осторожно ступая по траве, приподняв юбки, заглядывает той в пасть, осматривает копыта, морду. Так они до второго пришествия не уедут. Дождутся, что кто-нибудь донесет Бжезинскому об их вылазке, и придется тогда просить руки девушки прямо здесь, в саду, у плетня. Ему этого не хотелось. Не любил выглядеть глупцом. Если надумал женится, то сначала не мешало бы поставить в известность саму невесту, а после, в сваты идти, как положено. Он намеревался поговорить с Басей сегодня, на прогулке, а по возвращении из Вильно, уладить вопрос со сватовством с Бжезинскими. Своих родных, чье мнение о своей затее он сегодня имел честь выслушать, Станислав мысленно уже отрезал от себя.
-- Уверяю, эта сама смиренная из смиренных лошадок, панна Бася,- не выдержав ее колебаний, сказал он. Выудил из мешочка, болтающегося на луке седла вороного жеребца, кусок хлеба, и протянул его Басе. - Дай ей лакомство, и она будет твоей преданной рабой, обещаю.
Бася отдала хлеб гнедой кобылке, и та осторожно его взяла мягкими, выпяченными губами с ладони.
-- Ну, поехали,- ободряюще подтолкнул он Басю к лошади, и, подставив ладони, на которые она могла опереться ногой, подкинул ее в седло.
Ехали поначалу не спеша. Станислав придерживал рукой гнедую кобылку за повод, направляя уверенно своего коня вровень с ней, дав время и неопытной наезднице, и животине привыкнуть друг к другу. Кобылка плелась черепашьим шагом, мерно цокая крохотными копытцами по проселочной дороге, в то время как вороной Станислава рвался вперед, оскорблённый, в глубине своей лошадиной души, столь медлительным ходом. Станислав приучил его к стремительному галопу, к безумным прыжкам через стриженые кустики и ограды, через канавы заливных лугов. Большой черный глаз, нет-нет, да и косился возмущенно на эту гнедую "дамочку", позорившую их конскую породу; из пасти рвалось негодующее ржание, и если бы не твердая рука хозяина, которого он любил и побаивался, вороной давно бы дал "свечку", и умчался вперед, оставив свою компаньонку и ту, что сидела на ней верхом, глотать пыль из-под его копыт.
Свернув с проселка на луга, они направились в сторону от Мостовлян, туда, где вдали маячили, росшие разрозненными кучками, дубы. Местные называли эти небольшие дубовые рощи, раскиданные на несколько верст по заливным лугам, "Островами". Они, действительно, напоминали острова своей темной зеленью, резко выделяясь на фоне светло-зеленой, местами успевшей порыжеть от солнца, травы. Дубы росли на небольших возвышенностях, поэтому весенний паводок не затапливал их основания, а окружал со всех сторон мутной водной гладью, напоминая жителям окрестностей, что где-то на свете есть иные острова, другие воды и, совершенно необычный, не похожий на их, мир.
Отдав, наконец, лошадку Баси на поруки самой всадницы, Станислав пустил вороного коня, которого звали Шибки, вначале легкой рысью, а после, чувствуя нетерпеливое подергивание конского крупа под своими ногами, и вовсе галопом. Бася только диву давалась, как легко, словно птица, почти не касаясь ногами земли, несется вперед черный конь, развевается длинная грива, стелется за ним, шлейфом, хвост. Любовалась, как красиво, уверенно держится в седле Станислав, то пригибаясь к самому лошадиному туловищу, то выпрямляясь, подставляя солнцу и ветру, бьющему потоком, лицо. Сама она так не умела, побаивалась незнакомой лошади, да и дамское седло не являлось образчиком удобства и безопасности. Поэтому, плелась следом, рысью, позволяя Станиславу вдоволь наскакаться, порисоваться перед ней. Он, то отъезжал от нее далеко, то, после, резко разворачивал коня и галопом мчался навстречу, отпустив поводья, подняв вверх руки, управляя конем одними икрами ног и шпорами. Светлые волосы развевались под напором воздуха, хлопали, как крылья птицы, полы легкого, горчичного цвета, костюма для верховой езды. По округе разносилось веселое "Эге-гей!" и улюлюканье, совсем, как в тот, первый раз, когда она его увидела, сигающим через изгороди дядькиного сада. Какой же он еще мальчишка, с восхищением думала она глядя, как задорно блестят синие глаза, каким неподдельным восторгом светится разрумянившееся на ветру лицо. Глядя на Станислава, она, пожалуй, понимала сейчас цыган с их извечной любовью к лошадям. Только конь, несущийся карьером, да ветер, бьющий в лицо, да, сливающийся в разноцветную массу, пейзаж, летящий мимо на небывалой скорости, дают человеку абсолютное ощущение свободы и полета.
Станислав подъезжал, кружил возле никуда неспешащей, Баси, по-мальчишечьи дергал ее за широкие желтые ленты на шляпе, а затем, пришпорив коня, летел по лугу. "Догоняй же", -- неслось ей из-за плеча. И, Бася, опять, поддалась порыву, захлестнувшему ее с головой. Стегнула слегка гнедую маленьким кнутом, ударила ее пятками в бок, и поскакала вдогонку за ветром, дующим в спину. Широкие края шляпы загибались на щеки, юбки простенького домашнего платья из ситца трепетали волнами, и душу переполняло удивительное ощущение счастья.
Достигнув первых дубовых "островов", они миновали их, и поехали дальше, углубляясь в царство лягушек, длинноногих аистов и буйно цветущих трав. Под конскими копытами мягко шелестела трава, склоняли помятые головки луговые васильки, клевер, рассыпанные щедрой рукой природы, склонялись в поклоне сиреневые колокольчики.
Отпустив лошадей на вольный выпас, они наслаждались покоем, которым, словно, пропитано было все вокруг: каждый листик, каждая травинка, ползущая по ветке букашка. Изредка тишину нарушало смешное щёлканье аистов, бродящих возле полусухих заток в поисках пищи, да писк ласточек и стрижей, порхающих над осокой.
Бася бродила по лугу, собирая васильки и колокольчики, да еще ярко-малиновые соцветия, которые деревенские бабы называли "маланкой". Станислав лежал в траве неподалеку, закинув руки за голову, покусывая губами стебелек, следя в полглаза за ней.
Бася обернулась, помахала большим букетом и, подойдя к Станиславу, присела рядом на траву. Деловито разложила собранные цветы на пышном подоле, и начала что-то плести. Венок, догадался Станислав. В какой-то степени, все девушки похожи друг на дружку, думал он, с любопытством наблюдая, как ловко тонкие пальчики перегибают длинные стебельки, перекручивают их, наслаивая на них все новые и новые цветы. Стоит, почти каждой из них, оказаться на природе, и у них сразу же возникает желание что-то собирать, нюхать, плести, а после обязательно одеть сооружение на голову того "несчастного", который окажется поблизости. Но другие его больше не волновали. Существовала только одна, которая сидела очень близко, сосредоточенно насупив черные дуги бровей, прикусив от старания верхнюю губу. Смуглый лоб немного морщился, отчего меж бровями пролегла глубокая морщинка. Назойливая мошка, то и дело, атаковала ее лицо, и она отмахивалась от нее рукой, роняя на платье, только что, переплетенные меж собой стебли цветов. Злилась, наверное, что венок кривоватый получается, от того и бурчала тихонько себе под нос. Боже, как хорошо. Удивительно, что они вот так, запросто, находятся на этом лугу, рядом с дубравой, июньское солнце припекает им в темечко, наливая тела тяжестью и сладкой дремой. Будто давние супруги, меж которыми нет неловкости и натянутости, и не нужно слов, чтобы просто наслаждаться близостью друг друга.
Станислав раздумывал, что сейчас самый подходящий момент сказать Басе, что он ее очень любит. Любит в ней каждую маленькую родинку на щеке и плечах, которые отрывал округлый вырез платья, любит, глубокий, влажный блеск темных глаз, ямочку между ключицами, которая от дыхания то вздымалась вверх, то западала, темный прямой локон волос, выбившийся во время скачки из-под шляпы, и падающий ей сейчас на тонкую, смуглую шею. Очень захотелось дотронуться до этой золотистой кожи травинкой, пощекотать ее, слушая заливистый девичий смех, а потом положить голову на колени ей, и долго смотреть в ее глаза, и чтобы она гладила его по волосам, касаясь пальчиками его лба, висков, глаз...
-- Что это там?- вторгся в его мечты знакомый голосок.
Станислав приподнялся на локте, вытянув шею, чтобы лучше разглядеть то, на что указывала рукой Бася. За верхушками старых, вековых дубов, выпирал край строения.
-- Это развалины древнего францисканского монастыря. Разве ты не знала о нем?
Бася, доплела как раз венок из "маланок" и колокольчиков, отложив его в сторону.
-- Я слышала, но не видела никогда. Интересно было бы взглянуть на него вблизи, - сказала она, гладя вопросительно на Станислава, что подразумевало под собой "хочу, и все тут". Не без сожаления, что приходится разрушать установившуюся меж ними идиллию, Станислав встал на ноги и помог подняться Басе. Чего хочет женщина, того хочет бог, что тут скажешь. Пришлось взбираться в седло, и ехать к заинтересовавшим Басю руинам. Он бывал возле них не раз, и в детстве с Кшисеком, и теперь, часто совершая верховые прогулки по этим лугам. Ничего, что могло бы его заинтересовать, поразить воображение, он не находил в груде камней, оставшихся после, некогда, величественного строения. А вот Басю в том направлении, словно, на аркане тянуло. Она окончательно освоилась с лошадью, и беспрестанно ее понукала ногами, заставляя, разомлевшую на солнцепеке животину, быстро перебирать ногами.
Монастырские развалины располагались на небольшой возвышенности, окруженной высокими, мощными дубами, которые росли тут, наверное, со времен Миндовга (основатель Великого княжества Литовского), Кейстута и Витовта (литовские князья, отец и сын, правящие ВКЛ в 12 веке. Витовт, в союзе с Ягойлой - королем польским, своим двоюродным братом, разгромили под Грюнвальдом Тевтонский орден). Слишком величественными, необъятными выглядели их замшелые стволы, слишком толстыми, искривленными были ветви, переплетенные меж собой, закрывая от посторонних глаз, мирно покоившиеся под их сенью, развалившиеся стены строений.
Станислав и Бася спешились, привязав лошадей к одному из наиболее молодых деревьев, и направились вверх по возвышенности. Идти мешали буйно раскинувшиеся во все стороны заросли лопуха, цеплявшегося за юбки своими, уже успевшими созреть, колючками. Но и такая, неприятная для любой женщины, штука, как репей, не могла поколебать решимости Баси воочию рассмотреть старинные остовы. Еще пару шагов верх, и они оказались у самых развалин. Груды аккуратно обтесанных камней лежали у ног. То, что привлекло внимание любознательной девушки, являлось ничем иным, как полуобрушившейся звонницей. Каменные блоки покрылись мхом, в щелях проросла молодая поросль дикой травы, и тонкие дубчики самосевных деревьев. Вверху, там, где столетия назад висел колокол, вороны и галки свили себе гнезда. Потревоженные внезапным появлением людей возле своих жилищ, птицы с шумом поднялись в воздух, оглашая округу противными криками "карр-карр-карр".
Бася, придерживаемая пол локоть крепкой рукой спутника, ступила на груду булыжника, не сразу заметив, что сделай она еще шаг, и под ногами окажется пустота.
-- Осторожнее, - предупредил Станислав, сжав ее плечо рукой и обхватив за талию. - Внизу катакомбы. Когда-то это были подвальные помещения монастыря, сейчас же ты видишь, что от них мало что осталось.
Бася наклонилась немного вперед. У подножия каменных глыб зияли глубокие, темные провалы. Солнечные лучи не достигали их дна, высвечивая только верхушки грубых, монолитных колонн, соединенных меж собой арками, во многих местах обвалившихся.
-- Удивительно, что местные до сей поры не растащили эти руины по камешку. Добротный строительный материал для мельницы или иных построек, - задумчиво заметила она, касаясь ладонью тёплого, нагретого за день, камня.
-- В этом нет ничего удивительного, моя милая панна. Люди суеверны, и подобные места вселяют в них трепет, или даже суеверный страх. Они думают, что здесь бродят тени мертвых монахов-францисканцев.
-- Правда? - удивилась она.
-- Не знаю. Лично я, ни одного не встречал, хотя ранее, часто здесь гулял с Матиевским. Облазили эти развалины снизу доверху в поисках сокровищ, но ничего так и не нашли. Хотя нет. Кое-что, все же, обнаружили. Идем, я покажу тебе.
Он повел ее к звоннице. У ее основания, в фундаменте, сложенной, из гигантских размеров, каменных глыб, Станислав указал на один выпирающий блок светло-серого цвета. Потер его рукой, очищая от песка и глины, снял мох, и Бася увидела высеченные на камне борозды в виде правостороннего свастического знака. Маленькие солнца с загнутыми вправо загогулинами, напомнившими ей селянские косы.
-- Это языческие руны,- пояснил Станислав. - Вот эта называется Сиг, или Сила. Знаки бога Перуна. Камень, на котором они высечены, в дохристианские времена, был либо его алтарем, или, возможно, самим каменным идолом Перуна. Нянька моя Зофья, в детстве рассказывала, что до того, как в этих местах появился белый Христос, на этом самом месте было капище паганское бога Перуна. Дубы, что растут вокруг холма, самые старые в округе, посвящены этому богу-воителю. Потом появились монахи-францисканцы, разрушили алтарь, крестили всех язычников в христианскую веру, а идола замуровали в фундамент звонницы, доказывая тем самым, что лживый языческий бог более не имеет никакой силы над душами людскими. Правда или нет, не знаю, но нянька говорила, что спустя пятьдесят лет, после того, как монахи возвели на месте капища Перунова свой монастырь, их далеких земель в здешние края пришел великий мор, от которого погибло больше половины людей. Может быть, это была чума, а возможно, нечто иное. Кто знает?! Но, не избежали печальной участи и монахи. Умерли все, до единого. Даже похоронить не кому было. И вот, когда последний из них скончался, разразилась гроза. Молния била до тех пор била в крышу монастырских построек, пока не разрушила ее. Дело довершил возникший пожар, уничтоживший обитель до основания. Уцелела только эта звонница, у которой мы стоим. Я много раз себя спрашивал, не потому ли она осталась невредимой, что в фундаменте ее лежит замурованный камень Перуна. Поруганный бог отомстил за свое унижение и людям, предавшим его, и монахам, покусившимся на его капище.
-- Пресвятая Дева, пан Станислав! - воскликнула Бася. - Я уж думала, что вы нехристь, не верующий в бога. А вы, оказываетесь, язычником!
Станислав рассмеялся.
-- Я открою тебе секрет, моя дрога. Я не очень то верю в богов, будь то христианских, или же языческих, в том смысле, в котором их подает людям вера. То есть, все эти иконы, кресты, лики бога. В общем, в материальное воплощение божественного промысла. Но знаю, что на свете существует некая сила, определенный порядок вещей, которая управляет всем. Возможно, это природа, может быть звезды и луна, и солнце. Даже эта зеленая листва на дубах, и помятая нами трава под ногами. Верю, что эта сила неумолима, ее действие на человеческие судьбы велико и умом простого смертного ее не понять.
Бася хотела перекрестится, слушая его еретические речи, но, почему-то рука так и не поднялась, чтоб осенить лоб крестным знамением. Смотрела на истертые веками и непогодой знаки на камне, думая, что любой бог, старый или новый, имеет силу. И сила его заключена в вере человека. Пока человек верит, поклоняется богу - бог жив. Не станет веры - не станет и богов.
-- Ай! - закричала она испуганно, отшатнувшись от подножия звонницы. Станислав подхватил ее под руки, не позволяя упасть. От одного лишь взгляда на вытянувшееся, белое, как мел, лицо Баси, его охватила тревога.
--Что!? Что ты видела?!
Она не сразу ответила. Приложила руки к бурно вздымающейся груди, внутри которой в сумасшедшем ритме колотилось сердце. Горло сдавил ужас. Станислав прижал ее к себе, чувствуя даже сквозь одежду дрожь во всем ее теле, гладил непрестанно по волосам и спине, желая успокоить, и все выпытывал, что так могло ее напугать. Если б не страх, так отчётливо проступивший на лице девушки, он оставил бы ее у звонницы, и спустился в монастырские подвалы, чтобы проверить, нет ли там кого. На такое способен был только сумасшедший, потому что изъеденная дождями постройка рассыпалась под ногами, угрожая в любой момент похоронить под собой любого, кто осмелится спустится в глубь ее недр. Но он и был слегка не в себе, потому что отражение ужаса в Басином лице, породило в нем острое желание защитить ее от любой опасности. Она же, словно, чуя его намерения, нарочно, с силой ухватилась за ткань костюма на плечах, удерживая Станислава подле себя и не отпуская ни на шаг.
Что она видела, спрашивал он?! Она и сама толком не разобрала. Когда перевела взгляд от камня в темные глубины под монастырскими развалинами, оттуда, из сумрака на нее смотрела жуткая, ухмыляющаяся рожа, косматая, поверх которой было не то покрывало, не то лохмотья непонятного цвета. Глаза огромные, налитые кровью. Показалась, и сразу исчезла.
-- Нечистый, - выдохнула Бася, когда смогла говорить. Ей вспомнились физиономии чертей в православной церкви, виденных на картине Страшного суда во время грозы. У них были такие же глаза, злые, черные, с прожилками крови на белках. А может это был Перун? Или привидение монаха, которого не успели отпеть собратья и похоронить в освященной земле?
-- Я хочу уйти отсюда, - взмолилась Бася, подняв умоляющие глаза на хмурого Станислава. - Там, и темноте, кто-то есть. Страшный и черный. Я видела его глаза, пан Станислав. Они ужасны. Не человеческие.
И он повел ее, ослабевшую от пережитого кошмара, вниз по склону холма, у подножия которого паслись привязанные лошади.
-- Кто бы там ни был в подвалах, он не имеет отношение, панна Бася, к потустороннему миру, - успокаивал он ее. - Он живой, и очень быстро бегает. Потому что я слышал, как шуршала каменная крошка у него под ногой. В следующий раз, когда я сюда вернусь один, и найду его, то здорово намну бока.
Но Бася сомневалась в его словах. Не могли быть у обыкновенного человека такие страшные глаза. И дубы, под ветвями которых они сейчас проходили, как ей показалось, странно шумели и трясли своими темно-зелеными листьями, точно, прогоняли прочь незваных гостей, вторгшихся их священный мир.
"Она так расстроена, так верит всей этой суеверной чепухе, что я рассказал, - с сожалением думал Станислав. - А я ведь, так и не сказал главного, что хочу, чтобы она стала моей женой. Не сказал, что люблю ее. Не сейчас, когда она дрожит от малейшего дуновения ветра. Я скажу ей позже, на маскараде. И еще скажу, что уезжаю завтра в Вильно".