Съезжаться решили на рассвете, на лугу, раскинувшемуся перед "островами" дубов. Первым на место прибыл штабс-капитан Рокотов в компании своего секунданта, некоего Александра Бельского, который сам вызвался оказать ему эту услугу, потому что "пан жандарм" был человеком новым в здешних краях, и друзьями обзавестись, покамест, не успел. Тот же Бельский, послал из графского фольварка Мостовляны слугу с запиской к земскому доктору, с просьбой прибыть в указанный час и место со всем необходимым "скарбом", коль в нем возникнет необходимость.
Выспаться Рокотову в эту злосчастную ночь не удалось. Едва успел добраться до своей холостяцкой квартирки в Соколах, как нужно уж было возвращаться назад в Мостовляны. Денщик Степан помог барину сменить фрак на белый офицерский мундир, приготовил мыльную пену, чтоб тот побрился, вычистил по второму разу, и без того, сверкающие сапоги, да накинул ему на плечи теплый плащ. Степан был не молод, и состоял при Рокотове уже добрый десяток годков, пройдя с ним и крым и рим, поэтому прослезился, провожая того с порога.
- Барин, Александр Васильевич, писать-то завещание будете, али как?
- Али как! - высокомерно осек его душещипательную речь Рокотов.
Кто-кто, а он, умирать нынешним утром не собирался. Пусть другого болвана на роль жмурика найдут. Дуэль на его счету была не первая. На службе в армии случалось всякое: и пари, и зависть, и честь женская оспаривалась. Благодарение богу, ему везло. Ни разу на поединке, даже, царапины не получил. Свято верил в свою фортуну и сегодня.
Сонно зевнув, он надел на темноволосую голову белую, парусиновую, форменную фуражку, накинул сверху башлык плаща, и беззаботно шагнул в серую предрассветную слякоть. Недавно прошел мелкий, холодный дождь, который местные аборигены называли чудным, красноречивым словечком - "вошивец". Он вслух фыркнул, вспомнив, как оно смешно звучит, и, переступая через лужи, пошел к коновязи, у которой стояла его верховая лошадь. В ушах, до сих пор назойливым рефреном, звучал голос станового пристава Бурмина: "Вы, батенька, только без крови. Шмальните, для виду, пару разочков, и все. Ходосевич зол на вас, аки черт. Коль обойдется без смертоубийства - дело быстро замнут. Ну, а коль дырку в пане сделаете - по головке, знайте, никто вас не погладит. Меньшее, что вас ожидает: лишение офицерского чина, наград, пенсии за воинские заслуги. А, может статься, и кандалы". "С чего вы решили, Николай Иванович, что моей жизни не угрожает опасность?" - поинтересовался Рокотов. "Я вас умоляю, милый друг. Ваша слава бретера и игрока, давно опережает вас самих".
На перекрестке дорог, одна из которых вела в Мостовляны, Рокотов встретился со своим тезкой Александром Бельским и доктором, которого среди ночи вытащили из теплой кровати, и потому он немилосердно зевал. Троица отправилась по дороге в сторону местечка.
Ветер, бушевавший ночью, успокоился, зато, после дождя, окрестности окутал, плотной белой пеленой, туман. На три сажени не зги не видно. Вынужденные товарищи спешились на лугу, где, как объяснил Рокотову Бельский, и должен состояться поединок.
Холодная влажная мгла проникала, даже, под спасительный плащ, вызывая в теле неприятную дрожь. Рокотов вынул из кармана кителя небольшие позолоченные часы на длинной цепочке. Пора бы и поторопится Яновскому, если не хочет прослыть трусом.
И, точно, услышав его мысли, их пелены тумана выплыли фигуры всадников, неслышно движущиеся в их сторону по мягкой луговой траве.
Станислав не спал, ровно же, как и его противник. Голова раскалывалась от тысячи мыслей, не дававших ему и минутной передышки. После потрясения на маскараде, ему, с великим трудом, удавалось сейчас сохранять видимость того равнодушного спокойствия, которым просто сияло лицо человека, которого он от всей души ненавидел. Оставшиеся часы до рассвета, он, то мерел пол спальни шагами от стенки до стенки, то, внезапно, падал в глубокое кресло, стоявшее у окна, и входил в оцепенение, то хватался за перо и бумагу, порываясь написать Басе письмо. К себе никого не допускал. Даже, Кшисека, вернувшегося с хутора, после того, как тот отвез "мадемуазель лицемерку" домой. Черкал на листе торопливые строки, после комкал бумагу, и тут же бросал в огонь, горящий в топке изящного стояка. "Почему?" - вот, единственный вопрос, который он себе задавал, находил десяток ответов на него, и все они сходились к женскому непостоянству. Не раз он поступал так с женщинами, как она поступила с ним, но, никогда, не задавался вопросом, а что же они чувствуют, когда их предают. Оказывается - это больно. И эта боль, тем сильнее и мучительнее, чем глубже привязанность и доверие к тому, кого любишь. Будто, нож всадили в спину, и поворачивали в зияющей, кровоточащей ране всякий раз, когда перед глазами всплывали ее прикрытые от удовольствия глаза, руки русского капитана, обнимающего ее за талию, скользящие по ее груди. Чего же ей не хватало? Похабности, с которой тот сжимал ее? Остроты ощущений? Черт возьми, почему?
Слуги на цыпочках ходили под дверями спальни, прикладывая ухо к замочной скважине, слушали, что происходит внутри, чтоб доложить пани графине, которая кружила по своим апартаментам, не зная покоя. Женщина непрестанно молилась, прося у бога милости для своего дитяти. В семейную часовню идти сил не было, туда она отправила Юлию и Беатрысю со служанками, сама ж, осталась в будуаре, мысленно умоляя Всевышнего о спасении. Ее, и без того, худое лицо, осунулось, глаза запали, придавая ей вид неприкаянной тени.
Никто в доме Яновских не спал. Разъехались гости, когда пан Заглоба объявил, что продолжения маскарада не будет. "Палаццо" выглядел унылым и опустошённым, как праздный гуляка на утро после хмельной пирушки. Прислуга, которую взбудоражило известие о дуэли их молодого пана с уездным офицером жандармов, возбужденно обсуждала детали случившегося, хотя, толком, ничего не знала. Сновали лакеи и горничные, прибирая, оставшийся после гостей, мусор, расставляя вещи и мебель по своим местам. Дворецкий тихим голосом раздавал приказы, командуя этим ранним парадом. И, не смотря на то, что за окнами была темень и дождь, в кровать никто не ложился, живя в ожидании скорой развязки.
Старый граф с Михалом, как и Станислав, отгородились ото всех, закрывшись в библиотеке. Не вышли и тогда, когда к подъезду подали экипаж для Соболевских. Те молча, будто в доме уж был покойник, собрались и вышли за стены особняка. Покрасневшие глаза панны Янины свидетельствовали о недавно пролитых слезах, лицо пана Соболевского хранило беспристрастное выражение, словно, на нем, по прежнему, оставалась маска. Для него маскарад еще не кончился. Он на прощание окинул оценивающим взглядом громаду дома, в котором его дочь пришлась не ко двору, зная, что скоро сюда вернется хозяином. Судьба графской семьи, ровно, как и несостоявшегося жениха дочери, его мало волновала. В уме он уже прикидывал будущие расходы на поместье, составлял смету, и обдумывал возможные варианты действий, с помощью которых собирался из фольварка выжать максимальный доход. В гробовой тишине они сели в экипаж, и когда у дочери опять заструились но щекам слезы, пан Соболевский раздраженно воскликнул:
- Экая, ты у меня непутевая. Ни на что не годная дуреха. Даже мужика, с которым под одной крышей жила, заарканить не сумела. Опять тратиться придется на сезон или два в Петербурге. Одни убытки...
Янина еще горше заплакала, и экипаж тронулся в путь к Вашаве.
Матиевский, мокрый и продрогший, не успевший сменить одежду после ночной прогулки, выслал прочь слуг, что вертелись у покоев Станислава, и принялся опять стучать в двери.
--Открой, ёлупень (то же, что и остолоп). Выслушай, что скажу, прежде, чем делать поспешные выводы.
Далее, он, приглушенным голосом, через толстое дерево наглухо запертых дверей, стал рассказывать то, что поведала ему панна Беланович. Зная норовистую натуру друга, он ни минуты не сомневался, что тот не пустит его к себе в спальню, но так же, не сомневался, что в этот момент он слушает его, прижавшись спиной к дубовым створкам.
Как и предполагал, Яновский не вышел, но голос подал:
- Убирайся, чёртов адвокат! Коль, ты был бы на моем месте, то и не мыслил бы за нее заступаться.
- Я не на твоем месте лишь потому, что она выбрала не меня,- отвечал Матиевский, напряженно прислушиваясь к звукам, что доносились из комнаты. - Порой, и глаза могут обманывать. Тебе решать, Станислав, веришь ты ей, или нет! В таких вопросах, только слепое доверие еще может помочь. Задай себе вопрос, как сильно ты ее любишь? На что готов ради нее? Когда ответишь себе, тогда поймешь, стоит ли она твоего доверия.
Ответом ему послужила тишина. Удовлетворённо хмыкнув, Матиевский, решил, что пора бы и о себе позаботится, сменить дурацкий пережиток прошлого века на более современный костюм. Он тихонько, будто за запертыми дверями находился больной ребенок, попятился спиной назад, и ушел. До рассвета оставалось всего ничего.
Даже по прошествии времени, когда подъезжали к лугу, Станислав так и не мог избавится от ревнивого чувства, терзавшего его изнутри, что та, ради которой он был готов на все, доверилась Кшиштоффу, сумела найти в его лице заступника, в то время как ему, который, как последний глупец, метал перед ней бисер, ни сказала слова.
Михал спросил его во дворе особняка, лишь, только, они сели в седла, страшно ли ему, боится ли он поединка? Только глупец не боится смерти, отвечал он брату. Но сильнее предчувствия возможного для себя исхода, было желание увидеть Рокотова мертвым. И, плевать на последствия! Его пожирало желание уничтожить чужого, равнодушного человека, который в его глазах приобрёл не просто ауру негодяя, а стал синонимом вседозволенности тех, кто поделил его страну на части, навязывал свои законы и порядки, насаждал свой язык, приходил, брал что хотел, не спрашивая, можно или нет, глядя свысока и на старинные обычаи, и на веру, и на понятия чести и гордости. Как же он теперь понимал этих мечтателей-заговорщиков из Комитета, желающих вернуть свободу и независимость родины, избавить ее от подобных "рокотовых". Совсем недавно ему, Станиславу, было, почти, все рано, что затевают в Комитете в Вильно и Варшаве. Он хотел остаться в стороне, считая пылкие призывы манифестантов, выходящих на площади столицы, безумием, утопией. Но вчера его лично коснулась тень русской армейской распущенности, проявленное неуважение к гостеприимству одного их хозяев дома, в котом принимали этого служаку, и то, что выглядело смешным и неразумным со стороны, сейчас предстало в совсем ином свете. Окажись, Рокотов каким-нибудь де Монпасье, или Шварцем, или Гордоном, он, не колеблясь, бросил бы ему вызов, презирал бы, хотел убить, но лишь одного человека, персону. То обстоятельство, что противник являлся русским, внезапно распространило его жажду убийства и ненависть, на весь народ. Он рассмеялся бы, сумей прочитать мысли штабс-капитана, который думал и чувствовал с ним, примерно, одинаково. Простой отказ в приглашении на танец он счел плевком не только в свой адрес, но и в сторону всего русского, что он собой представлял на проклятом маскараде.
Рокотов с интересом рассматривал противника. Бледный, тени под глазами от усталости и бессонницы, а, возможно, от внутренних терзаний и затаенного страха. О, скорей бы разобраться с этим делом, и домой, выспаться, отдохнуть. Он медленно потянулся, разминая конечности, как ленивый кот, демонстрируя окружающим свое полное безразличие к происходящему.
Всадники спешились, их было четверо. Пан Заглоба, мужчина лет сорока, с длинными, свисавшими ниже подбородка , усами, как у тех, стародавних шляхтичей, чьи портреты он видел в домах местных дворян и Яновских, руководивший маскарадом, вызвался быть распорядителем на поединке. Оба брата Яновских и пан Матиевский, следом за Заглобой, подошли, чтоб поприветствовать противника и его секунданта. Доктор застыл в отдалении, зябко кутаясь в суконное пальто. Ему натерпелось, вновь, оказаться дома, напиться горячей вишневой наливки, и укутаться в теплый плед, что связала недавно жена.
Сухие кивки головой меж противниками, секунданты - Матиевский, Михал Яновский и Олек Бельский обменялись поклонами и рукопожатиями - и пан Заглоба сделал обязательное, в таких случаях, предложение о мире.
- Ни як ни ест можливо, - надменно выдохнул Станислав Яновский, не позволив Рокотову, даже, в мыслях подумать об извинениях.
Тот, только, равнодушно плечами повел, мол, мне все равно.
-- Пан Станислав, вам, как лицу, которому нанесли оскорбление, выбирать вид, - продолжил Заглоба.
- До результата.
-- Панове, тянем жребий, кому первому стрелять,- объявил Заглоба, вынимая из кармана монету, старый злотый.
- Орел, - отозвался Рокотов.
- Решка, - сказал Станислав.
Пан Заглоба подкинул монетку вверх и, поймав в ладонь, прикрыл, другой ладонью, сверху. После, открыл монету, показывая ее всем присутствовавшим.
- Орел, - торжественно провозгласил он, посмотрев на жандарма сквозь прищур глаз. Везучий, каналья. - Первый выстрел за вами, пан Рокотов. Да будет так!
Михал с шумом выпустил воздух из легких, переглянувшись с Матиевским. Шансы Станислава на выстрел ровнялись почти нулю, если верить слухам об этом человеке. Армейская служба, регулярные стрельбища, да, и Крымская компания, медалью, за участие в которой, любил похвастаться Рокотов, свидетельствовали, красноречивей любых слухов, что офицер имеет за плечами огромный опыт и сноровку в стрельбе. Младший же Яновский, все больше, как-то, увлекался фехтование и верховой ездой. Да, стреляли, иногда, под хмельком, с Кшисеком, по бутылкам, и на охоте не слыл мазилой, но практики, все же, было мало.
- Панове, дистанция в тридцать шагов. По моей команде - сходимся к барьеру. Четыре выстрела каждому, в случае, ежели, противник не будет ранен или убит. Еще раз, панове, предлагаю подумать и примирится.
Ответом послужило угрюмое молчание обоих стреляющихся.
Олек Бельский подал ящик с парой дуэльных пистолетов, который привез из дому, а Матиевский и пан Михал - обозначили барьеры. В присутствии свидетелей, пан Кшиштофф и пан Александр, зарядили пистолеты и отдали их противникам.
-- Проклятая погода, - проворчал Матиевский, стоя рядом со Станиславом, - С тридцати шагов, только пятно размытое, вместо, человека, видно. Но, она нам только на руку, браце. Мастером великим нужно быть, чтоб попасть в цель при такой видимости.
-- На позицию, monsieur , - из тумана донесся голос пана Заглобы.
У Станислава, только, желваки на скулах заходили, когда он, сняв с себя верхнюю одежду, и отдав ее Михалу, остался стоять в одной рубашке и бриджах, сжимая в руке, украшенную, золотой филигранью, рукоятку "ульриха" (имеется ввиду, дрезденский оружейный мастер Карл Ульрих, чьё дуэльное оружие было не кремниевым, а пистонным, более совершенным в стрельбе, в отличие от Жана Ле Пажа, тоже знаменитого оружейника). Он никогда не стрелялся прежде, и, до этого момента, сгорая от ненависти и желания уничтожить Рокотова, чтобы облегчить собственные душевные муки, очень туманно сознавал вероятный исход для себя. Он, как глупый подросток, ночью, представлял себя распростертым на зеленой траве с, поднятыми, в голубое небо, застывшими глазами. В груди была маленькая дырочка, из которой, по белой ткани рубахи, расплывалось красное кровавое пятно. На коленях, рядом с его телом, стояла, рыдающая, Бася, умоляющая его очнуться, целующая его холодные неподвижные губы. Потом, он представлял ее в фамильной усыпальнице Яновских, склонившейся над его саркофагом, бледную, истощенную, в монашеском одеянии. Пусть я умру, и она, тогда, сильно пожалеет о содеянном, думал Станислав ранее. Нынче же, стоя на позиции в туманном золке утра, глядя на серое, нависшее, низким капюшоном, небо, готовое опять пролиться, не по летнему, холодным дождем, он понимал, что не заметил, как стал, под влияние Баси, романтичным идиотом. Черта лысого, она станет долго по нем убиваться, и похоронит себя заживо в монастыре. Только, ни с ее жаждой жизни и темпераментом. Выскочит замуж за первого встречного, наплодит ему детей, как кроликов, и, может быть, иногда, будет вспоминать, что был в ее жизни такой Станислав Яновский, которого она любила (опять же, может быть), но, увы, даже лица и голоса его вспомнить не сможет. Он сгниет под могильной плитой, пока она будет веселится и благоденствовать. Мужем, возможно, даже, окажется Кшисек. Он ревниво посмотрел в ту сторону, где виднелась, замутненная мглой, фигура Матиевского. Нет, умирать он не хочет, с внезапно нахлынувшей злостью, думал Станислав. На зло, маленькой мерзавке, и этому русскому хлыщу в форме жандарма. Жажда жизни с, небывалой, до селе, силой охватила все его нутро, заставляя собраться, вспомнить все, чему его, ранее, учил ловчий отца, Зборовский. Впереди маячил облик Рокотова, вальяжно поигрывавшего пистолетом, точно он явился не на поединок, а на приятный дружеский пикник. Его небрежность и полное отсутствие раскаяния, подстегнули Яновского еще больше уверится в правильности своего поступка, вызова, а так же, в том, что не его должен сегодня соборовать священник.
Секунданты и пан Заглоба отошли, встав сбоку дуэлянтов. Заглоба поднял руку с белым платком вверх, подав сигнал приготовится. Спустя миг светлый кусочек материи резко опустился вниз, приказывая сходится, запуская механизм фортуны, решающей, кому в это туманное утро жить, кому - умирать...
Громкий щелчок - и ничего...Ни жгучей боли в теле, ни свиста пули над головой. Станислав, застывший на месте, изумлённо наблюдал, как Рокотов, процедив проклятье, яростно швырнул пистолет на землю, и замер, повернувшись, немного боком, к нему. Осечка.
- Твой выстрел, - гаркнул Михал, которого уже била крупная дрожь. Он, по природе своей, не выносил ни жестокости, ни вида крови, а при мысли, что сейчас увидит раненого, или, быть может, умирающего брата, ему, совсем, сделалось худо.
Шаг, еще шаг... Сердце переместилось из груди в голову, стуча, как молот по наковальне. Ту-тук, ту-тук, ту-тук, ту-тук... До барьера оставалось шагов двенадцать-пятнадцать. Станислав остановился и прицелился, держа нагретое дерево рукоятки пистолета в вытянутой руке. Мягко, стараясь ни о чем не думать, он нажал пальцем на спусковой крючок. Грохнул выстрел, и руку неприятно откинуло отдачей. В нос ударил едкий запах пороха.
- Доктор, - крикнул Матиевский, после затянувшейся паузы, когда все ожидали, что штабс-капитан поднимется, или знак какой подаст, что поединок продолжается. Тот рухнул, как подкошенный, и не шевелился. Выждав немного, толпившиеся в стороне, мужчины, кинулись к нему, чтоб посмотреть - жив, ранен, или "результат" на лицо.
Станислав подошел, когда над Рокотовым уже колдовал уездный доктор. Тот, как ни странно, лежал ничком, уткнувшись лицом в подложенный под голову плащ Бельского. На спине, как и представлял себе, подобную картину ночью, Станислав, расплывалось кровавое пятно с отверстием в рубашке. Странно было все это. Почему не на груди, ни спереди, а недалеко от лопатки, на спине?
-- Как такое возможно? - спросил он недоуменно у Кшисека.