Спустя время, октябрь 1862г. местечко Мостовляны, Гродненской губернии, Северо-Западный край
- Отвори дверь, упыриха.
- Не можливо. Пан з мене шкуру спустить.
- Отопри. А то прокляну, будешь на том свете век маяться.
- От, ж я перапугалася, панна. Аж подол трасецца ад страху. З вас чаровница, як з мяне гусар крылаты. Можна падумаць, вас баяцца трэба. То ж дурни деревенские вас баяцца, а я знаю, што ничога вы не умете.
Бася притихла за дверью, сжимая от бессилия кулаки. А после, ласковым голосом, взмолилась:
- Марысенька, красотулечка, выпусти из комнаты. Я тебе за это злотый дам.
Закусила нижнюю губу и прислушалась, что там за дверями делает толстая служанка, которую тетка оставила ее сторожить, пока сама в костёл поехала. Из коридора раздалось сопение и кряхтение. Знать, Марыська раздумывала, не податься ли искушению и взять обещанный злотый. Наверняка, в мечтах видела его блеск у себя в пухлой ладони.
- Не, панна Бася, и не прасите. Не паддамся я на ваши хитрики. Да, у вас и злотых няма.
Ах, чтоб тебя... Страх, что сполна получит от пани Эльжбеты, когда та вернется и не найдет в спальне племянницу, пересилил желание обогатится за счет паненки. Бася опять сменила милость на гнев, яростно забарабанив кулаками в запертые двери спальни. В сердцах стала пинать их ногами. Но все попытки вырваться на свободу были напрасны. Что-что, а двери в доме Бжезинских сделаны были добротно и на века.
- Выпусти, тебе говорю, торба. Если выйду сама, тебе же хуже будет. Я тебе ноги выдерну и косу твою рудую (рыжую -пол. бел.) по волоску выщипаю.
Марыська устало присела за дверями на пол, качая от досады рыжей головой. Как же надоело слушать день за днем истеричные крики паненки. За что ее господь обрек на такое? Лучше бы пани Эльжбета сама ее стерегла, да сама и вопли ее слушала.
- Что вы мне все грозите, панна. Нешто я вас пужаюсь. Ноги она мне выдернет?! Да у вас весу от силы три пуда. Совсем ести (кушать) перестали. Ветер дунет - и вас няма. Вы б сукенку вясельную (свадебное платье - бел.) примерили, да выспалися перад "дзявоцким вечарам" (девичник - пол., бел.). Гости скоро у доме будуть, а вы все кричите, нибы вас режуть.
Бася в последний раз, что было мочи, ударила носком туфли по толстой филенке, и в бессилии опустилась на стул, стоявший у куфра. Тускло сверкнуло золотое кольцо на пальце. Взгляд обратился к пышному, белому платью, юбку которого украшали атласные рюши, висевшему на стене, возле большого зеркала в золочёной раме. Сверху, над платьем висела на крючке кружевная фата и венок. Подарки жениха - пана Збигнева Крушинского. Глядя на холодный отлив тяжелой ткани, на дорогие кружевные узоры, на венец невесты, она почувствовала, как внутри у нее все сжимается от отчаянья. Захотелось ножницами вспороть каждый искусный шов, зубами порвать невесомое плетение нитей, чтоб не висел перед ее глазами свадебный наряд ненавистным напоминанием о завтрашнем венчании...
Уже холод на дворе. Давно справили дожинки и приближались осенние Дзеды (народный праздник поминовения душ усопших предков, празднуется 2 ноября). Секли косыми струями дожди, нагоняя сырую стужу и туманы на порыжелые пастбища и перепаханные к зиме поля. Оголились, сбросив последнюю листву, деревья, вознесли к серому, затянутому тучами небу, похожие на руки скелетов, ветви. В глубине той небесной серости тянулись клиньями на юг утиные стаи. Из-за облаков звучало печальное, прощальное курлыканье журавлей, покидавших родимые края для зимовья в теплых странах. Осень в здешних местах была лишена привлекательности из-за редких солнечных дней, она нагоняла тоску и уныние даже на самые бодрые души. В эту пору, когда урожаи с полей были собраны, скотина стояла в хлевах, мирно жуя заготовленное летом сено, дни становились короче, а ночи длиннее и темнее, люди справляли свадьбы до самого рождественского поста.
На третий воскресный день кастрычника (октябрь) в костёле святого Петра в Мостовлянах было назначено венчание пана Збигнева Крушинского и панны Барбары Беланович.
Откуда взялся пан Збышек, который приехал три месяца назад в сваты на хутор из Познани, Бася не знала. Был он не молод, но и не стар. Лет около сорока, но девятнадцатилетней девушке, для которой люди старше тридцати пяти годов представлялись немолодыми, показался слишком пожилым. Его внезапное появление на хуторе в сопровождении некой пани Эвелины Дворжек, представившейся Бжезинским его родной сестрой, вызвало у Баси сначала удивление, а после испуг и неприязнь, когда она узнала от Марыси, зачем те пожаловали на хутор. Почем было знать, что к сватовству приложил руку пан-граф Яновский, что явился Крушинский свататься по договоренности с паном Матэушем, с которым вел короткую, но плодотворную переписку. Жених ей не понравился, как, впрочем, и все предыдущие, которых дядька выискивал среди своих давних знакомых в соседних уездах. Сваты приезжали издалека, потому что ни один местный шляхтич предложения о женитьбе не сделал. Удивляться тому было нечего, ведь ни одна местная la maman (маменька - фр.) не желала видеть своей невесткой племянницу шляхтича Бжезинского. И если б дело было только в скудном приданом и памяти покойной матери Баси, что оставила о себе та в умах жителей Сокольского уезда, наверняка, нашлись бы такие мужчины, которые, не считаясь с мнением родственников, заслали бы сватов на хутор. Больно уж паненка была пригожая. Но дурная репутация, которую снискала себе девушка среди уездных кумушек и простого люда, отвернула от хутора большую часть старых приятелей пана Матэуша и пани Эльжбеты, ровно, как и их отпрысков. Сороки на хвосте разнесли толки, что панна Беланович отбила у панны Соболевской жениха способом древним, как мир, что по ее вине состоялась дуэль со штабс-капитаном, после которой молодой Яновский вынужден был бежать, а пан жандарм, после долгого выздоровления, пониженный в чине до подпоручика, был снят с должности и выслан приказом куда-то; что панна Беланович больше не годная невеста, "порченая", и характер у нее строптивый, на язык не сдержана, а уж про поведение и говорить не стоит. Чего только стоила одна ее сумасшедшая идея учить грамоте холопских детей, или странное увлечение русской литературой. При том, она еще и свое мнение смела высказывать. Крестьянские бабы стали "Черной панной" детишек пугать, коль те баловались да не слушали старших. Говорили: "Прыйде за табой паненка чорнай ночью, заверне у сваю шаль и панясе да балота, каб чорту аддаць". Или выдумывали разные небылицы. По ночам де, панна, волчицей оборачивается и бегает в волчьей шкуре по окрестным лугам и поля, выискивая припознившихся в дороге до темноты путников, чтоб вырвать у них сердце и съесть. Людской фантазии не было предела, как и неприязни шляхты, которая не могла простить молоденькой девице ее проступков, слухов, что распространяли уездные сплетники, причины поединка, о которой толком ничего не знали, но догадывались, ознакомившись получше с репутацией Рокотова, а так же тот факт, что лучший жених губернии исчез из поля зрения матерей, питающих надежды выдать своих дочерей за графского сына, что мужская половина общества лишилась товарища, но главным образом, приплели панне косвенную вину в отъезде графской семьи из Мостовлян. Разорение и бегство хозяев майората в гомельское поместье пани Гелены, стало шоком для всего уездного общества. Ударь молния с ясного неба, даже это явление не послужило бы столь длительной темой для домыслов, предположений и умозаключений, которые строили люди на протяжении полугода, переваривая, смакуя и нагромождая друг на друга придуманные подробности краха, постигший древний шляхтянский род Яновских.
- Если бы пан Станислав взял в жены панну Янину Соболевскую, майорат остался бы в руках Яновских. Но меленькая племянница Бжезинского, эта чужачка...
Слова вдовы Бельской, произнесенные в гостиной одного из домов ее друзей, стали приговором для панны Беланович. С ней не здоровались, косо смотрели в костеле, а подчас, в открытую, женщины презрительно смеялись в лицо, желая унизить. Дядька, видевший все и понимающий настроения в обществе, не уставал повторять слова, ставшие для Баси магическим заклинанием: "Тебе надобно уехать". Она бы так и сделала, если бы не обещание, данное Станиславу в саду, что она его дождется. После последнего свидания с ним, на Басю обрушилась внезапная хворь. Виной тому была и плохая погода, стоявшая в те летние дни, и тяжкое, душевное напряжение, преследовавшее ее в последнее время. Две недели она провела в кровати, сгорая от грудной лихорадки, мучившей ее тело, и не желавшей отступать, не смотря на старания уездного доктора облегчить ее состояние. Марыся смазывала ее грудь мазью, вареной из сосновой смолы, поила мечущуюся в бреду девушку барсучьим и медвежьим жиром, да обтирала все тело яблочным уксусом, чтоб уменьшить горячку. На кануне кризиса, доктор сказал Бжезинским, чтоб готовились к худшему. "Молитесь богу", - таков был вердикт уездного эскулапа. И они молились. Один, прося у бога спасения и милости для дитяти, что стало для него родным, а другая молила об избавлении от назолы (помеха), докучавшей ей столько лет, присоединяя к той молитве просьбу к богу отпустить ей грех своих страшных мыслей.
Ночью, когда Бася лежала без памяти на смятых простынях, к ней приходила ее мать. В белой, тонкой нательной сорочке, простоволосая, молодая. Она стояла у нее в ногах, глядя на кидавшуюся из стороны в сторону дочь спокойным, серьезным взглядом. Никогда ранее Бася не видела в своих воспоминаниях настолько четко и ясно ее лицо, в мельчайших подробностях. Ей хотелось коснуться ее волос, почувствовать родной запах, который стала забывать с годами. Мать протянула к ней тонкие руки, мягко улыбнулась, подзывая к себе. Бася поднялась с кровати легко, точно жара и не было, и шагнула навстречу родным, зовущим о свои объятия, рукам. Но чем ближе она подходила, тем дальше становилась фигура матери, маня за собой в распахнутую дверь спальни. "Иди, иди за мной, моя девочка, - говорил ее пристальный взгляд голубых глаз, - Тебе будет хорошо и надежно со мной. Я защищу тебя. Там нет ни боли, ни страха, нет волнения. Покой, только покой..."
Как хотелось тогда Басе идти вслед за силой притяжения материнского взгляда, откликнуться на ее вечный зов, но кто-то позвал ее знакомым голосом, заставившим обернуться. "Помни, где бы я ни был, где бы ты не оказалась, я приду за тобой. Я вернусь к тебе даже из ада". Зычный голос звал ее и звал, не отпуская. Отголоском туманного воспоминания отдались его слова в медленно бьющемся сердце, кольнули тысячей иголочек воспаленный от болезни мозг, заставляя сердце застучать с удвоенной силой, возвращая дыхание и жажду жизни. За спиной Баси горело и расцветало дивным цветком алое зарево. Мать, застывшая по ту сторону черного дверного проема, внимательно смотрела на дочь, на сияние за ее спиной, после покорно опустила глаза, точно с чем-то соглашаясь, и растворилась в темноте. Бася оглянулась через плечо, чтоб снова увидеть то горящее диво, но и оно исчезло. Розовые и багряные отблески зарождающейся зари нового дня, пылали яркими отсветами на стеклах окна спальни. Почувствовав слабость во всем теле, девушка рухнула на пол без чувств, где спустя время ее и нашла тетка, пришедшая на звук падения. Что бы то ни было, что бы Бася не увидела в горячке в ту ночь у себя за спиной, оно вернуло ей силы и желание бороться с хворью. Жар прошел, и она быстро пошла на поправку. Надежда, что рано или поздно Станислав вернется за ней, придавала ей силы.
Текли дни за днями, месяц за месяцем, менялись поры года, и уверенность, что она его увидит, стала медленно таять, как снег по весне. Отрезанная от людей, которые больше не хотели иметь с ней никаких дел, их злые слова и презрительные взгляды, слухи которые распускали селяне - все вместе взятое превратило жизнь девушки в мучительное существование. Она реже стала появляться в местечке, перестала ездить с паном Матэушем на воскресный базар и ходить с теткой по лавкам за покупками, не выезжала в гости к соседям, да ее и не звали, ни на именины, ни на балы, ни на пикники. В конце концов, она заперлась на хуторе и перестала посещать даже костёл по воскресеньям. Пан Матэуш ее не стал принуждать. Зато, вместе с женой стал наседать, чтоб сватов принимала. Когда с порога ушел ни с чем третий жених, дядька стукнул по столу кулаком, заявив, что замуж она пойдет все равно. Коль не подходят те, что были, отдаст за того, кого сам выберет. И точка.
Вслед за обособленностью, отрезанностью от людей и скукой, пришла глухая тоска. Днем, когда мысли занимали домашние хлопоты, препирания с пани Эльжбетой, ругань со служанкой, или занятия с теми немногими детьми батраков, которых родители не боялись допускать до паненки, груз печали на сердце еще можно было терпеть, но, стоило ночью склонить голову к подушке, закрыть глаза, как слезы сами начинали струиться по щекам, тихий плач переходил в бурные истеричные рыдания, пусть не на долго, но приносящие облегчение ее душе. Она ни с кем не могла поделится своей тоской, своими думами, потому что домочадцам до них не было никакого дела. Тетка была ни тем человеком, с которым можно поговорить по душам, всегда недовольная, грубая, она была совершенно лишена воображения и проницательности. Видела только то, что лежало на поверхности, не испытывая желания копаться в глубинах человеческой души. Марыська, со своим, пусть и примитивной, но все же жизненной мудростью, могла бы выслушать паненку, но ей было некогда. В перерывах меж домашними делами она впадала в состояние легкой влюбленности к кучеру Антонию, который зачастил на задний двор по вечерам, когда пана Бжезинского не бывало дома. Ее рыжая лохматая голова парила в облаках от сладких поцелуев усатого панского возницы, и за собственными амурами ей не было дела до происходящего в доме. Пан Матэуш с головой ушел в дела майората, готовя отчеты и счета для передачи их в руки поверенного нового хозяина Мостовлян, да и имени молодого Яновского не разрешал произносить в доме вслух, обвиняя его во всех бедах, свалившихся на голову Яновских, и его неразумной племянницы. В душе он давно на нее не злился за безумное бегство с хутора в компании графского сына, за ее прихоть посетить маскарад, за то волнение и переживания, что она когда-то ему доставила (батраки весь вечер и ночь искали панну по лугам и излучинам Быстрицы, предположив, что она могла утонуть в реке), и даже за те душевные муки, что доставляла ныне своим несчастным видом. Он жалел свою Баську, но вида не подавал, надеясь, что подобная показная суровость по отношению к ней, хоть чему-нибудь, да научит ее. Столько времени прошло, а она ничего не знала о Станиславе. Не было ни писем, ни записок, ни вестей, где он, и что делает. Эта безвестность убивала ее, как и то, что время, капля за каплей, день за днем, стирало из памяти его черты. Спустя год Бася, как не хотела, не могла ясно вспомнить облик человека стоявшего с ней в туманное июньское утро у дороги. Помнила, какие у него были глаза, нос, как мягко вились светлые завитки волос. Если напрячь воображение, могла воспроизвести в уме его костюм, и то, что он ей говорил, но мелкие детали расплывались в памяти, вместо общего четкого изображения она видела подернутую мутной пеленой картинку, и сколь не пыталась она пробиться мыслями сквозь эту завесу времени, у нее ничего не получалось. Облик Станислава ускользал от нее, дрожал и таял как отражение в зеркальной поверхности пруда, в которую бросили камень. Уже не так остро болело сердце, когда она думала о нем, не сбивалось дыхание, и весь он в целом казался девушке далеким и нереальным, будто порождение ее снов и фантазий. Только их имена на коре молодой груши, которые он вырезал однажды ночью, напоминали Басе, что он существовал в ее жизни на самом деле. Глядя на кривые царапины, что оставил нож на стволе, она мысленно вопрошала: "Где ты? Почему за мной не идешь?" В ответ шелестела зелеными листьями груша, ветер играл в ее кроне, да пронзительно свистели скворцы, чинно рассевшиеся на ветвях, облюбовавшие сочную мякоть ее плодов.
Что бы не забыть окончательно под тяжестью собственных переживаний и горестей облик любимого, Бася начинала вспоминать о чем они говорили с ним ранее, мысленно представляя выражение его лица, тональность голоса, ироничную усмешку, в которой так часто растягивались его губы. Выполняя работу по дому, или ковыряясь в земле на огороде и цветнике, она про себя строила диалоги, беседуя с ним, мысленно спрашивая у себя, а что бы Станислав сказал или сделал по тому или иному поводу. "А чтобы вы пан Станислав сказали, если бы я брюкву посадила на том месте, где сейчас растет морковь?" "Что бы ты не посадила, моя дрога, за этим нужно ухаживать, иначе не будет доброго урожая". Или же: "О, пан Станислав, эти стихи мне кажутся слишком пафосными. Они не отражают истинного переживания героя". "Нет, ты не права. Стихи очень хорошие". Или, еще: "Я сегодня мысленно написала вам письмо, но так и не получила от вас ответа". "Басенька, я не мог на него ответить. Я слишком далеко...". В глубине души Бася понимала, что настоящему Станиславу не было никакого интереса до того, что она садила на грядках, потому что морковку и брюкву он видел только в готовом виде на фарфоровых блюдах его матери за трапезами, и понятия не имел, как их выращивать. И стихи он не любил, потому что не обладал романтической натурой, считая рифмоплетство уделом нытиков и слабаков. А по поводу писем она и вовсе не знала, что думать. За все время их знакомства ясновельножный не соизволил написать ей даже ни одной любовной записки. Бася никогда не видела его почерка.
Порой она настолько забывалась, что не замечала, как мысленные диалоги прорываются наружу, что она начинает разговаривать сама с собой вслух. Она несколько раз ловила на себе недоуменные и подозрительные взгляды пани Эльжбеты и Марыськи, и насторожённость, сквозившая в их лицах, свидетельствовала о том, что домашние с тревогой думают о ее душевном состоянии. Однажды, служанка, стоявшая рядом, прислушивающаяся к тихому бормотанию паненки, пересаживающей примулы на клумбе, не выдержала и покрутила пальцем у виска, дивясь странному поведению хозяйской племянницы. Заметив такую реакцию на свои озвученные мысли, Бася смутилась, покраснела как маков цвет, и грозно швырнув маленький совок у ног Марыси, прогнала ее прочь с цветника, чтоб не стояла как душеприказчик, и не мешала своим примитивным видом предаваться сладким грезам.
Единственным визитером, часто наведывающимся на хутор, был Кшиштофф Матиевский, которого выпустили из-под ареста решением земского суда через два месяца после дуэли. Что хитрый пан для того сделал, окрестные кумушки могли только гадать, но председательствовал в нем становой пристав Бурмин, который с пониманием отнесся к положению дел в поместье Матиевского, на его мануфактурах, и повлиял на мнение остальных заседателей. По секрету шептались, что у пристава появился новый конь, новая бричка, жонка затеяла в доме грандиозный ремонт, меняя мебель, светильники, ковры, перекрашивая потолки и полы, обшивая стены комнат дорогой тканью. Догадывались, что бездонный карман пана пристава шибко распух от грошей, что отвалил ему Матиевский за свободу. Те, у кого их было не много, пан Заглоба и Олек Бельский, сидели под замком еще полгода.
Если бы не Матиевский, Бася окончательно бы сникла. Пан приезжал не часто, но обязательно с подарками. То книгу привезет интересную с иллюстрациями про дальние страны, то бонбоньерку с конфетами, которых в Соколах не сыщешь, то еще какой пустяк, вроде зеркальца или гребня черепахового для волос. Мелочи, а приятно. А после начинает развлекать шутками и анекдотами хмурую панну, стараясь вытянуть из той некое подобие улыбки. Иногда, ближе к вечеру, Матиевский по приглашению хозяев, оставался у Бжезинских на ужин, после которого они с паном Матэушем, пропустив по паре келихов домашней яблочной бражки, сидя за столом, пели песни. Пани Эльжбета усаживалась в плетеное из лозы кресло и вязала на зиму носки; тихо гремела посудой, прибирая ее со скатерти, Марыся, а Бася, взяв в руки очередную книгу, которую привез ей пан Кшисек, взахлеб читала, удобно устроившись на пуфике у огня, горевшего в топке печи. Присутствие в доме постороннего нисколько ее не смущало. С паном Кшисеком она чувствовала себя легко и свободно, не утруждаясь играть роль заинтересованной в его визите девицы на выданье. С ним не было нужды строить глазки, жеманничать или вежливо поддерживать нить разговора, не позволяя гостю заскучать. Компанию ему составлял дядька, а если возникала у него необходимость что-то спросить у Баси, он спрашивал, и даже не получив, иногда, от нее ответа, ни сколько не обижался.
Случалось, что Матиевский брал с собой гитару, и тогда уж по дому разносились звуки старинных польских песен и русских романсов, вошедших в моду. У пана Кшиштоффа был красивый, сильный голос, который удивительным образом действовал на слушающих его людей: они затихали, впадая в задумчивость. Даже у лишенной романтической жилки пани Эльжбеты на глаза накатывались скупая слеза. Всхлипывала, замерев, с нечищеными горшками, Марыся, пан Матэуш умолкал, опустив глаза на сложенные на коленях руки, и Бася смотрела невидящим взором в одной ей видимую даль.
В такие вечера, особенно зимой, когда за окнами завывала вьюга или стоял трескучий мороз, малюя белые узоры на оконных стеклах, особенно уютно было сидеть у очага, протягивая руки и ноги к горящему огню. Слегка захмелевшие мужчины переговаривались меж собой о делах, и когда темы иссякали, Бася просила Матиевского взять в руки гитару, и исполнить полюбившийся ей романс "Не пробуждай воспоминаний", который пан Кшисек пел особенно виртуозно. Он пел его, именно, на русском, хотя существовал и польский вариант, очевидно желая панне доставить удовольствие, зная о ее московитских корнях. Под меланхоличное звучание струн лился голос с мягким польским акцентом, которому вторило тихое женское сопрано на чисто русском языке. Бася подхватывала слова налету, задумчиво сидя у теплой стены стоячка, гладя на бушующую за окнами дома метель. Порой ловила на себе взгляд внимательных карих глаз, мерцающих в неровно ложащемся свете, кажущихся черными, как у нее самой. В них плясали языки пламени, золотистые отблески и тени смягчали, а то и совсем, скрывали от слушателей безобразный шрам на щеке певца, делая его красивым, как некогда.
Не пробуждай воспоминаний
Минувших дней, минувших дней, -
Не возродить былых желаний
В душе моей, в душе моей.
И на меня свой взор опасный
Не устремляй, не устремляй;
Мечтой любви, мечтой прекрасной
Не увлекай, не увлекай!
От слов романса, от искр, которыми вспыхивали глаза Кшиштоффа, когда он обращал их к освещенному языками пламени, лицу девушки, Бася чувствовала себя неловко, словно, в переливах мужского голоса, взлетавшего то высоко, то затихающего до последних низких нот, раздающегося в стенах комнаты, звучало признание в любви. Она не хотела об этом думать, но помимо воли мысли все равно наталкивались на подозрение каждый раз, когда пан Кшиштофф исполнял романс. Возможно, романс и нравился ей потому, что в нем, как ни в одной другой песни, было столько грусти и душевной теплоты, что невольно хотелось плакать, когда пел Матиевский.
Однажды счастье в жизни этой
Вкушаем мы, вкушаем мы,
Святым огнем любви согреты,
Оживлены, оживлены.
Она решила тогда, что не станет больше просить его петь этот романс. Слишком интимным он ей казался, будто мужчина перед ней душу свою открывал, выворачивая ее наизнанку.
- Знаю, чего он тут вертится, как пес сторожевой, - как-то заявила пани Эльжбета. - Добычу для дружка своего бережет. Коль не сватается, так и нечего девке голову дурить. И без него бед хватает.
- Что он плохого сделал? - возмутилась тогда Бася.
- Мне, ничего, - грубо рявкнула пани, - А тебе репутацию, которая и так на ладан дышит, портит. Негоже холостому мужчине в девице на выданье без дела ездить. Стал бы наречённым, тогда - пожалуйста.
- Какой наречённый!? Он истинный рыцарь и хороший человек. Мы с ним всего лишь дружим.
- Ох-ох-ох! - воскликнула язвительно тетка, - Не слепая, вижу я, как этот "хороший человек" смотрит на тебя. Так смотрела, верно, Ева, на запретный плод в Эдемском саду, решая откусить кусочек, или послушаться запретов божьих и не трогать.
После одного из таких визитов, весной следующего года, пани Эльжбета наговорила мужу разных сплетен, что стали ходить по околице, связанных с частыми наездами к ним Матиевского, и потребовала у того узнать о намерениях пана. Так сказать, поговорить по-мужски. Насколько неловко себя при том будет чувствовать пан Матэуш, ее мало заботила.
Бася видела их разговор из окна, но ничего расслышала. Дядька остановил пана Кшиштоффа у крыльца, и смущенно почесывая затылок, что-то долго ему говорил. Матиевский же слушал молча, не перебивая, только лицо его становилось мрачнее все больше и больше, чем дольше длился монолог старого шляхтича. В ярком свете дня немного поблекший, кривой шрам на щеке, стал синеть от прилившей к лицу крови, придавая тому совсем уже устрашающий вид.
Коротко что-то проговорив, Матиевский надменно склонил голову, снимая фетровую шляпу перед дядькой, у которого от досады и расстройства стали дергаться усы. Не задержавшись доле ни минуты, молодой мужчина вскочил в седло и, развернув коня в сторону дороги, погнал его галопом прочь от хутора.
Бася отпрянула от окна и зажала рот ладошкой, чтоб не закричать от обиды, боли и тоски. "Отказал, все таки, отказал от дома", - поняла она по лицам обоих мужчин, когда еще те стояли у крыльца.
Метнувшись из дома через черный ход, чтоб из домашних никто не видел, она кинулась бежать через узкий лужок на поле, засеянное недавно пшеницей, по рыхлой, свежевспаханной земле, наперерез Матиевскому, делавшему круг по дороге, чувствуя, что рвется в эти минуты последняя связующая ниточка между ней и Станиславом. Все что связывало их, уходило, таяло, запорошенное пылью времени, ускользало из памяти, как ускользал из ее жизни этот скачущий во весь опор всадник на гнедой лошади. Мягкая земля затрудняла бег, нижние юбки, напитавшие влаги на луговой траве, хлестко били по ногам, грудь немилосердно сжимал корсет. Понимая, что не успеет перехватить Матиевского, Бася остановилась, из последних сил закричала, помахала ему руками, видя, что он оглянулся на ее зов. Мысль, что он ее дождется, не уедет с камнем на сердце, придала сил и, подхватив подол руками, Бася опять побежала по полю. Перепачканная грязью, с растрепавшейся прической, с дико горящими глазами, она выскочила на дорогу едва ли не под копыта лошади, хватая ту за поводья.
- Куда вы, пан Кшисек? - прерывистым от бега голосом, спросила она. Ранее она старалась никогда не смотреть Матиевскому прямо в лицо, тактично пологая, что ему неприятно, когда его рассматривают, скользя невольно глазами по шраму, напоминая тем самым о его пораненной щека, о внешнем виде, далеком теперь от прежнего идеала. А сейчас уперлась своими черными глазищами, не мигая, требуя от него прямого и честного ответа. Под ее пристальным взглядом пан Кшиштофф смутился и отвернул лицо в сторону, глядя на поля.
- Панна Бася, позвольте проехать, - тихо сказал он, потрепав небрежно лошадь по холке, желая ее успокоить.
- Что вам такого сказал мой дядечка, от чего вы даже в дом не вошли, сразу же уехали?
- Он сказал, то, что должен был, панна. Я тоже ему ответил, что должно. Мы с ним прекрасно поняли друг друга.
- То есть как? Он отказал вам в визитах к нам, - возмутилась она, выдавая себя тем самым, что подслушивала и подглядывала за ходом мужского разговора, - И вы с этим согласны?
- Мне самому нужно было еще зимой прекратить сюда ездить. И сказать об этом вам прямо. Жаль, что я тянул время.
Онемевшая от таких слов, Бася не сразу нашла, что ответить.
- А как же я? - спросила она глухо, опустив голову, чтоб не расплакаться. Кшиштофф внимательно смотрел на нее сверху, стараясь понять, что она хочет сказать этим тихим вопросом, в котором прозвучало отчаянье. Возможно, он ошибался в силе ее привязанности к Станиславу. Может быть, она на дорогу прибежала из-за него, испытывая хоть тень привязанности? Но следующие ее слова отдались в сердце мужчины прощальным похоронным звоном. - Как же Станислав? Как я узнаю без вас, что он вернулся сюда, пан Кшисек?
Проглотив застрявший комок в горле, Матиевский сказал:
- Он вернется, милая панна, вот увидите. Он слишком сильно вас любит, чтобы долго находится вдалеке. Однажды, он обещал мне сделать вас своей женой. Когда пан Яновский что-либо обещает, он всегда доводит дело до конца. Ему в том, даже, сам черт не помеха.
- Я... Я хотела сказать, пан Кшиштофф, что мне очень не хотелось бы терять ваше расположение и дружбу, - совсем уж тихо, унылым голосом сказала Бася, глядя себе под ноги.
Да уж, умеют женщины ударить по больному месту, да так, что свет в глазах меркнет от боли. Покалеченная щека Матиевского дернулась, он нервно хохотнул, пряча свой взгляд от пытливых Басиных глаз, которыми она опять воззрилась на него, ожидая столь важного для себя ответа.
- Вы смело можете располагать мной, когда вам заблагорассудится, панна. А сейчас, отпустите поводья, мне нужно ехать. Дел, знаете ли, много накопилось.
Бася выпустила из рук конский повод и отошла в сторону. Матиевский, склонившись с седла, легко коснулся на прощание губами ее руки, но после, передумав, добавил напоследок, повесившей голову от расстройства девушке:
- Если когда-нибудь у вас, панна Бася, возникнет нужда в средствах, или вам понадобится помощь, поддержка, обращайте без раздумий ко мне. Помните, что у вас есть друг, и он всегда придет вам на помощь. Я не оставляю вас, просто.., - Матиевский задумчиво посмотрел на золотистое, покрытое нежным девичьим румянцем лицо, на соблазнительно трепетавшие черные ресницы больших глаз, на разметавшиеся локоны волос. - Просто мне сейчас тоже очень не легко...
Что бы там ни сказал Матиевский, Бася поняла, что и он уходит от нее навсегда, как прошлой осенью ускакал в туман его друг Станислав Яновский. Гладя вслед пыли, клубившейся под копытами коня, она ощутила тяжесть в сердце. Скачущий всадник увозил с собой ее силу и веру в счастливый исход для себя и Станислава. Он был последним зрительным доказательством существовавшего где- то на свете человека, обещавшего вернуться к ней. С его уходом в душе у девушки лопнула натянутая до предела струна терпения, ввергая ее в глубины отчаянья и безнадежности.
Она медленно возвращалась на хутор тем же путем, которым недавно бежала, через поле. Только на этот раз путь казался вдвое длиннее и тяжелей. Раскисшая земля налипла комьями на туфли, и каждый шаг давался невероятно тяжело. Споткнувшись о груду, она упала и, прижавшись к мягкой земле, зарыдала...