Настасья поначалу даже не узнала Бражный зал, когда вошла в него под руку с Людвигом. Просторная комната кишела людьми. Были среди них и молодые, и старые мужчины с длинными висячими усами и бородами, женщины в красивых открытых платьях и намитках. Молоденькие девушки с непокрытыми головами. Глядя на их довольные, радостные лица, Настасья не могла понять, когда только они успели съехаться в усадьбу по приглашению хозяина. Их взгляды скользили по ее наряду, придирчиво осматривали богатые украшения, оценивали, видно, сколько стоит каждый самоцвет, пришитый на окладном воротнике. Под тяжестью двух десятков глаз она стушевалась и встала на пороге залы. Рука Людвига слегка подтолкнула ее в спину, принуждая идти вглубь комнаты.
- Все здесь собравшиеся люди - мои соседи,- объяснил он шепотом. - Поветовая шляхта. Кое-кто приходится родней Высоцким. Поэтому, боярышня, будь ласкова и приветлива с ними. Кажется, этому девок московитских в теремах учат? Не вздумай нос задирать, ибо здешние паны его быстро утрут и гонор твой на место поставят. Улыбайся, душа моя. Улыбайся.
Она растянула губы в жалком подобии приветливой улыбки. Ах, знали бы гости, насколько она жениха ненавидит, наверное, сразу же собрались бы и уехали в свои фольварки. Ни один из тех, кто находился сейчас в Бражной зале в ожидании свадебного пира, не подозревал, что свежая солома на полу скрывает пятно крови ее ратника. Что убранная и украшенная ветками ели и венками из колосьев пшеницы зала недавно выглядела по-другому. Что невеста, которую они будут чествовать и пить за ее здоровье - несчастная пленница, готовая на многое, лишь бы сбежать от жениха в кратчайшие сроки за тридевять земель.
Проходя то место, где ночью лежал зарезанный ратник, Настасья незаметно для чужих глаз перекрестилась и сделала широкий шаг, рискуя упасть на пол, лишь бы не наступить на кровавое пятно под соломой. Пусть и не могилка, но на полу осталась частица человеческого тела, кровь несчастного.
Вестимо, гости ни о чем не догадывались, поэтому, когда она едва не растянулась, наступив ногой на длинный рукав летника, в глазах многих отразился смех. Неуклюжесть Настасьи они истолковали по-своему. Экая неловкая московитка! Даже ходить изящно, как положено литовским паненкам, не умеет. Где уж ей, бестолковой, приноровиться к здешним нравам и обычаям!
Литвины подходили по одному или с женами и дочерями, раскланивались с Людвигом, а некоторые обнимали его за плечи по-братски. И все до едина смотрели с любопытством на Настасью. Один толстый краснолицый шляхтич поцеловал ей руку и схватил в объятия, тесно прижав в большому, как пивной бочонок, брюшку, смачно чмокнув в губы.
- Добрая будет пани нашему Людвигу, - захохотал он, когда Настасья начала вырываться из его объятий. От толстяка несло протухшим луком изо рта и запахом пота.
- Эх, Людвиг! Разве тебе наших девок было мало? Любая из здешних кралей за тебя бы пошла, хоть бы даже моя Алена. Так нет же. Ухватил где-то московитку, о которой ничего нам не ведомо. Жаль. Но ничего не поделаешь. Знать, красавица умна и дорогого стоит, раз смогла тебя в свои силки поймать. Поглядим еще, что за пташка, - говорил другой немолодой шляхтич в черном кунтуше. Подле него стояла жена и дочка одних с Настасьей лет. Девица раскраснелась от слов отца и враждебно смотрела на чужачку, посмевшую занять свободное до недавнего времени место жены самого красивого молодца в округе.
Дивно, но большинство мужчин, приехавших в Черные Воды, расхаживали по залу при оружии и со столовыми приборами. В руках она держали такие же орудия с молотком и острым наконечником, которым Людвиг крушил ворота церкви, а на широких поясах болтались привязанные веревочками серебряные и золотые ложки. К слову, ложек было намного меньше, чем наджаков.
"Неужто у литвина своих ложек в доме не найдется? - думала Настасья, разглядывая болтающийся столовый предмет на талии одного молодого мужчины.- Знать, совсем у него дела плохи, раз гости к нему ездят со своим добром".
Откуда ей было знать, что в быту шляхта пользовалась деревянными ложками, а в гости предпочитала ездить с золотыми, чтоб покичиться своим богатством. Таков был обычай, решила Настасья. Хотя многие по старинке предпочитали есть руками, что вскоре она и увидела. И отчего наджаки, напоминающие русские чеканы, они всегда таскали за собой, она тоже не понимала. К батюшке в дом приходили всегда без оружия, чтобы выказать особое уважение хозяину и проявить отсутствие злого умысла в душе. Явись кто на порог боярских хором к Даниле Ярославскому с мечом или ножом в руках, его бы челядь пинками под зад выставила за ворота и больше бы никогда не пустила на подворье. Зато в Литве, похоже, мужчины считали особым шиком явиться на свадьбу с оружием. Настасье это не нравилось.
- Мне интересно, отчего ты, литвин, столько врал, притворялся, чтобы захватить меня в полон, если любая краля, как сказал тот человек, готова за тебя замуж пойти?
Людвиг подвел ее к длинному столу, одному из трех стоявших буквой "П", и указал на то место, куда надлежало сесть невесте. Под образами. Ибо вместо звериной головы, висевшей на стене ранее, слуги повесили три иконы: Троицу, лики Петра и Февронии и Богородицу. Едва Настасья присела, за столы потянулись вереницей гости. Слева от нее расположился литвин, а по правую руку, на место почетного гостя невесты он усадил все еще хмурившегося отца Феофана. Рядом с хозяином усадьбы сел его ротмистр, светловолосый молодой мужчина, которого звали, как припомнила Настасья, Казимиром.
Она и не рассчитывала получить ответ на свой вопрос, когда его задавала, и Людвиг молчал, очевидно считая, что не обязан отчитываться перед заносчивой боярышней. Но, видно, передумал, так как склонился к ней и на ухо сказал:
- Я открою тебе небольшой секрет. В наших местах ты не найдешь ни одного богатого шляхтича. Они беднее церковной мыши, поэтому считают меня завидным женихом для своих дочерей.
- Наши земли долгое время разоряли татары. Потом московиты прошлись по ним огнем и мечом. Последняя война с Московией обошлась очень дорого нашим людям. Почти в каждой семье, которую ты видишь в этом доме, кого-то убили или забрали в полон. Земли и усадьбы у многих шляхтичей разорены, поля зарастают от нехватки рабочих рук, а холопы едва не мрут с голоду. Да и сами хозяева часто на обед варят брюкву. Моя вотчина - одна из самых удалённых в повете и богатейших по здешним меркам. Не диво, что панны хотели бы занять твое место за этим столом.
Настасья, не стерпев самодовольной ухмылки Людвига, презрительно фыркнула.
- Подумаешь, велика честь быть госпожой в какой-то дыре. В доме, где из щелей тянет сквозняком, а под ногами куры бегают и собаки гадят. У моего батюшки дом в Москве намного больше, чем две твои усадьбы. Гости за столами пищу вкушают с серебряных тарелок, - она нарочно поддела пальцем глиняную посудину, что стояла перед ней. - А челяди столько, сколько тебе и не снилось, литвин.
Про кур она выдумала, повторяя издевку Палаши, собаки жили где-то во дворе и она просто преувеличила, говоря о том, что они пачкают углы в покоях, а вот сквозняки действительно гуляли по темным каменным коридорам усадьбы. Мрачность дома, скудность его убранства разительно отличались от боярских хоромов, в которых она выросла. Родительская вотчина, рубленая из деревянных бревен, была просторной и светлой. В комнатах пахло сосновой смолой. Оштукатуренные изнутри стены мастера расписали узорами, в окнах стояли цветные стеклышки, а не бычьи пузыри, как у бедноты. Посуда на столы для гостей выставлялась лучшая, из серебра, чтобы выглядеть в их глазах достойно. Боярин Ярославский не любил прибедняться и экономить.
Под столом Людвиг схватил ее руку и сжал с такой силой, что Настасья не выдержав боли, невольно вскрикнула. Обручальное кольцо впилось в палец, оставляя на коже глубокую синюю отметину. Но руки он не отпустил. Жал все сильнее, не чувствуя собственной силы от гнева.
- Твое счастье, боярышня, что ты не мужчина и в зале полно гостей, а то я бы тебе шею свернул за эти слова. Не заставляй меня пожалеть, что взял тебя в жены. Иному и богатство встанет поперек горла, если в доме завелась гадюка. Дорогая женушка, тебе придется очень постараться, чтобы прижиться в этих местах. Чтобы люди посчитали тебя достойной звания хозяйки Черных Водов и приняли за свою. Ежели продолжишь выпячиваться, без конца им и мне твердить, кто ты и откуда, жизнь тебе станет не в радость.
- Отпусти, - прошипела Настасья, задыхаясь от жжения в кисти.
И он отпустил, даже не отпустил, швырнул ее руку прочь от себя, словно она была перепачкана грязью.
- Чтоб ты сдох, литвин, - вырвалось у девушки.
- Змея, - услышала она в ответ.
Вот и поговорили. Настасьин взгляд упал на жаровню с углями, которую челядь принесла и оставила под столом, чтобы тепло от углей грело ноги хозяину. Улучив момент, когда на нее никто из гостей не смотрел, а Людвиг отвернулся, рассказывая что-то своему ротмистру, она толкнула ногой железную подставку. Жаровня опрокинулась, и часть углей попала на колени Людвига. Раздался оглушительный рев, от которого в ушах у Настасьи заложило, а шляхтичи подскочили со своих мест на скамьях, думая, наверно, что на них опять напали татары или князь Иван пошел войной на Литву.
- Сука!
Настасье показалось, что настал ее смертный час, ибо в зеленых глазах, обращенных к ней, она прочла настолько сильную ярость и желание убить, что нисколько не сомневалась, что Людвиг ее задавит прямо за свадебным столом.
Запахло жженой материей, а из-под стола потянулись струйки дыма от тлеющей соломы. Людвиг вскочил на ноги, стряхивая на пол красные угольки с полов упелянда, а Казимир принялся затаптывать головешки и чадящий сор под столом, чтобы не вспыхнул пожар. И только иерей Феофан продолжал спокойно сидеть подле притихшей Настасьи, внимательно глядя на нее. Происходящее ему было только в радость, потому что давно никто в этих местах не мог дать отпор своеволию пасынка Высоцкого. Людвиг был для старого священника, как кость в горле.
Пока отвлекшийся литвин занимался осмотром прожженных ноговиц и платья, а потом и вовсе вышел из Бражной залы, чтобы сменить одежду, испорченную во многих местах углями; пока слуги крутились подле стола, вынося коптящую солому и настилали новую на пол; пока гости успокаивались да обсуждали, как могло получиться, что жаровня опрокинулась прямо на ноги жениха, Настасья сидела, скромно опустив глаза на сложенные на коленях руки, все еще чувствуя пульсирующую боль в пальцах там, где их сдавила, не чуя силы, рука шляхтича. Сидела и размышляла о своей участи. Литвин не простит прожженные одежды и причиненную боль. Может ее и не ждет судьба ратника, но с рук он все равно не спустит проделку. Рассчитается после пира. В том девушка нисколько не сомневалась. А ведь она только недавно обещала себе быть покорной и слушаться его во всем, притворяться хорошей женой. "Во всем виновата кровь Ярославских, - с досадой думала она, - горячая, непокорная". Батюшка и старший брат Федор такими же были отчаянными. Никому обид не умели прощать. За самую мелкую каверзу, за косой взгляд, за недоброе слово в сторону Ярославских причисляли человека к врагам и мстили, если не словом, так делом. Боярин Данила был скор на расправу с недругами, оттого друзей у него почти не было, а лишь одни ненавистники.
Кто-то дотронулся украдкой до рукава ее алого летника. Настасья подняла глаза на отца Феофана. Быстро, чтобы его не подслушали, священник заговорил:
- Нелегко тебе придется, дитя мое. Не знаю, каким способом ты оказалась в наших местах, но вижу, что жених тебе не по душе.
Настасья колебалась, спросить ли у священника о месте, куда ее привез литвин, или же не стоит. Старик выглядел хитрым и неизвестно, что у него на уме, раз завел этот разговор.
- Отче, скажи, в каких землях находятся Черные Воды, - решилась все же она разузнать.
- Неужто не ведаешь, куда приехала? - удивился иерей.
Настасья хотелось покаяться в грехах, выложить священнику, как на духу, о всех бедах, что приключились с ней, тем более, что она видела в глазах отца Феофана неподдельный интерес к себе. Но она его не знала, а поэтому не могла полностью доверять.
- Не то, что бы не знаю. Это же где-то по дороге в Вильню?!
- Так, да не так, - хитро прищурился иерей. - До Вильни больше седмицы ехать надо на хороших лошадях, а Черные Воды в стороне от тракта стоят. Лес кругом непроходимый, болота вокруг усадьбы. Если человек не знает эти земли, он не сразу дорогу найдет из вотчины. Может в багну угодить, или в пуще заплутать и сгинуть. В лесах зверья много. Медведи, рыси, вепри дикие, зубры. А волков расплодилось столько, что спасения от них нет. К домам приходят, в окна заглядывают, а по ночам когтями подвалины* из избы могут вырвать, залезть в лаз и всю скотину перерезать. Лютые волки в наших местах. Словно и не звери вовсе, а волколаки**. Кому чужому в дорогу собираться, провожатого хорошего искать надо.
Словно вторя рассказу иерея, заглушая звуки дудок и бубнов, на которых играли музыканты, с улицы раздался далекий протяжный волчий вой. Настасья побледнела, чувствуя, как по спине пробежал холодок суеверного страха, а отец Феофан перекрестился и поцеловал золотой крест, висящий на груди. Настороженно прислушалась и шляхта к отдаленному завыванию. Да и как было не слушать, когда в звериных голосах слышалось столько зловещей тоски, навевавшей на людские души мрак и уныние. На подворье зашлись истошным лаем собаки. Мужчины поставили на столы кубки с вином, слушая волчьи голоса, а женщины испуганно начали перешёптываться и креститься. Несколько пахоликов, сидевших за столами, встали и вышли из залы. Видно, пошли глядеть, чтобы зверье не ворвалось на подворье усадьбы, а может, отправились сменить стражу у ворот.
Настасья, немного придя в себя после страшных звуков, что довелось ей услышать впервые в жизни, напомнила иерею об их беседе.
- К чему это вы мне говорили, отче?
- Ни к чему, - пожал плечами отец Феофан, испытующе глядя на московитку. Он понимал ее недоверие, как и догадался, что девица не столь наивна, как ему сперва показалось. - Просто хотел поведать о наших местах, чтобы ты, чужачка, знала, куда попала. И еще скажу, дитя. В наших краях земля принадлежит магнату Сапеге. Он у нас и король, и господь, и только он может найти управу на некоторые безумные головы, которые давно пора за чуб оттаскать и к долу шею согнуть, чтобы не возносились выше Бога, не ставили себя так, будто им все позволено.
В залу вошел Людвиг. Лицо его выглядело мрачнее темной тучи, а глаза горели от плохо скрытой злости, что не предвещало для Настасьи в скором будущем ничего хорошего. Увидев, что он приближается к столу под крики пирующих шляхтичей, после минутного замешательства забывших о волчьем вое и снова взявшихся за кубки, отец Феофан скороговоркой молвил:
- Не буди спящего зверя, девонька. С такими, как наш Людвиг, нужно держать ухо востро и ни в чем им не перечить. Я не оставлю тебя в беде, помогу, если будет нужда. На днях наведаюсь в усадьбу, поскольку весной надобно ставить новую каплицу. Людвиг мне за прежнюю, которую сжег, должен. Если думает, что колечками твоими рассчитался, тогда он ошибается. Да и ты можешь по воскресеньям в церковь наведываться. Не станет же он тебя век держать под замком.
Сухая жилистая рука иерея ободряюще пожала Настасьино плечо. Глаза его загадочно блестели, и она подумала, что, кажется, в лице отца Феофана нашла неожиданного союзника.
Литвин молча занял свое место жениха за свадебным столом и не удостоил Настасью даже взгляда. Обожжённые колени доставляли ему боль, но эта боль была не сравнима с желанием проучить строптивую московитку за ее гордыню и насмешки над его домом. Чтобы не поддаться искушению, он пил вино. Благо, что гости тому потворствовали.
Столы ломились от всевозможных яств и закусок. Челядь только успевала подносить блюда, наполненные до краев едой. Перед гостями стояли жареные каплуны, молочные порося, нашпигованные кислой капустой, пироги с мясом. Пиво и мед лились рекой. Глядя на снедь, которую без устали таскали слуги с кухни, и на то, как быстро исчезала еда в животах литвинов, Настасья призадумалась. Литвин, верно, не обманывал, утверждая, что для многих здешних отцов и их дочерей он стал бы желанным зятем. Видно, по их меркам он считался если не богатым, то зажиточным шляхтичем. Только самому Людвигу этого было мало. Хотел большего, больше земель, власти, холопов. Мечтал служить при дворе князя Александра, надеясь на приданое Ярославских. Но она сомневалась, что батюшка расщедрится и даст за ней хоть медный грош.
Шляхта пировала. По очередности из-за стола вставал то один человек, то другой. И каждый говорил речь, желая хозяину Черных Водов счастья и благополучия, славил его удаль, вспоминая ратные подвиги, больше свои, чем жениха, хвалил красу невесты и ее стать, намекая меж делом на большое потомство, которое она обязана была произвести для продолжения рода. Речи были витиеватые, длинные, как усы у шляхтичей. Могли произносить их без устали, пока кому-нибудь не надоедало ждать своей очереди, и он не перебивал соседа на полуслове, напоминая, что еще много желающих поздравить молодоженов. Тогда гость подходил к Людвигу с большой чарой медовухи, жених поднимал вместе с гостем кубки, и они осушали их до дна. Никто не смел отказаться или пропустить порцию, ибо его тут же заподозрили бы в неуважении к хозяину. Более страшного оскорбления невозможно было придумать на пиру. Уставшая за день Настасья сидела тихонько за столом, радуясь в душе, что литвин, всецело занятый гостями, не обращает на нее внимания, и еще тому, что не приходится вставать и поднимать кубок вместе с Людвигом всякий раз, когда очередному гостю взбредет в голову высказаться. Женщины на застолье не участвовали в возлиянии. Они изредка отпивали по глоточку мёда, но больше ели, недовольно поглядывая на своих отцов и мужей, многие из которых уже совсем захмелели. Иные шляхтичи, коим больше не лезли в горло ни пиво, ни мёд, хитрили. Настасья подсмотрела, как Казимир, после того как пригубит кубок, украдкой выливает его содержимое под стол. Заметив, что она смотрит на него, ротмистр покраснел, как девица, и заговорщицки подмигнул Настасье. Несмотря на напряжение в каждой частице тела, на тревогу, разраставшуюся в глубине души, она не смогла сдержаться и улыбнулась мужчине.
Никто больше не церемонился, стараясь показать себя с лучшей стороны. После десятка чарок шляхте стало все равно, что о них подумает невеста. Они пришли в свое натуральное состояние, чувствуя себя в гостях, как дома. Ложки из серебра и золота больше не висели на поясах у мужчин. Некоторые из них отвязали украшение и предложили их сидящим по соседству пани, сами же без стеснения принялись есть руками. Рядом с высокой женщиной в годах сидел ее муж, тот самый толстый шляхтич, от которого пахло луком и потом, и который поцеловал Настасью. Он запустил пухлые, короткие пальцы, поросшие светлыми волосками, в горку кислой капусты и любезно предложил ее жене. Она разрумянилась от удовольствия и внимания, помолодев лет на двадцать, и милостиво приняла угощение на свою тарелку. Один шляхтич с громким хохотом кидался через стол клёцками, стараясь попасть сидевшему напротив товарищу в лоб, но ловкач уклонялся от летящих в него кругляшей, и клёцки зачастую падали на пышный чепец молоденькой паненки, которая возмущенно визжала.
Летели кости и объедки через плечо на пол. Жир стекал по пальцам в рукава, оставляя на праздничных обновах шляхты темные пятна, в бородах мужчин уже висели кусочки мяса и теста, а мёд струился по длинным усам за шиворот кунтушей и терликов.
Настасье подобное буйное веселье стало невмоготу. Кокошник, украшенный самоцветами и бисером, давил камнем на темя, а ряспы казались уже не просто украшением, а невыносимо тяжёлыми жемчужными канатами. В зале повис кислый запах пролитого вина, мёда и пива, смешавшись с дымом от очага. Гул от множества голосов и взрывы смеха перекликались с визгом дудок, создавая безумную какофонию. Она готова была на многое, только бы добраться да тихого закоулка в усадьбе и ложа, снять с себя тяжелый наряд и немного поспать, но глядя на человека, который отныне был ее мужем, Настасья боялась. Боялась минуты, когда останется с ним наедине. Налитые кровью глаза смотрели на нее, когда Людвиг думал, что она его не видит. Лица мужчин в зале давно приобрели цвет свеклы, а лицо Людвига оставалось белым, как снег. Чем больше он пил мёду, тем сильнее бледнел. На лбу его выступила испарина, и несколько вьющихся прядей черных волос прилипли к посиневшим от щетины щекам. Снова вернулся демон из прошлой ночи, коварный и лживый.
В бражную залу вошла Бирутэ. Ее прежде нигде не было видно. Наверно, командовала челядью на кухне, предположила Настасья. Ключница подошла к хозяину и тихонько, чтобы только Настасья услышала, сказала:
- У ворот стоят нищие. Просятся на ночлег и молят подать им чего-нибудь, хозяин.
- Скажи стражникам, пусть откроют ворота и впустят бродяг на постой. Можешь их накормить и уложить на конюшне спать, - распорядился Людвиг. Бирутэ постояла немного возле него, видимо ожидая, что он еще скажет, но шляхтич был занят беседой с одним из пахоликов и даже забыл о ее присутствии. Женщина ушла.
За полночь, когда сытые и пьяные гости пустились в пляс меж столов, в дверях залы появились две фигуры. Высокий, седой как лунь, старец и отрок. На тощем теле старика было одето рубище, подпоясанное веревкой, в руках он держал гусли, а мальчик, который вел его под локоть, нес висевшую через плечо суму. Старец замер в дверном проеме, вскинув вверх бородатое, испещренное морщинами лицо. Он ничего не видел, поскольку давно ослеп. Глаза его застили бельма. Старик внимательно прислушивался к голосам людей, звукам инструментов, силясь понять, где он и что вокруг творится.
Слуги хотели вытолкать их из покоя, но голос Настасьи их остановил.
- Стойте, - сказал она, - Нельзя гнать путников восвояси. Это грех.
- Чего ты хочешь, старик? - спросил Казимир, с подозрением рассматривая босые ноги нищего гусляра и его маленького поводыря. - Разве тебя не накормили, как было приказано?
Поводырь остался у входа в покой, а слепой, шаркая ступнями по соломе, несмело сделал пару шагов вглубь залы. Гости расступились, пропуская странного гусляра, ибо те, на кого падал взор невидящих очей старца, почувствовали в душе страх. Не впервой шляхта видела слепцов и нищих, которых в их краях было не счесть, но никогда прежде они не встречали человека, который бы по лютому морозу ходил в одной рубахе и босым.
- Пан, я хотел тебя отблагодарить за твою доброту, - молвил гусляр, поворачивая голову в сторону, где стоял Людвиг. Настасья замерла. Откуда слепец мог знать, кто здесь хозяин. Страшные, затянутые бельмом глаза старца воззрились прямо на молодого литвина. - За кров и хлеб я спою тебе песнь.
- Что же, пой, старик, раз желаешь, - неуверенно ответил Людвиг.
Челядинцы принесли слепому скамеечку и помогли сесть на нее в середине залы. Гости отступили к стенам, их голоса умолкли, и когда в зале повисла напряженная тишина, нищий старец ударил узловатыми пальцами по струнам широких гуслей, исторгая из них на диво красивые и печальные звуки. Старик выгладил немощным, но его голос звучал сильно, как у молодого.
Я настрою гусли на тревожный лад.
Пропою вам песню про былинный град.
Знатный Пан жил в граде, он богатым был.
Пил вино до пьяна, дюже дев любил.
Друг приехал к Пану - нет людей верней,
В нем души не чаял, как в сестре своей.
А сестра прекрасна, как луна в ночи,
Рядом солнца красна меркли бы лучи.
Но невестой Бога быть клялась она,
Гордой недотрогой в граде прослыла.
Как увидел шляхтич эту красоту,
Так решил, что встретил верную жену.
Пана разъярило слово девы "нет".
Бога лишь любила, вот и весь ответ.
Как ответ посмела дерзкий Панна дать?
Потому он силой деву решил взять.
Поломал он розу: сорван первый цвет.
Ни жены для бога, ни невесты нет.
Плачет горько Панна. Да живот растет.
Только к богу дева все равной уйдет.
"Мне не быть для Пана верною женой!
Я пойду черницей в монастырь любой.
Отомщу я, шляхтич, словом прокляну,
А дитя, сыночка, в чаще положу.
Пусть лежит под елью мой нежданный грех!
Жизнь мою порушил. Накажу я всех."
И сбежала в чащу, спрятала дитя.
А сама добралась до монастыря.
След найти не могут. Шляхтич в гневе злой
День и ночь в дороге. "Где младенец мой?"
Только друг проведал, в темный лес пошел
И под елью старой дитятко нашел.
Там была волчица, с нею пять щенков.
Накормила вдосталь дитятко панов.
Отыграли гусли, кончен мой рассказ.
Зверь бывает лучше, чем паны у нас.
- А что с дитятком стало после? - нарушая зловещую тишину, повисшую в зале, раздался голос Настасьи. Песня старца ее заворожила, а дитя, которое оставили в лесу, она от души пожалела, словно подобное могло случиться на самом деле.
Сидевший подле нее Людвиг выглядел совсем помертвевшим. На губах ни кровинки, только глаза зеленые горели диким огнём да дёргалась мышца в уголку плотно сжатых губ.
- Вон, гоните его вон! - процедил он, и Настасья увидела, как перекосилось от гнева лицо шляхтича. - Вышвырните на мороз вместе с мальчишкой. Чтоб и духу этого старика в моей вотчине не было.
Двое их пахоликов поднялись из-за столов, глядя на своего хорунжего в надежде, что он передумает и разрешит остаться старику и маленькому поводырю в усадьбе, но Людвиг был непреклонен. Он отвернул лицо, чтобы даже не смотреть туда, где сидел босоногий слепец.
Мужчины подхватили гусляра под руки и потащили к дверям. Но неожиданно старик вырвался из их сильных рук с ловкостью крепкого молодца, и протянул кривой палец, указывая им на хозяина Черных Водов.
- Ты! Погаси в душе гнев и обиду, что душат тебя много лет, отрекись от нечистого, иначе долгий век тебе бегать в звериной шкуре, воя на луну, пока не захлебнешься в собственной крови. А ты, - гусляр указал пальцем на Настасью, которая от страха прижалась к плечу литвина, - придет время, и сама себя перехитришь. В золоте будешь купаться, но станешь беднее бедной, пока не поймёшь, что гордость - враг твой. Только через муки сердце найдет правильный путь, Настасья.
Пахолики скрутили старика, заломили ему руки, бросив на пол грустно зазвеневшие от удара о пол гусли, и вытащили его их Бражной залы, а следом за ними вышел и мальчик-поводырь.
Ночь выдалась темная, хоть глаз выколи, ничего не видно за пару шагов. Мороз давил не в меру. Дыхание людей, стоявших за тыном усадьбы превращалось в пар.
Подтолкнув в спину старца, литвины смотрели, как он ступает босыми ногами по снегу. Рукой он оперся о плечо поводыря. Оба молчали, прислушиваясь к тишине зимней ночи.
- Возьми, старый, факел,- предложил один из стражников, а другой всунул в ледяные руки нищего гусли. - Или нож бери. С оружием надежнее.
Слепые глаза уставились на мужчину так пристально, точно он мог ими видеть не только зримое, но и то, что спрятано внутри тела, в душах.
- Оставь себе, хлопче. Тебе нужнее. Еще пригодится и факел, и нож. А я все равно слеп. Мне свет ни к чему. Да и кто на меня нападать станет. Брать нечего.
- Так мальцу сподручнее будет со светом. Он же не слепой.
Старик таинственно улыбнулся и покачал седой головой. Захрустел снег под нетвердыми шагами. Две фигуры - маленькая и большая - медленно двинулись по дороге от усадьбы, растворяясь во тьме.
Сбоку дороги, куда ушли старик и мальчик, раздался волчий вой. Один голос, затем другой. К ним присоединился третий, еще и еще. Голоса нарастали и приближались к усадьбе.
Один из стражников вытянул факел, чтобы посмотреть, как далеко ушли путники и можно ли их вернуть, но пламя выхватило из мрака пару горящих зеленым светом глаз. Они смотрели на людей, не мигая, совсем как тот седовласый слепец, пристально и страшно. Из ночи возникли еще зеленые точки. Их становилось все больше и больше. Они надвигались на стражников, обступая людей кольцом.
- Ярек, скорее во двор, - прошептал стражник товарищу. Они кинулись к распахнутым воротом. Но Ярек, тот, кто пожалел старика и хотел дать ему факел и нож, споткнулся о камень у тына и упал в снег. Его друг бежал со всех ног, торопясь запереть ворота на засов и не обратил внимания, что Ярека рядом нет. А когда опомнился, уже было поздно. Голодная стая огромных волков обступила человека со всех сторон, взяв его в кольцо. Вожак первый кинулся, метя в горло мужчине, сбил его с ног, а стая, рыча и подвывая, пришла ему на подмогу. Несчастному не помог ни факел, ни нож, который он потерял во время бегства.
- Волки! - срывая голос, закричал литвин, захлопнув наконец тяжелый брус с внутренней стороны ворот.