Сани остановились у крыльца большого дома, сложенного из камня. Вдоль всего фасада шел широкий навес, который удерживали толстые дубовые столбы. Четырехскатная высокая крыша походила на снежную гору, приземляя, и без того, не высокие стены жилища.
Настасья оглядывалась кругом с затаенным интересом, рассматривая маленькие узкие окна, закрытые на ночь резными ставнями, сквозь щели которых на улицу сочился тусклый свет. Просторный двор, до коль хватало глаз, окружал глухой тын из отесанных бревен в два человеческих роста, а то и боле.
Из просторных сенцев на встречу въехавшим на подворье путникам высыпала заспанная челядь. Литвины первыми повылазили из седел, шумно переговариваясь с усадебной прислугой. Кто-то ставил коня у коновязи, а иные побросали поводья дворовым мальчонкам, чтоб те отвели их в стойло. Света факелов хватало, чтоб разглядеть, какими оживленными стали лица всегда мрачных, неразговорчивых пахоликов.
- Что-то радости у них больно много, - сказала тихонько, сидевшая рядом с Настасьей, Палаша, - Точно не на постой просятся, а к себе на вотчину приехали. Ишь, как вышагивают, знают и куда коней поставить, и челядь поименно кличут.
- Шляхтич говорил, что едем в фольварок его товарища, в котором он как у себя дома останавливается, - ответила Настасья, успокаивая себя, стараясь подавить новую волну подозрительности, которая уже подбиралась к сердцу. - Да, и не все ли равно тебе, раз мы отсюда уедем, когда они все заснут крепким сном.
- Наивная же ты, Настасья Даниловна. Если мои догадки верными окажутся, то , вряд ли мы сумеем незаметно выбрать за ворота тына. Гляди, литвин уже и стражников двоих из своего почета у коновязи поставил. Разве было такое раньше?
Нет, такого ни разу не случалось за пять дней. Где бы их поезд не останавливался, в корчме ли придорожной, на хуторе ли, ни когда охрану не выставлял шляхтич, давая людям своим возможность поспать всласть. Караулили коней и сани всегда московиты, меняясь по очереди.
Гудел глухо ветер, бросая и лица людей острый, как иголки, снег. Сквозь шум голосов и бряцанье оружия, через всю суету, царившую на подворье, слышался девушкам, сидящим в санях, другой звук. Неподалеку от них звенело что-то размеренно, и этот звон не давал им покоя.
- Гляди, боярышня, - шепнула Палаша, указав рукой в сторону, от куда доносился странный звук, - Столб, что ли, стоит с цепями, или мне чудится?
Настасья пригляделась, напрягая зрение. И действительно, недалеко от них высился толстый, высокий столб у тына, с закрепленными на нем железными цепями, крюками и кольцами. Ветер гонял цепи из стороны в сторону, ударяя ими одна об одну, от того и звон неприятный шел.
- Может тут собак сторожевых навязывают хозяева, - предположила она, ибо ничего подобного в жизни своей отродясь не встречала.
- Ага, собак, Даниловна! Только не тех, о которых ты думаешь. Крюки эти для того на столбе к цепям прикованы, чтоб ими человека за ребра подвешивать. А кольца те - ошейник, вестимо, и кандалы, чтоб на привязи до смерти приговоренного держать. Видно, хороши хозяева в усадьбе, раз держат у себя во дворе под окнами такую привязь.
Настасья содрогнулась от ужаса и отвернулась, не и силах и дальше глядеть на подобную жуть. Только противный звук никуда не делся. Цепи продолжали греметь на ветру, внося в ее душу уже не просто тревогу, а страх.
Из тени сенцев выступила в круг, озаренный пламенем горящих факелов, высокая женщина в белой намитке (вид старинного головного убора в виде куска полотна, намотанного вокруг головы по шапочке или валику), накинувшая на плечи толстую деружку. Окинула беглым взглядом пассажирок саней, и, разглядев среди них богатую шапочку и черную соболиную шубу Настасьи, чинно склонила перед ней голову. Боярышня в ответ настороженно кивнула.
- Это Бирутэ, - раздался над головами женщин знакомый голос. Облокотившись о стенку навеса над санями, подле них стоял Людвиг. Как только умудрился незаметно подойти к их возку незаметно, не переставала удивляться Настасья, глядя на шляхтича. В желтом свете факелов сверкнули его чуть раскосые кошачьи глаза.
- Ключница фольварка. Моя добрая знакомая, -пояснил он, - Так ведь, Бирутэ?
Он нарочно произнёс с натиском имя немолодой женщины, которая обменявшись со литвином взглядами, натянуто улыбнулась гостьям и подтвердила его слова.
- Так и есть, пан Людвиг.
Ключница приблизилась к молодому мужчине и подобострастно поцеловала его руку.
- Стол прикажи челяди приготовить, и места найди, где людей можно разместить. Гостья с дороги утомилась, потому ей первой кровать стели и кушанья лучшие приготовить вели, которыми славится твоя стряпуха.
Та безмолвно повиновалась. Опустив глаза, она вернулась сразу же в дом, не задав ни единого вопроса, ни сказав ни слова, точно приучена была на лету угадывать мысли и желания. А Людвиг, видно хотел, чтоб она поскорее занялась своими делами, не маяча перед глазами Настасьи и ее прислужниц.
- Ну что ж, боярышня Ярославская, - приятным голосом, но слишком уж выделив ее происхождение, обратился он к Настасье, - Не стоит сидеть на ветру под снегом, когда дом натопленный ждет. Так и до горячки опять не далеко.
Протянулась навстречу рука с красивыми, длинными пальцами, сверкнув золотом перстней. Настасья обернулась, поискав глазами Епифана, словно спрашивая его одобрения, но тот был занят, помогая своим товарищам чистить снег, налипший на лошадиные попоны, и ей ничего иного не оставалось, как подчинится и вложить свою тонкую ладонь в ладонь шляхтича.
Поддерживая ее за локоть, чтоб не запуталась в подоле шубы, и не упала, он помог Настасье выбраться из саней. Следом за ней, своим ходом вышли и Палашка с Дуськой.
Не успели они ступить на порог, как откуда-то из темени выскочили два огромных лохматых пса и кинулись к девушкам, ощерив клыки. Шерсть у волкодавов поднялась дыбом и раздалось злобное рычание.
Пронзительно вскрикнув от страха, прислужницы мигом заскочили за спину шляхтича, спасаясь от озлобленных дворовых псов, которых чья-то разумная голова додумалась выпустить на волю. Настасья застыла в оцепенении, глядя в голодные, желтые глаза собак, чувствуя, что еще немного, и они накинутся на нее, вцепятся ей в горло, повалив на снег. Высунулись, как лопаты длинные языки, с которых капала пена, и девушка ухватилась за плечо мужчины, чуя, как подгибаются у нее колени.
Людвиг ударил одну из собак сапогом в живот, и та жалобно скуля, отпрянула в сторону.
- Ко мне, Тишек, - приказал он едва слышно, - Свои.
Второй пес радостно завилял вдруг хвостом, и, улегшись на снег на подогнутые длинные, мощные лапы, подполз к ногам шляхтича. Тот потрепал его по лохматой голове, почесал за ухом, преследуемый изумлёнными взглядами женщин и настороженными - московитских стражников. От такой ласки пес и вовсе перевернулся на спину, задрыгав от собачьего счастья задней ногой.
- Не бойся, боярышня, он тебе не сделает тебе ничего плохого, - сказал Людвиг, посмеиваясь, - Только если я прикажу. Дай руку, пусть понюхает, чтоб знал, что своих трогать нельзя.
Она с детства боялась собак, даже домашних, которые у отца двор сторожили, и если играла с ними, то только, когда те щенками были. По этой причине засунула руки глубже в широкие рукава шубы, сжав их в кулаки. Казалось, никакая сила на свете не сможет заставить Настасью прикоснуться к лохматому чудищу, еще недавно едва не кинувшемуся на нее, а нынче доверчиво виляющему хвостом.
Видя ее неприкрытый страх, Людвиг вытащил ее ладонь из рукава, говоря вкрадчивым тоном, заискивающе заглядывая Настасье в лицо:
- Если не сделать этого, Тишек набросится в другой раз, и может статься, меня поблизости не будет.
- А как же остальные? - с ожесточением глядя на шляхтича, спросила она.
Двор был полон людей, включая ее стражников и девок, которым, как она отметила про себя, Людвиг не предлагал поднести руки к собачьей морде, чтоб та приняла их за своих.
- Моих похоликов собаки знают. А остальных, про которых ты говоришь, я после с псами сведу. Если в том нужда будет...
Его черная бровь насмешливо взметнулась вверх, что вызвало в девушке приступ негодования.
- Разве мы не едем поутру? Когда ж наступит это самое "после"? - теряя в конец самообладание, закричала Настасья. Он что, насмехается над ней? Разговаривает тоном, точно с младенцем неразумным, который только из пеленок вылузался. И какой такой "другой раз" поминает, если ему дорога в Вильню надлежит? Еще немного, и Настасья в бешенстве затопала бы ногами, до того ее раздражало небрежное выражение на лице мужчины, его тонкая, едва заметная улыбка на губах, совсем недавно заставлявшая сердце в груди громче стучать, а теперь вызывавшая острое желание влепить ему пощечину.
Выхватив руку из его хватки, она рванулась вперед в сенцы, едва не стукнувшись лбом о низкий дверной косяк. Влетела в чужой дом, лишившись, упавшей под ноги шапочки, только коса следом летела, как хвост кометы.
- "После", моя любопытная боярышня, наступит завтра, - вдогонку звучал ей мужской голос.
Привыкшая к просторной светлице девичьего терема, к уютной спаленке в отцовском доме, с красивыми окнами, забранными цветными стеклышками в свинцовых переплетах, к разукрашенным узорами стенам и высоким потолкам, Настасья с брезгливостью рассматривала покой, что отвела Битутэ - ключница ей на ночь в доме неизвестного ей шляхтича. Голые каменные стены так и резали глаз своей серостью, низкий потолок с тяжелыми дубовыми балками так и норовил пригнуть ее голову к глинобитному полу, на котором щедрая рука рассыпала густым слоем солому. Посередине стояла широкая грубая кровать с четырьмя высокими столбами, на которых крепилась плотная ткань, вылинявшая, как видно, от времени. Настасья неуверенно подергала за нее, понюхала, не пахнет ли пылью, недоумевая, зачем литвинам вешать над собой занавески. У нее дома была кровать, но над ней никто столбов не ставил, тряпок не развешивал. Последнее, что ее заинтересовало, был большой очаг, в стене спальни, в котором горел огонь. За толстой ажурной решеткой потрескивали еловые поленья и шишки, наполняя мрачные краски комнаты хоть какой-то радостью и теплом.
- Хорошо, что хоть перины, как у нас, в Москве, - бурчала под нос Евдокия, взбивая их перед тем, как уложить на них Настасью.
- Зря стараешься, - покосившись на служанку, сказала та. - Все равно нам на них нынче ночью не спать. Лучше попроси у них воды горячей, чтоб с дороги обмыться могли.
Дуська, утратившая последнюю надежду выспаться с дороги на мягких перинах, что так к себе и манили, угрюмо повесила голову и вышла из спальни.
- Чудно живут, - заметила презрительно Палаша, - Стены голые, на полу только что куры не бегают и не кудахчут. А еще шляхта называется. Боярышня, а в зале большой, что проходили, видала, что творится? Все стены рогами и головами увешаны, а очаг такой, что корову целиком на вертеле зажарить можно. И везде доспехи и щиты, и оружие разное. Хоть бы свечей дали, а то тут при лучине, как телята не лизаные, тыкаемся, и ничего не видать толком. Бедные что ль они совсем?
- Ты так говоришь, точно в палатах княжеских родилась, а не в курной избе, - фыркнула Настасья. Одно дело, когда она сама потешалась над скудностью убранства в жилище, и совсем другое, когда холопки зубы скалили. - Негоже тебе такие слова говорить, Палаша. Бирутэ может услышать да хозяину после рассказать, что мы неуважение к их гостеприимству выказали. Потому, прикуси язык.
Вскоре дверь отворилась и в опочивальню вошла ключница, неся перед собой медный чан, следом за ней появились еще две служанки с рушниками и скатертями, неся на деревянном подносе большие камни, от которых шел пар, за спинами их маячила непокрытая девичья макушка Дуськи, несущей в руках лохань.
- Пан Людвиг просит гостью откушать с его стола, - потупившись в пол, сказала женщина. Ее губы нервно подрагивали, и видно, от сильного волнения, в голосе ее стал слышен сильный жамайтский говор.
- Поблагодари его от моего имени, и скажи, чтоб еду подали в спальню, - отказалась о приглашения Настасья.
Даже через толстые стены покоя до ушей девушек доносился шум и крики мужчин, которые, видно, устроили пир в той самой большой зале с рогами и доспехами, о которой так насмешливо отзывалась недавно Палаша. Негоже было незамужним девицам участвовать в хмельной пирушке, где кроме них, не было ни одной женщины, вестимо, кроме прислужниц. Ни разу батюшка не допускал ее к участью в застольях, где могли ее слух оскорбить скабрезные шутки и пьяное бахвальство нетрезвых мужчин.
Лицо ключницы задрожало, точно водная гладь, в которую кинули камень. Проступили на щеках глубокие рытвины морщин. Поставив на пол медный чан, наполовину наполненный водой, она тяжело вздохнула.
- Пан не привык, чтоб ему отказывали, - глухо отвечала Бирутэ, упрямо не поднимая глаз на московиток.
Служанки, что принесли рушники, поглядели на ключницу с тревогой.
- Предай шляхтичу, что я не его собственность, чтоб он волен был распоряжаться. Устала я с дороги, и время позднее, потому, если принесешь еду сюда, хорошо будет. А не принесешь - мы и так с прислужницами спать ляжем.
- Панна..., - голос Бирутэ дрогнул, - Лучше сами пойдите.
Но Настасья не стала ее слушать, не тронул ее и несчастный вид ключницы, с которым она вышла из комнаты. Тихо, едва дыша, выбежали за ней следом служанки, осторожно притворив за собой дверь, оставив принесенные камни, полотнища, лежать на полу.
- Ой, Даниловна, хорошо, что ты не вышла, - затараторила Дуська, едва дверь закрылась за последней из них. - Я одним глазком заглянула в залу, так там уже все покатом хмельные. Епифан, и тот нализался. Сидят в обнимку с литвинами и песни поют. А что с прислужницами делают...
Настасья закрыла глаза, яростно махнув на девку руками. Не желала она знать, что делают подвыпившие ратники и пахолики Высоцкого с чужими служками, хотя догадывалась по возбужденному лицу Евдокии, что той натерпелось расписать действо во всех срамных подробностях, а возможно, и принять в нем участие.
Они, устроились втроем на кровати, и принялись ждать, когда им принесут поесть. Вскоре опять появились те же прислужницы, неся на подносах тушки жареных куропаток, кусок свиного окорока, хлеб, нечто, что напоминало собой густую жижу, в которой плавали белые кусочки, и которые, как пояснила одна из прислужниц, были коровьими потрохами. Последнее блюдо особенно заинтересовало голодную Настасью. На продолговатом блюде лежали круглые, размером с женский кулак, желваки. Они источали аппетитный запах, от которого у боярышни в животе заурчало, и она не дождавшись, пока выйдут литвинки из спальни, откусила кусок от одного из кругляшей.
- А это что такое? - поинтересовалась она, спрашивая служку с набитым ртом.
- То, панна, бычьи яйца.
Услышав такой ответ, она уж и не знала, жевать ли ей дальше или выплюнуть все назад на блюдо. Вроде вкусно, но как представила их висящими на сытом, молодом бычке, тут же вернула все назад, густо покраснев.
- То любимая страва (блюдо) пана, - огорченно заметила одна из служанок, поняв, что лакомство не пришлось по вкусу гостье.
- Верните их пану, - пробубнила Настасья, отодвинув от себя подальше тарелку. Палашка и Дуська давились от беззвучного смеха, зажав рты руками. Лица их покраснели от нехватки воздуха, а на глазах выступили слезы.
- Цыц, - гаркнула на них Настасья, да где там. Девок уж вовсю разобрало.
- Даниловна, когда домой вернёшься, будет хоть что вспомнить, - задыхаясь от хохота, насмешничала Палаша. - Вкусные ли, боярышня? Мы ж так и не успели попробовать.
Посмеявшись немного, они доели остатки снеди, и прислужницы унесли все из спальни, а сами девки стали обмывать Настасью, обтирать ее тело мокрыми рушниками, да волосы распустили по плечам. Переодев ее в чистую рубаху и сарафан лазоревого цвета, Палаша стала расчесывать длинные светлые волосы боярышни, а Дуся прибирала лохань и рушники. Обмотав полотнищем камни, нагретые на огне, она положила их в постель, чтоб согреть простыни и меховое покрывало.
- Как мыслишь, - спросила Настасья у служанки, пока та разбирала ее волосы на пряди, чтоб в косу заплести. - Удастся ли нам ныне ночью выбраться из усадьбы. Боюсь, чтоб наши соколы не перепились, да не уснули ненароком. Уж поздно совсем, и спать хочется, а они в зале все сидят.
- Раз сидят, значит так надобно. Литвинов нужно пересидеть и усыпить. Я Епифану доверяю, он знает свое дело, и даже если под зорьку утреннюю придется ехать, он все одно сделает то, что задумал.
- Ой, что-то боязно мне, - со вздохом молвила Настасья, - Камень на душе лежит, на сердце давит.
- А ты не страшись, а то удачу спугнешь.
Настасья поглядела в окно. За толстыми стеклами не зги не видать. Сплошная темень. Не разобрать, валит ли еще снег, но ветер точно не стих. Он гудел у дымоходе очага, наполняя сумрак неприятного жилища литвинов тревогой. Приложив руку к груди, на которой висел маленький крестик, она стала молится, впервые пожалев, что с ней нынче нет требника Федотихи, который читая, можно было успокоится.
Шум, больше походивший на вой, донесся с той стороны, где была пиршественная зала. Где-то загремело, точно на пол упало нечто тяжелое, донеслись крики и приглушенный лязг, а после, возле из спальни, послышалась тяжелая поступь шагов, и от испуга девушки подскочили на кровати. Дуська, собравшаяся вынести лохань, расплескала половину воды на солому. Три пары глаз уставились на резко распахнувшиеся настежь двери, в которых выросла из сумрака темная фигура мужчины. Свет от очага и скудное пламя горячих лучин отбрасывали красно-желтые сполохи на его лицо и большую часть тела, превращая его привычный вид в некое дьявольское существо.
Расставив руки в стороны, Людвиг уперся ими в косяки дверного проема, глядя пристально на притихших женщин. Налитые кровью глаза медленно перемещались от одного лица к другому, пока не остановились на Настасье. Он успел сменить наряд, украдкой взглянув на который, Настасья стыдливо отвела глаза. Кроме белой полотняной рубахи, собранной у шеи на тесьму, но с прорехой едва ли не до пояса, с длинными широкими рукавами, с множеством мелких складочек, да знакомых уже ей коротких пузатых штанов с прорезями, на нем ничего не было. Облегающие чулки и высокие сапоги она не брала в расчет, потому что они не таили ни одной подробности нижней части мужского тела. Он не мог бы выглядеть более обнаженным, даже, если бы ныне снял с себя всю одежу.
Оторвавшись от двери, он вступил в спальню, и нетвердым шагом направился к приоткрывшим рты девицам. Шляхтич был под хмелем, и хотя на ногах держался нетвердо, лицо его хранило невозмутимое, замкнутое выражение, как и всегда, когда он не улыбался. Казалось, что на бледном, покрытом испариной лице, жили сейчас только одни глаза, а все остальные его черты застыли, как у статуи.
Опустившись на колени перед вжавшейся в тела своих прислужниц, Настасьей, сидевшей на краю ложа, свесив босые ноги , потому что одеть поршни она не успела, он взял ее за руки, и заглянул в глаза.
- Почему ты не пришла?
- Не пристало мне быть на пиру, где других женщин нет, - глухо ответила она, заливаясь краской до ушей под пристальным взглядом зеленых глаз. Отвернула в сторону лицо, чтоб скрыть от него свое смятение и трепет, который опять, не подчиняясь голосу разума, накрыл ее с головой, стоило мужчине приблизится к ней.
- Уважь меня, боярышня. Неужто, не заслужил такой малости, когда за тобой в полынью кидался?
Настасья покраснела еще больше. Знал же, стервец, что сказать, чтоб ее непреклонность дала трещину, а уж когда быстро поднес к губам и поцеловал ее руки на глазах у челядинок, Настасьи и вовсе едва не задохнулась от жаркой волны, прокатившейся по ней от головы до кончиков пальцев на ногах. Ни один мужчина до того не никогда не прикасался к ней губами, не знало ее чистое тело горячего прикосновения поцелуя к своей коже, пусть это были просто руки. Отец и братья всегда, коль хотели ее приласкать или пожалеть, касались губами пробора волос на темени или на лбу. Но это было совсем по-другому, невинно, по-родственному. Алексей же, даже дышать боялся в ее сторону, самое большее - за кончики пальцев мог подержаться под пристальным надзором мамок. И только.
Людвиг не выпускал ее рук из своих пальцев, перевернул ладонями вверх и припал жадно губами к прозрачной коже на запястьях, где вились тонкие голубые змейки жил.
- Идем, - не отрываясь шептал он голосом змея-искусителя, от которого все тело Настасьи пронзила сладкая дрожь. Она медленно встала с кровати, и, будто под мороком, не видя уж ничего вокруг, кроме его затылка, покрытого густой темной порослью волнистых волос, и не слыша голоса Палаши, отчаянно позвавшей свою боярышню, ухватившей ее за край сарафана в попытке удержать, последовала за возвышающейся над ней фигурой шляхтича, забыв и про опасения, и про наказ игуменьи не слушать его, чтобы он не говорил, какой бы мед не источали его уста.
Остановившись посреди комнаты, он опустился на одно колено, осторожно приподняв ее ногу: одну, после - другую, чтобы одеть на них поршни. Горячая, сухая ладонь медленно скользнула вверх под сарафан по шелковистой коже девичьей голени к колену, неспешно лаская ее. Ни на миг его зеленые прозрачные глаза не отрывались от ее глаз, не выпускали их из свой власти, завораживая, путая мысли, заставляя сердце в груди Настасьи биться в сумасшедшем ритме. Догорающий огонь в камине отражался в их глубине, и казалось, что языки красного пламени, танцующие в его очах - это сполохи адского горнила, ввергающего ее душу в бездну греха.
Выпрямившись, Людвиг стремительно подхватил ее на руки, и, пнув ногой закрытую дверь, вышел из спальни в темень коридора.
За дверями стояла, притаившись, прижав в груди скрещенный руки, Бирутэ. Она обратила выцветшие от возраста, усталые и полные жалости глаза к господину, и тихо прошептала:
Она напряглась у него на руках, но не успела опомнится, как губы ее накрыло жадной хваткой его губ, закрутило в каком-то гибельном, но таком опьяняюще-сладком водовороте, что разум ее окончательно помутился, померк в глазах свет, заставляя все ее тело стать легковесным, податься на встречу этим обжигающим поцелуям.
Ей казалось, что она летит в темноте над пропастью, и нет на свете ничего боле, кроме его рук, то сжимающих ее в объятьях, то неспешно движущихся по ее плечам, очерчивающих диковинные узоры по спине, касающихся кончиками пальцев набухшей груди, тёплых губ, скользящих вниз по шее, осыпающих быстрыми, словно взмах крыла бабочки, поцелуями кожу над впадинкой, где сходились ключицы. Только сейчас, оказавшись так близко к нему, Настасья понимала, насколько подспудно сильно было в ней желание, как яростно она хотела, чтобы вся эта мужская краса, от которой у нее перехватывало дыхание, принадлежала ей одной, чтоб зеленые глаза, которые он столько раз отводил в сторону, век смотрели на нее как сейчас, пристально, страстно, и она одна могла бы ими повелевать.
Треснула рвущаяся ткань на сарафане, и звук этот тревожным набатом ударил по опьяненному сознанию девушки. Затуманенный взор ее упал на угол покоя, где висела икона Христа, озаряемая тоненьким огоньком лампадки. Огромные, черные очи Спасителя, укоризненно смотрели на Настасью. В них было столько осуждения, божественной власти, что пьянящая пелена, что застила ее ум, спала, заставляя очнуться от сладостного сна.
Рванувшись в сторону из-под навалившегося на нее тела, Настасья безумным взором обвела незнакомую комнату, похожую на ту, в которой она с прислужницами остановилась на ночлег, стой лишь разницей, что кровать, на которой она очутилась, была больше и массивнее.
Руки, что недавно ее ласкали, швырнули ее вдруг под себя, приковав намертво запястья ее рук над головой к мягкому меху покрывала. Над ней нависло лицо Людвига, полузатенённое спадающими на лоб и щеки прядями растрепавшихся волос.
- Женой моей будешь, - вырвалось у него. Голос охрип и сорвался, тяжело воздымалась грудь, с трудом сдерживая бурное дыхание, - Усадьба, в которой мы сейчас находимся - мой дом. Пойдешь за меня?
Все, что недавно терялось под властью его гипнотического взгляда, под жаром первых, неведомых досель Настасье поцелуев, нахлынуло с новой силой. Голоса отца и игуменьи слились воедино в ее памяти, напоминая ей о долге перед отчим домой, перед верой предков, об обещании вернуть назад через год в Московское княжество. Даже образ стольника Федотова проплыл перед ее мысленным взором, заставив устыдится своей слабости.
- Ты разума лишился, шляхтич, или перепил ныне через меру?! - прошипела она, глядя ему в глаза. - Как помыслить ты только мог, чтоб я стала твоей женой. Кто - ты и кто - я!
Обвела взглядом скудное убранство помещения, желая дать понять литвину, насколько велика меж ними пропасть в положении.
- Я дочь боярина Ярославского, первого советника и приближенного князя Ивана, самая завидная невеста в Москве после княжен, наперсница и подруга твоей государыни. А ты?
Какой бес тянул ее за язык, толкая говорить злые слова, она и сама не понимала. Может от того так сказала, что он обманывал ее, пускал пыль в глаза, кичась своей дорогой одеждой, золотыми перстнями, да поцелуями сладкими, даже усадьбу своей не признал, сказал, что чужая. Обман, все обман, и она теперь это понимала.
- Кто ты есть? - воскликнула Настасья, решительно, с вызовом уставившись своими глазами в глаза Людвига, - Ты безродный, байстрюк. Не то, что род свой не ведаешь, но и отца своего, вряд ли, знаешь. Ты никто. Так неужто ты думаешь, что мой батюшка, отдаст меня тебе в жены.
От самой несуразности его дерзкого предложения, от его нахальства, с которым он сказал те слова, Настасью вдруг прорвало на смех. Звонкий, острый как кинжал, смех лился и лился из ее горла, и она не могла его удержать даже тогда, когда увидела, как побелело, как мел, лицо шляхтича, как судорога исказила его красивые, правильные черты, превращая горящего страстью человека в демона.
Левую щеку обожгло огнем, да так, что аж звезды перед глазами вспыхнули. Схватившись свободной рукой на горящее лицо, Настасья испуганно вскрикнула и умолкла. Замер на ее губах издевательский смех.
Отпрянув от нее, Людвиг встал с ложа, жестоко усмехаясь.
- Так я и знал. Не стоило метать бисер перед свиньями, - прозвучал его голос в тишине комнаты, от которого по спине Настасьи поползли мурашки. - Хотел по доброму, чувствовал же, что я тебе по нраву, только видно гордыни в тебе много, боярышня, которая разум застит, мешая видеть очевидные вещи. Женой моей все равно станешь. Не по любви, так по принуждению. Только тебе от того хуже будет, коль по добру не согласишься.
- Ни волей, ни силой ты от меня не добьешься, чтоб я свое согласье дала. Хоть убей меня, я и тогда твоей не стану, - огрызнулась она, поправляя на бердах задранный к верху сарафан.
Хотела уж спрыгнуть с кровати, чтоб к себе вернуться, только просчиталась. Едва оказалась на расстоянии вытянутой руки, как шляхтич схватил ее за плечи, вцепившись рукой в туго заплетенные волосы, стремительно намотав толстую косу на кулак, и задрал ее лицо вверх, повернув к своему лицу.
- Поглядим, - обожгло ее ледяным взглядом прищуренных глаз.
Толкая Натасью перед собой, упирающуюся, шипящую от боли, он вывел ее из покоя едва ли не волоком, без конца встряхивая, чтоб ноги не забывала переставлять.
- Ты думала, что сбежать нынче ночью сумеешь, - раздавался над ее ухом яростный шепот. - Наивная дурочка. Неужто, ты думаешь, что я, потративши столько сил и ловкости, чтоб увлечь тебя и твоих провожатых в свои земли, так просто выпущу тебя из рук? Да я насквозь вижу тебя, Настасья Даниловна, тебя и твои наивные мысли. Знал я, что Епифан твой задумал, еще тогда, на дороге, когда купеческий караван встретили, а болтливая служанка, что прислуживает тебе, только подтвердила мои подозрения.
- Я ратников позову, - едва не плача, говорила Настасья. - Я батюшке весточку передам, чтоб он явился за мной.
- Зови, кого хочешь, - отвечал ей злорадный голос, - Только вряд ли дозовешься.
Втолкнув Настасью в зал, он остановился с ней возле длинного, перевернутого вверх ногами стола, отпустив наконец косу, но удерживая железной хваткой за оба предплечия. По утрамбованному земляному полу были разбросаны блуда и кувшины, лежали недоеденные остатки трапезы, смятая, под ногами валялась комом белая льняная скатерть. Усевшись на скамьи, стоящие вдоль стен, пахолики шляхтича разливали по железным кубкам вино, делая большие глотки, точно они напеклись на жаре, и тушить тем вином гложущую их жажду. Ни один из них не поднял на девушку и их хорунжего глаз, продолжая пить и закусывать, словно ничего и не происходило.
- Гляди, боярышня. Как тебе такай расклад?
Людвиг подоткнул ее перевернутый стол, и она зажала руками рот, сдерживая рвущийся наружу вой. Там, на глинобитном полу, лежали, корчась, связанные по рукам и ногам пенькой, ее ратники. Выпученные от страха глаза, обратились к Настасье, словно умоляя о помощи. Трое были еще живы, только мычали глухо, ибо рты им заткнули грязными тряпками, но один лежал недвижимо, не связанный, в расслабленной позе. Влекомая неким жутким любопытством, она подошла, чтоб посмотреть на него. Людвиг ее не удерживал, только шел по пятам так близко, что она слышала его размеренное дыхание.
Ратник не дышал. Да и как он мог это делать, коль душа его давно отделилась от тела, покинув его через глубокую резанную рану за горле. Открытые глаза подёрнулась уж белесой поволокой, глядя на Настасью с немым укором.
Пошатнувшись, она наступила на подол длинного лазоревого сарафана, чувствуя, как слабость разливается по всему ее телу, как дрожат и подгибаются колени. Сильные руки подхватили ее подмышки, принуждая твердо стоять на ногах. Она хотела отвернуть лицо, но те же жестокие руки, взяв ее за подбородок повернули его назад, заставляя смотреть на мертвое тело в красном кафтане, на расплывшуюся по полу темную лужу крови, влажно поблескивающую в свете горящих факелов и свечей.
- За что? - прошелестел ее голос, как звук опавшей по осени листвы.
- Из-за тебя, боярышня. Из-за твоего желания скрыться от меня. Станешь упорствовать и далее, та же участь постигнет и остальных твоих стражников. И даже девок, что с тобой едут. Возьмешь ли такой грех на душу, Настасья Даниловна?
Она молчала. Только повернулась к литвину, и подняла на него глаза. Нет, не было больше того пригожего рыцаря, верхом скачущего возле княжеского возка. Не было обаятельной улыбки, приводившей ее в радостный трепет, и глаза его не смотрели на нее с восхищением. А был другой, незнакомый ей человек, с твердым контуром челюсти, с жестокой складкой, залегшей в уголках плотно сжатого рта, глядевший бездушными, холодными зеленым глазами, которые, как она поняла, не тронет ни ее плач, ни мольба о жалости. Это был Людвиг Волк, а рядом с ним пила и ела на крови его стая.
- А где Епифан? - спросила она, трепеща от страха.
Легкая тень досады омрачила каменное лицо шляхтича.
- Улизнул таки, собака московитская. Хитер, ничего не скажешь. Но далеко ему не уйти. Снега навалило едва ли не по пояс в лесу, да и дороги в темноте не сыщет. Утром его найдут мои архангелы. Славная выйдет охота. Так что, боярышня, решила? Мир, или война?
Впавшая в ступор от вида крови, в которую наступит дорогим замшевым сапогом литвин, оставляя за собой чавкающие отпечатки на полу, она молчала.
- Рысек, Адам, навестите паненок в их комнате, - ровным голосом приказал Людвиг, не спуская с Настасьи глаз.
Ее вдруг качнуло, и не удержавшись, девушка рухнула к ногам шляхтича, хватаясь руками за его, перепачканные кровью сапоги.
- Не надо, - подняла она на него умоляющий взор, - Прошу, не надо. Все сделаю, что попросишь, только не трогай их.
Глаза, прищуренные до размера маленьких щелочек, глядели на нее, словно пронизывая насквозь, оставляя в ее душе такие же кровавые следы, как и на полу.
-Добре, Настасья. Дай слово, что не станешь пытаться бежать, и я их не трону.
- Клянусь, - она поднесла к губам золотое нательное распятие, висевшее у нее на шей, и поцеловала его.
Шляхтич удовлетворенно кивнул.
- Помни, боярышня, о своем обещании. Твоя попытка к бегству будет стоить их жизней.