Кулаки литвинов, на которых жилы вздулись от еле сдерживаемого бешенства, наотмашь молотили в запертые врата маленькой деревянной церквушки, одиноко стоявшей на холме. Кругом, сколько не гляди, ничего не увидишь кроме белоснежного марева, упирающегося в горизонт далекой кромкой леса. Над головой серым мешком нависло низкое небо, готовое вскоре разродиться новым снегопадом. Церковь была пуста. Под конец воскресной службы немногочисленный православный люд разъехался и разошелся по своим вотчинам, оставив иерея на пару с дьячком прибирать храм после литургии. Едва дьяк увидал на ступенях церкви статную фигуру Высоцкого, как тотчас закрыл перед его носом на запор калитку.
В бессильной ярости удар наджака (разновидность холодного оружия, представлявшая собой спаренный молоток и острие на длинной, выше пояса, рукояти. Излюбленное оружие литовской и польской шляхты, без которого не обходилась ни одна драка.) обрушился на темную древесину дубовой обшивки. Сухо треснула доска, выстрелив в стороны мелкими щепками. Людвиг, упершись подошвой сапога в калитку, рванул застрявшее в воротах острие под одобрительный гомон своих людей.
- Отче, открывай, - приложил он ухо к одной из филенок. За прочно запертыми воротами не раздавалось ни звука. Иерей с дьяконом, верно, забыли уж, как и дышать. Не дождавшись ответа, он продолжил тихим голосом. - Отец Феофан, ты ж меня знаешь. Шутить я не люблю. Дымом пущу все тут, а на пепелище каменный храм поставлю, чтоб католики богу молились.
Те из приближенных, кто хорошо изучил нрав молодого шляхтича, знали, что его мягкие речи сродни затишью перед надвигающейся грозой, оттого и замерли в ожидании, мысленно гадая, на какое деяние их хорунжий решится, чтоб уломать упрямого попа распахнуть двери храма.
Стоило ему отступить на несколько шагов от входа в церковь, как заскрипели ржавые завесы ставенки на маленьком окошке калитки и в щелку высунулось худое лицо иерея. Серая борода вздрагивала от страха, но под нависшими старческими веками гневно горели глаза. Вслед за лицом просунулась рука, указывая скрюченным пальцем на дерзко усмехнувшегося Людвига.
- Предам анафеме, - крикнул иерей, погрозив пальцем. - Сгинь, нечистый. Ты, покамест, сучий потрох, не рассчитался со святой церковью за прошлый раз на Евхаристии (церковное таинство, святое причастие), когда съел всю просфору из панагиара (церковная утварь, сосуд для хранения просфоры). Я уж тогда хотел тебя проклясть, да смилостивился. Хотел, чтоб ты одумался.
- Пьян был, святой отец, каюсь. Отвори врата, дело есть.
- Не отопру. Идите отседова! Гром небесный на ваши лихие головы.
Громко хлопнув ставней, священник исчез с глаз долой, укрывшись за прочными стенами храма.
Солнце давно затянули тяжелые свинцовые тучи, оттого и понять, который час ныне, не представлялось возможности. Утихший поутру ветер, вновь стал набирать силу, крутя под ногами толпившихся на паперти людей мелкие снежные вихри. Развевал он и полы плаща Людвига, кидая тому в лицо пряди черных волос.
Видно, сильно зол был иерей на выходки своего прихожанина, раз нарушил заповедь церкви, что дорога в дом божий открыта для любого страждущего, думала Настасья, украдкой наблюдая, как бесится шляхтич перед наглухо запертыми воротами храма. Грохнув со злостью бронзовым кольцом на калитке, шляхтич обернулся, глядя на сидевших в санях женщин. Они укутались в меха, тесно прижавшись одна к одной, и ждали, как ему казалось, когда он отступится, даст слабину. От одного только взгляда на юную дочь московского боярина, чье лицо хранило притворное выражение смирения, на ее опущенные вниз, прикрытые пышными ресницами глаза, которые она прятала от него, чтоб не выдать блеском бушевавшее в них торжество в тайной надежде на его поражение, в висках у Людвига застучало. Не золото его сейчас манило и не большие владения под Смоленском, которые, как он слышал, принадлежали ее отцу. Хотелось доказать высокомерной московитке, которая даже убранством своим постаралась подчеркнуть, насколько он ее недостоин, что с ним стоит считаться. Пусть лучше ненавидит и боится, чем презирает. Ибо презрения в его жизни хватило бы и на десять таких, как она. Слова, что он слышал, когда вошел в покой, прислушавшись к просьбе Бирутэ успокоить бившуюся в истерике боярышню, больно ранили. Не успел он проглотить ее высокопарную речь о собственной значимости, гневливые угрозы о мести ее родителя, как снова услышал, какое он ничтожество. Не смейся она в душе над ним, он, может, и подождал бы с венчанием, постарался утихомирить старого игумена, с которым у него давно ладу не было. Но в голове вертелись презрительные слова: "Там ему и место, на земле под ногами, где гады ползают", а нежный изгиб губ кривился от насмешки, да еще священник своим упрямством подлил масла в огонь, который и так уже полыхал в его душе, испепеляя последние остатки здравомыслия. Заскрипев зубами, Людвиг выкрикнул:
- Михал, Казимир, несите хворост.
Люди, привыкшие понимать командира с полуслова, непрекословя ему ни в чем, кинулись выполнять приказ. Настасья с Палашей недоверчиво наблюдали, как шустро одни носят из пристроенных к церквушке поленниц охапки валежника, раскладывая их аккуратно вдоль стен храма, а другие разводят перед папертью на снегу костер.
Чиркнуло кресало, и занялся синим огоньком трут. В сторону женщин потянуло горьковатым запахом дымка.
- Палаша, он же не всерьез? - спросила свою прислужницу Настасья, не до конца веря, что литвин осмелится совершить самый страшный грех, какой может содеять христианин - поджечь храм Господний той веры, в которой сам ходит. - Он душу свою погубит.
- А есть ли она у него, душа? - задалась вопросом скептически настроенная Палаша. - Сдается, что наш пан шутить не любит. Раз сам святотатства не боится, будто еретик, так и нечего тебе, Настасья, о его душе радеть.
Загудело пламя на сухих ветвях, которые разложили литвины у бревенчатых стен церкви, стреляя вверх множеством горящих искр. Жадные до легкой пищи языки лизнули подвалины (нижние бревна в деревянном срубе), извергая в небо темные столбы дыма. Дуська испуганно заголосив, спрятала лицо на плече у Палаши, а Настасья в оцепенении смотрела на разгорающийся огонь. Ее рука невольно потянулась ко лбу, чтоб осенить себя крестным знамением.
На ярком фоне полыхающих связок хвороста, меж суетящимися мужчинами, медленно расхаживал их хорунжий. Его фигура точно выросла, увеличилась на фоне разгорающегося пожара. Свет от костров, подбиравшихся к стенам церкви, отражался на лице красными отблесками, а в зеленых глазах плясали маленькие огоньки, и даже черные волосы, казалось, вспыхнули алым заревом. Во всем его облике было столько решимости, что Настасью оставили последние сомнения в том, что если иерей не откроет двери церкви, шляхтич не успокоится и его люди сожгут храм дотла.
Настасья, не помня себя от священного ужаса, обуявшего все нутро, вышла из саней и медленно двинулась к паперти. Неведомая сила гнала ее, заставляя делать шаг за шагом к тому месту, где горел большой костер, и у которого остановился человек, завороженно наблюдающий за огнем.
- Людвиг, - позвала она. Но он не откликнулся. Он стоял, глядя стеклянным взором, как медленно, но неотвратимо пламя приближается к нижним бревнам строения. Тогда Настасья легко дотронулась до его плеча в попытке привлечь к себе внимание. - Ты зол на церковь?
Мужчина повернулся в ней. Более тяжелого, страшного взгляд она век в своей жизни не видела. Только прислушавшись к мягкому женскому голосу и поняв, кто стоит подле него, Людвиг быстро замигал веками, сгоняя с глаз пелену, что застила ему взор, мешая трезво мыслить. Пожар, который он сам и разжег, словно заколдовал его. Зачерпнув полную пригоршню снега, он быстро обтер им покрасневшее от близкого жара лицо, полностью освобождаясь от терзавшего его наваждения.
- На церковь? - он пытливо заглянул ей в глаза, - Откуда ты знаешь?
Она не знала. Нечто подсказало ей эти слова, спонтанно сорвавшиеся с губ. Они пришли ей на ум из неоткуда, словно высшая сила, что заставила ее покинуть безопасное укрытие в санях, нашептывала нужные мысли, слова, чтоб она донесла их до опьяненного гневом разума шляхтича, утихомиривая его злость.
- Я не знаю, - честно призналась Настасья, несмело беря его за кисть руки, сжимая ее своими пальцами, - Мне так показалось. Останови огонь, пока еще не поздно. Неужто тебе не страшно? Неужели тебя не пугает потеря бессмертной души за свои деяния? И не боишься ты гнева господня?!
От расширившихся зрачков глаза Людвига стали черными. В какой-то миг Настасье показалось, будто она видит в их блестящей темноте рожицы двух рогатых чертиков с вилами, лукаво подмигивавших ей. Схватив ее в охапку, шляхтич развернул девушку к огню, чтоб лучше видеть, что творится на ее лице:
-А тебе страшно? - пылко спросил он.- Ты боишься?
- Боюсь, оттого и пришла к тебе, чтоб умолять одуматься, - призналась Настасья. Она не отвела глаз, не опустила голову долу, как делала до того. Она умирала от страха в эти тянувшиеся бесконечно минуты, не уже не хватало мочи терпеть невыносимый жар, накаливший тяжелые подвески, прилегавшие к щекам, больно щипавшие ее лоб под очельем, но старалась выдержать подозрительность, с которой он вглядывался в ее лицо. - Остановись, побойся бога, и спасешь свою душу, которую ты губишь.
Видно, слова, которые проговорила Настасья, а может те чувства, которые она таила от него, но в испуге вложила в свою речь, пусть и медленно, но возымели над Людвигом действие. Оставив ее, он дал приказ своим людям наджаками разметать горевшие вязанки хвороста.
Когда обуглились до черноты нижние бревна сруба, ворота церкви распахнулись настежь, и на паперть вышел седовласый священник. Худой рукой, сжатой в кулак, он погрозил шляхтичу, но все же снизошел до приглашения.
- Входи, черт окаянный.
Людвиг коротко махнул рукой своим людям, крикнув, чтоб те до конца потушили огонь, забрасывая его снегом, затоптали тонкие тлеющие ветки валежника сапогами, и вошел в придел, ведя за руку, не чующую под собой ног от пережитого, Настасью.
Под сводами маленькой деревянной церквушки, озаренной горящими свечами в семисвечниках, перед алтарем, стояла странная пара. Иерей, отец Феофан, который венчал на своём веку не мало новобрачных, и богатых и бедных, заунывно читая слова молебна, не переставал дивиться, что свело вместе чужачку в богатом московитском уборе и кару божию в облике здешнего шляхтича, за которым водилась дурная слава. Не грози его церкви пожар, не стал бы он творить священный обряд без надлежащего по закону оглашения, без письменного разрешения на венчание отчима шляхтича, пана Высоцкого. Да, и нога Людвига не переступила бы порог церкви, ежели б доподлинно не ведал иерей, что тот не просто пугает, а выполнит в точности свою угрозу, как и обещал. Священник удивился, когда выйдя уговаривать неразумного шляхтича прекратить бесчинствовать, увидел, что тот уж сам принялся тушить пламя, готовое перекинуться на стены храма. Он облегчённо перевел дух: знать, не совсем уж совесть и страх перед богом утратил окоянный, раз не решился церковь жечь. Да, вестимо, и выгоды ему в том не выпадало. Где бы венчаться стал, раз уж такая нужда приперла вершить таинство без ведома старших в роду, да без благословения покровителя виленского. На сорок верст в округе больше не сыскать не одной церкви, в которой службу отправляли на греческий лад. Кругом соборы и костёлы римские. Шляхта литовская, будь она неладна, мало по малу, веру меняла, выискивая выгоды в объединении с ляхами, которые давно уж под Папой стелились.
Невеста, стоявшая перед алтарем, была дивно хороша, да только лицо ее хранило такое выражение, что и на заупокойной литургии веселее встретишь. Голову в тяжелом кокошнике долу опустила, не глядя на жениха, а жених насмешливо ухмылялся. Когда же иерей спросил у невесты: "Берешь ли ты, Настасья, дочь Данилы, сего человека себе в мужья; обещаешь ли быть с ним рядом в здравии и болезни, горе и радости", она так зырнула на шляхтича, такими взглядами они обменялись, что искры едва ли не полетели в разные стороны. "Даст отказ", - злорадно подумалось отцу Феофану, хотя на его веку он ни разу не слышал подобного ответа. Однако ж, невеста подняла очи на образ Богородицы и еле слышно проговорила положенное в сих случаях "Беру", на что шляхтич, недобро косившийся на нее с минуту, точно ждавший иного ответа, удовлетворённо хмыкнул.
Все бы ничего, но когда пришлось шляхтичу на руку Настасье кольцо одеть, оказалось, что там для него не нашлось места. Все пальцы боярышня унизала дорогими перстнями и колечками, от блеска которых в глазах рябило. Настасья, хотевшая уязвить своим богатством небогатых людей, что служили у шляхтича в хоругви, да украсить себя, запамятовала, что руки свободными должны оставаться. Стоя у аналоя, она не знала, как поступить: снять ли тяжелый перстень с синим камнем, что на безымянном пальце до самой фаланги красовался, или оставить, чтоб литвин голову поломал, куда скромное обручальное колечко пристроить. Замер пахолик, что на золотом блюдечке подавал обручальные кольца, глядя на своего хорунжего, и в глазах иерея появился хитрый блеск. После минутной заминки, Людвиг взял ее руки, и не спеша снял все, до единого, перстни с пальцев.
- Невеста жертвует дар церкви на постройку новой каплицы в Черных Водах, отец Феофан, - сказал он, и положил золотые украшения на покрывало аналоя, - Доволен ли? Того, сколько стоят эти перстни, хватит на десять часовен.
У Настасьи от досады из глаз едва слезы не брызнули. Жаль было красивых вещиц, многие из которых ей матушка, как старшей дочери, от себя передала. Кротко подала левую руку, и на палец ей скользнул тонкий золотой ободок. "Ненавижу", - снова, как утром, полыхнула в груди обида. Легкое колечко показалось внезапно тяжелее мельничного жернова, и потянуло руку вниз. Но товарищ жениха уже сунул ей в пальцы другое кольцо, толще и шире, чтоб одела она его на руку Людвига. Поморщившись, Настасья не удержалась, чтоб не взглянуть на него. Так сильно отразилась неприязнь к шляхтичу во всем ее облике, в недовольно нахмуренных бровях, выпятившейся нижней губе, в затрепетавших от гнева тонких ноздрях, что внимательно глядевший на невесту Людвиг, не выдержав ее взгляда, отвернулся. Рука, державшая тонкие девичьи пальцы дрогнула, а на виске запульсировала синяя жилка.
В притворе, где ждали шляхтича его люди и прислужницы Настасьи, Людвиг обернулся к невысокому, светловолосому ротмистру, и что-то тихо ему сказал.
- Отец Феофан, дабы закрепить мировую меж нами, пан Людвиг зовет тебя на свадебный пир, - обратился ротмистр к священнику после, когда шляхтич об руку с молодой женой вышли за стены церквушки на паперть, - Не частый гость ты в Черных Водах, потому не откажи в такой милости разделить с нами хлеб и выпить во здравие молодых.
Приглашение на свадебный пир прозвучало из уст воина, как приказ, от которого отец Феофан не мог отказаться из опасений, что оскорблённая шляхта опять учудит какое-нибудь своеволие.
Двое ратников подхватили его тощее тело под руки и повели на церковный двор. Там его усадили в седло, за спину одного из мужчин, накинули на плечи теплый кожух, на лысую голову натянули шапку.
- Ну, что отче? С ветерком прокатимся? - ехидно подмигнул ротмистр.
Всю дорогу до усадьбы Настасья молчала. Тесно вдруг стало в просторном возке, хотя места хватало. Прислужниц, не спрося ее желания, выдворили из уютного гнездышка на холод, подсадив в седла к литвинам, а освободившееся место занял всего один человек, заполонивший собой, казалось , все свободное пространство. Едва он сел на скамью в санях, Настасья под его насмешливым взглядом отодвинулась в самый дальний угол сиденья, скрывшись под спасительным пологом, и прислушиваясь к учащенному биению сердца в груди, глядела на проносящиеся мимо пейзажи. В голове еще гудел перезвон одинокого колокола на звоннице церкви, в который бил дьячок, знаменуя конец ее вольной девичей жизни, а в глазах не успел потухнуть пожар, что учинил шляхтич. То, что ранее было для нее недостижимой мечтой, сбылось наяву, только радости и счастья от осуществившихся тайных желаний она не чувствовала. В думах перед сном в княжеском возке часто видела зеленые глаза, хотела, чтоб глядели они на нее с любовью и нежностью, а сейчас пряталась от них, отворачивала лицо, не зная, о чем можно говорить c человеком, только что ставшим ее мужем, испытывая в душе смесь смущения и неприязни. Не объясняли ей мамки, когда растили и пестовали подопечную в хоромах, как нужно держаться с мужчиной, когда просто находишься с ним рядом, да еще обладавшим таким буйным норовом, от которого ее то в холодный пот кидало от страха, то подколачивало, как в ознобе, то в краску вгоняло до самой макушки. Няньки и мамки твердили, что главная забота будущей жены - быть хорошей и послушной. Ожидать мужа вечером в своем тереме, готовой к выполнению супружеского долга; детей вынашивать и рожать, держаться с супругом покорно и ни в чем не перечить, соглашаться с любым его решением, худым или добрым, ибо муж лучше знает, что есть благо для жены; спрашивать совета по любому вопросу в хозяйстве, вплоть до того, какую ткань себе на летники и сарафаны выбирать; всегда быть приветливой хозяйкой с гостями и смирено сносить тумаки и пощечины, коли супругу придет в голову мысль поучить ее, ежели он узрит в ее поведении нечто порочащее и недостойное его имени. Такова женская доля, учили они боярышню. С убийственной ясностью Настасья поняла, что поучения и советы теремных нянек придется ей, видно, применять на деле, коль хочет она выбраться из усадьбы шляхтича живой и здоровой к виленскому двору, как бы сильно не претили те наставления ее собственному нраву.
Под пологом ее ладони коснулось тепло. Людвиг, сдвинув мех немного вниз, вытащил ее левую руку наверх, и с подчеркнутым интересом принялся ее рассматривать, будто видел впервые. Удовольствие ему доставляло любоваться и трогать не только маленькие тоненькие пальчики, которые тонули в его большой ладони, но и сам вид кольца, отныне и навсегда обосновавшегося на безымянном пальце девушки. Золотой ободок лишний раз подтверждал полученную им власть над вожделенной, и как ему порой думалось, недосягаемой женщиной. Он чуть заметно улыбнулся, припомнив слова жившего в давние времена ромейского полководца, которые прочел в ветхом трактате одного грека (имеется ввиду Плутарх) в бытность свою студентом Краковского университета. Veni, vidi, vici. Так просто и так легко. Если бы не вечно недовольное лицо Настасьи, ее плотно сжатые губы и загорающиеся порой от ненависти глаза, его довольство собой было бы полным.
- Жалеешь о перстнях? - неожиданно спросил он, проследив глазами взгляд новоиспеченной жены, которая болезненно изучала свою непривычно пустую, лишенную украшений, руку.
Настасья коротко кивнула в ответ и отвернулась.
- Не жалей. Так надо. Без подношения поп не стал бы с тобой знаться. И на порог церкви не пустил бы, как мою жену. Он за те кольца на моей земле часовню поставит, чтобы тебе было куда ходить, когда душа захочет поговорить с богом. - Людвиг умолк на время, самому себе удивляясь. За короткое и не слишком приятное для обоих знакомство с Настасьей, ему в голову начали приходить мысли, от которых он ранее не чувствовал бы ничего, кроме привкуса желчи во рту. Сказали б ему седмицы две назад, что он не прочь пустить в свои владения отца Феофана, чтоб в Черных Водах появился греческий храм, он в ответ бы лишь презрительно рассмеялся. А ныне лишь озадаченно сдвинул на бок шапку, чтоб почесать затылок, который свербел от обуревавших его противоречий. - Сам я с легкостью могу обходиться без его псалмов. Давно привык ходить в немилости у святош, а вот тебе пришлось бы туго. Вижу ведь, что ты к вере сильно привязана. В повете на много верст только и осталась одна греческая церковь, которую я грешным делом, едва по ветру дымом не пустил. Остальные храмы прогнулись под римскую веру, иереи разбежались, а прихожане, которые умные, перекрестились и стали католиками. Я тебе другие кольца дам, коль уж так маешься от утраты украшений. В ларце, что служанки приносили, много красивых вещей.
- Не нужны мне другие, - с обидой ответила Настасья, не удосужившись поинтересоваться у Людвига, откуда у небогатого шляхтича, жадного до ее приданого, ларец с золотыми цацками. Зато сразу женским чутьем уловила в голосе Людвига неожиданную перемену, мягкость. Но докапывать до сути не стала, слишком сердилась на него за утраченные безвозвратно колечки. - Те украшения мне матушка подарила. Мне не золота жаль, а памяти. Каждый год весной, в день, когда я появилась на свет, она подносила мне то кольцо, то перстень. Говорила, когда я выйду замуж и появятся у меня дочери, должна передать эти украшения им, а те, своим дочерям. Когда я еще матушку увижу!? И что дарить детям, когда остались ее дары в церкви.
У нее вырвался горестный всхлип.
Минуя заснеженные просторы, и покрытую льдом цепочку мелких озер, берега которых густо поросли порыжелым от морозов тростником, оставив за плечами темную кромку зубчатого леса, свадебный поезд приблизился к усадьбе. Редкие путники, что попадались на пути несущихся галопом свирепым всадникам, словно преследующих запряженные парой вороных лошадей сани, и помыслить не могли, что направляются они из церкви, после скоропалительного венчания. Больно уж нелюдимо они выглядели. Не звенели под дугами упряжки колокольчики, не лились веселые свадебные песни, не украшен был снопками ржи и рушниками возок. Только молоденькая женщина, что сидела под навесом, в переливающемся разными цветами головном уборе, коего в здешних местах встречать не доводилось, да горделивая осанка ее спутника, притягивала любопытные взоры прохожих.
Вблизи усадебного тына, свадебный поезд встретил выехавший из распахнутых ворот возок на полозьях, правила которым молодая женщина. Была она приятна лицом, на высокую грудь, укрытую заячьей шубкой, спадала темная коса. Только хищное выражение лица, и злобно прищуренные глаза портили ее вид. Сани и повозка разминулись, и обе женщины одновременно повернули головы, оценивающе глядя друг на дружку. Серые глаза незнакомки метались меж лицом Настасьи и поднявшимся в полный рост Людвигом. От нехорошего предчувствия и открытой ярости, которой так и несло от женщины, разглядывавшей молодоженов, у Настасьи засосало под ложечкой.
Отъехав немного, женщина натянула поводья и подобрав ворох юбок, ретиво выскочила на дорогу. Широкими, совсем не женственными шагами, она стремительно сокращала расстояние меж собой и вышедшим ей навстречу шляхтичем. Столкнулись они внезапно, ибо бегущая женщина налетела на Людвига со скоростью ветра, ударило того по щеке, а после замахнулась над его головой кнутовищем, метя в лицо, но не успела. Людвиг в мгновение ока выкрутил ей руки за спину, да взвалив визжащую и брыкающуюся паненку на плечо, понес к возку под скабрезный выкрики и свист развеселившихся пахоликов.
Настасья вылезла из саней на снег и, собравшись с духом, хотела уже бежать вдогонку, чтобы помочь освободится кричавшей и бьющейся в железных объятиях женщине, но недоуменные взгляды его людей, насмешка, промелькнувшая на их лицах, остановили ее благие намерения. Настороженно озираясь, она подошла к коню, на котором сидел иерей Феофан. Схватив его за подол свисающей черной рясы, Настасья пылко взмолилась.
- Святой отец, разве не видите, что творится? Заступитесь хоть вы за несчастную. Помогите ей!
В старческих глазах священника вспыхнуло искреннее изумление. Он внимательно пригляделся к Настасье, силясь понять, прикидывается та или всерьез просит его помочь. Смущенно откашлявшись, он сказал:
-Господь с тобой, дитя. Да разве ж я себе враг? Не стану я встревать. Разве ж не видела ты, каков нрав у твоего мужа? Сами разберутся. У пани Теофилии много злости накопилось, вот и пытается ее выплеснуть.
- И в чем же ее злость? Ведь он же ее побьет.
- Не побьет.
Иерей смотрел на Настасью, не понимая, откуда шляхтич выкопал сие чудо. Вроде, и на дурочку не похожа, а речи ведет наивные. Женой стала, а ничегошеньки про мужа толком не знает: ни характера его, ни жизни.
На плечо Настасье легла рука. Повернувшись, она увидела за собой Палашу.
-Боярышня,- потянул та ее за рукав шубки, - Пошли скорее на подворье. Правду говорит отче: сами они тут, без нас, разберутся.
Настасья видел, как шляхтич не церемонясь, точно мех с трухой, швырнул выкрикивающую проклятья панну на укрытое шкурой медведя сиденье, и начал ей говорить что-то. Что говорил, Настасья не слышала, слишком большое расстояние их разделяло, но от гложившего ее любопытства шею немного вытянула, чтобы хоть пару слов уловить и разобраться, по какой причине ссора вышла.
- Идем же, - торопила ее прислужница, - Не уж то не понимаешь? Стыдно стоять там, где муж с любовницей ругаются.
- Господь с тобой! - воскликнула шокированная Настасья, - С чего ты взяла?
- Ведомо, ты одна на всем свете, которая прельстилась на его красивые глазки да сладкие речи. У него до тебя жизнь была, и вижу, что бурная, раз литвинка эта не постеснялась в усадьбу приехать. Вот говорю тебе, что эта пани- любовница нашего шляхтича. Дай бог, чтоб она одна оказалась. И ругань она учинила, вестимо, оттого, что к милому заявилась, а он - с другой венчаться поехал.
Палашка захихикала, но посмотрев на свою хозяйку, сразу же умолкла. Настасья приложила руку к горлу, чувствуя, как к нему подступает тошнота. До того гадко стало, что в глазах потемнело. Отступив от Палаши, она повернулась и пошла к распахнутым воротам усадьбы, с каждым разом все ускоряя шаг, слыша, как за ее спиной хохочут литвины, и этот смех уже звучал, как издевательство над ней, над ее, Настасьиной, гордостью. Больно бил по ногам, украшенный камнями и бисером подол летника, сердце колотилось в груди, а перед глазами стояло искаженное злобой лицо незнакомки. Поскользнувшись на корке льда, засыпанной снегом, она едва не рухнула лицом в сугроб, больно подвернув лодыжку. Сзади ее неожиданно подхватили под руки и оторвали от земли. Голос Людвига прошептал у самого уха:
- Куда моя жена так торопится? Порог дома нам должно вместе переступить.
Ах, как же захотелось Настасье впиться ногтями в бесстыжие зеленые глаза, что с веселым озорством смотрели на нее ныне, расцарапать до крови ненавистное лицо, чтоб залилось оно кровью, чтоб слетела с этих губ улыбка. Чтоб хоть на миг почувствовало это красивое чудовище хоть каплю унижения, что сейчас давило ей на горло, не давая даже пискнуть.
В порыве переполнивших ее чувств, Настасья двинула локтем под ребра литвину, чувствуя, как прогнулось тело за ее спиной. Удар смягчил прошитый толстым слоем льна упелянд и меховой плащ, но потеряв равновесие, Людвиг выпустил ее из рук, не устоял сам на льду, и оба рухнули в снег, сползая с обочины дороги вниз по косогору рва, окружавшего усадебный тын со всех сторон.
Настасью придавило тяжелым мужским телом, несколько раз они перевернулись, стремительно соскальзывая по ледяному насту, пока Людвиг, ухватившись рукой за кустик лозы, не остановил их падение. Шапка у него съехал на одно ухо, ее облепил снег, а кокошник с покрывалом Настасьи вовсе остались валяться где-то на пути их падения.
- Пусти, - сердито воскликнула она, царапаясь как кошка. Уперлась кистями рук в его грудь, бедрами силясь столкнуть с себя разлегшееся на ней тело, - Пусти, говорю. Стыдно, люди смотрят.
- Пусть смотрят, - беспечно ответил он. Зажав одной рукой ее кисти, осторожно убирал со лба Настасьи налипшие пряди волос, - Разве может быть что-то постыдное между мужем и женой?
-Ух! - зашипела она от боли в руках. - Ну и силища!
Летник у Настасьи задрался выше колен. Обнажившуюся кожу неприятно стало пощипывать холодом, да и под нижнюю рубаху набилось немало снега, от которого на спине девушки начало расплываться мокрое пятно. Людвиг одернул подол и, привстав на локтях, озорно чмокнул ее в порозовевшее ухо, в раскрасневшиеся, мокрые от растаявших на лице снежинок, щеки. А после навалился, прижимая ее всем весом к земле, зарываясь лицом в разметавшиеся волосы девушки, чтоб не шевелилась, обхватил руками голову, и жадно припал к ее губам, заглушая крики протеста. Целовал, пока обессилевшая, она не перестала сопротивляться, задрожала всем телом, не столько от ледяного холода, сколько от пронзившего ее возбуждения.
- Остыла? Или еще разок в снег окунуть?- изогнув черную бровь, игриво поинтересовался он.
Она беспомощно отвела глаза в сторону.
- Бесстыжий ты.
Людвиг широко улыбнулся.
- Какой есть, таким и останусь.
Поднявшись сам, он помог встать ей на ноги, отряхивая приставший к одежде снег. Подобрав с земли кокошник, что зацепился за ветки лозняка, он неумело одел его на голову Настасье. Зеленые глаза оценивающе разглядывали творение своих рук.
- Красивый убор, но без него ты лучше.
Настасья сердито поправила перекошенные ряспы, очелье на лбу, смерив того испепеляющим взглядом:
- Не смей меня на людях руками касаться. Не гоже это. Я тебе не та паненка заезжая, которую ты прилюдно лапал, пока нес в возок.
Людвиг недоуменно уставился на девушку, а после вдруг его лицо просияло, как медный грош.
-Ого, мне чудится, или боярышня меня приревновала?! Определенно, мне это по душе. Только ежели и дальше будешь кричать, я тебе за ворот снега напихаю, - шутливо пригрозил он, помогая выбраться Настасье из рва, вытягивая ее за собой за руку.
Она неловко хваталась свободной рукой за кусты, скользила тонкими подошвами поршней по скользкому насту, выбиваясь из последних сил, он все тянул ее за собой вверх, не давая ни капли передышки. И когда Настасья наконец добрались до края рва, от злости, кипевшей в ее душе, не осталось и следа.
Наверху столпилась челядь. Нарядные девки, парубки и пахолики шляхтича. Принесли веревки, чтоб помочь выбраться, да в них отпала нужда. Вытащив Настасью, Людвиг повел ее под гомон дворовых и мужчин из почета в ворота усадьбы, на подворье, где ждала их Бирутэ. Вытянутое, морщинистое лицо ключницы озарилось радостной улыбкой. В руках она держала круглый бохан хлеба и солонку, а девки дворовые осыпали молодых пригоршнями ржаного зерна. Откусив по кусочку хлеба, заев его солью, под дружный писк дудок музык, вышедших встречать на порог хозяина с молодой женой, Людвиг подтолкнул Настасью к сенцам, в свой дом, который отныне становился и ее домом. Тревожно она оглянулась через плечо, чтоб убедится, что за ними не следует женщина из возка. Но вокруг ее мельтешили люди, лаяли дворовые псы и даже кони ржали у коновязи, поддавшись всеобщему возбуждению. Ни женщины, ни повозки на полозьях нигде не было видно. И все же шестое чувство подсказывало Настасье, что она с ней еще встретится, и хорошо бы, чтоб не в ущерб для себя.