"Который день по лесу, по кустам да по амбарам все ходим кругами, ходим, а толку мало. Сучьи дети, как в воду канули. Где искать теперь?" - раздраженно думал Шумейчик, рассыльный, косясь на толстомордого, краснолицего станового пристава, который выглядывал что-то в кустах, буйно разросшихся на окраине леса. Он с остервенением начал отдирать с рукавов темно-зеленого мундира цепкие репейные колючки, прилипшие к нему, пока он ходил за те же кусты, куда, так пялился, сейчас пристав, по большой нужде. Мочи боле терпеть не стало, пятый день в седле, зад весь отбил, пока их отряд обшаривал окрестности соседних с Даленговским фольварком, поместий, разыскивая сбежавших мужиков, что устроили пожар своему пану. "Домой бы. Жена куличи течет. К Пасхе готовится. Завалится бы на кровать, да выспаться, чтоб на всенощной носом не клевать. Но видно не судьба и сегодня домой попасть. Пока не сыщутся паразиты, что сараи да амбары сожгли, начальство по домам не распустит. Вон как пристав уши навострил, точно пес-ищейка. Знать почуял след. Жирный, как только конь его на себе носит, а усталости, от которой половина людей уже с седел валятся, нету".
Сплюнув коню под ноги, он поправил на плече ремень карабина, который, то и дело соскальзывал вниз, потому что Шумейчик повесил его на одно плечо, а не наискосок, через грудь, чтоб ловчее было, чуть что, снять и быстро прицелиться. Скорость, и хорошая реакция, в таких случаях, когда надо действовать быстро, не раздумывая, может облегчить, а то и сохранить собственную жизнь. Это он знал как Отче наш. Уездный исправник Хадкевич намекнул их жырдяю-пристову, что, конечно, надобно действовать по закону, брать живыми, сопроводить для разбирательства в стан, но, коли будет острая нужда, то и положить пару-тройку для назидания остальным, не есть большой грех. Никто не станет печься о беглых преступниках, коли их станет меньше на несколько человек. Зло и смуту Хадкевич предпочитать искоренять в зародыше, как заразную болезнь, разумно пологая, что проще предупредить, чем после лечить. Вот и приходится с ночи понедельника рыскать по местности, заглядывая в каждую дырку, чтоб сыскать холопов. Хорошо еще, что армейских из Соколов выделили в подмогу десяток солдат, да шляхтич этот, сосед Даленги, снарядил мужиков посноровистее из заводских, и носится с ними, не отставая, точно от того его жизнь зависит.
Матиевский, о котором сейчас думал молодой рассыльный Шумейчик, держался в арьергарде их поискового отряда, не приближаясь вплотную к жандармам, но и не отставая от них со своими людьми. С затаенной завистью Шумейчик рассматривал, как весело гарцует на красивой, рыжей масти, кобылке этот уездный франт. Конечно, что ж ему не красоваться, наслаждаясь хорошей погодой, ежели он ночью спит в своей большой кровати, на перинах, а не на голой земле, сложивши шинель под голову, заместо подушки. Костюм для верховой езды сидит как влитой, ни складочки, точно на бал к паненкам собрался, или на охоту, а не розыски беглых. Ть-фу, ты! Павлин, чисто павлин.
Подстегнув лошадь, Матиевский, в пару скачков одолел расстояние, разделявшее его, с возглавлявшим розыски, становым приставом Бурминым.
-- Что, пан Бурмин, нашли что-нибудь?
Пристав поморщил мясистый, красный, как бурак (сверла - бел.) нос, оборачиваясь к шляхтичу.
-- Сколько раз я вас просил Кшиштофф Стефанович обращаться ко мне по имени-отчеству, а вы - все пан да пан. Пока не знаю, ветки обломаны вон у той ели. Видите? Здесь, на опушке, лес густой очень, сплошь молодняк самосевный. Деревья вплотную друг к другу стоят, без усилий, не проберешься в чащу. Потому мне и кажется интересным, то у той ели ветви крепко повреждены, точно кто-то или что-то ломилось через силу сквозь них.
-- Николай Иванович, вы на такие мелочи обращаете внимание? Может статься, что дзик ( дикий кобан - пол., бел) с выводком прошел. Вы же видите, поля рядом. Они часто хотят на выпас, когда посевы подрастают.
-- Все может статься, - задумчиво произнес Бурмин, щуря маленькие, похожие на свиные, глазки от яркого солнца. - Может и кабан, а может и кто-то другой. В нашем деле любая мелочь важна. Проверить надобно бы.
--Воля ваша. Людей пошлете в чащу? Тут только спешившись, верхом не пройти никак.
-- Сам вижу, не дурак, - буркнул пристав и внимательно оглядел Матиевского с головы до ног. - Что это вы, Кшиштофф Стефанович вырядились, как красна девица. Костюм англицкий надели. Не жаль вещицу-то портить по таким зарослям? Дорогая, небось.
Пан Кшиштофф безмятежно улыбнулся. Он знал Бурмина не первый год, потому, что ранее часто приходилось иметь с ним дело, когда он, молоденький и еще не опытный юноша, только принял наследство от покойного отца, и налаживал дела в разваливающемся хозяйстве фольварка. Пристав ловко и быстро справлялся с недовольными холопами, рассчитывающими на слабину нового молодого пана. Кого в колодки да в холодную определял, кого и на каторгу пришлось сослать, чтоб смутьянов боле не стало. Матиевский ценил услуги, оказываемые становым приставом, мог даже пропустить с ним рюмку-другую хорошей водки за беседой, всегда раскланивался и был приветлив на балах и раутах, что давали изредка местные помещики, но уважать, не уважал. И не любил. Во-первых, потому что русский, и это обстоятельство играло огромное значение в глазах чистокровного поляка, коим был Матиевский, по части его приязни к Бурмину; во-вторых, презирал в душе и работу пристава, и его мундир жандарма. Порой ему даже казалось, тронь он за руку жандарма, и, словно, сам в грязи изваляешься. Еще он прекрасно был осведомлен о "тонкой душевной конституции" и "золотых руках" Николая Ивановича, к которым всегда липли ассигнации. Не в буквальном смысле, конечно. Нет. Он был хорошим специалистом своего дела, мастером на все руки. Потому требовал за свои услуги, не жмуря глаз, дополнительной платы, прибавки к жалованию, как сам он любил выражаться. Самой интересной особенностью станового пристава было то, что Николай Иванович любил считать деньги. Не только свои, но и чужие. Знал наизусть, досконально, сколько у кого из помещиков добра, сколько холопов, какой годовой доход имеют, и с чего получают. И от души, как родню собственную, жалел, ежели шляхтичи деньги теряли в картах, или разорялись за отсутствием ума и сноровки в делах. По этой же особенности нрава он и костюм Матиевского от души пожалел, прикинув в уме, сколько тот мог молодцу обойтись.
-- Не жаль ни сколько, - насмешливо ответил пан Кшиштофф. - У меня подобной збруи хватает. Я не привык на людях выглядеть небрежно. Порядок должен быть как в голове, так и в одежде.
Николай Иванович понимающе кивнул собеседнику.
-- Кто не знает вас близко, могут за немца принять. Те, тоже, как один, чистюли и педанты. Чтоб все с иголочки да аккуратно, и точно. Даром, что вы поляком родились.
-- Меня устраивает то, кем я родился, -- холодно заявил Матиевский. - Родину, как известно, не выбирают, ее любят и служат ей.
-- Моя родина в Тверской губернии, - со вздохом отозвался Ходосевич, делая вид, что не услышал ледяные нотки в голосе Матиевкого. Ох уж, это гоноровые шляхтюки, чуть что, сразу с места в карьер. И слова им не скажи. - А тут я, Кшиштофф Стефанович, по долгу службы императору нашему. Будь моя воля, ноги б моей на этих землях не было. Сами ж выбираете каждых три года. Или я не прав?
Матиевский развернул кобылу, более не желая продолжать пустой разговор, который мог неминуемо привести к ссоре в совсем не подходящее время, и рысью, в которую пустил рыжую, вернулся к своим.
Он тоже, как и его люди, устал за последние дни. Устал ездить с жандармами, слушать их перебранки, таскаться по домам знакомых и соседей, выспрашивая, не видели ли чего-нибудь подозрительного. Ему претило это занятие, на которое он сам себя добровольно обрек. Но по-другому нельзя было. Дело необходимо закончить, беглецов изловить и наказать, чтобы неповадно остальным было. Не мог допустить в силу своего характера, чтобы и его холопы, тесно общавшиеся с мужиками Даленги, не приведи господь, взбунтовались. " С..ка!, - думал он о соседе, - Сколько раз его предупреждали, чтоб не тянул последние жилы из мужичья. Не выдержат, терпелка кончится, и все... Вместо ума дупка.( нецензурное, ягодицы - пол.) Поднял оброк сверх всяких разумных пределов, панщину увеличил вместо двух дней - четыре в тыдзень. Три дома в деревне снес за невыплату оброка, пустил семьи по миру. Гнида литовская. Так еще и этого, мало. Вычистил силой закорма у крестьян, накануне посева, чтоб продать зерно. Деньги же даже домой не довез. Все, до последнего рублика, в уезде спустил на пирушки с любовницей. И вот результат. Огнем пошло хозяйство".
Вспомнил, как кричала страшным голосом молоденькая жена Даленги, когда в Мостовлянский фольварок Яновских, в разгар музыкального вечера, вошли жандармы, чтобы сообщить, что в Соснах, владении этого дурного шляхтича, пожар. Мужики поднялись с рогатинами, никого не подпускают к постройкам, пока огонь не охватит все хозяйство. Начали искать, куда делся сам Даленга, который еще днем катался с ними на лодках. Нигде не нашли. Стали спрашивать у жены, но та, от истерики, ничего толком не могла объяснить, только сказала, что ближе к вечеру уехал. Куда? Зачем? Не ясно. Спешно собрались, оставив женщин на попечение пани Гелены, прихватив, кто палаш дедовских времен, кто винтовку из арсенала пана Богуслава, кто дуэльные пистолеты. Седлали коней и помчались в ночь, по холоду, аж пар валил из глоток. Как прискакали, поняли, что спасти уже ничего было нельзя. Даже дом деревянный полыхал до неба. Не выгорел только флигель, стоявший в стороне от главного здания. Быдла, что все это учинило, и след простыл. Жандармы тотчас поскакали вдогонку, оставив шляхту саму разбираться с горящими домом, сараями, конюшней, амбарами и прочей мелочью. Даже псарня была уничтожена. Погибли отличные гончие, которых Даленга недавно приобрел в Городне. Глядя тогда на черные осмолки скорченных собачьих тел, Кшиштофф не выдержал, сказал Яновскому-младшему:
-- Лучше бы эта свол ...чь лежала тут, а не эти псы.
Но где же был сам Тадеуш Даленга?! Мужчины облазили по утру и пепелище, что еще тлело кое-где, и уцелевший флигель, но никого не нашли. Решили, что остался в доме, и его завалило обрушившимися балками и перекрытиями. Только к обеду, когда уже и не чаяли найти, пришли деревенские бабы, зарёванные, грязные от сажи и дыма, и сказали, что нашли ихнего паночка.
Картина, представшая глазам цвету уездного общества, была, по меньшей мере, комичной. Если б не было так грустно и страшно. Даленга стоял, привязанный по рукам и ногам, веревками к толстой сосне, что росли в отдалении от усадьбы, за садом. Замерзший, аки цуцыц, с оголенными спиной и задом, по которым чья-то крепкая рука хорошенько прошлась, всыпав пану розгами. Его трясло и от холода, и от ненависти, и от унижения. Под глазом, налился кровью, смачный синяк. В остальном же пан выглядел живым и здоровым.
Освобождая его из пут, пан Вериго, заехал Даленге по морде, что в иное время расценивалось бы как вызов, но, при нынешних обстоятельства, пан просто душу отвел. Даленга приходился ему кузеном по матери, потому списали сей казус на счет родственных отношений.
-- Что, падла, проср...л хозяйство?! - заревел Вериго на Даленгу, хватая того за остатки порванной нижней рубахи. - Усё, гамон. Как жить собираешься, пан?! Я тебе руки не подам, так и знай. И никто не подаст. Говорили мы тебе, чтоб за ум взялся? Говорили. Слушал ты нас?! Не слушал. Теперь сам, давай, разгребай то г..но, в которое вляпался.
-- Вы бы помягче с ним, пан Вериго, - вступился за Даленгу Михал Яновский, но Вегиго только откинул его руку прочь со своего плеча.
--Не лезь, не твое дело. Он мне денег должен, да и половине уезда тоже. Как отдавать собираешься, ёлупень ( идиот, осталоп, бел. эквивалент)?
Даленго молчал, скаля рот, в котором не хватало передних зубов. Всем и так было понятно, что долги еще не скоро будут оплачены. Даленго среди шляхты не любили и до этого происшествия, за жадность, за жульничество в картах, за неразумное обращение с собственными крестьянами, ставившее под удар остальных помещиков. Но терпели, потому что свой, шляхтич, хоть и литовских кровей. Но в тот день чаша терпения переполнилась. Не гладя на пострадавшего, один за другим, мужчины поворачивались и уходили к пожарищу, чтоб сесть в седло и вернуться в Мостовляны, где оставались напуганные до смерти женщины. Как и сказал пан Вериго, руки Даленго никто не подал.
В фольварок графа вернулись скорее, чем думали, потому что гнали коней галопом через поля. Кавалькада всадников пронеслась вихрем по подъездной аллее, будоража, впавших в оцепенение, женщин. Те повыскакивали на крыльцо, тревожно разглядывая почерневшие от копоти лица мужей и отцов, гадая, что им принесёт сегодняшний день. Мужчины ничего не рассказывали, хмуро переглядывались меж собой, а потом старый Яновский подал знак слугам готовить коляски и лошадей к отъезду гостей. Собирались тоже в странном траурном молчании, будто в доме стоял гроб с покойником. Только юбки шелестели, да каблуки по начищенному паркету цокали. Даже детских голосов не было слышно. Тревога, читавшая на лицах взрослых, передалась им, заставив молчать и безпрекословно выполнять требования нянек.
Матиевский сдвинул шляпу на глаза, создавая защитную тень от слепящих лучей солнца, которое уже стояло в зените. Своих людей он не торопил сунуться в лес. Пусть сначала жандармы и солдаты идут прочесывать ельник. Им привычнее. Если найдут кого, тогда уж можно будет и помочь. Он нащупал за поясом пару дуэльных пистолетов, провел ладонью по голенищу сапога, желая убедится, на месте ли небольшой, но очень удобный в рукопашной схватке нож, который часто брал с собой на кабанью охоту зимой. С этим ножом ему было покойнее, чем с пистолетами. Те могли дать осечку, нож же никогда не подводил.
Бурмин дал команду четырем жандармам спешится и пойти в заросли, проверить, что там творится. Люди, на дрожащих, от переутомления, ногах, тяжело спустились с коней, передав поводья товарищам, и неторопливо двинулись к тому месту, на которое им указал рукой становой пристав.
Где-то в вышине, там, над вспаханным полем, запел жаворонок. Матиевский прикрыл на минуту глаза, чтобы послушать, но заливистое щебетанье птички острым осколком боли кольнуло в сердце. Как же она пела в тот вечер, до того, как его очарование было разрушено ворвавшимися жандармами. Память вернула отголосок переживания, которое он испытал, гладя на нее, сидя в большом музыкальном зале дворца Яновских. Тонкая, гибкая, как ива, она стояла у большого черного пианино, которое выгодно оттеняло бледно-розовый цвет ее платья. Руки крепко сжала в замок, очевидно, сильно волнуясь. Аккомпанировать ей должен был он, Кшиштофф, но в последний момент его отвлек старик Яновский, задавая вопросы о делопроизводстве кирпичного завода, увлек за собой в смежную гостиную, а когда Кшиштофф вернулся, то обнаружил, что место уже занято. За пианино сидел, довольно ухмыляясь, Сташек. Он весело ему подмигнул, давая понять, что момент, ты, друг, извини, упустил. Все, что оставалось, смиренно сидеть во втором ряду, наблюдая и слушая, как молодой Яновский взял первые ноты вступления полонеза "Прощание с Родиной". Когда они только успели договорится о том, что будут петь? Он не понимал. Его раздражала настырность, с которой Станислав преследовал панну Беланович, путаясь под его ногами. Ничего хорошего из этой "охоты за дичью", как любил называть его друг детства волокитство за женщинами, не выйдет. Недалеко от него сидела, сложив руки на коленях, предполагаемая невеста Станислава, панна Соболевская. Глядя на ее восторженное лицо, Кшиштофф решил, что та, либо, полная дура, или же, умеет хорошо притворяться. Если судить по слезам умиления, выступившим на ее глазах при виде подруги и будущего жениха, то по всему выходило, что дура. Рядом сидел мужчина в годах, строгого вида, с бакенбардами в стиле а-ля Александр Второй, ее отец. Тень недовольства легла на его немолодое, усталое лицо. Вот кто понимал всю суть ситуации, в которой они с дочерью оказались. Вместо того, чтоб развлекать дочь, сидя с ней рядом на месте слушателя, молодой Яновский сбежал от нее за клавиши пианино, и восхищенно взирал на бедную бесприданницу, ее подругу по пансиону, демонстрируя людям, собравшимся в зале, свое полное равнодушие к заключению брачного союза. Терпение пана испытывали самым жестоким образом.
Яновский коснулся руками клавиш, подняв сосредоточенное лицо на смущенно потупившуюся Басю, и полились мягкие звуки вступления. Она запела. Вслед за печальными, нежными звуками женского сопрано, полились звуки голоса Станислава, обладавшего приятным баритоном. Он подхватил слова налету, и вот уже два звучания слились воедино, образовав прекрасный дуэт...
Песня летит, как птица вдаль,
Ведь где-то там, в тиши лесной,
Стоит у речки синей, дом родной,
Где ждет меня любимая и верная.
Где тихий мой причал,
И вечером в саду из дома
Слышатся лишь звуки полонеза...
Ни один человек в зале не мог остаться равнодушным к словам и звукам мелодии, переворачивающей душу. Щемящей тоской, грустью, небывалой любовью к родному краю была пропитана каждая нота, написанная Огинским, когда он уезжал в изгнание, покидая, как он думал, навеки, родину. Будто наяву, шумели на ветру зеленый дубравы, ветер раскачивал колосья спелой пшеницы, опадала осенняя листва, и несся с небес меланхоличными звуками органной музыки прощальный журавлиный крик...
... И кусочек розового батиста в золотистом пламени свечей, выхватившем его из сумрака комнаты, куда он вошел, чтобы найти друга. Обида ширилась и разливалась в его душе, как весенний паводок. Он все смотрел на нее, и смотрел, слушал ее голос, прикусив едва ли не до крови кулак, чтоб не сорваться с места, выйти из огромного помещения, где теперь ему стало тесно, неуютно, словно стены сжимались, давя на грудь своей тяжестью. Он совсем ничего о ней не знал, но от чего же тогда она так запала ему в душу? Ах, панна Бася, что ж вы сделали? Как сумели за считанные мгновения, что были рядом, ругаясь и дерясь, пробраться в сердце, приоткрыв давно запертую для всех дверцу?
А песня все лилась и лилась, нежными переливами, то тихо, то громче, на припеве. Словно жаворонки щебетали в небе..
Сон в ночи несет, несет к далеким берегам
Моей любви. А там, все так задумчиво и тихо,
Только волны, только свет и облака
И мы с тобой в руке рука...
Тревожной нотой тренькнула у него у мозгу какая-то надорванная струна, унося вдаль вместе с пением жаворонка, отголоски воспоминаний, возвращая из морока на бренную землю. Сиплым голосом что-то кричал становой пристав Бурмин, грузно сползая с коня на траву. Солдаты, и оставшиеся на опушке жандармы, судорожно дергали затворы карабинов, прислушиваясь к звукам, доносящимся из леса.
Выстрел. Вот, что его, Матиевского, пробудило от грез. Громкий хлопок, разнесшийся эхом по чаще.
-- Все в лес, - орал Бурмин, размахивая саблей, подгоняя засидевшихся в седлах подчиненных. Сам - последним пойдет, сжав зубы от злости, подумал Матиевский, наблюдая, как пристав, чуть ли не пинками в зад, заставляет людей пошевеливаться.
-- А вы, Кшиштофф Стефанович? - обратился, красный от волнения, Бурмин к Матиевскому, сверля того глазами.
-- Только после вас, Николай Иванович, - отвесил театральный поклон Матиевский. Он не хотел зря подставлять своих людей, да и сомнение грызло душу, что, вряд ли, смогут спокойно, по приказу, ударить в спину собратьям. Мужики они и есть мужики. Поймать и связать бунтовщиков, морду набить, пожалуй, подсобят за те деньги, что он им посулил. Но убивать своих же? Нет.
Замелькали зеленые кители и фуражки с красным околышем и кокардами, серые солдатские шинели, затопали по вытоптанной лошадями траве, подбитые гвоздями сапоги.
Он лишь ухмыльнулся в усы, приказывая свои людям спускаться на дол. Звонко разнесся по лесу звук рожка, подав сигнал к атаке. Остававшиеся еще на опушке солдаты и пристав, ринулись сквозь густые заросли молодой ели, рубя ту саблями, расчищая себе проход. Еще раз сверкнули злостно глаза Николая Ивановича, и он последним нырнул в колючую зелень леса.
-- Костевич и Бесько, со мной, остальные здесь пока. Ждать, - лаконично распорядился Матиевский, передовая поводья ближайшему мужику. Он отцепил от седла маленький охотничий рожок, пристегнул его к ремню на поясе, и пошел в заросли. Двое, которых позвал с собой, последовали за ним, неся в руках веревки. Спиной чувствовал их страх и нежелание идти. Да уж, помошнички! Кабы деру не дали при первой возможности.
В лесу было жарко и душно. Пахло сырым мхом и порохом. Под ногами хрустели и ломались сухие ветви елей. Кричали люди, мелькали меж рыжих стволов деревьев мундиры в зеленом и сером, сливаясь во едино со светлыми холщовыми рубахами мужиков. Те, кто с топорами, кто с вилами и рогатинами, кидались на полицейских, отбивая удары сабель, которыми вволю орудовали жандармы. Щелкнуло несколько выстрелов. Солдат, спрятавшийся за толстой елкой, схватился за бедро, и с глухим стоном сполз по стволу вниз, на усыпанную иглицей землю.
Матиевский пригнулся. Стреляли не жандармы, другая сторона. Откуда у хамов появилось оружие, он мгновенно сообразил. Значит, выпотрошили все же запасы в доме. А Даленга, собака, ничего не сказал жандармам. Кулаки сжались от бессильной ярости. Пусть только он вернется из этой вылазки, пусть только вернется, Даленга не жилец. Скрутить, этой падле, голову, чтоб больше не ходил по одной земле с добрыми людьми, чтоб не дышал с ними одним воздухом.
Он выхватил из-за пояса пару пистолетов, и побежал вперед, к жандармам, уже сцепившимся в рукопашной драке с холопами, крикнув через плечо Костевичу и Бесько:
-- Назад поворачивайте. С веревками тут делать нечего. По звуку рожка - ко мне.
Те, как услышали, их сразу и след простыл.
Матиевский бежал, пригибаясь, туда, где видел необъятный мундир станового пристава, Николая Васильевича, которого повалили на землю, в кустики черники, двое мужиков. Один сидел верхом на большом животе жандарма, а другой -- бил кулаком по залитому кровью лицу, превращая его в красное месиво. Бурмин, грузный и неповоротливый, утратил остаток сил, и больше не сопротивлялся. Рядом, на мху, валялась растоптанная форменная фуражка.
Опять грянули выстрелы. Матиевский дернулся в сторону, и это спасло ему жизнь. Из-за ели выскочил высокий лохматый детина с косой, которая, просвистев над головой Кшиштоффа, со звоном вонзилась в ствол дерева.
--От, паночак, мы и сустрэлися на крывой сцежцы (тропинка - бел.), - просипел над головой Матиевского голос.
Он протянул руки вперед, наставляя, в распахнутую на груди мужика, грязную, окровавленную рубаху, дуэльные пистолеты, но не успел спустить курок. Тускло сверкнуло серебро, украшавшее рукояти красного дерева, запястья пронзила боль, заставившая разжать ладони, вырывая из них спасительной оружие. Сбоку стоял еще один мужик, огревший Матиевского по рукам толстой дубиной. Заросшее щетиной лицо довольно кривилось от улыбки.
-- Пагодь, Павел, з гэтым я сам разбяруся. У меня да яго рахунак (счёт - бел.)ёсць . Ён мне павинен.(должен - бел.)
Знакомое лицо, подумалось Матиевскому. Лоб и правую щеку пересекал толстый красный рубец, свежий, еще не успевший огрубеть и поблекнуть от времени.
-- Што, панич, не пазнаеш? - зло спросил мужик с косой, - Гэта ж твоих рук справа (дело - бел.).
Он провел корявым, потрескавшимся пальцем по шраму. По бородатому лицу разлилось разочарование, словно этого холопа расстроила мысль, что пан его не знает. Матиевский выпрямился, сузив глаза, презрительно фыркнул. Ну, почему же, он теперь узнал, вернее, догадался, кто перед ним. Один из тех, кто тащил его с коня в Страстную субботу на площади, перед костелом. Тот, кого он огрел кнутом по лицу, чтоб высвободить ногу из его рук. Узнал, но виду не подал.
-- Бачу, не пазнау. Усе мы для вас на адну морду. И старыя, и маладыя. Ну, ничога. Затое ты мяне доуга помниць будзеш, пан Кшыштафф. Кали дажывеш, свалата шляхецкая.
Мужик, стоявший сбоку, кинулся к нему за спину, хватая за плечи, в кольцо сильных, тренированных тяжелой жизнью и физическим трудом, рук. Не успел Матиевский опомнится, как они уже крепко его держали, выворачивая болезненно назад суставы. Другой, со шрамом, неспешно, словно у них в запасе было много времени, подошел, и, размахнувшись, со все силы, ударил кулаком в лицо. Удар получился оглушительным, отозвавшись в ушах колокольным звоном. Слепая ярость всколыхнулась, застилая пеленой глаза. Его, дворянина, поляка, по роже, как последнего смерда. Заскрипели зубы от ненависти. Тряхнув головой, чтобы прогнать дурман боли, он ловко толкнулся ногами от земли, отклоняя тело назад, на туловище державшего его холопа, слыша треск рвущейся по швам ткани костюма на плечах. Выгнувшись, Матиевский ударил обеими ногами, обутыми в сапоги, в живот того, со шрамом, что уже стоял рядом с ним, зажав в руке, невесть откуда взявшийся, топор. Человек сложился пополам, предоставив Кшиштоффу время расправится с его товарищем. Он вывернулся из державших его рук, пару раз двинул кулаками в волосатую морду, а потом, не давая опомнится, подхватил с земли один из пистолетов, и, без сожаления, разрядил его в упор, в голову мужика, видя как в стороны разлетаются брызги крови и белесые ошметки кости. Человек рухнул, как подкошенный, ему под ноги, даже не успев крикнуть.
Нужно было спасаться. Нет, Матиевский не был трусом. Но интуиция подсказывала, что со вторым ему, даже с ножом, не справится. А другой пистолет он где-то потерял в схватке. Пятясь назад, от надвигавшегося на него большого тела, - холоп со шрамом уже оклемался, - Матиевский вспомнил про рожок. Одной рукой он сорвал его с пояса, а другой -- выхватил из голенища сапога нож. Приложил к губам холодный металл, и дунул, изо всех сил, что оставались в легких. Разнесся звонкий протяжный сигнал, подхваченный лесным эхом, призыв охотников к гону. Сигнал его людям, чтоб шли на выручку.
Мужик замер, прислушиваясь, потом посмотрел на распростёртое у него под ногами тело того, кто еще недавно был Павелом, его братом, крестившим его детей, у которого у самого было в доме десяток ртов, с которым он всю жизнь знался, и глаза налились кровью. Дикая, неутолимая жажда убить, разорвать на куски, этого сытого, гладкого, не знающего забот и горестей шляхтича, так равнодушно взиравшего на его покойного брата, точно он был мошкой, комаром, которого прихлопнули, чтоб не надоедал, ворвалась в душу, уничтожая последние остатки человечности.
-- Мало, ой, мало, вы, с..ки, з нас крыви попапили. На круки за рэбры вешали, жылу апошнюю тянули, девак нашых брали на гвалт (насилие - бел.). Усе вам мала и мала, кали ужо захлябнецеся крывёю нашай? Зямля б вас не насила, - хрипел, наступая на шляхтича мужик, вытянув перед собой огромные, как лопаты, руки, с растопыренными, скрюченными пальцами. Убить, только убить, голыми руками, чтоб больше не жил, не дышал, не попирал землю-матушку панским сапогом. Чтоб вот так, как Павел его, которого он, не дрогнув, застрелил.
Матиевский опешил при виде здоровенной махины, надвигающейся на него со стремительной скоростью. Он знал, что выбора нет. Или он, или я. Так было всегда, когда мужик бунтовал. Остаться должен только один, чтобы жить после спокойно, не чураясь собственной тени. Вид налитых кровью глаз, искажённый лютой ненавистью рот, с пеной на губах, огромные ручищи с отросшими ногтями, под которыми была грязь, тянущиеся к его горлу, ввели его в оцепенение. Он, напрочь, забыл и про рожок, и про нож, что сжимал в кулаке, наблюдая, будто со стороны, как на него наваливается дурно пахнущее волосатое тело, хватая его за шею, давя, швыряя на мягкий мох под ногами, точно котенка.
Но так было не долго. Нехватка воздуха и запах кислого пота, которым несло от тела, навалившегося на него сверху, привели Матиевского в чувство, заставили бороть, спасая себе жизнь. Он выбросил нож, и начал хвататься руками за руки мужика, стараясь из последних сил разжать их, убрать со своего горла. Вены вспухли на висках от напряжения, напряглись по всему телу мышцы, глаза, казалось, вот-вот, выскочат из орбит. Удалось лишь немного ослабить хватку, чтобы сделать глоток воздуха, но сопротивляться и далее он не мог. Слишком здоровым, мощным оказался этот человек.
-- Будешь и на тым свете мяне помнить, паночак. Иванам мяне зваць, Иванам Корсакам.
Что-то грохнуло опять, теперь уже, наверно, вдалеке, ибо он плохо мог слышать, словно через толщу воды. В голове раздавался звон, а грудь нестерпимо разрывало от боли. Где-то гудели голоса, кто-то кричал, зовя на помощь. Но ему было все равно. Тяжелая, как свинцовая плита, усталость, расползалась по телу, слабели руки и ноги. И только это страшное, черное лицо еще продолжало висеть над ним, вращая бешенными глазами, скалясь довольной улыбкой.
Матиевский, полузадушенный, даже не почувствовал боли, когда мужик резко отпустил руки с его горла, глядя на что-то впереди себя, а после, подхватил с земли охотничий нож, и секунду раздумывая, куда бы его вонзить, стремительно полоснул им по лицу шляхтича. От левого виска до самого подбородка, режа кожу, мышцы и нервы.
-- От табе , пан, будзе памяць аба мне. Жыви пакуль што. После сустрэнемся.
Он метнул нож в землю у головы Матиевского, подскочил на ноги, и кинулся бегом в лес.
Его дергали, тормошили, поднимали на ноги и снова опускали на землю. Матиевский плохо соображал. Все что он хотел, это, чтоб его оставили в покое, дали закрыть глаза и погрузиться в приятную дрему. По лицу текло липкое тепло, заполняя рот солоноватым привкусом железа. Он повернул голову на бок, сжавшись изнутри от боли, пронзившей лицо, и сплюнул на зеленый мох красную жидкость. Кровь. Его кровь.
"Я живой, и слава богу", -- вяло подумал он, наблюдая, как жандармы расхаживают меж елей, поднимают с земли своих раненых и убитых товарищей. В четвером подняли на шинели тело Бурмина, и волоком потащили на опушку. Жив ли он, или забили до смерти? А , все едино. Спать хочется, устал.
Матиевский прикрыл глаза, и вот, его уже понесло течением куда-то вдаль, туманя рассудок, безболезненно укачивая. Все дальше и дальше от шума и суеты. В ушах шумело, и сквозь этот шум долетал, из заоблачной дали, приятный женский голос, будто пел жаворонок...
Боже храни мой край от бед и невзгод храни.
Не дай позабыть мне, не дай,
Куда мы идем и откуда шли.
И от сохи и от земли,
И от лугов и от реки,
И от лесов и от дубрав,
И от цветущих спелых трав,
К своим корням вернуться должны.
К спасению души обязаны вернуться...
Он пришел в себя на половине пути к дому, куда его вез разъезд жандармов и его люди, положив на подводу. Голову обмотали белой тряпкой, видимо, служившей когда-то нательной рубахой. Ее трясло на каждой кочке и колдобине, заставляя Матиевского морщится от боли. А когда морщился, болело еще сильнее.
Мутными глазами он следил за движением конских ног, слушал окрики всадников, прикидывая по солнцу, который сейчас час. Уже смеркалось, значит, вечер. Он долго был без сознания. Словно уловив ход его мыслей, к подводе подъехал молодой рассыльный, Шумейчик, кажется, так его звали, и приветливо улыбаясь, заговорил.
-- Хорошо, что вы, пан Кшиштофф, оклемались. Я уж думал, что так, как есть, домой привезем. Здорово вас помяли, но кости целы. Знать, все хорошо будет.
--Что с лицом?- еле слышно произнес Кшиштофф, прикасаясь пальцами к повязке, заскорузлой от крови.
Шумейчик смутился, прикусив губу.
-- Знатно вас отдел тот мужик. Расписал, как мастак. Да не переживайте вы так, пан. Вы ж не девица, чтоб о личике горевать. Бывает. До свадьбы заживет.
Да, уж, с горечью подумал Матиевский, не девица. До свадьбы заживет! Только кто на него теперь позарится с такой рожей, разве что за деньги, и то, в потемках. Тот холоп сдержал слово, знатную он память о себе оставил. Сколько жить, столько и помнить, каждый раз глядя на себя в зеркало.
--А что с Николаем Ивановичем?
--Ему крепче вашего досталось. Побили дуже сильно. Наши в уезд его повезли, к доктору.
-- Много раненых?
--Да не! Наших пятеро, одного насмерть. Зато холопов беглых нащелкали, как орехов. Пятнадцать душ. Жаль, не всех. Ушли несколько человек. И тот, что вас порезал, тоже исчез. Ой, прости, Господи, нам наши грехи тяжкие.
Матиевский снова закрыл глаза, отрешаясь от монотонного бубнежа Шумейчика, читавшего молитву о спасении души. Однажды, он найдет этого хама, Ивана Корсака, и тот пожалеет, что на свет родился. Так будет, или он не Кшиштофф Матиевский.