ЭЛЕГИЯ: ОБРАЩЕНИЕ К МУЗЕ

Если б ты мог пренебречь леченьем тоски и заботы,
Тотчас пошел бы туда, куда мудрость небес повела бы.
Послание 3-е, книга первая; Горации

Ты, Каллиопа, прислушайся, ответь:
Стоит ли мне писать, выписывать,
Когда уже и без того написано не мало
В подлунном мире тыщами писак?
Стоит ли, когда мир изобилует буквой,
Когда всякое место пройдено словом?
И кто не знает здесь местоимений Јя" и Јмне"?
Что значит - имеет место, пока живо,
И то, если влияет на сограждан.
Бумаги мне не жалко, как, собственно, себя,
Но твой приход и дарственное время,
Что мог бы я использовать на благо
Хотя бы ближнему, что ищет тихих дел,
Но более даров, что щедрость источают.
Ему или кому-нибудь другому отдам
Свой срок, что дан таким, как я, на время,
Который в поисках иного промышляет,
Того, что не дано другим, но мне,
Как то мне кажется, случайно вручено,
Как подать нищему, что бабой плачется,
Ибо бывает часто глуп в своем безделии,
Испытывая боль за труд напрасный,
Ибо умрем все, как один. И потому я следую
В капризном направлении писательских забав,
Хотя тот дар привычно смешан с грезами,
Где я без Родины, без ласк и женщины,
Что кормит каждого, кто ей приглянется.
Но то - воображение, которое столь пагубно,
Что болью устилаю от рожденья помыслы,
Где я отметил суть в декабрьских сумерках.
Мои родители, не слыша Муз, в Бога не веруя,
Стремились накормить, укутать в теплое
Меня, сестер и свое прошлое, ибо слабы
Пред будущим, что им претит верить Спасителю.
Возможно, их смущало его существование
И то, что им (родителям) положено с рождения...
Иль более того, все понукания,
Которыми попы снабжают бедного;
Но под покровом серости, иному молятся
Во имя Господа для блага костного,
Чему свидетель я, ведь свечи ставлю в храм,
Когда воскресный день окатит колокол.
Там вижу многое, но чаще лица ниц,
И Божья Мать за них молитвою не спит.
Мои родители - жили, как всякий люд,
Но был далек для них мир поглощения
Среди успешного однообразия, также томления.
Им все отмерено. И век не принял их
В богатства лонище, где Бог помиловал
Любого падшего, в дарах тонувшего.
Они простецкие сыны и дочери,
Чьи корабли Нептун не гнал под парусом,
Раскинув пленность вод и зодиак в дали.
Им позволяли брать долги до праздников
У близких и друзей в эпоху Ленина.
То им естественно, как мне - трагедия.
Они для бдения биенье дали мне,
Чтоб я отмерил срок и кинул Музам клич.
Но дар мне Музами прикреплен случаем.
И юным принял я тот образ буквенный,
Формат убежища, где однолика суть -
Пиши, как будто мертв, ибо живым придешь,
Врезайся строфами, дыханью путь искав.
Но разве можно мне однообразием
Свербеть постылость дней, куда не хаживал
Мой автор бронзовый, он же - Гораций Флакк,
Поэт Сабинских гор, где вел хозяйство сам,
Где Меценат внимал стихи и ход реки,
Рабам наказ давал, аренду продлевал,
А те платили в срок писавшему стихи
ЈК народу римскому", также ЈК Республике".
А славный внук читал: ЈВот в чем желания...".
Рабом зачатый сам, он дал свободу мне
Быть там, где я хочу и с кем делить кусок,
Постель и Родину, кому давать обет
И сколько быть в пути, и стоит ли идти.
Он крайностей не знал, лишь Вакха воспевал
И в роще под свирель он засыпал ничком.
В том весь Гораций наш! И знал, что каждый - раб,
Ибо в страстях живем, мечтая сохранить
Что заработали и передать другим
Для продолжения того начального, ибо умрем
Рабами ниш в земле, куда зароют всех...
Те ниши есть в воде, и даже в космосе.
Чему свидетель ты, читатель, знавший вздох
И промедление, и смысл существования.
И наш Гораций Флакк, влюбленный в тишину,
Чаще прислуживал, чем всем указывал,
Ибо смешон любой, кто тычет пальцем в даль:
Заноза иль порез, и он - зависимый.
Куда же хаживал верный письму - поэт?
Походу, не хотя, свои послания
Он громоздил в глуши родной Италии,
Где Рим, как подобает вечному,
Отождествляется с воздушным мрамором
И ортодоксией тлена и похоти,
Где все спешат постичь премудрости того,
Кто громче остальных читается,
Кто переполнен в сласть собой, заботами,
Вниманием людей, живыми бедрами,
Что скрасят одиночество хоть Августа,
Хоть лучшего среди таких, как ты, читающий.
Не исключаю и тебя, как и Горация,
Но в его случае, ты мне - противнее,
Ибо писал он, как пишут раз в столетие,
Но вот прошло уже две тысячи...
Тому свидетель я, хотя все горестно.
Я с опозданием приемлю радости -
Настолько сытные, что тот теряется,
Кто отличить сумел Стамбул от Вологды,
Иль чернозем от побережья с россыпью
Ракушек красочных, что волнам оставлял
Детеныш сказочный, ведомый чайками
Иль призраком, что реет в памяти.
Но видимо, то просто ударение или акцент -
Привет из вечности, призыв к загробию,
Что нам дает сомненье Јбыть иль позабыть?".
Все чтоб не подали, беру с волнением...
Не оттого, что мал мой разум опытный,
Но вопреки довольству, также сытости,
Которыми снабжает нас старуха Лень.
И ей подвержен я, как зачарованный:
Плескаюсь под кустами вишни, яблони,
Кручинюсь вечером, когда всем спать пора,
Но оставляю мир в ложбине с книгою.
Иль созерцанием весь полон мой сосуд,
Что состоит из глаз и сердца женского,
Которым я поил любого встречного.
Но мне встречаются лишь плющ и ягода,
Лишь верба сонная и Нимфа дряхлая.
К чему мне мир людей с их побрякушками?
Когда и Рим не тот, что писан древними...
Когда и ода ЈК амфоре", глупцом лишь читана,
Когда здесь каждый пьет лишь просвещение
И в дар не веруя, пустил кумиров в рост
И мастерит без сна их образ лакомый,
Лепечет о больном, загробью выгодный,
Также о прибыли (а завтра, хоть потоп),
Даже духовной, что, кстати, выгодней,
Чем просто набивать свои карманы
Нефтепродуктами, зерном и никелем,
Что также не мешает тем, кто в духе думает.
Мне ль то тебе рассказывать, хранительница силы,
Которую ты меряешь по граммам, когда хочешь?
Ты часто дразнишь слабого, склоняя его мысли
К тому, что он великий, безлюдный, гениальный.
Но кто тому поклонник? И кто тому свидетель?
Кто знает абсолют того, что промышляет?
Никто того не знает, лишь ты тому свидетель
И в голову нам плещешь заботу к совершенству,
Радеешь о никчемных и ткешь успех завидный,
Культуру возрождаешь, когда тебя касаюсь
Во тьме начала века, в глуши тысячелетий.
Быть может, то мне надо, а может - заблуждаюсь?
Но все же в тлене счастлив, когда тебя услышу
В дали от суматохи и городских ристалищ,
При этом нахожусь я в узилище всех бренных,
Что гордо прославляют себя за достиженья
В сноровке и размерах, что трутся о колено.
Когда тебя увижу, когда услышу зов твой,
Что времени не знает в заботах и распаде,
То все я понимаю и трезво рассуждаю:
Нет радости в дыханье, когда ты оставляешь
Сосуд моего тела, что сразу умирает.
Но я ведь помню чувства, когда ты была рядом,
И потому стараюсь в живых остаться, Боже!
Невыносим и свет мне, и существа мирские,
Покуда, Каллиопа, гармонию не даришь
Мне, мелкому пред Богом и старому зрачками,
Но все же, я надеюсь, что ты меня одаришь
Тем ощущением, когда я всех прощаю
За то, что они смертны и камень созидают,
Тем ощущением, где я увижу образ...
И опишу его в ночи слепым для ближних,
Которые в тебя не верят и надо мной смеются,
Не трогая меня при этом, как больного,
Считая, что повешусь или на рельсы лягу,
Если каприз не выполнить или юродства.
Подвержен я законам земного притяженья,
Чего не исключаю, за что частенько каюсь.
Все медлят жить средь лучших, спешат нажиться.
И потому смердят, в чем я, конечно, лучший.
Так вот, моя родная, из всех бесплотных
Нет тех, кто в этом мире прочней тебя
И ощущений, что, верю я, даруешь мне за дело,
Которому мы служим, но я зависим больше,
Ибо подвержен смерти (здесь уточняю: плотской),
А ты была всегда и будешь, покуда мысли блудят
И ищут выход через человека, терзая его сердце,
Союз с ним образуя, через "язык" связуясь.
И вот действительность, послушай, Каллиопа:
Я буду доживать в глуши богатым,
Как тот, кто знал, что есть такое "книга"
И, вообще, писательское дело аля стих.
Да-да, читатель, меня ты понял: я пророчу.
Ведь кто-то заявил: "мысль материальна".
А здесь такое дело - жизнь впустую,
Без обмороков, премий и поклонов бронзе.
Поэтому готов поверить даже в случай,
Хотя, опять же, кто-то заявил, как срезал:
ЈСлучай - Бог и неизбежность в Боге",
Поэтому и по другим причинам,
Хочу я верить всему, что вижу, также слышу,
Но усомниться позволяет только трезвость
И осмотрительность в виду чужих нападок,
Чему, признаюсь, сам бывал подвержен.
Так вот, того, желая, твержу о доле сытой,
Но здесь такое дело - благое запустенье,
Периметр забора и летняя прохлада,
Кувшин с вином и разговоры присно
В саду под музыку июльского оркестра,
Где звезды, знание того, что ты отпущен
В другое измерение, но все же - дышишь,
Присутствуешь глазами и созерцаешь глобус,
И, кстати, на котором ты свою точку видишь
И не веришь, что ты жил здесь когда-то
Такой же, как и все: смышленый и любимый.
И только ее образ, чьи формы почитаем,
Где ты почти не виден для тех, кто ее знает.
Вне суе она - Муза, а ты - ее наперсник,
И потому в болезнях ты часто созерцаешь
Все то, что она дарит и тут же забирает,
Но оставляет привкус и реющие слайды,
Что бледно проплывают из темноты в пучину,
Откуда даже эху нет шансов возвратиться.
Но счастье меня гложет, когда все замирает
И ждет моей ладони, чтоб ощутилось явно
Присутствие картины, сошедшей на бумагу,
Как оттиск сновидений и клок из того мира.
Так я запечатляю все то, что ловит череп,
Который после жатвы растрачивает сердце.
Нет слез в моих широтах, лишь буквой насыщенье
И тленное раздумье: "Я - тот, кто это пишет".