- Я был тогда скромным подрядчиком, - начал Модсли. - Ставил то там, то тут планетку-другую, изредка, в лучшем случае, карликовую звезду. С заказами было туго, клиенты попадались капризные, придирались, задерживали платежи и спорили из-за каждой мелочи: "Переделай тут, переделай там, и почему это вода течет вниз, а не вверх, и почему тяготение велико, и зачем горячий воздух поднимается, когда лучше бы ему опускаться?" И тому подобное.
А я тогда был совсем наивным и принимался им все объяснять - с эстетической и с практической точки зрения. Вскоре на вопросы и ответы у меня стало уходить больше времени, чем на работу. Сплошные тары-бары! И я начал понимать, что нужно что-то изменить, но что именно, никак не мог сообразить.
И вот как раз перед этим проектом "Земля" мне пришли в голову кое-какие мысли насчет объяснений с клиентами. Помню, я как-то сказал себе: "Форма вытекает из содержания". И мне понравилось, как это звучит. "Почему же форма должна вытекать из содержания?" - спросил я себя тогда и сам же себе ответил: "Потому что это непреложный закон природы и одна из фундаментальных аксиом прикладной науки". Мне понравилось, как звучит и это утверждение, хотя особого смысла тут не было.
Но не в смысле суть. Суть в том, что я сделал открытие. В мою бытность рекламным агентом и коммивояжером мне не раз приходилось исправлять ошибки, а тут я изобрел хитрый фокус под названием "доктрина научного детерминизма". Земля была пробным камнем, потому я ее и запомнил. Пришел ко мне заказывать планету высокий бородатый старик с пронзительным взглядом. (Так начиналась ваша Земля, Кармоди.) С работой я справился быстро, кажется, дней за шесть, и думал уже, что все трудности позади. Как и здесь, это был обычный заказ с проектом и сметой, и, как и здесь, я кое-что урезал. Но вы бы послушали этого заказчика! Можно было подумать, что я обобрал его до нитки, глаза украл с лица.
"Почему столько ураганов?" - приставал он.
"Это часть вентиляционной системы", - ответил я. (По правде говоря, я тогда немного торопился и попросту забыл поставить в атмосфере предохранительный клапан.)
"Три четверти планеты залито водой! - брюзжал он. - Я же ясно поставил в условиях, что отношение суши к воде - четыре к одному!"
"Но мы не можем себе этого позволить", - объяснил я. (А я давно засунул куда-то его дурацкие условия. Никогда не храню эти смехотворные проекты на одну планетку.)
"И такую крошечную сушу вы заполнили пустынями, болотами, джунглями и горами!"
"Это сценично", - отметил я.
"Плевал я на сценичность! - гремел этот тип. - Один океан, дюжина озер, несколько рек, одна-две горных цепи - этого вполне достаточно, чтобы украсить местность и создать хорошее настроение. А вы что мне подсунули? Брак!"
"На то есть причина", - сказал я. (На самом деле нельзя было уложиться в смету, не подсунув среди прочего подержанные горы, океан и парочку пустынь, которые я купил по дешевке у межпланетного старьевщика Урини. Но не рассказывать же об этом!)
"Причина! - застонал он. - А что я скажу моему народу? Я помещаю на эту планету целую расу, а может, даже две или три. Это будут люди, созданные по моему образу и подобию, с таким же острым глазом, как у меня. Что мне сказать им?"
Я-то знал, что им сказать и куда послать. Но я не хотел быть невежливым. Хотелось подыскать подходящее объяснение. И я нашел-таки некую штуковину - всем фокусам фокус.
"Просто изложите им научную истину, - заявил я. - Скажите, что так и должно быть по науке".
"Как-как?"
"Это детерминизм, - сказал я (название пришло экспромтом). - Все довольно просто, несмотря на некоторую эзотеричность. Прежде всего: форма вытекает из содержания. Поэтому ваша планета именно такова, какой должна быть по самой своей сути. Далее: наука неизменна, следовательно, все изменяемое - ненаучно. И, наконец, все вытекает из законов природы. Вы не можете знать заранее, каковы эти законы, но, будьте уверены, они есть. Так что никто не должен спрашивать: "Почему так, а не иначе?" Вопрос должен звучать так: "Как это действует?"
Задал он мне еще несколько каверзных вопросиков. Старик оказался довольно сообразительным, но зато ни бельмеса не смыслил в технике. Его коньком были этика, мораль, религия и всякие такие призрачные материи. Он был из тех типов, что обожают абстракции, вот он и бубнил: "Все действительное разумно! Гм, весьма заманчивая формула, хотя и не без налета стоицизма; надо будет использовать это в поучениях для моего народа... Но скажите на милость, как я могу сочетать фатализм науки со свободой воли, которую я намерен даровать моему народу? Они же противоположны!"
Да, тут старикашка едва не загнал меня в угол. Но я улыбнулся и, откашлявшись, чтобы дать себе время на размышления, небрежно бросил:
"Ответ ясен!" (Когда не знаешь, что сказать, лучше ответа не найти.)
"Вполне возможно, - согласился он. - Но мне он неизвестен".
"Послушайте, - сказал я. - Эта свобода воли, которую вы даруете своему народу, она ведь тоже разновидность фатализма?"
"Ну, можно считать и так. Но есть и разница..."
"А кроме того, - быстро добавил я, - с каких это пор свобода воли и фатализм несовместимы?"
"Конечно, несовместимы", - сопротивлялся он.
"Все дело в том, что вы совершенно не понимаете науки, - напирал я, проделывая у него перед носом старый трюк. - Видите ли, сэр, одним из основных законов науки является признание определяющей роли случая. А случайность (как вам, наверное, известно) - это и есть математический эквивалент свободы воли".
"Но вы противоречите сами себе", - упирался он.
"Это как посмотреть, - ответил я. - Противоречие - наиболее фундаментальный принцип устройства Вселенной. Противоречие рождает борьбу, без которой все приходит к энтропии. Поэтому у нас не было бы ни единой планеты или вселенной, если бы все не находилось в невозможном на первый взгляд состоянии противоречия".
"На первый взгляд?" - быстро переспросил он.
"Ясно, как день, - подтвердил я. - Но это еще не все. Возьмите, например, какую-нибудь изолированную тенденцию. Что произойдет, если вы доведете эту тенденцию до предела?"
"Не имею ни малейшего понятия, - сказал старик. - Недостаточно подготовлен для такого рода дискуссий".
"Да просто-напросто тенденция превратится в свою противоположность".
"Неужели?" - потрясенно переспросил он.
"В самом деле, - заверил я его. - У меня в лаборатории есть бесспорные доказательства, но их демонстрация будет скучновата..."
"Нет-нет, мне достаточно вашего слова, - поспешно сказал старик. - Ведь у нас же соглашение..."
Соглашение - это все равно что контракт, но звучит благороднее.
"Парные противоположности, - бормотал он. - Детерминизм. Тенденции, которые превращаются в свою противоположность. Боюсь, это слишком сложно". "Сколь сложно, столь же эстетично, - сказал я. - Однако я еще не кончил насчет предельных превращений".
"Продолжайте, будьте добры!" - попросил он.
"Спасибо. Так вот, еще у нас имеется энтропия. Это означает, что при отсутствии внешних воздействий все стремится идти своим чередом (а в моей практике бывало, что и при наличии внешних воздействий). Таким образом, мы получаем, что энтропия заставляет вещи двигаться к своим противоположностям. Ведь если одна вещь движется к своей противоположности, то и все другие движутся к своим противоположностям, поскольку этого требует наука. Такая вот картина. Все противоположности как безумные несутся к своим противоположностям и становятся своими противоположностями. И на более высоком уровне организации картина та же самая. И так далее. Чем дальше, тем больше! Так, да?"
"Кажется, так", - согласился он.
"Прекрасно! А теперь возникает вопрос, все ли это? То есть ограничивается ли все этим круговоротом противоположностей? Нет, сэр, вот что самое замечательное! Эти противоположности, которые прыгают туда-сюда, как дрессированные тюлени в цирке, на самом деле - лишь один из аспектов действительности. Потому что... (здесь я сделал паузу, а потом заговорил как можно проникновеннее) потому что за шумом и суматохой явлений реального мира прячется мудрость. Эта скрытая мудрость, сэр, видна за иллюзорными формами вещей и явлений. Она просвечивает в глубочайших деяниях Вселенной, пребывающей в состоянии великой и величественной гармонии".
"Как вещь может быть одновременно и реальной, и иллюзорной?" - быстро спросил он.
"Не мне знать, как ответить на такие вопросы, - сказал я. - Я только скромный научный работник и вижу лишь то, что вижу. И действую соответственно. Но, быть может, за всем этим стоит нравственный смысл?"
Старец задумался. Я видел, как он борется с собой. Конечно, любой на его месте тут же нашел бы ошибку в моих построениях, и все они рассыпались бы в прах. Но, как и все яйцеголовые очкарики, он обожал противоречия и склонен был включить их в свою систему. Здравый смысл подсказывал ему, что в природе не может быть таких трюков, что бы я там ни говорил, но интеллектуальность нашептывала, что, быть может, вещи только кажутся такими сложными, а за всем этим кроется простой и прекрасный единый принцип, а если и не принцип, то хотя бы мораль. Главное, я задел его слабую струнку, помянув о нравственности. Старикашка помешался на этике, он прямо-таки был начинен ею; его запросто можно было назвать "мистер Этика". А я случайно подбросил ему идею, что вся эта проклятая Вселенная, все ее постулаты и противоречия, все законы и беззакония - суть воплощение высоких нравственных принципов.
"Пожалуй, все это глубже, чем я думал, - сказал он через некоторое время. - Я собирался наставлять мой народ только в этике, нацелив его на высшие нравственные проблемы вроде: "Как и зачем должен жить человек?", а не на вопросы о строении живой материи. Я хотел, чтобы люди изведали глубины радости, страха, жалости, надежды, отчаяния, а не превратились в ученых крыс, которые изучают звезды и радуги, а затем создают на базе своих наблюдений величественные, но ни на что не годные гипотезы. Я кое-что знаю о Вселенной, но считал эти знания необязательными. Вы меня поправили".
"Ну что вы, - сказал я. - Я не хотел доставлять вам хлопоты. Я просто думал, что нужно обратить ваше внимание..."
Старик улыбнулся:
"Этими хлопотами вы избавили меня от гораздо больших хлопот. Я могу творить по своему образу и подобию, но никогда не стану создавать целый мир, населенный миниатюрными копиями меня. Для меня важна свобода воли. И она будет у моих созданий - им на славу и на беду. Они получат эту блестящую бесполезную игрушку, которую вы называете наукой, будут носиться с ней и превращать в божество всякие физические противоречия и звездные абстракции. Они будут гоняться за познанием вещей и забудут о познании собственного сердца. Вы предупредили меня, и за это я вам признателен..."
Я облегченно вздохнул. Откровенно говоря, он заставил меня понервничать. Я ведь думал, что он ничего из себя не представляет, с важными персонами не общается, а тут оказывается, у него благородные манеры. Все время я опасался, что он доставит мне массу хлопот, причем для этого ему достаточно было произнести всего несколько слов. Произнесет - и готово, фраза, как отравленный дротик, вонзится в мой мозг и останется в нем навсегда. Честно говоря, это меня тревожило.
Да, сэр, этот старый шут, должно быть, читал мои мысли. Ибо он сказал:
"Не беспокойтесь! Этот мир, который вы построили для меня, я принимаю без переделок. Он хорошо мне послужит именно таким, какой он есть. Что же касается дефектов и недочетов, их я принимаю тоже - и не без благодарности; я даже оплачу их".
"Как? - спросил я. - Как вы оплатите ошибки?"
"Приняв их без возражений, - сказал он. - Приму, повернусь и уйду, чтобы заниматься своими делами и делами моего народа".
И, не добавив ни единого слова, старый джентльмен удалился.
Да, все это заставило меня задуматься. Я придумал кучу аргументов, а последнее слово почему-то осталось за этим стариком. Я понял, что он имел в виду: свои обязательства по контракту он выполнил и больше не хотел иметь со мной дела. Он ведь не сказал ни слова мне лично, что с его точки зрения было разновидностью наказания.