МЕТЕЛЬ.

-Они бежали не стройной толпой по покрытой белым налётом соли кромке залива.

С лева, стыл не подвижно отливающий плавленным свинцом Сиваш.

С права, до самого горизонта, простиралась выжженная палящими лучами солнца, безжизненная степь.

Они бежали, обливаясь липким потом, жадно хватая пересохшими, почерневшими ртами ускользающий воздух.

Бежали из последних сил, выставив вперёд себя винтовки с примкнутыми штыками, с тоскливой обреченностью прислушиваясь к доносящемуся сзади

тяжелому топоту конских кованных копыт.

- Почему? Ну, почему он тогда не остановился?

Почему не шагнул на встречу скакавшим следом за ними всадником?

Под их острые, не знающие жалости клинки.

Сотый, а может, и тысячный раз задавал себе этот вопрос Владимир Алексеевич Мещерский, наследник памяти и бренной славы древнего княжеского рода Мещерских, уходящего своими корнями в достославную допетровскую эпоху.

-Хотя, впрочем, всё это давно уже в прошлом.

-Бесславно кануло в вечность.

-Нет рода. Нет великой России.

-Изуродованное братоубийственной войной, дымящееся пепелище вместо родины. И он уже не наследник, ибо наследовать не чего.

Он просто один из многих миллионов, заключенных в один из советских концентрационных лагерей.

-И нет у него имени. Нет фамилии.

-Есть только номер. Номер раба.

-В тот несчастный день, ставший последним для Владимира Мещерского, как для свободного человека (ибо дальше по жизни, пойдет в его обличии совсем другой человек), полк, в котором он нес службу, в составе едва ли более двух рот, остальные навсегда остались лежать в дымящейся от крови и пожарищ русской земле, по мановению ли судьбы - злодейски или по воле вышестоящих командиров, обитающих в никому не ведомых штабах, оторвался от общего потока отступающих войск белой гвардии и ведомый полковником Невсеровским Вадимом Николаевичем, на рысях направился в степь.

- Несколько часов они шли маршем по прокаленной горячим солнцем,

обезвоженной равнине.

Какую задачу выполнял полк, для них навсегда осталось загадкой. Да и был ли тот, кто еще был способен ставить бегущим в беспорядке войскам какие-то боевые задачи?

- Терзаемые жестокой жаждой, они уходили все дальше в степь на своих, качающихся от усталости, конях, всматриваясь тщетно воспаленными глазами в далекий горизонт.

- И вот, когда казалось, что сил больше нет и смертельно уставшие кони и сидящие на них всадники сейчас рухнут и превратятся в груду серого, безжизненного праха, впереди замаячили, сквозь колыхающиеся перед глазами жаркое марево, крыши одинокого хутора.

- Пили прямо из колоды рядом со своими конями. Хватали холодную, звенящую воду потрескавшимися от жажды кровоточащими губами, зубами и проталкивали со стоном в пересохшее , изнывающее от жажды нутро, с наслаждением ощущая, как вливается в тело вместе с водой жизненная сила и яснеет сознание.

В этот день у них не хватило мужества покинуть хутор. Страх перед безводной, изнывающей от зноя пустынной - степью прочно приковал их к нему.

Стараясь не встречаться с грустно умоляющим взглядом старика, хозяина хутора, резали вскрикивающих тонкими, почти детскими голосами, его овец. Шашками секли кровоточащие, не умело ободранные туши на части и, насадив на винтовочные шомпола, жарили, на источающих вонючий дым кизячных кострах.

Понимали, что поступали плохо. Но и другого выхода не было. Жажда, терзающая их тела, уступила место не менее жестоким мукам голода.

А насытившись, они вдруг успокоились. Были ли виной тому звезды, мирно мерцающие в ночном, таинственном небе. Или усталость сделала свое дело? Только уснули господа офицеры, не окружив место ночевки полка постами и секретами.

А на рассвете вдруг вздрогнула степь от топота тысяч конских копыт. Кинулись, очнувшись от крепкого, предутреннего сна, белогвардейцы к стоящим в козлах винтовкам.

- Но поздно.

- уже над самой головой сверкают острые, красногвардейские шашки. Мечутся меж застигнутыми врасплох офицерами дико храпящие кони.

Топчут кованными копытами не дорубленных, не доколотых. Хлопнуло запоздало несколько выстрелов. С десяток офицеров с полковником Невсеровским во главе ощетинились было штыками. Но смяли их. Разбросали. Изрубили.

-Все свершилось в считанные минуты.

Убитые лежали на пыльной, забрызганной человеческой кровью земле. Те же, кого пощадили пули и шашки, стояли, тяжело дыша, окруженные плотным кольцом красноармейцев, еще не веря в случившееся.

В числе тех, кого пощадила судьба и уберегла от сабель и копыт, был и Владимир Мещерский.

- Сильно болело ушибленное плечо. Во рту было солоно от крови. На поясе. Там, где еще совсем недавно висела шашка, болтались оборванные ремни.

- А шашка. Его шашка, с которой он не расставался с германской, с того самого дня, когда впервые ощутил на своих плечах офицерские погоны. Шашка, на которой клялся верой и правдой служить Великой России. До последнего вздоха. До последней капли крови. Перекочевала в руки высокого, широкоплечего красногвардейца с плоским , смуглым лицом азиата.

Его черные, раскосые глаза с презрением и злобой смотрели на пленных из-под козырька, уродливого, шишкастого шлема с нашитой на него красной звездой.

Чем-то звериным, первобытно жестоким веяло от его коренастой, длиннорукой фигуры.

"Сейчас он меня убьет, - подумал Мещерский

- Вот сейчас, - взмахнет шашкой и . . ."

Мещерский был фронтовым офицером, принявшим свое боевое крещение в четырнадцатом году. За годы, проведенные на фронтах сначала германской, а затем и гражданской войны, где жизнь его подвергалась ежеминутному риску, в душе его вызрело стойкое чувство презрения к смерти.

- Он свыкся с мыслью, что его когда - нибудь убьют.

Убьют и всё. Смерть на поле боя была предначертана ему свыше. Судьбой, Богом, царем, пославшим его на войну.

Но сейчас, увидев узкие, наполненные дикой злобой глаза красноармейца, Мещерский дрогнул.

Он понял, что сейчас, эта первобытная, не сдерживаемая ни какими законами цивилизованного мира сила, которой была налита вся неуклюже угрожающая фигура красногвардейца, обрушится на него.

Он понял, что будет сейчас изрублен. Нет, не убит, а просто, до циничности просто изрублен. Изрублен своей собственной шашкой.

Вероятно похожее чувство испытывает человек, попавший меж вращающихся шестерен грохочущей, гигантской машины, понимая, что через несколько мгновений будет смят, раздавлен, уничтожен. Превратится в бесформенную груду кровавых лохмотьев из раздробленных костей и мяса.

С тоской всматривался Мещерский в лица окружавших их красногвардейцев, лелея в душе робкую надежду на сочувствие. Но тщетно. Только ненавистью были полны глаза бойцов. Казалось, что даже воздух, окружавших их, был напитан презрением и злобой.

Еще вчера они были вместе. Принадлежали одному народу.

Служили одной стране.

Еще вчера у них была одна Родина. Один язык. Одна мать - Россия.

Сегодня же совершенно чужие люди стояли друг перед другом.

Словно вдруг разверзлась земля, и пролегла меж ними зияющая страшной пустотой бездонная пропасть, разбросав их по разные стороны.

- "Что же это?" - растерянно подумал Мещерский, остро ощущая, как его молодое, сильное тело противится мысли о смерти.

Всего на несколько мгновений опустил Мещерский глаза к земле, стараясь преодолеть охватившее его чувство страха, а когда поднял их, то отшатнулся от неожиданности.

Прямо перед собой увидел он две зловеще - черные, молчаливые фигуры.

-"Откуда они появились здесь?! Ведь мгновение назад их не было здесь! Не было!"

-" Кто же это?! Откуда?!" - испуганной птицей взметнулся в смятённом мозгу вопрос.

И вдруг, показалось ему, что не люди стоят перед ним, а страшные ангелы смерти явились из преисподней, чтобы забрать его душу в ад .

- Ишь ты, как испугалось его благородие, - с ухмылкой сказал командир отряда, заметив в глазах Мещерского страх .

- Испугался , али вину свою признал перед народом?

Острые, как остриё казацкой пики, глаза его просто впились в побледневшее лицо пленного офицера.

- Ну что будем делать с этой золотопогонной сволочью, товарищи красные бойцы спросил он, удовлетворившись произведенным на пленных эффектом.

- Может отпустим да в ножки им поклонимся?

- Смерть ! - дружно выдохнули сотни глоток.

- Смерть им! Смерть!

- Подождите, товарищи красные бойцы ! - остановил рванувшихся было к пленным красноармейцев спутник командира отряда с красной , комиссарской звездой на рукаве, черной кожанки.

- Товарищ Ленин учит нас щадить врагов революции и каждому из них искупить сваю вину перед народом. И я, данной мне революцией властью, предлагаю всем, кто готов служить народу и его революционным устремлением, остаться на месте.

Тех же , кто не пожелает идти с нами дорогой великих свершений, прошу отойти в сторону. На обдумывание даю пять минут. - Сказав это, он вытащил из кармана своих кожаных галифе сверкнувшие серебром карманные часы и, щелкнул крышкой, спокойно, словно не о жизни и смерти шла речь, засек время.

- Мещерский почти физически ощущал, как тают отведенные на размышление минуты, отделяющие их от рубежа, за которым ждало небытие. Великая вселенная пустота.

- Никак штаны обмочили господа офицеры? - вновь громыхнул басом командир отряда, нарушив над пленными офицерами тоскливую тишину.

- Это вам не с дамочками по ресторациям шастать да бабенок в рабочих кварталах щупать ...

Презрительная усмешка чуть тронула его губы, ни чуть не смягчив каменной твердости лица.

Но случилось не вероятное.

Насмешка, прозвучавшая в словах красного командира, и презрительный смех красногвардейцев, направленный на то, что бы добить, морально уничтожить и без того подавленных людей, вызвали обратный эффект.

В их душах вспыхнул протест. Они вновь ощутили себя теми, на чьих плечах покоились честь и слава Великой России.

Нет, это не походило на бунт обреченных на смерть людей. Это было величие духа. Это было мужество людей , сумевших преодолеть вечный страх перед смертью. Презреть мысль о спасении ценой унижения и бесчестия .

Происшедшую с пленными переменно заметил и командир отряда.

- Обиделись , господа офицеры, - проговорил он, кивая головой в сторону пленных.

- Ишь как господская кровушка заговорила ! А, может, нам у них прощения попросить, а ? что скажете , товарищи красные бойцы? Все же мы с вами сон господский нарушили.

- Прекрати глумление! - это полковник Невсеровский, не выдержав прозвучавшей в словах командира насмешки, шагнул вперд. И сразу , с поспешной предупредительностью ткнул ему в грудь трёхгранный штык русской трёхлинейки.

- Не балуй , ваше благородие! - предупредил Невсеровского заросший по самые уши черной колкой щетиной, похожий на кавказца боец.

По офицерскому френчу , медленно расплываясь, поползло алое кровяное пятно.

- Вы не смеете!

Их взгляды встретились.

- Вы можете нас ненавидеть, как врагов! Но презирать нас ...!

- Презирать вас? - под бурой, обоженной солнцем и ветром кожей мощно вспухли желваки. Резко обозначились скулы. Лицо командира приобрело выражение каменного изваяния и только глаза, с ненавистью глядящие на пленных офицеров из- под жесткого козырька кожаной фуражки, оставались живыми.

- А за что мне вас презирать, господа хорошие? - Едва заметная усмешка скользнула по губам командира : - Вас уже нет, господа. Вы уже - тлен и прах на ногах мировой истории.

- И тем не менее вы не имеете права унижать нас! - страшно растягивая слава, повторил Невсеровский.

Внешне он оставался спокойным, и только по бледности , проступившей сквозь темный загар, можно было судить о страшном напряжении разума и воли, руководившими его поступками в эти, последние для него, минуты.

Время , отпущенное комиссаром на размышление истекло.

- Господа! - Это полковник Невсеровский Обратился к своим товарищам по оружию. Обратился к тем , с кем ходил в штыковые атаки. Кому верил. Кого любил, как любят братьев родных.

- Господа! Я русский офицер. Я присягал России и присяги своей не нарушу. Страхом перед смертью не унижу себя. Вы же вольны в своём выборе.

- Прощайте господа!

- Прощайте и простите !С нами Бог!

Ни тени страха на благородном лице. Голос тих и спокоен. Так и подобает принять смерть русскому дворянину.

Попрощавшись со своими друзьями, Невсеровский направился туда где почую кровь, собирались добровольцы, изъявившие желание принять участие в расправе над безоружным врагом.

За ним, так же не торопливо двинулись те, для кого поступок полковника Невсеровского стал примером мужества и презрение к врагу и смерти.

Мужество всегда вызывает уважение ,даже если это мужество врага.

Над избравшими смерть не смеялись. Не оскорбляли. Их даже не ограбили перед смертью.

Перед ними расступались красногвардейцы, пропуская их к месту казни.

Им дали возможность проститься с друг другом. А после, экономя патроны, перекололи штыками.

Те же, кто не нашел в себе силы шагнуть в бессмертие, стояли молча на прежнем месте, не решаясь поднять глаза и взглянуть на окрававленые тела своих товарищей.

Они понимали что предали их.

Тогда они еще не знали, что чувство вины перед мертвыми своими товарищами будет угнетать их всю отпущенную им судьбою жизнь.

И чем дальше будут уходить они от этого страшного для них дня, тем тяжелее будет эта ноша.

Новые товарищи срезали с их плеч погоны. Сняли с фуражек кокарды. Дружески хлопали по спинам. Говорили, что теперь они вместе пойдут дорогой революционных свершений! Биться за великих вождей мирового пролетариата. Против мирового капитала!

Слова их были теплыми.

И дружески, но в глазах таилась настороженность. Да они и не скрывали её. Предупредили что они теперь должны быть вместе. Только вместе! Иначе гибель! Иначе смерть! Революция не терпит предательства и жестоко карает преступников.

Выпив за победу над золотопогонной сволочью жгучего спирта, они рассадили новых товарищей по тачанкам и, не обращая внимания на круживших уже над трупами убитых ими белогвардейцев степных стервятников, понеслись в степь.

Наступал конец братоубийственной войне.

Разбитая, расчлененная русская армия, проигрывая одно сражение за другим, стремительно отступала.

Белая гвардия, единственное спасение России, начала в те дни писать одну из самых трагически, самых кровавых глав истории своего движения.

Изменило ли русским военное счастье? Или сама история ополчилась против них? Но только гениальные, стратегические планы боевых операций, составленные опытными генералами - штабистами, могущие служить вершинной боевого искусства, в вдребезги разлетались под ударами конных полков Буденного. На полях сражений, в адском пламени гражданской войны сгорал цвет русской нации.

Пройдут годы, десятилетия. Сменятся поколения. Боль и скорбь за погибших в войну гражданскую, затмятся и поблекнут перед жертвами, которые принесла Россия на алтарь своей свободы в годы Великой Отечественной. И только каменные изваяния вождей той эпохи будут напоминать потомкам о победах, одержанных Красной армией в конце второго десятилетия первой половине грозного двадцатого века. О тех самых победах, которые новые поколения, пришедшие на смену отжившим, расценят как поражение.

Кавалерийский отряд, разбивший и уничтоживший полк незабвенного полковника Невсеровского и захвативший в плен поручика Мещерского вместе с десятком офицеров того же полка, не нашедших в себе сил принять достойную их званию смерть, шёл в голове одной из наступающих колон красных. Все чаще и чаще на их пути попадались брошенные белыми в спешке отступления, повозки, а порой и целые обозы, наполненные разным армейским скарбом. Измученные длительными переходами и бескормицей, лошади, лишенные тягла орудия.

Но самыми страшными находками тех горячих, прокаленных жарким солнцем дней, были люди.

Раненые, обессиленные, опустошенные. Не верящие уже никому и ни во что. Тех, кто до встречи с красными успевал срезать со своих плеч погоны и снять с шеи крестик, не трогали. Их отправляли в обоз и там поили спиртом, желая ускорить процесс становления на путь борца за великие идеи мирового пролетариата.

Тех же, кто попадал в плен, не сняв погон и креста с шеи, как правило, кололи штыками или рубили шашками. Даже безоружные они оставались врагами, а участь у врага одна. Смерть.

Иногда белые, желая оторваться от наседающих преследователей, оставляли на дорогах заслоны. И тогда рвали воздух трескучие, винтовочные залпы. Ревело грозное : "Даешь!" Лилась кровь.

На один такой заслон и наткнулся пленивший Мещерского отряд. С пронзительным ржанием валились скошенные плотным пулеметным огнём кони.

В глубоком, по - летнему высоком небе распускались белые бутоны шрапнельных разрывов.

Льющийся с неба горячий ливень выбивал из сёдел и валил красных бойцов под копыта бешено несущихся коней.

Атака захлебнулась.

Вглубь наступающих колонн полетели тревожные сигналы:

- Белые! Белые! Белые!

- Убитые ! Убитые! Убитые!

- Искалеченные! Раненые! Молодые!

- Потерянные для жизни на всегда.

А из штабов шли приказы:

- Вперед! Вперед!

- Не жалеть крови! Сбить заслон! Уничтожить! Сломить!

Еще дважды бросались конная лава на дымящиеся пороховым дымом окопы былых, угрожая сверкающими над головами бойцов острыми саблями, оглушая грозным: "Даёшь!"

И дважды откатывалась назад посеченная огнем. Поредевшая, окровавленная.

И тогда комиссар отряда товарищ Закльцер отдал приказ: "Всех взятых в плен белогвардейцев ( а набралось их более трехсот человек) поставить впереди готовых броситься в атаку красных кавалеристов."

- Вы должны искупить свою вину перед революцией. Заслужить доверие народа и оправдать это доверие ! - решительно рассекая рукой воздух, проревел комиссар, багровея от натуги.

Им выдали винтовки, предварительно вынув затворы.

- Вперед ! иначе ты не товарищ! Иначе ты враг! А участь у врага одна. Смерть!

И нет выбора. И нет спасения. Всех прах. Жизнь. Родина. Честь. Шагнуть бы вперед! Бросится! Вцепится в комиссарову глотку. Зубами порвать её.

Но ... Качалась в пыльном, жарком мареве степь. Впереди терялись в пороховой, голубой дымке, окопы белых.

Еще совсем недавно они были вместе. Поднимали бокалы за спасение России. За дружбу. За офицерское братство. Может, в окопах сидит кто-то из родных, близких друзей. Может ...

- Но, Господи ! Все кончено! Все рухнуло! Нет чести, отечества, России. Все в прошлом. Безвозвратно кануло в бездну времени.

Сейчас они должны подняться из окопов. Обязательно должны. Должны попытаться взять их на штык.

Вечная жажда русских воинов. В каждом! С раннего детства! С молоком матери! Потребность в проявлении личного мужества. Отваги. Честного подвига. Стремление поразить врага своим оружием. И вера. Неистребимая вера в победу.

- Они появились совсем неожиданно. Словно вынырнули из - под земли.

Молодые, сильные опьяненные отвагой и предстоящей схваткой.

На Мещерского бежал высокий ладный офицер.

- " Видать недавно из юнкерского корпуса," - подумал поручик, цепляясь глазами за безусое , разгоряченное, удивительно русское лицо.

- О Боже! - Ведь совсем недавно он, будучи юнкером, мечтал так же бесстрашно броситься на врага.

- За Россию! За царя! За веру! И еще Бог знает, за что! Только Бог знает. Да полно. Знает ли?

- " ОН же свой! Свой! " - кричал разум. А руки ... Его руки, подчиняясь чужой воле, делали свое дело.

Страшно лязгнули, столкнувшись, штыки. Нацеленное в грудь Мещерскому стальное остриё отклонилось в сторону.

Ш

Штык же Мещерского, направленный более опытной рукой, беззвучно вошел в обтянутую офицерским кителем грудь. Как раз туда, где под сукном русского мундира билось жаждущее подвига сердце.

Обессилев вдруг, Мещерский упал рядом со сраженным им офицером и уже не видел , как из-за их спин вывернулась конная лава красных.

Алой кровью окрасились острые жала сабель. В плен не брали. Опьяненные дикой , замешанной на крове злобой , рубили с плеча. На смерть! Мстя за убитых ранее товарищей.

Изрубив заслон, кинулись дальше, преследуя по горячим следам уходящих за перешеек белых.

Долго, долго еще будут белеть в колкой, опаленной зноем степной траве черепа русских воинов, пугая путников мертвым оскалом зубов и черными провалами пустых глазниц, И не кому будет делить их на красных и белых , ибо оплакивать и хоронить их будет только одна мать - Россия.

Очнулся Мещерский не скоро.

Рядом с ним стыл в луже черной крови труп убитого им офицера. Рядом - еще один с разрубленной страшным сабельным ударом головой, утонул лицом в кровавом озерце.

Дальше ещё и ещё, и ещё ...

Чем выше поднимался Мещерский, тем больше трупов появлялось перед его глазами.

Только трупы. Много трупов на плоской, как стол, равнине.

И никого живых.

Несколько минут он стоял , покачиваясь на неокрепших еще ногах, вглядываясь безумными глазами в пустоту огромного, ставшего вдруг чужим мира, с усилием вдыхая пахнущий пороховым дымом и кровью воздух.

Наконец, решившись, сделал первый шаг.

Он не знал, куда шел. Не знал, к кому. Да и был ли на земле тот человек, кому он мог быть нужен?

Он шел потому, что был еще жив и просто хотел уйти из этого помертвевшего вдруг мира.

Тогда он еще не знал, что это и был тот настоящий мир, к которому он принадлежал, в котором должен был остаться и от которого никогда не сможет уйти.

К вечеру на него, изнывающего от жажды и голода, набрел красногвардейский разъезд.

Свой дальнейший путь по кровавым дорогам войны Мещерский прошел с обозом, где за котелок каши из красногвардейского котла он грузил и разгружал мешки, ящики, бочки и еще бог весть знает что, без чего не может обойтись ни одна армия в мире.

- Рехнулся его благородие, - говорили о нем обозники, в основном, не молодые, набранные из деревень мужики.

- Ишь, как старается хлебушек-то свой зарабатывать...

И посмеивались над ним, не таясь. Но не обижали. Жалели. Кормили и поили, и постепенно привыкли к нему, как привыкают к вызывающей жалость бездомной дворняге.

Кончилась гражданская война.

Обескровленная, обнищавшая Россия, уже ни кому не нужна, влачила жалкое существование.

Где-то наверху шла борьба за власть. На смену менее жестоким лидерам приходили новые и вновь лилась кровь. Более жестокие убивали своих менее жестоких предшественников, а вместе с ними и тех, кто, по их мнению, мог посягнуть на преподнесенное им революцией право на беспредельную власть над несчастной, забытой Богом страной.

Мещерский жил все эти годы относительно спокойно.

Работая грузчиком на складе, он зарабатывал себе на жизнь кусок хлеба, головку лука, котлету или кусок селедки, и бутылку водки или вонючей сивухи на ночь.

Пил он всегда один, и обитатели ночлежки, где чаще всего проводил ночи Мещерский, не любили его за эту привычку, и часто, сговорившись, отбирали у него всё, что удавалось ему добыть за трудовой день.

И тогда Мещерскому предстояла трудная ночь.

В такие, вынужденно трезвые ночи ,к нему возвращалось его прошлое. Его мир, который , как казалось ему, он навсегда покинул.

Он видел себя в залитых электрическим светом залах за длинным, уходящим в бесконечность, столом, заставленным сверкающими графинами с водками , наливками и коньяками в обществе блистательных дам и сверкающих эполетами господ. Но стоило только приблизится ему к столу , как появлялся перед ним молодой , заколотый им в крымской, горючей степи офицер и тянул к нему руки, словно хотел спросить о чем-то, а он все пытался достать его штыком своей трехлинейки и не мог.

Наступило утро, а с ним и облегчение.

Днем он работал на своем складе. А вечером, опустошив бутылку, засыпал умиротворенный и успокоенный.

Больше от жизни он не желал ни чего.

Ему казалось, что так будет всегда. Но ...

Однажды , во время работы в склад зашли двое молодых мужчин в низко надвинутых на глаза шляпах и в светло серых плащах.

- Мещерский? Владимир Алексеевич? - скорее утверждая, чем спрашивая, тихо сказал один, заступая дорогу.

- Да, - ответил поспешно Мещерский осевшим почему-то голосом - Да, я Мещерский.

- Офицер. Дворянин. Активный участник белого движения. В плен попал в Крыму, - заученной скороговоркой рассказал второй, оставаясь в тени, за спиной заступившего дорогу Мещерскому чекиста.

- Думали не найдем, забудем? - по лицу чекиста скользнула легкая, почти дружеская улыбка, и только глаза остро кольнули Мещерского из-под низко надвинутой шляпы: - Зря старался , ваше благородие. От нас не скроешься!

Он шел через двор , а сбоку бежал кладовщик и, заискивающе заглядывая в глаза идущим за Мещерским чекистам , кричал визгливым , прерывающимся от страха голосом :

- Не знал я, товарищи, что сволочь он! Не знал! Кабы знал, сам бы контру эту! Своими руками!! На части!

- Разберемся, - коротко обронил один из чекистов, закрывая перед выбеленным страхом лицом кладовщика, калитку.

- Мы во всем разберемся.

"Шел третий год. Начиналась объявленная коммунистическим

режимом компания против бывших.

Уничтожили тех, кто еще нес на себе" отравляющее дыхание проклятого прошлого России. Чья память еще могла хранить былое величие державы.

Мещерскому повезло.

По счастливой случайности, или была тому виной воля Бога, только пронесла его судьба мимо камер пыток, где сначала увеличили, ломали, отрывали, дробили и только после добивали.

Пронесла мимо страшных подвалов, где просто убивали.

Не мучая.

Пронесла мимо стрельбищ, где обучали молодое пополнение Красной Армии метко стрелять, правильно колоть штыком, правильно рубить саблей, используя вместо чучел соломенных и мишеней тех, кого власть лишила права на жизнь, а заодно учили ненавидеть врагов советской власти. Вливали ненависть к врагам народа в души новобранцев . Да и выгода налицо. С чучелами возни много. Штопай, ремонтируй. А тут все готовое. Бери и убивай, сколько нужно. Еще и спасибо скажут за помощь, оказанную органам в борьбе с непримиримым врагом.

Но щадила Мещерского судьба. Мяла беззубым старушечьим ртом. Мяла, жевала, давила и выплюнула, наконец, увы, живым...

Спасла его покладистость.

Мещерский ни от чего не отказывался. Ни чего не отрицал. Когда требовали, рассказывал все чистосердечно о своем прошлом. О вербовках разведками сопредельных государств. О совершенных вредительских акциях . О своей причастности к всевозможным вредительским группировкам. О саботажах и планах мифических, контрреволюционных организаций.

Он беспрекословно называл фамилии сообщников своих преступлений . фамилии тех , кого требовал назвать следователь. Его часто использовали в качестве подсадной утки, подсаживая в камеры к полит - заключенным, на языке следователей, "включали в работу" и он так же беспрекословно выполнял и эту роль, предавая и отдавая в руки палачей тех, кто имел несчастье довериться ему .

На очных ставках, он хладнокровно выслушивал проклятья. Преданных им людей, словно и не к нему были они обращены, не мало удивляя своим равнодушием даже видавших виды следователей НКВД. И ни кто - ни опытные следователи, ни проклинавшие его заключенные - не догадывались об истинных причинах его поступков. Они не могли и предположить, что ему одинаково были и те, и эти. Он смотрел на них глазами человека, наблюдающего стаю омерзительных стервятников, с неуёмной жадностью пожирающих друг друга.

Он не принадлежал к их миру. Он давно ушел из него.

Почти два года длилось следствие.

И в результате Мещерский, получив всего десять лет заключения, оказался в Сибири. В Лагерях для лиц , кого советская власть еще надеялась спасти, перевоспитав трудом.

Лагерь, в котором попал Мещерский, был не простой. Особый.

Начальником лагеря, с самого первого дня его образования, был назначен товарищ Шинкарь. Верный товарищ. Настоящий коммунист. Закаленный в боях с белой сволочью командир.

Не мало порубал он белых гадов в лихих кавалерийских атаках ,за что был награжден Орденом Красного Знамени. Золотыми, массивными, с копыто годовалого жеребенка, карманными часами с толстой цепью и именем маузером из рук самого товарища Троцкого.

Была еще и сабля, тоже овеянная славными легендами. И не менее славная бурка, в которой товарищ Шинкарь Самуил Михайлович прошагал , то бишь, проскакал, по кровавым дорогам гражданской войны от начала до самого конца.

Каждое утро, не взирая на жару летом и лютый мороз зимой, товарищ Шинкарь появлялся в лагере во всей своей прославленной амуниции и в сопровождении двух бойцов с винтовками, взятыми на плечо, и замначлага товарища Загорадзе.

Обходил плотный строй заключенных , переваливаясь на своих, специально кавалерийских, кривых ногах, кривизну которых не могли скрыть необьятно широкие, с черное море шириной , сшитые по спец заказу, комсоставские галифе.

Отдав таким образом дань порядку, товарищ Щинкарь останавливалсяу высокой мачты, где ждали его еще четверо бойцов со свернутым знаменем, и принимал рапорт от дежурного старшего надзирателя.

Затем звучал приказ о поднятии флага.

Пока алое полотнище, украшенное серпом и молотом, медленно ползло в верх, к вершине мечты, красноармейцы, вместе со своим командиром, дружно пели "Интернационал". А заключенные, сняв головные уборы, со своих, на голо стриженых голов, стояли, не шевелясь и одухотворенно молчали, растроганно глядя на поднимающееся все выше и выше революционное, обильно политое кровью рабочих и крестьян, большевистское знамя. Петь "Интернационал" и кричать "Ура!" им не разрешалось, так как они еще не прошли до конца весь путь очищения от скверны прошлого и не могли понять великих устремленных в будущее минут.

Но как не внушительно, как не грозно звучала песня! Как бы ни были торжественны голоса бойцов - комсомольцев, товарищ Щинкарь, все же не испытывал во время пения полного удовлетворения , свойственного настоящему партийцу. Всему виной была давняя мечта, какую лелеял в своей душе героический начлаг.

Не раз, с затаенной надеждой обращался товарищ Щинкарь в органы с просьбой, выдать ему, для постоянного пользования духовой оркестр.

В ожидании ответа он уже видел себя марширующим светлой дорогой к победе мировой революции в окружении блистающего медью духового оркестра, изрыгающего громовые раскаты революционных маршей.

Но мечте, к великому огорчению, не удалось сбыться. Не смотря на горячие просьбы героического начлага, вышестоящие органы оркестра не дали, видимо, он оказался нужнее на более ответственных участках строительства коммунизма. Но к просьбе товарища Щинкаря отнеслись с пониманием и имея в виду его преданность делу великой пролетарской революции, приказали выдать огромный, в два обхвата, барабан. Дабы он будил своим пролетарским гулом привыкший к благостной тишине, таёжный люд и поднимал бы их на кровавый, страшный и правый бой во имя торжества идей мировой революции.

Вынул товарищ Щинкарь из кобуры свой овеянный легендами, маузер и чуть тронул тонким, хищным стволом его тугую поверхность инструмента. Барабан тихонечко гуднул в ответ, словно поприветствовал своего нового хозяина, чем привел в неимоверный восторг товарища Щинкаря. И лишь одно портило настроение начлага. Весь гнутый каркас великолепного инструмента был пестро раскрашен в желто- бело- голубой цвет.

- Не годится так, - в слух подумал товарищ Щинкарь - Не годится, что бы боевой, революционный инструмент имел такую, легкомысленно мещанскую окраску.

Подумал товарищ Щинкарь над этим вопросом . Подумал.

И приказал.

- Обтянуть каркас барабана красным кумачом. А по нему написать большими белыми буквами: " Весь мир насилья мы разрушим!"

После этой операции великий инструмент приобрел настоящий, боевой вид.

Укрепленный на сооруженном местными умельцами постаменте барабан, призванный будить своим могучим гулом рабоче-крестьянские массы и поднимать их на борьбу за правое дело, занял достойное место в строю борцов - революционеров.

С этого дня жизнь лагеря вошла в новую колею. Теперь каждое утро заключенные просыпались от мощного гула, который издавал приведенный в боевой порядок инструмент. И воодушевившись и плотно сомкнув ряды, шли в сопровождении охраны совершать трудовые подвиги.

Шли строить коммунизм.

Правда, первые дни барабанного порядка, настроение начлагу портили несметные стаи ворон, ранее мирно расклевывающие трупы умерших или погибших при попытке к бегству заключенных.

Хоронить их было некому да и некогда, и трупы просто сваливали в овраг на радость воронам и прочему лесному зверью.

Но с прибытием революционного инструмента мирное существование администрации лагеря и ворон кончилось. Вспугнутые мощным гулом, вороньи стаи, взметнувшись в воздух, затмили небо над лагерем, заглушая пламенный революционный призыв, заполошным, не сознательным карканьем, То же самое повторилось на второй и на третий день. Стоило только раздаться барабанному бою, как небо над лагерем просто темнело от воронья.

И тогда, после долгих и тяжких раздумий, товарищем Щинкарем было принято ответственейшее решение. Расплодившемуся белогвардейскому отродью, то бишь, проявляющему вопиющую несознательность, воронью, дать генеральное сражение.

По всем близлежащим деревням неугомонные комсомольцы провели конфискацию дробовых ружей и огне запаса . Операцией руководил лично замначлаг товарищ Загорадзе.

Сам же товарищ Щинкарь наблюдал сражение со стороны, как и положено военачальникам высокого ранга И вот , рано утром , сразу , как только разбуженное барабанным гулом вороньё снялось со своих мест ночевок и появилось в небе над лагерем , по ним был произведен первый залп. Почти два часа длилось сражение. Густая пелена сизого, порохового дыма висела над лагерем Испятнанные вороньим пометом красноармейцы вели по назойливому врагу беглый , частый огонь. Даже часовые, со сторожевых вышек, не выдержав немого созерцания на разыгравшееся не на шутку сражения, открыли по атакующему лагерь воронью огонь из своих винтовок. И на второй , на третий день сражение продолжалось с неугасимой ожесточенностью . И только на четвертый день, поняв наконец всю тщетность своих усилий, весьма поредевшие полчища ворон , признав свое поражение , убрались восвояси. Желая окончательно закрепить за собой одержанную победу товарищ Щинкакрь приказал, часть вороньих трупов развесить на ветвях деревьев и на окружающей лагерь колючей. проволоке Вторую же часть, по распоряжению начлага , сдали в пищеблок, дабы поддержать мясным варевом ослабевших заключенных и возбудить в них желание еще немного пожить и поработать на благо великого , рабочекрестьянского государства

---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------- В это утро Владимир Алексеевич Мящерский, он же узник особого лагеря для особо опасных врагов народа под номером одна тысяча четыреста тридцать девять , проснулся рано. Он бы спал и еще. Но коварный сучек, проколов толщу мха служившего ему постелью, впился в спину. Каждую ночь он терзал его. Но если бы , кому- нибудь пришло бы вдруг в голову посоветовать избавиться от этого сучка, то он бы посчитал этот совет кощунственным а сакмого советчика записал бы в свои личные враги. Этот сучек помогал выжить Владимиру Алексеевичу. Через боль, причиняемую этим сучком. Мящерский ощущал жизнь . Ощущал , что он еще жив и барак уже не казался ему одним большим мрачным гробом. Вот и сейчас , ощутив острый укол он улыбнулся сучку, как старому и доброму другу и повернулся на бок.. Струйка холодного воздуха скользнула под ватник , пробежалась по голому телу, вызвав не приятную зыбкую дрож. Барак еще спал. Мящерский слышал чьё-то неясное бормотание , чей-то храп. Кто-то надрывно и тягуче стонал. Кто-то кашлял , мучительно хрипя и захлебываясь. Посреди барака, на свободном от нар пятачке, святилась, тускло малиновым светом , печка буржуйка , распространяя по бараку скупое тепло. У печки застыла не подвижно фигура истопника с безжизненно поникшей на грудь головой. Мящерский потянул ноздрями застоявшийся воздух и сквозь резкий запах смолы , тяжелого духа давно не мытых человеческих тел и кислым , портяночным смрадом, явственно ощутил запах душистого , махорочного дыма. Несколько минут он лежал не подвижно. , прислушиваясь к чувству страха перед неизбежным наказанием за похищенный окурок . Но острое желание курить заглушило страх. Дрожа от нетерпения в преддверии первой затяжки Мящерский осторожно поднялся с нар и не спус кая глаз с , попрежнему не подвижной фигуры истопника и не обращая внимания на обжигающий ноги холод , направился к печке. Чутье не обмануло его. У правой ноги спящего лежал выпавший из правой руки окурок цигарки. Прикурив от обжигающего лицо, малинового бока печки , Мящерский жадно хватал истосковавшимися легкими горький , махорочный дым, бросая по сторонам настороженные взгляды , страшась увидеть протянутые к нему руки товарищей . Он тянул и тянул в себя махорочный дым захлебываясь и наслаждаясь , ощущая , как густой , мягкий туман обволакивает мозг отодвигая в сторону все не удобства лагерной жизни. Еще одна, последняя затяжка. Каленая , малиновая искра обжигает губы. Бросив на пол дымящийся окурок и уже не страшась ни кого, не уверенно переставляя , ставшие вдруг не послушными, ноги, Мящерский с трудом добрался до своих нар и ткнувшись носом в колкий мох затих, как затихает ребенок у теплой, материнской груди. Когда Мящерский очнулся от охватившего его блаженного забытья ,ночь уже кончилась. Утренний свет робко проникал сквозь узкие, прорубленные под самым потолком окна призрачными бликами скользя по темному пространству. И это не на шутку встревожило Мящерского. Каждое утро их поднимали за долго до рассвета и вели на работу под рев огромного барабана. Так продолжалось долгие годы ставшие уже целой жизнью. И казалось , что уже ничто, кроме смерти не может нарушить этот непоколебимый порядок лагерной жизни. Но сегодня.... Сегодня что-то случилось. Давно уже минуло время подъема а с улицы по прежнему не доносилось ни звука . Лишь скулил уныло за бревенчатой стеной барака ветер, нарушая, сгустившуюся над нарами , тревожную тишину.. Так прошел час, второй третий. Напряжение нарастало. И только тогда, когда казалось , что терпению зэка приходит конец и они ,не выдержав пытки непривычной тишиной и не известностью , кинутся на улицу сами, за стеной барака утробно рыкнул барабан. А на улице разгулялась настоящая метель. Серые, тяжелые тучи , нехотя ползли над острыми вершинами хмурых елей. Мокрые , липкие хлопья снега косо неслись к земле. - Что-то флагов сегодня много понавешано? Али праздник какой сегодня? Али случилось что? Седьмое сегодня Седьмое ноября. День великой революции.- Шелестел над строем зэка едва слышный шопоток Рвал ветер алые полотнища на главной мачте и на крыше административного корпуса лагеря. Не далеко от административного корпуса возведена праздничная арка увитая алыми лентами и украшенная еловыми лапами. Сразу же за аркой , под навесом из еловых лап накрыт длинный стол. На нем очередь из бутылок. На каждом бутылочном горлышке праздничный , алый бант. Алая скатерть на столе потемнела и набухла от капающей с навеса капели и казалась напитанной кровью. На штыках красноармейских винтовок так же топорщатся алые банты.. Вот еще раз торжественно и глухо ухнул большей барабан. И не успел еще угаснуть подхваченный ветром гул как распахнулись двери лагерного , административного корпуса и на высоком крыльце появились начлаг товарищ Щинкарь и замначлаг товарищ Загорадзе В торжественной тишине спустились они с крыльца и остановились повернувшись лицами к зданию А из дверей корпуса уже выходили участники тожественного парада. Впереди шли два красноармейца с красными знаменами За ними следом еще двое красноармецев , в новых, топорщащихся еще на них шинелях и шлемах буденовках несли большие, увитые красными лентами и зелеными гирляндами портреты Ленина и Сталина Великих и не повторимых вождей мирового пролетариата. Следом вынесли портреты вождей рангом пониже и видных военачальников революционной красной армии. Свердлов, Орджоникидзе , Ворошилов Буденный , Киров . И еще и еще и еще. Все великие с устремленным в будущее затуманенным взором. Не повторимые. Даже тучи , словно испугавшись вдруг суровых глаз целой плеяды великих вождей, прекратили вдруг засыпать лагерь хлопьями мокрого снега , и только ветер по прежнему неиствовал и бесстрашно трепал алые знамена словно задавшись целью сорвать их с флаг штоков и унести подальше от лагеря.. Праздничная колонна , с портретами великих вождей , с товарищем Щинкарем во главе. двинулась торжественным маршем в направлении стоявших в плотных шеренгах заключенных окруженных плотным кольцом красноармейцев с винтовками и алыми бантами на штыках. С торжественной, революционной речью к красноармейцам обратился сам товарищ Щинкарь. Следуя его призыву, красные бойцы почтили память своих павших в кровопролитных боях с золотопогонной сволочью товарищей трехкратным залпом. Затем , под дружное, трехкратное ура геройский начлаг вознес хвалу революционной и великой партии большевиков - коммунистов и её гениальным вождям И закончил свою речь товарищ Щинкарь пламенным призывом доказать всем белогвардейским недобиткам, что не затупились еще красноармейские штыки и все так же остры их сабли. - И пусть они это запомнят- Выкрикнул товарищ Щинкарь заканчивая свою пламенную речь и указывая распростертой , словно в полете , рукой на серогрязный строй заключенных. Ему подвели коня. Тяжело, с помощью красноармейцев, взобрался в седло бывший лихой командир красной конницы. Эх, не тот уже стал кавалерист. Да и конь уже не тот. Не тот отчаянный степной скакун . Но и враг уже не тот. Нет , не тот нынче враг. Но он есть враг! И его жалкий вид не должен вызывать жалость в , горящих жаждой справедливой мести, сердцах революционных , красных бойцов. По приказу товарища Щинкаря из молчаливого строя заключенных отсчитали каждого седьмого.Затем всех тех, кто имел несчастье попасть в это роковое число, сбили в плотный строй и окружив конвоем отвели за сотню метров от общего строя. Здесь конвой отхлынул от заключенных и присоеденился к стоящим в ожидании красноармейцам. Послушные воле своего героического командира ,они вытянулись в цепь охватывая полукольцом жавшихся к друг другу на пронизывающе ветру,заключенных. И вдруг! С винтовками на перевес кинулись в стремительную , штыковую атаку. Нет не затупились красноармейские штыки. Смертоносными жалами впивались они в беззащитные тела несчастных людей нащупывая в трепещущейся от смертельной муки, живой плоти ускользающую жизнь. А рядом с ними крутился на коне лихой всадник в развивающейся на ветру бурке и кричал хрипло: - Не стрелять! Не стрелять! Штыком его коли! Коли штыком!- И подхавченный звериным азартом,рожденным видом истекающей горячей кровью , беззащитной жертвы кинулся вдруг в охваченную ужасом толпу заключенных и закрутился на месте давя конем и нанося шашкой быстрые, как молния, удары, И только выдыхая хрипло , -так их! Так, сволочь золотопогонную. Ни кто и ни когда не поймет и не сможет оправдать и десятой части той злобы затмившей вдруг разум людей с такой жестокостью и яростью убивающих себе подобных. Ни один следователь не докопается до истинных причин этой неуемной злобы. Ни один прокурор не зачитает обвинения. Ни один судья не огласит приговора. И только не земной судья,судья всевышний, на страшном суде рассудит их. Вскоре все было кончено. В последнего, волчком крутившегося меж потерявших человеческий облик,забрызганных человеческой кровью красноармейцев заключенного вонзилось сразу четыре штыка. Мящерский умирал. Он не ощущал, как глубоко вошли в его тело острые жала штыков.Да и не было его, тела.А было огромное, пронизанное удивительным светом , пространство И оттуда, из лучезарной дали появился вдруг полковник Невсеровский.- Задержался ты Владимир Алексеевич, -сказал он улыбаясь и протягивая Мящерскому руку. -Заждались тебя. Все наши уже в сборе. Один ты остался.- И вдруг Мящерскому стало легко и свободно. Даль манила , притягивала, звала. И он устремился в высь, забыв про боль и муки и холод. Устремился на встречу великому, вселенскому зову. А в низу, на земле подолжался праздник. Из не попавших в роковое число ,семь, заключенных победители мостили для себя путь победы. Их ложили прямо в мокрый снег лицом. Голова к голове. Плече к плечу. Получилась длинная, серая дорога из человеческих спин. От места той героической атаки, мимо мачты с развивающимся победно на ветру алым флагом , мимо праздничной арки к уставленному бутылками столу. По вздрагивающим от боли и страха спинам шли гордо победители, зло и грозно выкрикивая слова революционного гимна. " На бой кровавый. Святой и правый!! " Громоподобно гудел большой барабан заглушая своим могучим гулом свист ветра в вершинах хмурых елей. А из под навеса из зеленых ветвей строго смотрели на марширующих по живой дороге победителей вожди великой и не повторимой революции. А в поле стыли исколотые красноармейскими штыками трупы людей , несших когда то на своих плечах честь, гордость и славу великой страны. И кровь их, смешиваясь с талой водой, впитывалась в, еще не скованную морозом, дышащую материнским теплом , землю. И никому уже не было до них ни какого дела. Лишь истошно, по бабьи , голосила над ними метель заботливо укрывая их белым саваном

КОНЕЦ

Кошелев-Новицкий

�