Ну и при чём здесь опера Моцарта? А не при чём. Просто случайно в компе наткнулась на программку первого спектакля. Алокамзольная, золотокружевная, нежно флиртующая Вена 1782 года и такие неблагозвучные малоприличные для нынешнего уха имена, названия... Сераль, Блонда, Педрилло... К тому же тлетворный колорит Востока, доставший нас. Потоки дешёвого похабного ржания, бушующего вокруг - был бы повод - подхватили меня.
Итак, действующие лица оперы Моцарта "Похищение из сераля", а теперь и советско-феминистского капустника "Возвращение в сераль".
Бельмонт, дворянин.
Констанца, невеста Бельмонта.
Блонда, служанка Констанцы.
Педрилло, слуга Бельмонта.
Паша Селим
Было это, когда люди гонялись не за деньгами, а за куском колбасы или хвостом селёдки. Скудной была пища жителей большого оазиса. И только во дворце паши Сeлима на старой площади ели урюк, косхалву и бараньи рульки.
Вроде бы всех врагов победил паша. Воинственных дервишей порубали янычары, умные мудрецы бежали тёмной ночью из оазиса, бывшие мурзы спрятались по окраинам в лачугах, выдавая себя за бедняков (как визирь Бельмонт, переодевшийся в бурнус своего слуги Педрилло). И всё бы ОК, если бы голод был тёткой.
После очередной смуты, на каком-то хурале, чтобы успокоить чернь, паша объявил: отныне все равны. После этого знатные люди стали есть тайно, в темноте, под одеялом. Не очень удобно, но как-никак проблема была решена. А вот с женщинами... На том же хурале (выжги его из памяти Аллах!) предписано было всем иметь по одной жене и никаких наложниц, дабы полнились сердца не завистью и злобной похотью, а братством!
На старой площади лишь Педрилло не был озабочен женским вопросом. Проникнув в стан врага под видом брадобрея, он был занят добычей пропитания для своего господина Бельмонта и сбором информации о жизни дворца. Все остальные-халифы, султаны, мурзы, моджахеды и ваххабиты не только ночью, но и днём мечтали о гаремах. На людях они делали вид, что и одну жену им прокормить трудно и что им достаточно своего семейного серальчика. Но... Нет ничего ужасней первой и единственной жены. Высохшая от старости, шаркающая сносившимися чунями, что-то бубнящая беззубым ртом... Поэтому они договорились создать настоящий сераль. Договорились без слов, в особых случаях они умели это делать с помощью взглядов. Преуспел в этом и шейх Мо. И когда муэдзин прокричал с минарета, что всенародная умма постановила построить дом всеобщего оповещения о движении времен, он вопросительно глянул на Сeлима.
-Это должна быть девичья башня?
Cелим опустил веки:
- Двенадцатиэтажная.
-Но как бы не гарем?- спрашивали глаза-маслины.
-Нет, конечно,- взметнулись почти удивленно хозяйские брови.- Народ хочет видеть не рабынь-свободных летописок, - и Селим облизал толстые губы.
-Не рабыни. Свободные летописки, - и Сeлим снова облизал свои толстые губы. Воображение выдало молодую пери, бьющую тонкими пальчиками по клавишам пишмашинки (компа еще не существовало), она вглядывалась в текст, почти касаясь прелестным носиком каретки, не отрывая задoк от стула, и бёдра её напрягались.
-Но в башне должны быть мужчины,- продолжил Мо.- Как бы...На службе уммы...
-Сераль не бардак.- брови Селима грозно сошлись к переносице.- Посторонним вход воспрещён. Возьми половину всех евнухов. И чтобы отвлечь внимание от отсутствия всякого присутствия, выдай каждому фотоаппарат или камеру.
-Симулякр,- брякнул Педрилло, начитавшийся культурологических трактатов. К счастью никто не обратил на непонятное слово внимания, мало ли что бормочет брадобрей, делая своё скучное дело?
-А я? - без слов, очень жалостливо спросил шейх Мо.
-Первый отдел. Кадры. Проверенные. Ты знаешь наши вкусы.
Шейх вкусов не знал, не судить же по той единственной, что дана Аллахом. К тому же он понимал, что сераль будет служить и другим обитателям дворца. Поэтому выбрал принципом разнообразие.
Ну, красавица Констанца-это само собой. Нежная блондинка с опущенными плечами, по которым текут тяжёлые волосы, тонколодыжная и тонкая в стане...К тому же она была умна, сочиняла рубаи и легенды в рифму. "Дорогие подруги!" -обращалась замечательная летописка к женщинам оазиса, и в ответ летели мешки душевных свитков с горячими благодарностями. Это и сохранило жизнь ей, невесте ненавистного беглеца Бельмонта.
По противоположности другой главной летопиской была назначена жгучая брюнетка, подкрашивающая раннюю седину синькой и похожая на паучиху, жаждущую задушить партнера в страстных объятиях. Женщина-гора и женщина-pебёнок, куколка с фарфоровыми глазами и философка в пенсне, знающая наизусть всего Авиценну... Заместительш шейх подбирал с меньшим тщанием: потные рабочие лошадки, бегающие в поисках вестей. А подбор летoписок-заведующих отделами, и сотрудниц и вовсе перепоручил Педрилло. Тот в этом деле не разбирался и взял на службу победительниц конкурсов красоты, похожих друг на друга так, что никто не мог запомнить их имён и потому им на грудь повесили цифры (арабские).
И всё образовалось. Душевные летописки, вдохновляемые косхалвой, набравшись сил с помощью дорогих благовоний и мраморных ванн, рассылали послания в лачуги. "Дорогие подруги!- писали они,- молоко можно делать из воды, если добавить в неё прогорклую муку, встряхнуть и размешать". И в ответ они получали мешки благодарных писем. Дети меньше кричали по ночам, опившись мучной смеси, и мужья становились терпеливее.
Муэдзин кричал с минарета дворцовой мечети: "Слава, слава, летописки! Вы нам сделали подписку!". И никто не удивлялся, когда за какой-нибудь главной летопиской из дворца присылали белого верблюда. Ну, a если слона, - значит всех звали на очередной хурал, где то одной, то другой давали слово.
Объявлял выступающих сам Сeлим, так было и в тот злосчастный для него день.
-Слово предоставляется нашей лучшей одалиске...Летописке, то есть ...
Оговорка по Фройду, отметил про себя философски подкованный Педрилло.
Во дворце летописки снимали платки, как иначе они могли говорить с трибуны? И бусы - малахитовые, сердоликовые, бирюзовые, опаловые колыхались на высокой шее Констанцы, посылая лучи в зал. И не было и не могло быть пери прекрасней её. И распалился Селим:
-Дорогие летописки, вы нам сделали под ...хм ...писку!
-Рифмы, как у Хайяма, - громким шепотом сопроводил речь владыки Педрилло, знавший всю поэзию от Фирдоуси до Евтушенко.
Но Селим не откликнулся на сладкую лесть. Происходило что-то непонятное.
Все летописки склонились в низком благодарственном поклоне. И только Констанца, на которую он смотрел, застыла, вытянув шею и вперив взор в дальний проём, где теснилась беднота. Один дервиш...Никто не узнал в грязном оборванце Бельмонта.
Констанца сошла с помоста, устланного коврами, и шла по каменному полу прямо к Бельмонту, не видя ничего вокруг, словно загипнотизированная.
=А если это любовь? - Педрилло помнил названия всех фильмов, даже тех, что пылились на полке, спрятанной от глаз зрителей. Слуга, конечно, тоже узнал своего любимого господина.
-Назад! - рявкнул Сeлим. Нo Констанца лишь улыбнулась:
-Я напишу легенду. Я должна дать...
-Взять интервью, - попытался поправить дело Педрилло.
-Отправлю за непослушание в глушь, в саклю, в Красную Яругу! - Сeлим терял самообладание, а Констанца, как сомнамбула, шла к джигиту.
Ловкий Педрилло знал потайной ход. Обежав дворец, он подвёл к проёму хромую лошадь, и влюблённые сели на её костлявую спину. Не арабский скакун, но в поцелуях и ласках они не без удовольствия проделали путь до ...Красной Яруги. Ибо именно туда был сослан коварным Селимом Бельмонт. Именно туда никто не держал путь добровольно. И никто не мог представить себе нежную Констанцу, живущей в Красной Яруге. Более безопасного места придумать не мог изучивший географию оазиса Педрилло.
И жизнь была бы cносной, если бы Бельмонт мог прокормить свою пери. Но это только в легендах любовь облегчает существование. Бельмонту было больно смотреть, как Констанца метёт земляной пол в грязной лачуге; как она печет единственную лепёшку не то на дувале, не то на тандыре, который он сам неумело соорудил из черепков, собранных на свалке. Душа одарённой летописки требовала своего, и Констанца чертила буквы (арабские) сухой палочкой в углу двора. Буквы складывались в слова, слова в рифмы, рифмы в строфы, строфы в песни. Её голос заглушали проносящиеся мимо роскошные белые верблюды, белые ослики Вазы и черные ослики Газы тоже мелькали за высоким плетнем, а Констанца не могла выйти из дворика, чтобы не попасть на глаза доносчикам.
Ещё труднее стало, когда родился у них сын, замечательный мальчик Колбаска. Верный и расторопный Педрилло тут же доставил своему господину козу. И теперь Констанца три раза в день доила грязную козу своими нежными тонкими пальчиками. Колбаска рос здоровым и тут же выпивал молоко, материнского ему было мало. А после не стало хватать и козьего. Жалкие липкие струйки из полупусто козьего вымени смешивались с бриллиантовыми слезами любимой пери, и смотреть на это Бельмонту было невыносимо.
От безысходности Бельмонт впал в печаль. И создал песнь сомнения. Не покаяться ли? Не вернуться ли Констанцe в сераль? Не упасть ли на прекpасные колени перед Сeлимом?
-Да! Мы вернёмся, но не так, - сверкнула очами Констанца.- Лучше умереть стоя, чем жить на коленях. Мы встанем с колен. Мы пойдём по широким дорогам и узким тропам, и будем петь, что кончилось время Селима.
Они шли и пели. Бельмонт пел полным голосом, и Констанца вторила ему в полную силу. Ничто не стесняло их дыхания. Колбаску они посадили на хромую лошадь, которую вели под уздцы. Услышав свободные сильные песни о настоящем равенстве и братстве, все -дервиши, феллахи, моджахеда, ваххабиты -покидали свои сакли и лачуги. Тропки впадали в дороги, как ручейки в реку, реки выплёскивались на площади, людские моря стали океаном. И Сeлиму не оставалось ничего другого как убежать от страшных волн. Он бежал из дворца в дальний оазис быстрее лани. А Педрилло встретил победителей букетом цветущего миндаля и криками "Да здравствует свобода!"
Колбаску передавали с рук на руки, а Констанца говорила, говорила, говорила с балкона дворца, обращаясь к людскому океану. Бусы свои она давно променяла на хлеб в Красной Яруге, но глаза её сверкали ярче драгоценных камней. Снимки её тех дней появлялись в мировой печати рядом с портретами Хилари Клинтон, Маргарет Тэтчер, Беназир Бхутто и Наоми Кэмбл.
Но потом она уступила трибуну любимому. Муж- солнце, жена- луна, и Констанца решила светить отражённым светом. К тому же всё больше сил требовал Колбаска. Он хотел быть лихим джигитом и в свои, совсем небольшие годы носился со страшной скоростью на белом верблюде, распугивая не только коз и собак, но и простых людей. Констанца объясняла ему снова и снова, почему это плохо. Увы, тело его в ту пору росло куда быстрее, чем сердце.
Муэдзин покричал на весь оазис, что Бельмонт вместе с женой и сыном отныне будет жить во дворце на старой площади, в закрытом для всех и неприступном, чтобы быть ближе к своему народу. Ибо лачуг много, и как узнать, в какой народный защитник? А дворец один, и Бельмонт один.
Констанца стала главной летопиской, самой главной над главными. Она по-прежнему любила складывать слова (арабские) в стихи и писать обращения "Дорогие подруги!". До поздней ночи сидела она на в башне на самом верхнем этаже. Одна. Потому что молодые летописки, сменившие прежних, чувствовали себя совсем свободными. Сняв платки, они с пoлудня расчёсывали волосы, сурьмили брови, натирали кармином щёки и, закатав до предела шальвары, бежали навстречу своим мурзам, которые теперь проникали в башню легко и беспрепятственно.
Изнуренная работой, Констанца была ещё прекрасна, как чуть поблекшая и подвядшая роза. Педрилло, знавший толк в красоте, ставил её выше всех в серале. Но злоязыкие новые летописки говорили, что она становится похожей на любую пеpвую жену прежних времён, а Педрилло, может, и разбирается в цветах и рифмах, но не в женщинах. Самая дерзкая из летописок Блонда при всех советовала Констанце решиться на силиконовую грудь. Вроде бы из лучших побуждений советовала, вроде и гневаться не на что.
Педрилло был озадачен, узнав, что Бельмонт созывает главных летописок во дворец, чтобы наградить их персональными компьютерами. С чего бы это? Разве не иссяк поток писем от дорогих подруг из простонародья? Раньше их носили в башню мешками, а теперь изредка придёт одно лично Констанце... Или появилась новая легенда, которую знают все? Обо всём этом слуга спросил господина, правя его роскошную бороду, в которой пробилась первая седина, придавшая обладателю мужественности. Может, кто-то проник в ребро? Последний вопрос вслух он не задал.
Важно быть мудрым и думать о будущем. Сегодняшние милости обернутся отдачей, - объяснил Бельмонт. И приказал послать за летописками лучшего слона.
"Кто это? Кто это?" - спрашивали друг у друга люди в толпе, бегущей за слоном. Случайный иноземец утверждал, что это топ-модели. Те, что постигли позу змеи, - спорили йоги. Лучшие в танце живота... и только один догадался: это же из сераля. А-а-а- прошло по толпе. И все замолкли, прислушиваясь к словам Бельмонта.
-Летописки, - шепотом поправил Педрилло. Но обуянный вдохновением, Бельмонт, которому мешала сосредоточиться Блонда, стоящая на голове так, что тяжёлые груди её касались ковра, не стал поправляться, а толпа решила, что так и нужно. На то она и свобода, чтобы говорить всё, как есть.
Опять оговорка по Фрейду, подумал Педрилло, увидев слёзы на глазах Констанцы. И уже было. Дежавю. И почувствовав, что дискурс не полон, вспомнил и Экклезиаста. Дуют ветры с юга на север и с севера на юг. С востока на запад и с запада на восток. И всё возвращается на круги своя...