Наум помнил первый дом, просторный и светлый, доставшийся от деда. Стоял дом в самом центре, на базарной площади, и после революции приглянулся милицейскому начальству. Второй дом делили с теткиной семьей, теснились. Третий, куда семья попала тоже не по собственной воле, был полуподвалом: земляной пол, низкие окна. А! Разве в пятнадцать лет это замечаешь?
Даже голод, организованный большевиками на Украине, легко забылся, как только отступил. Тот страшный 33-й, когда люди пухли и умирали, унес из их дома новорожденную сестренку. И родители долго болели.
Вообще-то после сытно и не жили. День и ночью подростку хотелось мяса, живот прирастал к спине.
Клиенты отца, евреи скромного достатка, составлявшие основную часть населения городка Дунаевцы, теперь не меняли костюмов -- выживали кой-как. А новая клиентура, местное начальство... Всё чаще отцу недоплачивали, а то и вовсе не платили за работу. Уж лучше бы шли обшиваться начальники к кому-то другому. Но в городке все знали: никто не выделает пальто, как Лазарь. Его жилетки, брюки, шинели, шубы отличались не только добротностью, но и особым шиком. И воровать так и не научился мастер: остаток сукна вернет, и мех, и нитки. Пуговицы не припрячет для своих голодранцев.
А детям -- что? Это у взрослых болит голова.
Науму было тогда хорошо!
Потому что просыпался он под стрекот отцовской машинки. Отец почему-то не старшего и не младшего сына брал с собой относить важный заказ на дом, а среднего -- Наума. И в синагогу -- тоже его. Эти отношения, сурово-немногословные, мужские, были дороги мальчику.
А нежности он добирал у матери. Красавица, с глазами цвета сизой сливы, она целовала его в щеку, как маленького, провожая в школу.
Да, было Науму радостно просыпаться тогда по утрам. Потому что были у него два любимых брата. И сестра -- пятилетняя Маня, которая несла свет всей семье. Крошка, кукла, помнящая наизусть все стихи, какие учили братья, весёлая и не по возрасту чуткая и сообразительная.
И в школу Наум летел, как на крыльях. Лучший ученик, рослый красивый мальчик. Это ему написала записку белокурая Леночка - москвичка, временно приехавшая в еврейский городок: "Я тебя люблю, давай дружить".
Он уже ходил на "гулянья" в шумной подростковой компании. На холме, возвышавшемся над всеми улицами, среди снесенных и разрушенных храмов -- кирхи, церкви, костела и синагоги,-- играли в футбол, танцевали, гужевались все вместе, евреи и немцы, украинцы, поляки, русские. Всех равняла, сближала юность.
Не самое легкое и не самое безоблачное существование еврейского подростка из бедной семьи... Но то, при котором на вопрос "как жизнь?", отвечают привычно "беседер".
В порядке. Лучше не скажешь. Что может быть важнее обычного повседневного ясного порядка? Счастье, удача -- вершинки; горе, беда -- впадины. Но если -- в пределах возможного и предсказуемого это всё-- жизнь.
А после случается катастрофа. Катастрофа -- не жизнь. Катастрофа -- пожар, потоп, лавина...Какой образ мы бы ни выбрали, мы не найдем слов, равновеликих этому ужасу. Всё непонятно. И всё в этом хаосе, как щепку, несет человека к гибели.
Катастрофа всегда внезапна. Потому что безумна по сути своей, против логики и против порядка и потому -- неожиданна. И только, оглядываясь после, Наум Беккер мог увидеть какие-то этапы её приближения. Так скала, прежде, чем сорваться с горы и потащить в пропасть камни и жертвы, еще покачивается на вершине.
Сначала были черные слова из черной тарелки на столбе: началась война. И все эти вопросы без ответов: ехать - не ехать? И как ехать, если не на что взять подводу до станции? И эти странные слухи, что немцы истребляют именно евреев...Всегда семья Лазаря жила рядом с немцами. Всегда врала советская пропаганда. Чему верить, чему не верить? Может, обойдется?
И новая волна страха -- не обойдется. Наум услышал спросонья: сосед из небогатых украинцев, еще вчера подобострастно просивший отца починить старую одежонку, орал во весь голос:
-- Как не готово? Я тебя, жида, до немцев на суку повешу!
Немцы еще не вошли, по улицам двигались с запада еще наши танки и наши солдаты, разбитые, голодные, жалкие, а соседи уже хозяйничали в доме и забирали подсвечники, тарелки, всё то немногое, родовое, что имело какую-то ценность. Отец метался между мародерами:
-- Да как же так? Это я. Я обшивал вас всех за гроши. Посмотрите, это я, Лазарь.
Люди не смотрели, рыскали по сундукам, и это было непонятно и страшно.
...Это только кажется, что катастрофа приходит к нам извне. Нет, она зарождается в нас, нами творится.
Нормальным людям трудно, просто невозможно, представить мотивы, по которым "великие мира сего" запускают механизм массовой гибели. В последнее время делаются попытки заглянуть в душу Ленина и объяснить его приверженность к террору мстительностью (революция за смерть брата, такой вот счет). Гитлера наши современники (скажем, кинорежиссер Сокуров) склонны изображать слабым невропатом, которым двигали страх одиночества и мужская неполноценность. Подобные "человеческие" объяснения существуют и для зверств Сталина. Что от них толку? Важнее понять, что катастрофа, начатая вполне слабым и вполне смертным существом, способна набирать космическую мощь.
У крупного ( на мой взгляд, очень крупного ) художника, живущего в Ашкелоне, Дмитрия Семеновича Громана, есть картина с вечным сюжетом "Каин и Авель". Никакого действия. Два лица -- зеркальные отражения, два лица, как одно, по чертам -- родные братья.
И такие разные.
Авель -- ражий и рыжий. Ражий землепашец, ясный и солнечный даже в последнем своем сне.
Каин -- мертвенно-бледный. Вот она, Каинова печать,-- смертельный
ужас, разлившийся по лицу оттенками трупной зелени. Ужас перед свершенным.
Только что Каин убил брата, совершил первое на Земле убийство. В устной Торе рассказывается, что убивал Каин долго, было много крови, было сплошное месиво из плоти и грязи ( наука убивать "чисто" пришла позже ).
А тогда, справив грязную эту работу, Каин осознал, что совершил нечто непоправимое. Поломка Замысла, разрушение Космической гармонии... Плачь - не плачь, кайся - не кайся, ничего не вернешь. Убийство вошло в мир. В Каиновой цивилизации в катастрофах отныне будут жить поколения -- природных, техногенных, социальных.
Как будут жить? Обратимся снова к опыту Беккера.
Сначала начались авианалеты. Наум помнит, как шли они с матерью по улице и их сопровождали фонтанчики пыли по бокам. Фашист -- летчик был не самым метким стрелком, повезло. После в город ворвались немецкие мотоциклисты.
Всех дунаевецких евреев согнали в одно место за городом, в разрушенное здание бывшей МТС. Несколько тысяч людей на небольшой территории, оцепленной охранниками... В первые дни еда и вода доставались семьям побогаче, тем, кто подкупал полицаев из "своих", отдавая припрятанное золотишко. Всех, впрочем, скоро сравняют эпидемии тифа и дизентерии. Барак, в которой оказывался больной, освобождали, всех гнали в Демьяновский лес и уничтожали.
...Конечно же, семья портного вступила в голод одной из первых. На добычу в город пришлось отправить Манечку -- взрослых не выпускали, а такой девочке не откажут. И впрямь Маня вернулась назад, прижимая к исхудавшему тельцу целую буханку хлеба.
И кто же встал у неё на пути? Полицай из самых молодых, парень, что был старше Наума всего года на три. Друг можно сказать, еще неделю назад обносили чужие сады, играли в футбол, ходили на танцплощадку.
И вот знакомый, свой, совсем свой, не просто остановил он крошку, а злобно толкнул, и выпавшую буханку растоптал в пыли новенькими немецкими сапогами.
--Ты что?!
Не помнил себя Наум, когда кинулся на обидчика Манечки. Наума била охрана. А добивал его все тот же "приятель", бил так, как парень не бьет парня. Сапогом в пах до потери сознания, по голове, снова в пах.
Что сделал он ему? Всю жизнь вспоминал и не мог вспомнить меж ними дурного слова. Добродушный был парень, большой и добрый, вроде бы. И зависти не чувствовал Наум с его стороны-- чему завидовать?
А только тогда, в гетто, после драки, все время видел на себе тяжелый, остановившийся взгляд юного полицая. Так охотник, наверное, смотрит на выбранную жертву.
--Убьет он тебя, -- сказал отец.-- Уходи, беги.
Плакала мать:-- Тебе нельзя оставаться здесь.
Ни разу в жизни после того Наум не срывался в гнев, спокойнее не было человека. Он знает, как это бывает, и научился усмирять гон горячей крови
Знал ли себя тот парень? Знал ли в себе палача и садиста?
Что мы вообще знаем о себе?
В актовой речи, обращенной к выпускникам колледжа, в котором преподавал, Иосиф Бродский со свойственной парадоксальной жесткостью предупредил юных, не тронутых жизнью американцев: вы потенциальные предатели, насильники, убийцы. И всё это проявится, когда придется делать выбор не между Добром и Злом, как учит традиционно- гуманистическое миропонимание, а между Злом и Ужасом. Между обычным злом обычной жизни и Злом запредельным, с каким мы то и дело сталкиваемся в цивилизации Катастроф.
С Катастрофой каждый оказывается один-на-один. Личные установки, совесть и личное мужество определяют выбор. Никакие общественные объединения, партии, движения -- не помощники, они лишь размывают индивидуальную ответственность, это доказано. Фашизм и коммунизм созидались партиями, массами. Катастрофа держится толпой, заставляя бездумных работать на себя.
Простой украинский парень не обязан был быть героем. Но никто не обязывал его становиться подонком. Садистский комплекс? Вера в расистский миф? Опьяненность первой властью, которую давала немецкая форма? Что сработало в тот миг, когда он бил пятилетнюю девочку и соседского парня?
Вслед за Наумом Беккером я полагаю, что полицай-подросток и сам не осознавал той темной и мутной силы, которая в нем бродила и вдруг вырвалась, срезонировав с пришедшей Катастрофой. Если бы знал, если бы умел думать о себе и своей роли в этом яростном мире, может, не замахнулся на ребенка, не заметил Манечку, отошел в сторону. А простое неучастие в творении Беспредела -- уже действие против Катастрофы, ибо не развивает, а гасит её инерционную силу.
Наум Беккер бежал из гетто с помощью работника военкомата Семена Михайловича Ткачука. Друг и клиент Лазаря, он обещал семье, что поможет мальчишке добраться до своих.
Они шли вдвоем лесами и полями, обходя занятые немцами города и села. Иногда их пускали переночевать в хаты, стоящие на отшибе. Иногда кормили, иногда, увидев Наума, говорили от двери: "Жидам не подаем". Тогда уходили, убегали быстрее от этого места. Часто голодали, питаясь кореньями и ягодами. И ночевали на холодной земле. Мужчина и мальчик шли на юг, на Кавказ, туда, где должно быть сытно и тепло.
На узловой железнодорожной станции, еще на Украине, Наум вдруг увидел председателя горисполкома, уехавшего из Дунаевец до прихода немцев. Начальник часто бывал в их доме, приходил на примерки. Гладил детей по галочьим черным головам, угощал конфетами. А теперь он, старый знакомый, стоял у двери вагона, из окон которого выглядывали его дети, жена. Весь вагон был занят домочадцами, тоже прекрасно знавшими Наума. Жена начальника улыбалась. Пахло вкусным.
Оборванный, изголодавшийся Наум почему-то решил: ему обрадуются. Его возьмут в тепло и защитят от всех бед. Он устал, он вдруг почувствовал себя ребенком, каким и был в свои пятнадцать. Ему так захотелось нормальной жизни, что показалось: всё страшное кончилось.
Наум кинулся к начальнику: известно ли что-нибудь о его родителях, братьях, Манечке?.
Нет, ничего не известно, сухо и коротко, издалека было сказано. Так, сказано, что понял: в дом на колесах вход для него закрыт. И это было непонятно и очень страшно.
Уже на подходе к Грузии Наума свалил тиф. Очнулся в Тбилиси, в госпитале. Сестрички рассказывали, что в беспамятстве Наум все время подставлял ладони под "воду" и "откручивал кран". Жар был такой, что не должен был выжить. Но -- выжил.
--Я был один? -- спросил врача, придя в сознание.
Да, солдаты нашли его в лесу одного.
Своего попутчика Наум разыскивал и тогда, едва встав на ноги, и после войны, рассылая запросы во все возможные адреса. Глухо.
Что он думал о Ткачуке? Разное. Благодарен, конечно, был. Еще как благодарен. Он хотел бы причислить его к праведникам, помогавшим евреям выжить в самые темные времена. Но что-то, возможно забытые слова и детали долгих совместных странствий, заставляют смутно предполагать и корысть. Здоровый и сильный мужик, Ткачук уклонился от воинского призыва в первые дни войны. Может, он, Наум был той соломинкой, за которую хватался Ткачук, чтобы, пробравшись к своим, сказать: я не враг, я на врага не работал. Что с ним случилось в том пригородном лесу? Убили немцы? Расстреляли свои? Сдался он в плен? И вовсе не исключал Наум, что Ткачук бросил его умирать, испугавшись заразы и лишнего груза при переходах.
Кто-то увидит в такой оценке некий нравственный изъян и даже цинизм. А как может видеться мир человеку с избыточным знанием о Зле?
"Во многой мудрости много печали"...
Но есть и еще кое-что.
Жизненный опыт склоняет больше доверять людям, трезво оценивающим человеческие возможности. Как-то уж очень легко, на глазах, ломаются при первых трудностях все "слишком положительные", слишком "принципиальные" коллективисты и гуманисты. А какой-нибудь чудак, не боец вовсе, и не душа общества, глядишь, держится и держится. Скептик, циник, он лучше не стал от наката очередной волны очередной социальной революции, но и хуже не стал тоже. Закалка? Прививка от заразы великого, запредельного Зла знанием зла повседневного?
Катастрофа отняла у Наума всё. В Дунаевцы незачем было возвращаться. Мать, отец, братья, свет его детства Манечка -- все погибли. И другие родственники -- не столь близкие -- тоже. Может, взорвали в старой штольне, может, расстреляли в Демьяновском лесу. В еврейском месте Дунаевцы Каменец-Подольской области почти не осталось евреев.
Он пошел на военный завод в Тбилиси. Работал, как все, по пятнадцать-шестнадцать часов в сутки. У него оказались отцовские руки, точные, сильные, умные, а голова была устроена так удачно, что чертежи, самые сложные, он читал сходу не хуже мастера.
Наума поставили в экспериментальный цех, где изготавливались опытные образцы деталей для истребителей. Работал по самому высшему, шестому, разряду.
При первой возможности пошел в вечернюю школу.
Чем он, побывавший в земном аду, отличался от окружающих?
Разве что тем, что кричал во сне. В заводском общежитии стоном, плачем и криками пугал соседей.
Прошлое и после не ушло, никуда не делось. Те страшные побои -- сапогом в пах -- не прибавили мужской уверенности, он не был раскованным с женщинами. Женился в пятьдесят. Сын родится, когда ему будет пятьдесят четыре.
А тогда, в заводской своей юности еще отличался от сверстников тем, что избыток денег ( зарабатывал много) не пропивал, не прогуливал -- откладывал на черный день. День тот оказался не таким и черным. Деньги пригодились, когда поступил в Симферопольский сельхозинститут на дневной факультет: сам себе помогал, прибавляя в стипендии из накопленного.
Стал Наум Беккер агрономом. Сначала простым, потом главным специалистом совхоза, после и вовсе главой хозяйства. В Крыму, да и во всем Союзе был известен. Ордена, медали, переходящие знамена, слава гремела...
И вот что удивительно: из прочих совхозный директоров, его выделяло особое, почти нежное внимание к простому труженику. В те хитрые годы, когда другие директора занижали планы, чтобы иметь огромные (до пяти окладов плюс тринадцатая зарплата) премии от перевыполнения, Беккер ставил в план предельные цифры. Не только потому, что был "патологически честен", как и его отец, портной Лазарь, но еще и для того, чтобы больше денег получить на социальные нужды. Он строил людям дороги и ясли, клубы и школы, давал возможность нормально заработать.
Беккер добился такого уважения, которое перекрывало вялотекущий антисемитизм, никогда до конца не изживавшийся бывшей империей. Какая-то очередная волна ударила крепко: сам первый секретарь обкома КПСС, крымский вельможа Макаренко требовал смены директора. Скрытая причина, что еврей, желание выполнить негласное указание. Повод -- увольнение жалобщика-пьяницы. Но тут стеной стало районное начальство. На месте знали: убери Беккера, и хозяйство развалится.
Ну, а Наум? К прежним его обидам прибавилась еще одна...К прежним разочарованиям -- новое. Для него не стало неожиданностью, что некоторые из вчерашних друзей перестали звонить и здороваться в трудные дни. Ничто не изменилось в его отношении к человечеству в целом и к окружающим людям. Несовершенным, слабым, нестойким --всяким -- он желал им по прежнему только одного : лучшей жизни. Той, что не испытывает человека на силу, чистоту и порядочность. И делал для этого всё, что мог.
Когда он пришел в "Виноградный", в совхозе было около З00 гектаров виноградника. Когда покидал хозяйство -- больше трех тысяч. И какого! Отборные сорта.
Лигачевская кампания против пьянства застала Беккера в расцвете славы, он поднимал и очень успешно перестраивал второе винодельческое хозяйство. Сюда, в "Заветное", и пришел правительственный указ с требованием: лозу -- под корень. Беккер выполнять его отказался. Его вызывали в трест, в министерство, на бюро райкома. И снова:
--Этого делать не буду.
Он не повесился, как один из крупных виноделов. Просто вышел на пенсию. Он не видел, как виноградники перепахивали метровым плугом, не дав рабочим собрать поспевший урожай. Спелые кисти брызгали соком. И всё это было, наверное, похоже на кровь и на убийство.
Наум Беккер после этого сильно болел. Перенес операцию.
Доживал в Израиле, в Ашкелоне. Не привёз с собой ничего. Его дом, его сад, его силы, его здоровье остались в Крыму. Чтобы сын Саша мог учиться, жена Светлана ( тоже агроном по специальности ) убирала чужие виллы Горько.
Но это вовсе не повод терять человеческое достоинство или ненавидеть ближнего. Иначе нет Катастрофе конца.