Что вы цепляетесь ко мне, вещи? Вы, неживые... Как лианы, липучки, лассо. Отстаньте, мне утомительно быть в нескольких измерениях сразу... За этим столом ты сидел совсем недавно. Сейчас край стола пуст. И я ничего не знаю об ужине: что затеется на одну, -- какой кусок схватится в приступе механического голода?
Вещи длятся. Вещи как наручники, сцепившие двух приговоренных. Водку купленную им, мы с друзьями еще не допили, я разливаю...
Просто сбесились вещи. Их время. Ведут свое независимое существование, как те куклы, которые ходили друг к другу в гости с полки на полку, когда хозяин на ночь вешал огромный замок на двери сказочного магазина.
Муж был человеком стиля. Нет, бабочку он не носил и краешком носового платка из кармашка взглядов не притягивал. Но галстук, носки... Костюм на нем сидел всегда безукоризненно, туфли парадно бликовали. Всё -- франтоватое и, как казалось мне, непутевой жене, не тронутое временем. Это был шок: его вещи оказались выношенными до ветхости, до стертости фирменных знаков. Его "шикарные" костюмы и "дорогие" башмаки я не смогла никому предложить, собрала потихоньку и положила на заборчик. А ведь одень он их сегодня, шел бы опять королём. Догадалась вдруг -- веши его резко, мгновенно постарели. Как постарела я, как постарела наша двадцатидвухлетняя внучка, как постарел мир без него.
Вещи нынче болтают о том, что скрывали. Не из бедности донашивалось то, что из прежнего существования, из России. Из экономии особого рода. Дети прислали ему на последний юбилей майки, сорочки, свитер -- всё сегодняшнее и красивое. Не примерил ни разу. Уже знал, уже собирался, уже не видел смысла. В нераспечатывании подарочных упаковок обычный его альтруизм. Вдруг кому-то можно будет потом -- после Этого -- отдать? Пригодится, обрадует, послужит. В Москве у нас пропадал в холодильнике "дефицит", если оставляли ему. Ни банана, ни апельсина, ни шоколадки... Не притронется, это для нас. И в последней болезни ни слова о себе, ни просьбы, ни жалобы. Всё о нас.
Есть особые вещи -- снимки. Рвутся из рук упругие цилиндры пленки: сити, рентген, флюорография...Сколько их! Каждое просвечивающее изображение -- квант энергии, застывшее тепло. Его тепло. На помойку? Куда же еще? На помойку? Ну, а мужество ты предъявишь Творцу. Мужество. Потому что никогда не роптал, не противился всем этим верчениям в металлических саркофагах, всем этим всаживаемым в организм литрам воды, наездам камер, всем этим нечеловеческим процедурам, какие зовутся обследованиями. Даже храбрые мужики шли на них с женами. Ты брал всё на себя, и меня от себя прогонял. Только однажды, случайно, потому что по пути от друзей, позволил поехать в Теле-Шомер, где вели тебя в онкологии. Мы возвращались из Шивы под вечер, со стайками больничных сестричек и солдатиков. И булгаковское "Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля!" наплывало на меня облаком от юдоли печали. Город беды, где каждый "помеченный"-пациент просто не может не чувствовать космического одиночества. Все попытки мои одиночество разделить, натыкались на твердый запрет. Я обычно ждала дома у окна, и площадку внизу ты пересекал быстрым шагом -- нормально!
И снова снимки. Другие. Фотографии. Портрет -- нежная скорлупа, верхняя кожица. Портфель фотографий. Много. А с ними-то -- как?
Наш брак был поздним. И не единством, а двуединством. У каждого свой круг интересов, свои друзья ( многие так и не пересеклись в нашем общем доме), у каждого своё прошлое. Я, пожалуй, никогда не смотрела до-мишины, фотки. Время глупой юности (одни страсти, одни ошибки!) не люблю. Да и просто некогда. А тут еще вечная погруженность в себя -- свойство натуры и свойство профессии. Моя писанина гасила любопытство и к его остановленным мгновениям. Он пересматривал свои фотографии часто. Теперь жадно вглядываюсь я. И с удивлением вижу: в юности лицо идеалиста. Позже жизнь прочертила на этом лице свои циничные знаки, профессия адвоката дала ему тяжкое знание о человеческой природе. Но на самом краю вернулось вдруг к Мишеньке то изначальное, робкое, нежное, чего пленка уже не фиксировала и что только в моей памяти. Ибо это -- суть.
Снимки, снимки, снимки. Там, где он, на вечное хранение. Те, где его нет, покажу друзьям и...Что -- и? Если никому не нужны, выброшу? Сожгу? Но представить карточки, которые были дороги ему, на помойке не могу. Благодарна и дочке и внучке, решительно прервавших мою сортировочную работу: "пусть будут". Настанет срок, уйдут фотографии сами, истлеют, расползутся, как расползся в руках последний кусок деревенского бабушкиного платка. Человеку срок и вещи срок.
Среди его фотографий много женских ликов, лиц и мордашек. Кто вот эта, с ним, так по-хозяйски обнявшая, так победительно и счастливо глянувшая в объектив? Не знаю. Да и не важно. Потому что, несмотря на разность натур, опыта, подходов, только мы двое во всём мире смотрели на вещи так одинаково. В том числе и на вещи вполне материальные. И реагировали на них тоже одинаково. На вещах проверялось наше единство. Нам часто было плохо в чужих домах. Началось это давно, в дни нашего еще романа. В квартире, где мы временно обосновались, нам мешала любить друг друга пошлая безделушка на тумбочке. И громкие наглые часы нам тоже мешали, привычка не поглощала их тиканье, и они целыми днями и ночами что-то говорили, перебивая наши мысли и наши слова.
И мне, и ему нравилась одна и та же мебель, мы оба придерживались стиля "позднего (возраст!) минимализма", никаких занавесочек, никаких безделушек. И памятник ему, я, хоть и в тумане, выбрала очень точно, без ваз, и без слов, он сам бы выбрал такой.
А, вообще, мы к вещам относились настороженно, и прежде, чем пустить в дом даже чайную ложечку, думали. Чем меньше вещей, тем легче дышать, тем лучше. Сегодня вещи мстят мне? Или дарят надежду? Как бы снова и снова говорят: в мире нет ничего обезбоженного. В одном ряду люди, звери, растения и его вещи. Нет ничего не живущего и не живого. И, может, права Анни Безант, известная теософка, когда берет слово "смерть" в кавычки. Умом понимаю и принимаю...