"Фрайер - одно из ключевых понятий в израильской культуре" (Доктор Линда Блох) На языке идиш "фрайер" - человек крайне неравнодушный к женскому полу. "Я не фрайер - сэкономил 1250 шекелей" (реклама страховой компании). В переводе с немецкого "фрайер" - просто свободный.
"Нынче в Израиле "фрайер" - это тот, кто предпочитает подчиняться определённым правилам, писаным и неписаным, даже если это требует от него значительных усилий" (Доктор Линда Блох).
Предрассветный февральский дождь, а под ним - Витенька. Стоит в аэропорту имени Бен-Гуриона. Позади Москва. Впереди не пойми что.
Неуютно, конечно, Витеньке. Одно хорошо, думает, - конец заморочкам. Это он к таланту своему относит. На фиг талант, если за спиной дышат Манька, Мишка, Сашка, а он, Витенька, не знает, где они будут спать сегодня и что будут есть.
Жалкий очажок, но свой -- это по минимуму. По норме -- хорошая квартира в Израиле. Не хуже, чем была в Москве. И еще много чего. Много чего они с Манькой задумывали, рожая сначала сына, после дочь. Выучить их в консерваториях и университетах. И если он, Витенька, числит себя мужчиной (а он числит), то и Манечке по судьбе положены королевские женские радости: книги, диски, косметика, шмотки. И жизнь без лишнего трудового напряжения. В свернутом виде мысль Витеньки была не ветвиста.
--Отцепись ты, талант дурацкий!--просил Витенька изо всех сил.--Дай хоть здесь, на новом месте спокойно жить. Не мешай зарабатывать. Мне же всё с нуля начинать...Не для себя прошу, -- жена, дети ...
Что за непонятная проблема у Витеньки?
На доисторической родине Витенька с Маней въехали в дом на Таганке жить долго, счастливо и умереть в один день. Непременно в этой "сталинской" четырехкомнатной квартире, доставшейся после перехода нескольких родственников в мир иной, съездов и переездов, обменов, доплат и обманов (не с их стороны, не с их). И потому дорогой бесконечно.
Выбор друзей -- привилегия молодости.
Перехватив на лестнице, у почтового ящика, одинокого, но веселого адвоката Самуила Абрамовича голубоглазая Маня пригласила соседа в гости. "На винегрет, всё-таки новоселье".
--Когда?
Маня, как чистой водой, окатила взглядом:
--Сейчас, конечно.
Адвокат, оказалось, всегда держался этого правила "здесь и теперь" и потому вместо своей двери попал в ту, что рядом.
Винегрет оказался и вправду всего-навсего винегретом, чему адвокат, привыкший к гурманским изыскам "Праги" и "Славянского базара", очень удивился. Удивило его и то, что в отличие от винегрета ресторанного этот был наструган наскоро большими кусками в большое блюдо, очень напоминавшее таз. И совсем удивительно вели себя подоспевшие дети в прожорливом возрасте, которые разнесли закусь на глазах, тут же.
Но...Был еще хлеб. Была водка. И было весело. Позже Витенька смотался в ближайший магазин. Удача! Именно в этот миг были выброшены импортные гамбургеры на пустые прилавки с тараканами. Стало и сытно.
Пошлые эти котлеты, истекающие жиром, продавались в упаковках по сорок штук. Штука на хлеб и лист салата -- порция для Европы. Но, что немцу смерть, то русскому еврею -- здорово.
Основная нагрузка пришлась на Витеньку. В минуту острой соседской за него тревоги, (на двадцатом примерно гамбургере), Витенька объяснил Самуилу Абрамовичу, что он музыкант-духовик и потому должен есть много. То есть очень много. Рассказал о гипервентиляции в легких и повышенном обмене веществ в организме. И Маня грустно добавила, что давно отказалась от женской забавы готовить вкусно, разнообразно или изыскано. Задача у неё простая: накормить.
А был Витенька отнюдь не великаном. Не толстяком. Не Гаргантюа.
И не раблезианскими замашками был Витя похож на неунывающих людей Возрождения -- универсальностью возможностей и интересов.
По бедности Витя умел все. Чинить часы и переплетать книги. Класть плитку в туалете. Белить. Циклевать паркет. Заваривать потекшие батареи. Гнать ювелирку на крохотном станочке, купленном на птичьем рынке. Изготавливать на нем же зубные коронки по заказу друга -- стоматолога. Врезать замки. Вставлять оконные стекла. Делать мебель. Реставрировать антиквариат. Шить детям пижамы из Маниных ночных рубах.
Шил он, кстати, просто замечательно. Артистично. Сварганить из старой простыни новую наволочку за пять минут ему ничего не стоило. Двумя движениями он складывал "исходный материал", не отрываясь, строчил, еще одним размашистым жестом отрывал от машинки "готовое изделие"... Всё! "Зеу!"-- как сказал бы он нынче на иврите.
То было время азартных доставаний и распределений -- начало 90-х на Руси. Околотеатральные истерички "сырихи", поклонницы голубого героя-любовника, регулярно продавали по спекулятивным ценам "варёнку" -- джинсовую прибалтийскую ткань. Из неё Витя сделал классные джинсы себе, Мане, деткам и даже Самуилу Абрамовичу, отстрочив их оранжевой ниткой и налепив фирменные "лейблы". "Брюки-песня" -- так числились штаны по адвокатской номенклатуре, а к нему в гардероб случайные вещи не попадали (Самуил Абрамович был щеголем и чистюлей).Кроилась та "песня" быстро, на глаз, без лекал. Штаны были удобными. И -- смотрелись.
--Витенька, -- сказал ему сосед, -- вы талант. У вас редкое пространственное воображение.
Витя ответил не впопад:
--Музыка не только протяженна. И не только многоцветна. Она имеет форму. "Аве Мария" Шуберта -- лестница в небо, узкая, прямая -- не винтовая, конечно, лестница. Оратории Генделя -- это храмы, гулкие и вместительные. Моцарт -- космические миры. И Малер иногда -- тоже.
Они хорошо сидели за бутылочкой. Алкоголю и приписал Самуил Абрамович странность этого торжественного Витенькиного монолога. К чему кларнетист о музыке и сложно, если юрист -- простенько о штанах? Не понятно. А с Витиной точки зрения речь о таланте, всегда -- о музыке и ни о чем другом. Свои "возрожденческие" -- самые разные -- умения Витенька с даром ничуть не соотносил. Это вынужденное. Это оттого, что талантом не заработаешь. Другим посчастливилось добывать деньги именно талантом (и это правильно!), а Витеньке не дано. В том и проблема. Ибо возникает вопрос: почему тогда дар?
Профессиональный музыкант, Витя знал и масштаб, и силу своего дара. Знал, что дар и пластичен, и редок, и радостно послушен хозяину. Знал, когда еще не читал нот, не играл в оркестре, а только ловил случайно эфирные волны. Ритм телепесенки из чужого окошка проходил сквозь него, вызывая непрошеный резонанс. Часто протест: не так, да не так же! Здесь выше. А здесь должна быть подсечка, маленький сбой, и тогда песенка зацепит, потянет за собой дальше.
Однажды, еще в ранней юности, дар поразил его самого -- своей хищной и цепкой точностью.
...Отец -- капитан сухопутных войск в отставке, с трудом согласился с Витиным выбором. Родители видели Витеньку зубным врачом. Стоматолог -- специальность еврейская, и, что того важнее, всюду и всегда нужная. А музыкант...Какие радости и, главное, какие заработки сулит тяжелая в учении и не самая необходимая в жизни профессия?
Но под Витенькиным напором отец сломался. Даже принес домой аккордеон, немецкую "половинку", продавал по случаю сосед -- бывший фронтовик. Несмотря на перламутровые красоты, Витенька к "половинке" не подошел. Почему -- объяснить не умел. Ну, как расскажешь, что все эти вдохи и выдохи могут дать только узор на плоскости? Конечно, движение есть. Можно чертить и чертить невидимый орнамент, вплетая в него мазки резвых красок. Скрипка тоже не подходила: и в тонкости звуков и в самих очертаниях инструмента было нечто девчоночье. Мужающая Витенькина душа в ту пору жаждала в музыке нацеленной силы, резкого металлического сверкания. Витенька помнил знакомство с горном. Там, в пионерском лагере, был миг...Только миг, потому что примитивная трубка тут же начинала захлебываться и хрипеть Но первый звук был тот самый: озноб по хребту.
--Хочу на саксе.
В комиссионке продавался кларнет. Витенька с удивлением наблюдал сам за собой. Как ловко его рука вытащила содержимое маленького чемоданчика. Будто много лет каждый день вынимала для дела все пять частей, лежащих в бархатных лунках. Как быстро и точно собрал он кларнет, который видел вблизи впервые! Как приладилась рука к незнакомому инструменту, слилась с ним в одно целое. Как было удобно ею, не очень длинной и вовсе не длиннопалой его рукой, перебирать клапаны-"подушечки" и одновременно обнимать мундштук губами.
Но...Витя был обескуражен: он дул, а звука не было. Продавец протянул ему "трость", почти прозрачный кусочек, выточенный из стенки сухого полого камыша. И по наитию Витя догадался, что его надо зажать "лишним", оставшимся в футляре кольцом. Принцип свистульки из акациева стручка: створка к створке с просветом для воздуха. Прошли годы, но каждый раз, ставя на мундштук "трость", Витенька удивлялся самодельной неповторимости инструмента. В училище Витя научится делать "трость" из полых трубочек, которые попадали в Москву из Кировабада или Алжира. Научится с первого взгляда распознавать, какая "трость" делает звук легче и крылатее, а какая нагружает его вязким смыслом и выразительностью.
...А тогда звук получился. Родился от трепета губ и трепета полупрозрачного стебля тростника. Того самого тростника, который древние мудрецы сравнивали с человеком. Живой тот тростник колышется на ветру, и гнется, но не ломается, и звучит, когда полнится дыханием Творца. Но все это пришло позже, из прочитанных книг. А тогда, в магазине, Витенька впервые ощутил кларнет так, как ощущал его все годы позднее --частью себя.
Голос инструмента вовсе не походил на тот, сверкающий металлом, из мечты. Чёрное деревянное тело кларнета, оглаженное руками французского мастера, взлелеяло, взрастило совсем иной звук -- округлый, мягкий. Но именно этот-- прерывный, жалующийся и грустный -- оказался истинным голосом Витенькиной души, только рождающейся, только заявляющей о себе в глубинах его существа.
Кларнет был им самим. Даже не продолжением, а им. Как руки, ноги.
Лет через двадцать, уже в Израиле, убегая от собственного дара и собственной судьбы (об этом, собственно все повествование) Витенька заведет саксофон. Легко извлеченный из металла звук, похожий на женский голос, сверкнет тысячью солнечных лучей, унесшихся в пространство. И Витенька убедится, что владеет инструментом классно, блестящий саксофон покорился ему беспрекословно. Но остался сам по себе. Кларнет же с первой секунды владел им, а Витенька -- кларнетом. По праву взаимной незаменимости. На равных.
Но вернемся в то время, в Москву, на Таганку.
К сыну Витеньки (и к Витеньке, значит), подступал тогда выбор: вуз или армия. Выбор был еще хуже (уже). Потому что из вузов годился один -- консерватория. Армия же совсем не годилась. Миша унаследовал от папы и мамы музыкальные гены, но генов житейских от них не получил.
Увидеть Мишу можно было в одном из двух положений. Либо в углу дивана с наушниками. И в отключке. Либо в дальней комнате в обнимку с виолончелью. И тоже в отключке. Не юноша, а доремифасоль. От него и "здравствуйте!" не получишь. Музыкант и ничего больше! Ничего! Зато какой музыкант!
Это только тупой военком мог увидеть в нем солдата. Впрочем, Маня не без оснований считала, что военком не столько тупой, сколько злой. Угадал в неловком очкарике, еврейском изнеженном сыночке, подарок солдатской роте. То-то забава, то-то мишень для битья и насмешек! Ни нагнуться, ни подтянуться, ни упасть, ни отжаться. Афганистан был уже позади, Чечня еще впереди, но и без войны отдать Мишу в армию--равнялось потерять. А попасть в консерваторию оказалось очень непросто.
Конечно, имел Миша на нее все права. В свои восемнадцать он ориентировался в музыке лучше, чем в собственном кейсе. Маня учила его с трех лет. И брала широко: в шесть разговаривала с ним, как с Витей, на профессиональном языке, не делая скидок на возраст. Миша был не просто подготовлен, он был готов. Готовый музыкант, пришедший за дипломом.
Но... Страна вошла в то время, когда таланты и умы как-то вдруг стали никому не нужны. Зато всем стали дозарезу нужны деньги. Взятка и взяткой-то быть перестала,-- норма, вступительный взнос. В модной и элитной консерватории и брали элитно. Витенька, никогда не мечтавший о социальной справедливости, на перестройку не роптал. Меньше лжи, что поделаешь,-- меньше денег. Но надо, надо для деток...
Он заспешил, заметался по столице в поисках заработка. Напал на кафе с польско-еврейской кухней, которое было названо изыскано: "У Юрека". До спектакля Витенька мчался в кафе через всю Москву на троллейбусе, маршрутке и трамвае. Он, пианист и певичка Сима "разогревали" первых посетителей и заманивали проходившую публику до боли знакомыми мелодиями из репертуара Лещенко (не Льва, --другого, тогда еще запрещенного) и Козина. Позже вступала скрипка, размягчая задубевшие еврейские души. Пока скрипка пела и рвала струны, Витенька на такси гнал в свой драматический театр, чтобы на службе быстро выдуть кларнетную партию. И на такси же -- снова к "Юреку" собирать к полуночи пьяные чаевые.
Но однажды Витя отменил второе пришествие к "Юреку". Из театра -- домой. Из-за отсутствия Мани -- к Самуилу Абрамовичу.
Суетливость, отсутствие аппетита, полный неинтерес к рислингу -- всё выдавало волнение. Да Витенька его и не скрывал.
--Что, Витенька, что случилось? -- конечно же, сочувственно спросил адвокат.
--Старик (дальше следовала известнейшая фамилия) нас заметил и в свой оркестр пригласил.
--Поздравляю!
--Рано. Как всегда, возникнут обстоятельства...
--Какие? -- продолжал интересоваться сосед.
--Неблагоприятные...
Самуил Абрамович подумал: суеверная боязнь спугнуть удачу. Витя угрюмо настаивал, что всё сорвётся.
Но ведь всё складывалось прекрасно.
Мэтр, мировая знаменитость (не Кароян, по Витенькиной оценке, но всё же) почтил чеховскую премьеру в театре, где служил Витя. В оркестровой яме об этом даже не знали -- кто помнит в драмтеатре о музыкальной "подсобке"? Между тяжелыми женскими вдохами и выдохами на сцене и грустным свистком паровоза за сценой должен был Витенька влепить в звуковое пространство несколько фраз из "Мелодии" Глюка. Влепил. Может, из-за вечной своей спешки к "зелёным", созревающим в алкогольных парах, что-то сместил в ритме. Может, напротив, выдал "на автомате" немыслимую чистоту. Чем мог задеть он хозяина самого большого, самого академического, самого орденоносного оркестрища? А только -- задел.
Витенька еще рвался к такси, всё в нем еще отсчитывало привычные интервалы: театр -- такси -- кафе -- доллары -- слава Господу, дом. Поэтому разговор с мэтром в директорском кабинете звучал более чем на равных. Ну, сделал Витенька мэтру одолжение, ну, согласился прийти утром на собеседование...
И только выйдя на улицу, Витенька понял, что так вот и выглядят повороты судьбы.
--Витенька, поздравляю! Витенька, желаю - пытался растормошить партнёра по выпивке Самуил Абрамович. Витя посмотрел на соседа как-то странно. И пить рислинг не стал. И в следующие дни Витя ходил смурной. Не грустный и не весёлый. Растерянный? С чего бы?
Витеньку брали вторым кларнетистом. Но зарплата, как у первого. Персональный оклад -- так почетно это звалось. Конечно, по всем советско-капиталистическим представлениям грянувшей перестройки повышенный этот оклад и рядом не лежал с черным налом, ждавшим артиста вечерами на ресторанных столиках. Меньше половины? меньше трети? меньше четверти?, гадал поднаторевший в ставках теневой экономики сосед-адвокат. Витенька грустно полагал, что это "меньше" на деле, за вычетом налогов, окажется куда больше.
Но часть потерь покрывали неписаные обещания мэтра.
Нескончаемые зарубежные поездки, раз. Для второго кларнета нагрузки при этом минимальные, а удовольствия -- как для всех. Высшее из этих удовольствий -- гарантированная валюта. Та, что отпущена на завтраки, обеды и ужины. Себе в гостинице -- чай с кипятильником. Валюта -- Мане и деткам. Будут и другие блага. Мише и Саше, скажем, разные мелочи. Именно мелочи несут в себе самые истинные, самые долгие радости. Какой - то брелок, бронзовый "мальчик пис", случайно подаренный Вите на улице иностранцем, занимал Мишу полгода: он, сидя в наушниках, смотрел на мелкую деталь мелкой платики и улыбался. А шляпка, привезенная из Польши, делала Сашу такой милягой.
И это не всё.
Консерватория для Миши тоже была обещана в том разговоре. Да, да, мэтр вошел в положение и думал ходатайствовать. Тем более, что о талантливом мальчике краем уха где-то слышал. Взятка надежнее, полагал Витя, близко знавший столичные музыкальные нравы, но и слово мэтра, почетного профессора всех элитных учебных заведений и всякого там деятеля искусств, должно было сработать.
Витенька то и дело обрывал себя:
--Подождем.
--Чего ждать, Витенька? Играть в таком оркестре! Слава! Честь!
И тут адвокат увидел, как Витенькино розовое, щекастое лицо покрылось нездешней бледностью.
--Ну, теперь всё, -- сказал Витенька. -- Всему этому конец (кажется, Витенька употребил слово посильнее с тем же окончанием).-- О подвигах, о доблести, о славе... Разве мы не договорились не думать о славе и о ней не вспоминать?..
Он назвал адвоката по имени-отчеству с той отчетливостью, которая говорит о желании отдалиться.
Они не договаривались не думать и не вспоминать о славе. Самуил Абрамович решил, что Витя на ссору нарывается и обиделся на Витеньку. И отошел от обиды лишь после того, как худшие Витенькины ожидания оправдались. Самуил Абрамович был добрым человеком и пожалел своего молодого и не очень удачливого соседа.Тогда они и вернулись к запретной проблеме "артист-успех", "артист-известность". Терять Витеньке было уже нечего. А, значит, и приметы были -- не в счёт. Говорил, не оглядываясь. Оказалось, о славе он думал с отвращением. Вернее, хотел думать с отвращением. Но почему-то думал без него и больше, чем хотел думать вообще. И часто про себя вспоминал случай, когда после концерта в Саратове его узнал на улице чистенький еврейский мальчик. Мальчик тормошил миловидную маму и показывал на Витю пальцем--"вот этот вчера играл". Свое несколько болезненное отношение к славе Витя объяснял просто. Мол, вместе с даром дается и честолюбие. Чем больше дар, тем больше жажда успеха. Оно и понятно. Без честолюбия дар не реализуется, погибнет в дебрях житейских мелочей и борьбе с конкурентами. А дар ему дан, Витя не скромничал. Следовательно...Но Витенька старался держать себя "прилично" во всех честолюбивых "улетах". А "улеты" случались не раз. И с детства.
--Лежу в траве у барака на пять семей, одна из них -- наша. А прямо надо мной близко какие-то травки, овсюг и кашка, жизнь шевелится, муравьи и "солдатики" ползают. Летнее небо. Плывут облака. И мысли плывут. О чём вы думали? Неясные, невызревшие. Ну...о славе, правильно догадались, Самуил Абрамович. О том, как облагодетельствую человечество. То ли спою, то ли сыграю, то ли сочиню мелодию и заставлю людей замереть от удивления, открыть варежки, полюбить меня на веки вечные.
--Прошло? -- адвоката подобные мысли, если и посещали, то он их забыл. -- Почти. И не скоро. В училище. Музыка как профессия -- дело точное. Вкалывал, как папа Карло. И начал ценить больше всего работу. Умение. Точность -- плод усилий. И понял: всё самое серьезное возникает в тишине. Трактовка, подход, чувство, мысль... Живёшь дальше и видишь при этом, что все вокруг вкалывают куда меньше, потому что помешались на успехе как таковом. Успех отвлекает, и степень точности не важна, лишь бы выскочить.
Мы, студенты, в поисках приработка обслуживали тусовки, где в гении производилась бездарность. Стихотворец, чье время прошло, издаёт свои вирши как гадательную книгу. Напоминает, как бы, что поэт -- пророк, и он связан с Богом прямой линией...А рожа сытая, толстая. Артист, на каждом шагу кричит о своем новом браке с четырехкратной разницей в возрасте...Лишь бы заставить говорить о себе. Музыкант эксплуатирует свой демонический облик. Глаза пустые, играет всё хуже, седые волосы красит под вороново крыло, создаёт образ Паганини.
И важные все, серьёзные, как индюки.
"Быть знаменитым некрасиво"! А уж предпринимать что-либо... Раскручиваться...И того стыднее.
--Есть проблема, -- грустно возразил Витя. -- Одно дело играть в нашем театральном оркестрике и жить на боковые приработки, не видя света белого, другое -- быть мэтром, которому деньги сыплются с неба. Совершенствуйся.
И еще. Хочется отклика. Чтобы кто-нибудь понял. И...Похвалил. Просто. Спасибо сказал. Гордыня? "Желание славы"?
--Но разве, став кларнетистом, ты не поставил на этом точку? Кларнет -- инструмент не сольный.
--Ну, это как сказать! -- неожиданно пылко возразил Витенька.-- Многие композиторы писали именно для кларнета. Вебер, к примеру, да и мой любимый Брамс отдали кларнету дань увлечения.
По-настоящему солировать может, конечно, только фортепьяно, инструмент -- оркестр. У скрипки возможностей уже куда меньше. Паганини использовал все! И вывел скрипку в солистки.
Виолончель когда-то лишь помогала клавесину, несколько столетий виолончелисты только ритм отбивали смычком, --пух, пух... Появились Даниил Шафран, позже Растропович. Результат: современные композиторы загружают виолончель по полной программе. Как она звучит у Шостаковича! Каким глубоким оказался её голос. Помните второй концерт для виолончели с оркестром?
Альт...Кто знал его до Шнитке? Теперь альт в моде, писатели пишут романы об альтистах.
Так что время кларнета еще впереди.
--Что может сказать миру кларнет, Витенька?
--Да то же, что могу сказать ему я.
Конечно, кларнет ограничен, но как любой человек, не более того.
У него близок предел силы. Так ведь не все обладают масштабом и мощью решений. Большинство из нас не вожди, не диктаторы, да?
Зато у кларнета практически нет предела слабости. Звук уже не явлен, его не слышно в привычном смысле, но вибрации еще долго доходят до слушателя. Послевкусие, последействие...Кто знает, что это такое, тот поймет. Кларнету недоступен аккорд, двойные ноты. Он не громок, он не помпезен. Одинокий голос под небесами. Искренность...Без претензий, без обобщений. Всегда -- как бы для себя. О себе только...Молитва? Исповедь?
...Зря, зря поздравлял адвокат Витеньку. Всё сорвалось. Появились те самые неблагоприятные обстоятельства, которых Витенька ждал и боялся.
Ну кто мог предвидеть, что мэтр-дирижер станет невозвращенцем? Останется после трехдневных гастролей в европейской стране, предпочтя великой державе мелкое княжество? Сразу, без оглядки на прошлое и без гарантий на будущее?
Забыв о собственной семье, мэтр, естественно, не вспомнит о Витиной. Чтобы держал в памяти великий дирижер ничтожный персональный оклад второго кларнетиста? Или думал о Мише, над которым нависла армия? Нет! Нет! И нет!
Кружила дирижерскую породистую голову не вторая -- десятая молодость. И цветущая азалия вместо перестроечных лозунгов на столбах, и сияющие очи колдуньи-алжирки, и забубенность сиюминутных решений вместо жестких обязанностей. Званию Гордости страны и должности Хозяина лучшего оркестра предпочел дирижер бессловесную девку...Редко. Совсем, совсем редко, но случается такое с мировыми знаменитостями. Перед смертью обычно. И мэтр скоро умрет, глотнув напоследок свободы, единственной настоящей свободы -- личной.
А до этого...О "выходке" мэтра станет известно во второй половине того самого дня, в первой половине которого, подписав обходной листок в библиотеке, костюмерной и реквизиторской своего театра, Витя получил начальственную подпись на заявлении: "Уволить по собственному желанию"...
В знаменитый оркестр, его, "ставленника предателя", разумеется, не взяли. Назад в театр тоже не позвали. Ушел "на повышение", выделился, -- получай.
Не на улицу выбросили. Не катастрофа. Не голод. И "зеленые" созревали "У Юрека". Но всё зашаталось, всё в ту перестроечную пору стало срастаться со словом "пока". И Витенька запаниковал.
--Пока "Юрек" не разорился от накатов бандитов и милиции, надо искать еще одну работу...На всякий случай...Вчера приходили люберецкие, позавчера ореховские "авторитеты". Денежки заломили у хозяина за крышу, нам чаевых не останется. Я с утра завтра в клуб транспортников наведаюсь...
--Всё! -- сказала вдруг Манька. И синие русские глаза её стали непривычно сухими. Чистая влага волнения не омывала их, вся она, Маня была-- решительность. -- Едем в Израиль!
Тогда Маня сразу похудела. Другой стала походка --озабоченной и быстрой. И глаз Маня не поднимала. Так, с опущенными, входила в разные ЖЭКи и военкоматы. В военкомате протянула недоброму военкому толстую пачку накопленных на консерваторию "зеленых". Тот взял доллары, тоже не поднимая глаз.
--Чтобы доктор освободил моего Мишу от службы, -- жестко, приказывая, а не прося, сказала Маня.
--Не надо...К доктору...-- шепотом выдохнул военком. И выписал справку с десятью печатями. Освободительную.
Собственно, Витенька, возможно, покинул бы державу исхода и раньше. Но...
Не смотря на идейную образцовость родителей, убеждавших его, еще спеленутого и с пустышкой, что другой такой страны не знают, где так вольно дышит еврей, Витенька еще младенцем подозревал другое. А став октябренком-жиденком, пионером-жидом, в комсомол вступать не стал. И в училище пришел через трудовой стаж, отработав после восьмого класса год в котельной своего музыкального училища... Напарник по смене Изя был отказником. Бывший скрипач, а вовсе не главный инженер секретного оборонного проекта, он сидел в подвале уже седьмой год. Изя стал поставщиком самиздата и какой-то странной, полубредовой информации об "отъезжантах". Без всякой надобности он сообщал, что "там" есть спрос на солдатские шинели, а у талантливого кинорежиссера Калика, выпущенного с первой волной, "там" нет темы, потому в простое.
Изенька... Друг, неудачливый друг на долгие годы. А еще -- пример "как не надо" и смутил Витю.
Витенька не принадлежал к людям идеи. И знать "одной лишь думы власть" ему дано не было. Да, он восторгался Солженицыным. И Горбаневской он восхищался. Даже Изей -- тоже. И вообще понимал, что человек начинается там, где готов жертвовать собой ради ближнего, который -- дальний. Собой...
Но понимание вдруг кончалось и начиналось непонимание. А сыновья и жена, оставшиеся у "Исаича" в аэропорту Шереметьево? А малютка Горбаневской в коляске на Красной площади среди озверевших кагебешников? А сопливые, чернявые, не отмытые Изины двойняшки, которые рады случайным леденцам так, как Витины дети не радуются и шоколаду?
Нет, он был не властен над собой там, где начиналась теплая территория сыпучих дочкиных волос и острых локтей и коленок сына. Манькины большие и слабые плечи...Еврейские гены вопили в нем, что нет ничего важнее в мире, чем мишпаха, семья, ближний круг.
Подать документы на выезд? Чтобы как Изя, неслышно, невидно проводить жизнь в грязи и нищете, добывая кусок хлеба без масла для своих потомков? А потомков этих, ни в каких мечтах и замыслах не виновных, будут тоже гноить в подвалах - кочегарках?
Изя как-то жил без скрипки. А Витеньке в ту пору представить день без кларнета -- значило причинить себе тупую сердечную боль. Нет, жить в отказе -- не для него это было.
Уезжая в Израиль, Витя свой кларнет не продал. И не подарил. Просто отдал симпатичному знакомому преподавателю. Небрежно так:
--Ваш сын, кажется, по кларнету в консерве учится? Берите, всё равно через таможню не пропустят.
Кларнет был замечательный. Настоящий французский, хорошей фирмы. По инструкции в порядке исключения на таможне выпускали лишь сделанные в Союзе. Преподаватель, получивший ни с того, ни сего царский подарок, притащил в обмен что-то советское. Но зачем Витеньке в Израиле кусок асфальта? Зачем ему эбонит, пластмасса, не рождающая настоящего звука?
Маня вывезла свой классный виолончельный смычок, упрятав его в специально высверленную ножку стола. Витя мог бы рискнуть и придумать нечто подобное. Через голландское посольство обещали и предлагали передать инструмент со временем. Но не стал суетиться. Потому что принял решение: всей этой истории с кларнетом и талантом -- конец.
Не просто оказалось зарыть свой талант. Витенька мучался: вспоминал, соотносил, надеялся, терял надежду, пытался выплеснуть из души былые мечты...
Было это между Витенькиным увольнением из театра и его отъездом в Израиль. Той осенью в доме на Таганке часто гас свет. Ужин при свечах. Свечи шли к тому разговору, как и вишневый ликер, который Витя употреблял, как сухое вино, стаканами, а сосед почти не пил, добавлял в чай.
Самуил Абрамович пытался давать советы. Мол, не стоит так резко рвать с профессией заранее, не попытав счастья на новом месте. Конечно, там, в Израиле, музыкантов, как собак в Москве, каждый второй сходящий с трапа самолета, говорят, либо скрипач, либо пианист. Но не кларнетист же.
Витенька вглядывался в светящуюся рубиновую глубину бутылки и молчал. Он-то знал -- дело не в переезде. Останься он здесь, всё равно менял бы жизнь резко.
Или кларнет или деньги, на которые семья должна жить. Другие , конечно, и так зарабатывают...А ему не дано. Разве что если кларнет потреблять, как девку. Без души. Но так плохо и Витеньке, и кларнету.
--Извини, мистика какая-то, -- вклинился в раздумья Вити адвокат.
--Мистика,-- согласно кивнул тот.
Витя тоже понял намеки судьбы не сразу. Но если долбить одно и то же снова и снова, то и ежу станет ясно.
Только факты. Хотя и не факты это были вовсе, а полновесные, своей мерцающей загадкой волнующие воспоминания.
Факт первый или история любви.
Позади училище. Витя попал в пять процентов отличников, значит, -- в институт. Для еврея обстоятельство немаловажное.
Ему скоро восемнадцать.
Они встретились с Манечкой на танцах в училищном общежитии. Обычно ни он, ни она (оба москвичи) на танцы не ходили. А тут праздничек. Витя опрокинул стопочку у приятелей в комнате, и потянуло его на женщину, на тепло. Приглядывался не бескорыстно, стоя у стеночки. Не к своим девушкам, не к подругам по группе, а к таинственным незнакомкам. Чтобы прижать в танце, а то и вообще пуститься в дальние путешествия. Сладкое это дело -- предвкушать. Одну покрутил в вихре вальса, с другой рок изобразил. Музыкантки -- девки ритмичные, всё путём.
А того самого рая не возникло.
Видит: Манечка сидит рядом у стеночки. Платьице в горошек, скромный воротничок. Под школьницу косит. Пригласил так, на лучшее не надеясь. А положил руку меж лопаток -- женщина. И какая! Всё понимает, всё чувствует. И...откликается. Спокойно ему с ней, удобно, задумчиво даже. Как на гусиной травке под солнцем .
Кое-что у Вити к тому времени бывало с девушками. Но нервное всё, дёрганное, проблемное. И вдруг,-- будто у Бога за пазухой.
Оказалась она при ближайшем рассмотрении прехорошенькой. Но даже не в этом дело. Несла ту тишину, которая лучше всего на свете говорит: подходит тебе женщина...
Жить они стали при первой физической возможности. Вошли в близость плавно, как входят при луне в теплую реку, держась за руки.
Двоюродный брат дал ключи от дачи. "Дача" -- так называлась сторожка или собачья будка по Казанской дороге. Полтора на полтора. Более тесное помещение, в котором мужчина брал женщину, Витя видел лишь однажды. В армии, на сборах. Там, в казарме, рядом с красным уголком была кладовочка. Гладильная доска, два волейбольных мяча войдут... Ну, просто большой шкаф, сесть одному человеку еще можно, а лечь -- не получится...И в этот-то шкаф к ефрейтору через два дня на третий являлась с воли дама. Он её проводил через постовых, и солдаты, сидя у телевизора спинами видели, как они пробираются в боевое укрытие. Минут через сорок (здесь уж никто не отказывал себе в удовольствии глазеть на них в упор) женщина и мужчина шли назад из кладовки к двери, распаренные и невозможно счастливые. И... совсем не смущенные. А у телека по сотому разу обсуждали, как ежи сношаются и как они, эти двое, умудряются получать удовольствие ...
Витя с Манькой были богачами. У них была в будке полуторная кровать. На эту кровать, правда, трудно было попасть: стояла она к стенкам вплотную. Вместо тумбочки -- подоконник. Зато, перекинувшись через него, Витя сразу оказывался на Манькиной территории. У её тела, в её тепле. Блаженство! Весь матрац, все одеяло, и они сами были засыпаны иголками сосны, тянувшей в окно свои лапы. Иголки кололись, застревали в волосах...
Была видна луна. А после всходило солнце...
В то лето Витя спал совсем мало. Манька, напротив, спала целыми днями, "иначе бы спятила с голоду", -- говорила она, жадно поедая то, что привозил дружок. Засохшие пирожки, пончики, купленные у лотошника в электричке, были для неё лакомством. Обедать и Витенька не успевал. Короткие передышки ночью, и еще около часу в утренней электричке -- вот и весь отдых. Ему нужно было каждый день ездить на репетиции.
Сейчас он просто не может войти в то состояние мобилизованной ясности, умственной и физической. Играл тогда классно. Не просто хорошо, а как-то необъяснимо легко. Хвалили педагоги и дирижер институтского оркестра. Похвалы -- мимо. Быстрее бы к вечеру: снова идти по сосновой просеке дачного поселка в будку. Прохлада и глубокое дыхание, и снова полуторная кровать, и снова кларнет...И всё это было одним потоком: дневные радостные напряжения и ночная свобода.
Вот тогда-то он впервые резко пошел на повышение. Он, еще только что поступивший в институт еврейский юноша, с подачи педагога прошел сложнейший конкурс, 23 человека на место. Тут же Витеньку пригласили в самый настоящий, филармонический, оркестр. В тот самый, в который сейчас не попал из-за Хозяйской амурной истории. Тогда там был другой Хозяин, и ему тоже нравилось, как Витя играет. Совсем без опыта, совсем зеленый, без связей -- в такой "коллектив"! Случай из ряда вон. Честь ему оказали, как говорит Самуил Абрамович.
Внимание! Это, чтобы вы поняли, дорогой адвокат, -- честь была, а денег не было.
Он работал в оркестре, но ему не платили...Решали за его счет какие-то бухгалтерские проблемы. Вот-вот должен уволиться предшественник, так говорили. Тот был сынком -- кого-то из ЦК, с кем дирижер и директор не хотели ссориться. Без скандала, по-доброму хотели избавиться от лодыря, который то пил, то попадал в больницу, то и вовсе исчезал из города.
Впрочем, Витю не поджимало. Студент и студент. Не до заботы ему, не до зарплаты, как бы и не до жизни вообще. Манька и кларнет. Много ли человеку надо?
К осени они вернулись в город, и здесь пошли трудности. Медовый месяц кончился тем, чем кончаются медовые месяца. Маня подзалетела.
Позже Витя понял, что вовсе не надо было круто менять жизнь. Маня могла месяца три прожить у матери, а он за это время "прописаться" в желанном оркестре. Но тогда! Одна мысль о том, что Манечке, его Манечке, будет неудобно, страшно или, не дай Бог унизительно на этом свете хоть пять минут...Каким-то образом он умудрился за Маню пережить все чувства обиженной женщины, хотя обижать Маньку не собирался.
--Снимаем квартиру!--то был широкий жест.
--На какие шиши? -- тихо и печально спросила Манька.
--Это уж моё дело. -- Так отвечают настоящие мужчины?
Нужны деньги, прощайся с кларнетом, впервые намекнула судьба. Из оркестра он ушёл.
Факт второй. Звёздный час.
И в тот же день нанялся на работу в клуб военной части, расквартированной на окраине Москвы.
Начальник клуба был старший лейтенант Козлов со средним музыкальным образованием и мечтой идиота -- донести до командирского состава красоту "Романса" Шостаковича из кинофильма "Овод".
--Не все знают. Это...-- он вытягивал губы трубочкой и, плавно водя по воздуху руками, начинал гудеть.-- Соберем оркестр, и...Никакой же культуры, ебс! Мы всем покажем, что могут военные музыканты! -- руки взметывались. Он улетел бы в небо, толстый воздушный шар, если бы Витя не заземлил:
--Сколько, однако? -- и, преодолевая смущение: -- Сколько платить будете? Человеку семейному?
Той зарплатки должно было хватить, чтобы снять комнату в коммуналке и на щи с мясом. Внимание, Самуил Абрамович! Всё на тему: пошли деньги, но с музыкой было кончено.
Старлей-начальник был неплохим маршевым дирижером. Но полным идиотом. Пьющим. И с фантазиями. Но, к счастью, он разрешал оркестру нелегально играть на танцах. С танцплощадки неплохо кормились расплодившиеся в клубе музыканты. Витя с Маней снимали отдельную-однокомнатную с балконом. И даже купили по случаю отличную виолончель и первую картинку на стену. Хорошего неизвестного художника. Ню, разумеется: голая розовая женщина излучала флюиды эротики и постельной нежности над обеденным столом и детской кроваткой.
Идея донести "Романс" до комсостава, между тем, становилась материальной силой. Репетировали денно и нощно. Сначала дирижировал старлей. С помощью глотки, он упрямо пытался навязать свои странные пьяные фантазмы музыкантам.
--Гобой, не властуй! Благородней, ебс! Да элегантней ты, ебс! Как балерина. Она толстожопая, но прыгучая. Понял?
Голос его постепенно превращался в львиный рык, и Витя видел, что талантливый студент-отличник с тонкой нервной организацией Алик Шлицер уже не попадает мундштуком в рот.
--Флейта!-- именно в этот миг грозно окликал Алика старлей.-- Ты что дуешь своей свистулькой прямо на меня? А ну, как воробушек в веточках: туда-сюда, туда-сюда, ебс...Запутался, падла, -- удивленно всматривался во что-то несуществующее старлей, -- лоб разбил. Куда задевалась птичка? А, Виктор?
Устав от бесплодных усилий, дирижер передал руководство оркестром Вите. Музыкантов подбирал тоже Витя, в основном из студентов, жаждавших приработка. Ансамбль сложился.
Настолько, что в одну из репетиций, дирижируя, Витя вдруг почувствовал...Кайф, удовольствие, вдохновение? Ну, ту самую избыточную энергию, которая что-то смещает в реальности. Внимание! По всем Витиным нынешним подсчетам, где удовольствие от музыки, там и поворот к безденежью.
Но пока...Был еще тот звездный концерт. Звездный, потому что, обернувшись для поклона, Витя увидел бесчисленное число звезд. Металлических, на погонах. Офицеры сидели рядами, и погоны выстроились в звездные реки. И все это не двигалось, все эти млечные пути и галактики остановились и застыли. Были те редкие минуты ошеломления, когда зал держит паузу. И...
Взрывается! Они играли на бис пять раз!
До комсостава -- "Романс" Шостаковича дошел.
А старлей ошалел.
Он гонял их на все конкурсы военных и не военных коллективов, и они завоевывали призы и места. Он пробил Театр советской армии, Колонный зал и, наконец, Большой театр. Большой! И в Большом они играли! Всё шло замечательно. Но...
Денег они получали все меньше и меньше.
Старлей дурел по модели Ивана из анекдота. " Иван, конюх колхоза "Дружба" Ленинского района просит исполнить в концерте по заявкам трудящихся свою любимую "Ванька-Манька, хули тобе". Через год:
" Иван Иванович, председатель колхоза "Дружба" Ленинского района просит исполнить русскую народную песню "Дубинушка". Еще через год: "Иван Иванович Иванов, заведующий сельхозотделом Ленинского райисполкома, просит включить в программу концерта произведение Баха "Токката и фуга до мажор".
Старлей даже перестал пить портвейн "Три семёрки", старлей пёр вверх, старлей усложнял репертуар. Витя бы и не против. Но танцульки теперь стали не по чину, тайные приработки кончились. Коллектив рос, его одевали, возили, кормили. А клубный бюджет трещал по швам, зарплата таяла.
Маня продала виолончель и стала принимать сумки с продуктами от родителей, с двух сторон. Какие из родителей жили беднее, Витины или Манины? Те и другие. Мишке было пять, Маня была беременна Сашкой. Своего жилья как не было, так и нет...
--Так дело не пойдет, -- решил Витя. -- Уходим на заработки, Манечка, да?
Манька не ответила, её тошнило. Токсикоз.
Факт третий. Лёгкий шелест успеха.
К тому времени он закончил институт. Не без блеска. Потому что красных дипломов было несколько, но педагог своей заменой выбрал именно Витю. И в какую-то важную, долгую гастроль за рубеж он отправился, передав Вите двух своих учеников.
Ученики оказались мальчиками одаренными, но обученными наспех (знаменитый педагог разрывался между многими почетнейшими делами). Как Витя понял, дела эти были одновременно и очень денежными, потому как малая часть их приносила вполне достойный доход. Именно в ту пору они с Маней вступили в кооператив и въехали в двухкомнатную, которую после. соединив с отцовской, обменяли на таганскую.
Все бы шло так и дальше. Но вот на межвузовском конкурсе кларнетистов Витины (не Витины) мальчики разделили первое место.
Нет, слава еще не повернулась к Вите своим ликом. Легкий шелест успеха... Мальчики шли как ученики другого педагога, но в институте знали: готовил-то их Витя. Один из великих музыкантов мира сего попросил позаниматься с внучкой, другой рекомендовал знакомым именно Витю, третий захотел познакомиться с его методикой...Словом, педагог, уехавший было на гастроли, испугался конкурента. Тут же вернулся всей своей плотью на основное место работы, отказавшись от сиюминутной выгоды и загрансоблазнов. А Витя снова сел на мель.
Было еще несколько поворотов судьбы. При взгляде в прошлое, все походило на повторяющийся узор с одним и тем же алгоритмом. Как только Витя превышал средний уровень профессиональных возможностей,-- падал на "зеро", "ноль", "пожар" в той невидимой игре "монопольке", какую играл неведомо с кем.
Это нервировало...
Он читал книги о том, как стать удачливым, разбогатеть, сделать карьеру. В чем дело? Как выбираются из этой трясины? Почему другие, ничуть не более одаренные, чем он, зарабатывали на хлеб легко именно музыкальным своим ремеслом? И что хочет сказать Господь этой постоянно повторяющейся альтернативой -- удовольствие от работы или деньги? Почему, зачем ему дан дар, который нельзя использовать и на одну тысячную?
Он пытался плюнуть на свой дар еще в стране исхода. Не тут-то было! Сам не гам и другим не дам. Талант ли, способности ли -- не перчатка, не выбросишь в ближайшую урну. Самому легче выброситься в окошко.
Был у Вити знакомый подпольный миллионер. Крестный отец местного разлива, с фиксой и золотой печаткой. Пенсионер. Фотограф. Витя чинил ему скромную, грязноватую мебелишку. Даром, разумеется.
Когда попросился к старичку в напарники, тот сразу не поверил:
--Такой, простите, музыкант...Такой знатный, такой молодой ...С такой женой и детками...Зачем вам тесная лаборатория, где я похоронил себя?
Но, узнав, сколько Вите платят в театре, столичном и академическом, Лазарь всё понял.
--Да...-- И послал Витю тут же в командировку. В дальнее Подмосковье и близлежащие сельские районы Ивановской, Ярославской, Владимирской областей. К той поре в фотобизнесе было уже тесновато и на столичном асфальте рубли не росли.
--Фотограф приехал! -- кричали оборванные и косноязычные деревенские дети. Это значило, что и глубинка осваивалась интенсивно.
Лазарь платил щедро. Никогда они с Манькой не жили так вольно. Не считали дни до зарплаты, не выбирали на рынке, что выгоднее и дешевле. За такие-то деньги можно закрыть глаза и не видеть кривые заборы и кишащие белым червем деревенские туалеты. И уши другой бы заткнул, чтобы не слышать скрипящий голос одинокой, всеми брошенной бабки, сующей слюнявые, считанные-пересчитанные трояки и пятерки:
--Сыночка моего увеличь городского, на визитке не видно, какой красавец.
--Я его лучше заново щелкну. Когда приедет.
--Так не приезжает. И адреса свово не шлёт.
Или того хуже:
--Убит в Афгане. -- И как присловье: -- Дров нет, поросенок пал...
Стали ему сниться все эти лица, как иному снятся ягоды или грибы после долгой лесной охоты. Рябью в мозгу: детские, не освещенные ни радостью, ни мыслью; родительские, молодые, но уже смятые пьянством; и старческие, смиренные или злые, не знал он, какие лучше.
Просыпался Витя, а лица, каких боялся, все стояли и стояли перед ним. И надо было снова ехать, надо Манечка, твердо сказавшая "Хватит фотографий. Будем жить на зарплату"!
Она сама всё уладила в театре. Витю взяли на прежнее место за небольшой сувенир кадровичке: флакон французских духов арабского происхождения. Не оформили даже временное отсутствие как прогул. И стаж не прервали, что было важно для Маниных родителей в то, еще советское, время. Они переживали его метания и не могли понять, серьезный или не очень серьезный человек их зять.
Если б ты знала, если бы ты знала,
Как тоскуют руки по штурвалу...
В Израиле Витенька ни разу не вспомнит ни о березках, ни о рябинках. И скажет, что ностальгия -- выдумка коммунистов. Но правая рука его каждую секунду помнила легкую ношу, которой не было.
Стоя под дождем в аэропорту имени Бен-Гуриона без привычного чемоданчика, Витя каждый миг ощущал отсутствие кларнета. Фантомная инвалидная навязчивость почему-то проявлялась в образе разверзнутой грудной клетки нараспашку с пустотой внутри, и это было противно.
Грустно оказаться в аэропорту в пору самого крепкого теплого сна -- на рассвете. Тоскливо даже. А если за стеклянными стенами идет февральский дождь и всё тебе там, под дождем, чужое, то и вовсе тошно. Рядом возятся плохо одетые дети олимов с Урала; вздыхают и тяжко дышат нервные, снятые с насиженного места старики; недоспавшие чиновницы лениво стараются превратить случайно оказавшихся в одном боинге людей в организованную и послушную команду.
"Государство Израиль приветствует вас...Вы не эмигранты...Вы вернулись к себе домой...Получите документы и чеки..."
Витенька этого не любит. То есть чеки, которых еще никогда не видел, он заранее любит. Не любит выстраиваний в очередь. Надо переждать у буфета с бесплатным холодным соком.
Отошел, оглянулся на зал. Обычный зал ожидания с более плотным и более тревожным бытом. И зацепился взглядом за что-то знакомое. Извивистое.
Не бедра покачивались. Туда-сюда бросало всю женщину. Походка. Будто она обходит сама себя то справа, то слева. И черная шляпа покачивает обвисшими огромными полями по счету "раз-два", влево-вправо. И очки, закрывшие невнятное лицо, посверкивают отраженными лампочками в такт.
--Соня! Соня Эйнштейн! -- крикнул через весь зал Витечка. И про себя привычно добавил: --Прости, великий Альберт!
Соня, впрочем, никогда не считала, что порочит великую фамилию. И говорила, что подстать возможному своему предку в творческом поиске. Поиск этот не давал покоя не только Соне.
В квартире на Таганке она появилась на заре эры гербалайфа.
Собрав всех соседей по этажу, она стала вынимать из заляпанного грязью полиэтиленового пакета банки и баночки, как дед Мороз вынимает свои подарки.
--Гуарана! Термоджестик! Целюлоз!-- всё, что появлялось на столе, было чудом. Иначе, почему Соня смотрела на это удивленно, восторженно, почти с испугом? -- Коктейль!!!
Коктейль был чудом из чудес. Ванильный, шоколадный или клубничный ( по вкусу ) он выручал всех, всегда, в любых случаях жизни.
--Вам надо похудеть...
--Но я вешу меньше положенного, -- возмущалась жена нового русского с первого этажа, ходившая в бассейн и на шейпинг.
--Значит, поправиться! Коктейль сам знает, кому что.
Время было Гайдаровское, когда все вклады в банках лопнули, зарплаты уменьшились, цены взлетели. Даже жена нового русского открутилась от термоджестика, высвобождающего энергию жировых накоплений и бросающего освободившуюся энергию в секс. Косметику по космическим ценам все мягко обошли: "Знаете, тип кожи..." Но от коктейля отвертеться не смогли.
Потому что Соня Эйнштейн...плакала. Из невыразительных серых глазок текли огромные слезы, сверкающие под кухонной лампой накаливания чистыми бриллиантовыми бликами.
--Он так любил свою маму. Мама его умирала. Мама была актрисой и хотела фигуру. Она не кушала. И тогда сын изобрел коктейль.
Соня протянула женщинам портрет президента компании "Гербалайф" Тот был похож на Рудольфо Валентино, Марчелло Мастроянни и на всех ухоженных мужчин сразу.
--Мама умерла. А он -- смотрите на него, смотрите! -- поклялся спасти всех оставшихся женщин.
Соня не знала, конечно, что и "мистер Гербалайф" через несколько лет умрет от передозировки "снотворного", она оплакивала пока одну маму. Соня рыдала, и Маня торопливо согласилась на две коробки коктейля. Маня выбрала шоколадный и ванильный. Расплатилась.
Соня зажала Манины кровные в маленьком кулачке и отошла в уголок ими полюбоваться. Была она похожа на лису Алису, выманившую денежку у бедного Буратино. Эта её привычка сразу считать или прикидывать на глаз сумму не придавала ей убедительности. И чтобы скрасить впечатление у соседей по этажу, Манечка предложила коктейль попробовать.
Соню отвлекли от денежки. Она вскрыла коробку неумело, варварски. Острые клочья толстой фольги ранили руки, а порошок так и не превращался в аппетитный напиток. Взвесь-суспензия с комьями неприличного цвета...
--Нужен блендер, -- объяснила Соня.
В России уже были миксеры, но блендеров еще не было. Блендеры были в Израиле, гражданкой которого Соня уже была, а Витя в сторону Израиля еще только посматривал.