"Энни, я пишу тебе записку, потому что мне не удалось найти субтитры к фильму, о котором я тебе говорил, а без них я цитату в точности вспомнить не могу. Вместо этого я хочу сказать тебе, дорогая Энни, что музыка сопровождает ключевые моменты нашей жизни не только, когда эту жизнь показывают в кино. Точнее, в кино музыка заставляет нас чувствовать ключевые моменты, а в жизни ключевые моменты заставляют нас чувствовать музыку. Regards, чайка Джон Смит."
Последние четыре с лишним года Энни не разбирала почту, и совсем забросила свои секретарские обязанности. Какой в них был смысл, если она видела своими глазами как босс скрылся за горизонтом, оставив ее на краю обрыва сжимать в кулачке кусочек красной веревки? Если бы офис Смита находился в одном их новых зданий, гора писем, пришедших за это время, уже, наверное, достигла бы потолка, но Смит не любил новых зданий и поэтому, чтобы положить корреспонденцию наверх, Энни было достаточно влезть на стол, не рискуя удариться головой, потому что и из этого положения до потолка оставалось не менее шести футов.
По началу Энни пыталась сортировать письма, распределяя их по архивным папкам, но уже через полгода она стала замечать, что то ли письма стали приходить чаще, то ли вследствие упорного литературного труда у нее сил стало меньше, но практически все что теперь ей удавалось сделать за день -- это отсортировать и выбросить рекламу: Энни казалось, если она совсем перестанет перебирать почту, это оскорбит память о тех годах, когда они с Джоном работали вместе. А Энни меньше всего на свете хотела бы оскорбить эту память.
По этой причине или вследствие привычки Энни каждый день приходила в офис, поправляла картонку со словом "Closed", протирала медную табличку "JS Investigation Agency. Special cases" и, взглянув на себя в большое зеркало в приемной, вынимала из почтового ящика стопку конвертов и цветных бумажек. Некоторые из них немедленно отправлялись в помойное ведро, а некоторые -- на самый верх большой кучи ждать когда у Энни, наконец, дойдут до них руки.
Куча писем когда-то очень давно началась с толстой стопки на ее рабочем столе. Потом, когда стопка стала слишком велика, она поместила ее на пол, чтобы проще было доставать нужные бумаги. Потом стопок стало две, потом три, потом четыре, потом Энни перестала их считать, все равно некоторые их них обрушивались, создавая пыльный бумажный холмик, который пару лет назад вырос выше ее стола и постепенно начал засыпать его с левой стороны.
Энни привычным движением сбросила лодочки, держа конверты в одной руке, залезла на стул, потом на стол, а потом... Тому, что случилось потом, она ни в тот день, ни позже не смогла найти ни одного разумного объяснения. Потому что одновременно с тем как кинуть письма наверх кучи она наступила босой ногой на большую канцелярскую кнопку неизвестно как там оказавшуюся, и, немедленно потеряв равновесие, рухнула в кучу писем, разметав их по всей комнате. Падая, она зажмурилась и когда снова открыла глаза, перед ними лежала записка за подписью "чайка Джон Смит". "Интересно, как давно эта записка лежит здесь?" -- подумала Энни, ощущая укол совести, но на записке не было даты.
Письма зашуршали, когда она поднималась на ноги. В свое время похожим образом шуршал песок за обоями, когда Смит заводил часы или когда кошка точила об них когти. В этот момент в дверь постучали. За прошедшие годы Энни забыла, что если открыть входную дверь после десяти утра, но перед ланчем, то поднимется страшный сквозняк. Поэтому как только она взялась за ручку, окно за ее рабочим столом с грохотом растворилось, дверь вырвалась из рук, а письма поднялись в воздух и устремились прямо в лицо курьеру, как стая твердых бабочек.
-- Для господина Смита! -- кринул курьер, защищаясь от писем рукавом.
-- Агенство уже несколько лет как закрыто! -- пыталась перекричать ветер Энни.
-- Меня просили обязательно доставить! -- крикнул курьер в ответ и сунул Энни в руки небольшой теплый мешочек. -- Распишитесь вот здесь!
-- Хорошо! -- ответила Энни, привычно чиркая по бумажке и возвращая ее курьеру вместе с ручкой. -- Что в посылке?
Но, видимо, в этом момент у Энни дрогнула рука, или, может, это дрогнула рука у курьера, а может это просто усилился сквозняк, только квитанция взмыла в воздух и полетела вперед, в сторону плотно засаженного кустами участка на площади с убедительной надписью: "Private property. Trespassing is merely impossible.". Курьер бросился за бумажкой, так и не дав Энни ответа.
Энни, вздохнула, закрыла дверь и заглянула в мешочек.
Котенку, судя по всему, было чуть больше месяца. Он был совем маленкий и почти ничего не весил. Энни держала его в руках, а он цеплялся за нее лапками и смотрел испуганными голубыми глазами. И да, самое главное: он был светло-серого цвета.
-- Не бойся, маленький, -- сказала Энни, -- хочешь я поставлю тебе пластинку?
Энни вдруг подумалось, что, может, этот котенок был родственником их с Джоном покойной кошки: внучкой или там двоюродной племянницей, которую выгнали злые соседи, а кто-то (может быть даже сам Смит) нашел его и отправил ей курьерской почтой, но потом она вспомнила, что кошки потому именно потому и не любят мыться, что это напоминает им мыльные оперы.
Пока Энни ходила за молоком, котенок успел освоиться на столе и добрался до коробочки с улыбками, которая теперь не закрывалась, потому что свой ключ Энни потеряла среди писем, а второй остался у Джона, если только он тоже не потерял его, выполняя над водой свои сложные пируэты. Улыбки валялись по всему столу, и оранжевая, и бархатная цвета красного вина, и белая с кружевами, и тревожная желтая с черным и нежно зеленая с черными ленточками для ушей. Воспоминания хлынули таким мощным потоком, что Энни чуть не уронила кружку с молоком пол. Неожиданно оказалось, что ничто не забывается, просто засыпает на время, чтобы однажды взорваться в голове сквозняком и заставить человека заплакать. Сегодня Энни твердо знала, что, если хочется плакать, надо наклонить голову, чтобы слезы не бежали струйками, а капали бы вниз на стол, на пол, на зеленый ковролин. (Если закрывать лицо ладонями, то останутся красные пятна, а если плакать лежа, глядя в потолок, слезы затекают в уши. Часто Энни, когда ей становилось грустно, плакала над делом о красной веревке. Из-за этого некоторые из страниц уже стали шершавыми и трудночитаемыми.)
С некоторыми привычками трудно расстаться. Трудно перестать ходить в офис, даже если тебе совершенно нечего там делать и никто там тебя не ждет, и делать вещи, которые уже несколько лет, как потеряли всякий прочий смысл кроме смысла собственного, Энни, существования. Убедившись, что котенок заснул, Энни пошла на кухню, заварила чай и понесла его в кабинет шефа, как она это делала в те времена, когда Смит еще был здесь, и продолжала иногда делать, когда Смит уже улетел. Войдя в кабинет, Энни оторопела. Повсюду толстым слоем лежали птичьи перья, как будто кто-то только что порвал там большую подушку. Они были на столе, на полу, на подоконниках и на сером мужском костюме, повешенном на плечиках на гвоздь, торчащий из стены.
-- Мисс Морроуз, вы не могли бы на минуту отвернуться? У меня пока еще не всегда получается выходить из каждой транформации сухим и одетым.
Энни уронила кружку и та разбилась, намочив перья чаем. Хорошо знакомая волосатая мужская рука потянулась из-за шкафа за серым костюмом, и через минуту перед Энни стоял агент Джон Смит собственной персоной в своем обычном человеческом облике. Он улыбался и говорил ей что-то вроде "а, оказывается у вас появились новые чашки, которые можно бить на счастье!", но Энни от радости была не в состоянии ничего ни понять, ни запомнить, поэтому, когда котенок, проснувшись, прыгнул на проигрыватель и случайно сдвинул рычажок громкости на максимум, музыка подхватила и закачала Энни, и, забыв о приличиях, она бросилась шефу на шею.