А на платке был изображен город. Не целиком, конечно: улица в несколько разных по высоте домов с витражными окнами, фонарями на стенах и разноцветными крышами. Сужаясь, дорога уходила вдаль, вздымаясь у горизонта тонким шпилем то ли собора, то ли колокольни.
Если смотреть сквозь платок на солнце, казалось, будто вся улица залита ровным теплым светом, растекающимся по разноцветным каменным плитам мостовой. Небо над городом было золотисто-охристое, как песок в пустыне, а по краям темнело жженым сахаром.
Она держала платок перед собой на вытянутых руках и смотрела, как завороженная, наверное, слишком долго. Продавщица вопросительно приподняла брови, недоумевая, что интересного может быть в этом кое-как, наспех обметанном квадрате дешевой ткани.
-Сколько? - только спросила она
-Как и все, - пожала плечами женщина, кивнув на потрепанную картонную коробку, где разноцветным комом были свалены платки. Такой, сине-зеленый, с городом, среди них был только один и на фоне своих полиэстеровых собратьев с кричащими аляповатыми цветами, леопардовыми пятнами, кустарными стилизациями под арт-нуво выделялся, как наследный принц, подкинутый в мещанскую семью.
Проходя мимо, она и не собиралась не то что покупать, но даже останавливаться, и не было у нее платков никогда, кроме одного, из выцветшего красного сатина да и тот хранился в память о бабушке и череде летних месяцев, проведенных в деревне. Но взгляд ненароком выхватил из мозаичного месива нежный сине-зеленый уголок, и рука сама потянулась следом.
Цена, конечно, была копеечной. Для продавщицы на рынке он ничем не отличался от любого другого. Отсчитав сдачу, женщина сунула товар в целлофановый пакет, город свернулся, став невесомым комочком непонятного цвета.
Придя домой, бережно, держа его за уголки кончиками пальцев, будто тот был шелковый, развернула платок. В сумеречном полумраке комнаты город дрожал и колыхался, как призрак.
Носить его на шее казалось нелепым, хранить в шкафу - бессмысленным. Она взяла со стола две кнопки и осторожно, стараясь не повредить ткань, прикрепила платок на стену, как картину, хотя совсем он, прозрачно-зеленый, золотистый, синий, витражный не вписывался в ее интерьер с тяжелым темным деревом и вишневыми стенами.
Теперь, просыпаясь и засыпая, она видела улицу незнакомого, кем-то выдуманного города, существовавшего в подвижном контуре полупрозрачной ткани, в пространстве одной лишь улицы, обрамленной со всех сторон светло-желтым камнем, будто и сам ты - то ли из окна глядишь, то ли выныриваешь из арки какого-то двора.
Три дома слева: первый, приземистый, с синим желобом водостока, двумя окнами, с зелеными, желтыми, белыми стеклянными квадратиками двери и коричневой крышей; второй - высокий, с узким нежно-сиреневым молчаливым фасадом и витражным окном в мансарде, увенчанной флюгером; и третий - зеленоватая вытянутая тень с узкими щелями окон. Напротив - его близнец, с полукружьями арок, ведущими куда-то в глубокий темно-синий двор, рядом - единственный на всю крохотную улочку дом с фонарем, стена - как крыло бабочки - переливалась от светло-зеленого до изумрудного. И чуть поодаль, отдельно - простой и строгий высокий коричневый дом: четыре ряда оконных прямоугольников, а за ним, на горизонте, в голубой дымке тает то ли церковь, то ли башня...
Прикнопленный к стене, город трепетал от легкого летнего сквозняка, влетавшего в открытые окна и двери, в тихие дни напоминал картинку домашнего проектора из детства: прозрачный и невесомый мираж, существующий везде и нигде, доступный лишь взгляду, неуловимый для рук.
Каждый день она смотрела на эту улицу, как другие смотрят в окно.
По утрам над ним так же всходило горячее июльское солнце, и все тонуло в ярком желтом мареве. Вытянутые квадраты мостовой, будто всегда мокрой от дождя, переливались прохладным разноцветьем, к вечеру погружаясь в жидкие летние сумерки. Вдали, иглой вонзаясь в бледное небо, темнел синий шпиль. Наступил сентябрь, и город стоял тихий, по утрам наливаясь мягким прощальным золотом, а вечерами летел к горизонту остывающий осенний ветер, и едва заметно дрожал желто-синий фонарь. Зима приглушила цвета, стекла витражей стали матовыми, вода на улице замерзла в гладкий лед, и редко светлело ровное, будто всегда затянутое тучами, песчаное небо. Только снег так и не выпал на этой улице.
Она чаще оставалась работать дома, и, делая перерывы, подолгу глядела в свое второе окно, как мысленно окрестила висящий на стене платок. К этому моменту уже вовсе забыла, что это всего лишь ткань. Город и город, улицу которого невольно видишь каждый день, не обращаешь особого внимания, но при этом очень удивишься, если та вдруг исчезнет, как если бы, встав с утра и выйдя из дома, ты вдруг обнаружил себя где-то совсем не в том дворе, к которому привык с детства.
Зимний день, не успев начаться, скоро покатился в сумерки, она потянулась, включила лампу, устало уронила голову на руки. Узкий синий прямоугольник мигнул, вспыхивая светлым и ровным желтым сиянием.
Она растерянно моргнула, присмотрелась. Показалось. Устала. Но зачем-то взяла лежащий рядом телефон, сфотографировала.
На следующий день снова. И потом еще раз.
Долго сличала картинки, всматриваясь во вроде бы знакомую улицу будто впервые, словно вспоминая давно забытую задачку из детских журналов, где нужно было отыскать какое-то количество нарочно допущенных художником неточностей.
Глядя на снимки, поняла, что свет ей не померещился. Мягко, тепло и ровно желтело на первой фотографии окно дома с фонарем, оставаясь на других фотографиях немым синим прямоугольником. Убедившись, стала рассматривать дальше, стараясь не упустить ни единой детали. Повернутый в другую сторону флюгер. Едва заметно приоткрытая дверь дома с водосточным желобом.
Она не испугалась и даже почти не удивилась, приняв как нечто само собой разумеющееся и ощущая даже какое-то странное удовлетворение. В конце концов, давно об этом догадывалась, может быть, даже поняла еще в тот день, на рынке, когда впервые посмотрела сквозь платок на солнце, словно выглянула из окна на незнакомую улицу ясным летним утром.
Больше наблюдений она не вела, хватило и того, что узнала наверняка.
Бок о бок с ней город тихо жил своей жизнью, наполняя по-прежнему бесснежную улицу бледным зимним безвременьем.
К весне он ожил, встрепенулся, ярче заиграли изумрудный и синий, бледно-желтый снова потеплел золотом нетерпеливого утреннего солнца, и весь его будто протерли влажной тряпочкой первых дождей.
Она вытянулась на кровати, вцепившись в подушку и стараясь не слишком часто смотреть слезящимися глазами на часы, чтобы не видеть, как все меньше и меньше времени остается на сон, которого сегодня, видимо, так и не будет. Вместо этого крошечный злой человечек, обосновавшийся внутри ее черепа, методично колет правый глаз острым копьем, выпускает миниатюрные дротики из бездонного колчана, и те точно и безжалостно разбивают круглые белые щиты обезболивающего и вонзаются прямо в цель, рассыпаясь снопом ослепительных искр. Только с рассветом боль, точно злое ночное порождение, стала неохотно отступать, человечек устал и лишь иногда, будто опомнившись, наугад тыкал копьем в глазницу. Заснуть она уже и не пыталась. Просто лежала с открытыми глазами, привычно глядя в окно на светлеющую вслед за небом улицу.
В правом крайнем доме, том, что единственный с фонарем, открывается дверь, и оттуда выходит очень юная девушка. Длинные волосы подхвачены красной косынкой, а в руках она без всяких усилий несет большую плетеную корзину с пестрым воздушным ворохом. Не оборачиваясь и не торопясь, девушка спокойно идет вверх по улице и скрывается за углом. Утренний ветер треплет светлые волосы, выхватывает из корзины и несет по воздуху невесомый кусочек пестрой ткани.
Забыв о том, что от малейшего движения крошечный человечек может встрепенуться, рассердиться и с внезапной силой вонзить копье в глаз до слепоты, до текучей боли в каждом нерве, она поднимается с постели, подходит ближе и смотрит, как выше и выше, расправляясь и снова сворачиваясь, улетает в небо маленький цветной квадратик. До того, как, поднявшись над флюгером, он окончательно исчезает из виду, она успевает увидеть в нем знакомый до оскомины вид, и легкий зеленоватый весенний ветер влетает в комнату, гладит прохладными ладонями лицо, треплет волосы, и почти бережно опускает к ней на руки неощутимую тяжесть платка.