Никакой необходимости не было - идти там. Все пути до бывшего дома, куда более комфортные и короткие, знал до автоматизма, прошел бы с закрытыми глазами, но все равно зачем-то понесло через поле.
Поле - одно слово. Поросший бурьяном пустырь, сбегающий к новостройкам. Зимой и осенью - болотце жижи из размякшей земли и подтаявшего снега, летом - пустое мертвое суходолье - чего полез? Шел - и цеплялся ногами за высохшие белесые стебли, отрывал льнувший к джемперу чертополох да махнул рукой: здесь он рос повсеместно, и надеяться выбраться отсюда чистым мог только безумец, которым, наверное, и надо быть, чтобы сюда влезть.
Солнце садилось медленно, в воздухе плыла ленивая вечерняя тишина середины лета, и вокруг не было видно ни души. Странно, думал он, обычно о таких местах, как говорится, дурная слава впереди бежит, а ведь ни разу не слышал, чтобы что-то нехорошее случилось на пустыре. Хотя следов пребывания homo sapiens имелось предостаточно. Выпутываясь из цепких стеблей, наступал на окурки, смятые сигаретные пачки, бутылочные крышки, осколки, пакеты, сплющенные жестяные банки, грязные обрывки салфеток. Где все эти люди, неужели приходят по выходным, но место-то не рублевое - огонь не разведешь, всюду колючки, сухая трава, куда быстрее и приятнее перейти дорогу да накрыть поляну в парке. Чертыхнулся, в очередной раз наклонившись распутать клубок вокруг щиколотки, заметил в жухлой траве тусклый блеск и машинально протянул руку. Оказалось - девичья сережка. Вроде бы безделица, на пустырях еще и не то найдешь, но такая же точно, один в один, была у Аньки: золотая капелька, будто стекающая с мочки.
Сердце екнуло неожиданно больно, колко. Надо же. А ведь времени уже сколько прошло: года два, не меньше.
Анька. Аня.
Ничего особенного у них так и не было, на посторонний взгляд. Познакомились лет пять назад на первой в жизни обоих серьезной работе. Его только приняли после короткого испытательного срока, она и вовсе пришла стажером: оба новенькие, с обоими никто особенно не хотел возиться и никто не церемонился. Принеси кофе, сделай копии, сбегай в магазин, проверь негативы, собери файлы в папку. Так и получилось: друг у друга на подхвате. Вместе обедали, зимой специально уходили в кафе на углу, весной - в парк, вместе придумывали прозвища 'взрослым' коллегам, оставляли на столах и крышках ксерокса стикеры с надписями, понятными только им. Все было: и взгляды, и шутки, и печали на двоих, даже одна бессонная ночь под пледом с открытым в темноте окном, с горячими боками керамических чашек, обманчивым июньским теплом так легко переходящим в промозглую сырость и затопляющими сердце нежностью предрассветными разговорами.
А все равно почему-то не получилось, не срослось.
После работы за редким исключением отправлялись по своим делам, расходились в разные стороны, говорили друг другу 'пока', оборачивались, беспечно махали, как будто это растянется на целую вечность. А потом, как водится, потерялись. У Ани закончилась стажировка, а его назначили на должность внезапно уволившегося коллеги, на ходу пришлось запрыгивать в несущийся на всех парах поезд, так что следующие три месяца домой приходил только спать. Никто никуда не уезжал, так и жили в одном городе, а как будто в разных. Она то и дело мелькала то в разговорах, то в сети, и он, видя ее он-лайн, между делом думал: у Аньки все хорошо, и каждый раз будто сердце оборачивали шелком - даже улыбался, вспоминая их беспечное время. Потом и вовсе не до того стало, сменил работу, дом, даже друзей, но все равно продолжал мельком ловить новости ее жизни от бывших коллег, с которыми неожиданно для себя сохранил какую-то призрачную связь.
И так же, от общих знакомых, узнал, что Аня умерла.
После этого уже не вслушивался. Даже если бы и хотел, не смог.
Все время думал: ну как же. Как же это возможно?
Куда-то поехала отдыхать, лето, море. Какой-то автобус с туристами, какая-то авария. Ты же знаешь: так бывает, ты же сам слышишь об этом в новостях, - с холодной ехидцей шептал внутренний голос. Неужели ты до сих пор думал, что все, что показывают по телевизору - не настоящее?
Очень даже настоящее.
Господи помилуй, думал он, ну почему смерть не может быть подделкой, если моя жизнь ею стала?
Cказать, что новость выбила его из колеи - все равно что пытаться устоять на ногах на набравшей разбег карусели. Это скинуло с орбиты и отбросило на самую периферию существования, о которой он до этого и не подозревал. Нет, коллеги и друзья не спрашивали, почему на нем нет лица и где он его потерял, клиенты были довольны, начальство - тоже, жизнь шла, мир продолжал крутиться, но как будто вхолостую. Что бы он ни делал: стоял ли в очереди за жетонами метро или расплачивался на бензоколонке, варил ли кофе, безотчетно стуча ложечкой по жестяному дну потемневшей турки, или сминал пластиковый стаканчик утром - мысль о том, что Ани больше нет ни в этом городе, ни на этой планете, транслировалась бегущей строкой, будто Аид выкупил рекламное место в его голове. Поприветствуем новоприбывших. Они разместились с комфортом. Номера с видом на устье Ахерона и Стикса.
Долго не мог поверить, обижался сразу на всех, особенно на себя: поначалу все пытался вспомнить ее: тело, голос, лицо, смех, но почему-то не мог. То, что делали и как проводили время - мог, а саму ее - не мог. Как будто кто-то стер файлы из папки с фотографиями 'Аня'. Вместо цельного образа мелькали какие-то детали, кусочки, фрагменты, рассыпающиеся яркой нескладной мозаикой.
А вот теперь поднял из сорной травы сережку, и вспыхнуло: так же летом шел на работу, и солнце еще не разогрело асфальт, и сыро пахло ветром с реки, и Аня стояла на мосту в белой рубашке с закатанными по локоть рукавами, в длинной зеленой юбке, в плетеных сандалиях, из которых трогательно торчали маленькие детские пальцы; восточный, почти монголоидный разрез светлых глаз, доставшийся от бабки-калмычки, уже выгоревшие до сухой соломы волосы, заговорщическая улыбка, которой они всегда улыбались друг другу при встрече - та самая, которая роднит и связывает прочнее клятв. И, когда она обернулась, солнце блеснуло на золотой капельке в волосах, точно как сейчас в траве.
Вспомнил, спустя два года, стоя на пустыре перед многоэтажками, - и с ужасом понял, что сейчас расплачется. Уже машинально прижал ладонь к лицу, ощущая, как затягивается на горле невидимый крепкий ремень, и вдруг услышал:
- Нет, серьезно? Ты собрался реветь?
Обернулся. Увидел ее такой, какой вспомнил: зеленая юбка туго обхватывает по-мальчишечьи узкие бедра, из-под подола выглядывают запыленные ступни, загорелые руки с золотистым пушком, подсвеченные пряди спутанных ветром волос, сияющие глаза.
- Кинь! - она протянула руку. Белизна рубашки оттеняла загар. Египетский - передернуло его.
Не сразу понял, что еще держит в ладони маленькую золотую капельку, растерянно покрутил ее в пальцах.
- Я не стала вот так сразу... Бросила, как мальчик-с-пальчик крошки, - она усмехнулась озорной, легкой улыбкой.
- Аня, - выдохнул он, каким-то чутьем понимая, что вопросов задавать не нужно, только не сейчас, не сразу.
Она поймала сережку, приладила ее на место, наклонив голову, кивнула.
- Я столько сказать хотел... - и замер на полуслове. Вдруг понял, что все это время, все эти два года, говорил что-то. Думал - кому-то, думал - себе, а все было ей, Анне. Зачем ты умерла? Почему? Тебе больно? Но не спросишь же вот так прямо, и много-много других слов, которые вдруг показались ненужными и карикатурными строчками романов на газетной бумаге.
- Ничего, - снова кивнула она. - Нормально. Знаешь, так ведь всегда кажется. Кажется, столько должен был сказать человеку, что-то, что все бы переменило, а на самом деле ничего бы и не было. Иди все своим чередом, так бы и жили дальше - каждый сам по себе - не страшно, оно так и бывает. И ты бы даже не скучал по мне. Не возражай, - мягко улыбнулась она, видя его лицо.
Хотел возразить - и не смог. Ведь правда, вертелась мысль: надо написать, надо позвонить, надо узнать, а всегда довольствовался какими-то новостями, переданными через десятые руки. И скучать, тосковать по-настоящему начал уже потом, когда понял - новостей больше не будет. Никогда.
- И нет никаких особенных слов, и не было их. Чего не смог сказать тогда, того и не нужно после, - она отвернулась и неторопливо пошла вперед.
Он пошел следом, нагнал ее, но коснуться не посмел, боялся, что растает, исчезнет, только косился осторожно. Солнце теперь било в глаза, и воздух, как патиной, был подернут плотной пыльно-золотистой дымкой, будто он смотрел на ее профиль сквозь тюль.
- Прощание, - продолжала Аня, - прощание важно. Оно ставит точку, определяет границу. Оно нужно вам. Прощание нужно тому, кто остается, а не тому, кто уходит. Для того, кто уходит, прощание - поворот ключа в замке. Хлопанье двери за спиной. А за порогом он весь уже принадлежит новой жизни, где все другое. А тот, кто остается, возвращается в старую, где все будто бы по-прежнему, а чего-то не хватает, что-то не так...
- В аду для перфекционистов нет ни серы, ни огня, и лишь слегка несимметрично стоят щербатые котлы, - мрачно вспомнил он где-то давно виденную затасканную в сети штуку.
- Да-да, что-то вроде того, - Анна рассмеялась, в воздухе будто рассыпался сноп сверкающих искр. - И ты все время ищешь взглядом этот щербатый котел, этот подвох, потому что все-то ведь осталось по-старому, и возникает противное чувство, будто тебя надули. Ну, помнишь, как в этих играх 'Что перепутал художник' - привычный взгляду пейзаж, и одна деталь - маленькое, но чудовищное несоответствие нормальному ходу вещей. От этого берет жуть. Потому что когда все не так и все по-новому - тут более ли менее ясно, бери ноги в руки и прыгай в эту новую жизнь, а там по ходу разберешься. А тут все по-прежнему за исключением мелочи, детали, которой не было раньше или которая исчезла. Но именно она не дает тебе забыть, что теперь все по-другому, уже не так, как было, проще говоря, вообще другой мир, пусть он и выглядит, как прежний. А все равно значит, придется жить по-новому. Но пока до тебя это доходит, можно здорово запутаться.
Тихо и хрустко шуршала трава под ногами. Небо остывало неохотно. Ничего себе, мелочь, думал он, значит, запутался - вот как это теперь называется.
- Так ты действительно умерла? - прикусил язык. Зачем было уточнять очевидное.
Но Аня не удивилась, кивнула спокойно.
- И как там?
- Ну, это сам узнаешь когда-нибудь.
Она взглянула на него, потом на небо. Больше всего хотелось дотронуться, подержать ее за руку, провести ладонью по золотистой щеке, чего ни разу не делал при жизни, но откуда-то знал - нельзя.
Они шли дальше молча, замедлив и без того неторопливый шаг. Хотелось, чтобы правильные скалы многоэтажек не приближались никогда, но, как ни плетись, край шуршащего мертвыми волнами моря подбегал к щебенке и разбитому асфальту.
Не сговариваясь, остановились в двух шагах от каменного берега.
- Все нормально, - повторила Анна.
- Спасибо, - искренне сказал он. - Я был рад тебя видеть. И ты даже не представляешь, насколько.
- Могу вообразить, - серьезно ответила она.
Он все не решался задать вопрос, который так и вертелся на языке с момента, как ее увидел.
- А как, почему тебя отпустили?
- Для тебя, - глаза ее темнели вместе с небом. В них плыли облака, он видел свое крошечное отражение, растерянное грустное лицо.
Обводил глазами ее фигуру, точно карандашом, каждую черточку лица, изгиб губ, бровей, стараясь запомнить ее такой, впечатать в матрицу памяти картинку, фотографию, улыбающуюся, счастливую, свободную.
Она ждала, пока он насмотрится вдоволь. Не было смысла спрашивать, увидимся ли еще, и так знал - нет, ключ повернут, давно уже щелкнули все замки.
- Знаешь теперь, что хотел сказать мне?
- Знаю.
Она ждала, пока он вдохнет и, вложив в это слово всю свою тоску, печаль, обиду, кипевшую смолой в щербатых котлах, в которых он барахтался изо дня в день, цепляясь за края и соскальзывая, увязая глубже и глубже, выдохнет:
- Прощай, Анна.
Сказал - и сам удивился, как легко стало на сердце.
- Прощай, - Анна чуть заметно улыбнулась.
Он повернулся, сделал два шага, выбираясь на горячий асфальт, и шел некоторое время, разрываясь между желанием заплакать и рассмеяться в голос, запрокинув лицо к похолодевшему латунному небу, свободным беззаботным смехом, а может быть, и то и другое сразу, одновременно, но так и не определившись, обернулся.
За спиной шелестело мертвое белое море сухой травы, пустырь, погост памяти, над которым садилось ленивое июльское солнце.