Аннотация: полная версия рассказа для конкурса с одноименной темой
Сезон дождей
Кожа у нее была смуглая, почти коричневая. Было видно, что это не загар, а она сама такая: как жженый сахар. А глаза светлые нефритовые. По-негритянски пухлые губы, тонкий нос и упругие черные колечки волос, -- в общем, один из самых удачных вариантов, какой может подтасовать генетика для метисов, считай повезло. И имя у нее было тягучее, как нуга и карамель в шоколаде -- Наима. Но по имени к ней никто не обращался. Парни звали мулаткой, девчонки свысока -- маугли.
Не то чтобы в классе ее сразу невзлюбили, но за свою не принимали. Тому немало способствовал интерес, который нарочито выказывал Костет и который как-то быстро и безвозвратно отрезал ей путь к девичьей компании. Костет уже второй год проводил на последних партах в девятом классе, и, кажется, останавливаться на достигнутом не собирался. При полном отсутствии способностей к учебе, он верховодил большей частью парней, умело пуская в ход легенды, свидетельствующие о мифическом жизненном опыте, и обладал на удивление смазливой для такого типа внешностью, что позволяло ему списывать даже у чулков индиго и как-то перебираться из четверти в четверть, исправно срезаясь на экзаменах. Впервые увидев Наиму, он присвистнул и выдал парочку своих фирменных жестов озабоченного подростка. Эй, мулаточка, расскажешь африканскую сказку?
--Откуда она вообще? -- поинтересовался я дома у отца.
--Нужна она нам, как мертвому припарки, -- буркнул он невпопад, яростно размешивая сахар в кофе. -- Откуда-то из африканской глубинки. Ее отец изучал саванну. Флора, фауна, антилопы, зебры. Сошелся с кем-то из местных женщин, так я понимаю.
--Забрал дочь в цивилизованный мир.
--Да бог его знает. Мы не могли ее не взять. Не имели права. Ладно, в конце концов, это интересно. Обмен культурами, знаниями, традициями. Надеюсь, вы будете вести себя как взрослые люди.
Плевать всем было на ее культуру и традиции. Наима была диковинкой, вещью, которую любопытно рассматривать, забавой. Она многого не понимала, многое казалось ей странным, она легко и по-детски удивлялась вещам, которых мы даже не замечали. Холодной резиновой каше в столовке, сантиметровому слою сахара на дне грязной чашки, любви к дешевому баночному пиву и отоплению, отсутствующему до ноября.
Она не была клинически глупа, но наивна по-детски, до абсурда, будто отставала от нас на несколько лет. Однажды в закутке, выполнявшем у нас роль курилки, кто-то протянул ей сигарету. Наима спросила, что это. Пацаны переглянулись и дружно заржали: волшебные палочки. Она улыбнулась, доверчиво зажала крепкий мальборо пухлыми губами, закрыла глаза и вдохнула во все легкие.
Гогот, наверное, был слышен на улице.
По-русски Наима говорила не так чтобы плохо, но медленно, видно, что с трудом. У нее была привычка повторять окончание фразы, и слова она понимала буквально, что служило неиссякаемым источником лучших образчиков примитивного остроумия.
--Ты что, из леса? -- спрашивали девчонки, когда она в очередной раз удивлялась чему-то привычному вроде шпор под отворотами юбок.
--Из леса? -- медленно проговаривала Наима, растягивая "е", будто пробуя слово на вкус. -- Дааа, у нас был дом среди деревьев, -- кивала она, радуясь, что поняла вопрос. Девчонки прыскали, парни ржали в голос.
Наима никогда не обижалась, смеялась вместе со всеми, но, даже не понимая смысла сказанного, она ощущала тревожную подоплеку этих шуток, как ощущаешь ледяной подводный ключ, войдя в реку в жаркий летний день.
-- Как там Наима, акклиматизировалась? -- спустя пару месяцев спросил отец.
Я пожал плечами и промычал нечто нечленораздельное.
-- Как это истолковать, позволь спросить? -- не отставал он.
-- Как ты думаешь? С кем она там росла? С обезьянами?
-- В таком случае, в вашем классе у нее не должно быть сложностей с адаптацией,-- сухо заметил он и добавил: -- Между прочим, ее мать была врачом, а не местной дикаркой. Это так, чтобы ты знал.
-- Мне все равно.
Меня на самом деле это не интересовало. Наша школа и класс были последним местом, куда стоило отправлять человека, которого растили в гармонии с природой, а не с городом. Может быть, она с ходу отличала друг от друга детенышей павианов и могла оседлать зебру, но никто не научил ее лукавить, врать в глаза и радостно зубоскалить в ответ на подколы.
Наима старалась. Учителя делали ей скидку, но она не требовала к себе ни поблажек, ни особого отношения. Она с равным усердием вникала в особенности прихотливого русского синтаксиса, и кровавые анналы истории страны своего отца. Она любила биологию, легко говорила по-английски и бодро лопотала по-французски, это помогло бы ей в каком-нибудь лицее, но в нашей школе, где объем объем иностранного словаря у большей части учеников исчерпывался набором вариаций известного фразеологизма, было бесполезно. В целом, Наима была сообразительна, быстро нагоняла пробелы, и если не могла решить какую-то задачку, то скорее потому, что не поняла всех слов в ее условии. Поэтому предметы, где нужно было много читать, давались ей тяжелее, но в них она и проявляла особенное рвение.
За окном дул предзимний ноябрьский ветер, и в классе было светлее, чем снаружи. Наима стояла у доски, где, словно простыня на просушке, висела пожелтевшая карта мира. Бережно, почти нежно обводя указкой револьвер Африканского континента, растягивая гласные, Наима рассказывала о своей родине:
-- Климат разнообразен, как и ландшафты. В районе прибрежной полосы влажно, во внутренних районах, а также на северных равнинах жарко и сухо...
Она не перечисляла факты, она читала поэму, за двухмерным, плоским выцветшим рисунком видя красное солнце, шуршащий песок пустынь, города, зверей.
Как-то мы столкнулись в библиотеке. Я лихорадочно искал, откуда бы списать абзац-другой к докладу, о котором напрочь забыл. Наима сидела за столом, склонившись над маленьким томиком. Проходя мимо, я невзначай заглянул ей через плечо, и с удивлением понял, что она читает стихи.
-- К литре готовишься? -- спросил я.
-- Готовлюсь? -- в свойственной ей манере повторила она и покачала кудряшками: -- Нет, просто нравится стихотворение. Далеко-далеко, на озере Чад изысканный бродит жираф...
--Далёко, -- машинально поправил я. -- Здесь ё.
--Далёко-далёко, -- старательно повторила Наима, наморщив лоб. -- Это так красиво. Напоминает о доме, -- с внезапной тоской сказала она и посмотрела в окно.
Солнце не показывалось уже неделю, привычно серое небо лежало на крышах, то распыляя влагу, подобно гигантскому пульверизатору, то выливая омерзительно холодные потоки на раскисающую землю. В библиотеке кроме нас никого не было. Наима Наима казалась одинокой, уставшей и не веселой. Видно было, что ей не просто.
-- Ты видела это озеро? -- спросил я, поддавшись какому-то неуместному порыву доброй воли.
-- Нет, мы жили в другом месте. Но я видела жирафов... -- задумчиво отозвалась она. Ее мысли явно бродили где-то у озера с жирафами.
-- Скучаешь по своей Африке. Да, солнца теперь не дождешься, -- очень подбодрил я.
-- Ну что ты, -- Наима вдруг улыбнулась, -- у нас, знаешь, какие дожди? Несколько месяцев идут-идут-идут. Сезон дождей называется. Реки переполняются, но это нужно, чтобы все обновилось. К дождю я привыкла.
Я хотел спросить, к чему она не привыкла, но передумал, опасаясь жалоб и вопросов, на которые все равно не смог бы ответить. Махнул рукой и ушел, окончательно оставив надежду подготовиться к докладу.
-- В большинстве регионов страны два сезона дождей: большой с апреля по июнь, и малый с октября по декабрь. Климат определяют океанические воздушные массы. Влажный сезон начинается в ноябре и продолжается по апрель - май. В это время идет самый сильный дождь -- льют ливни, и многие районы оказываются под угрозой наводнения.
На ней был голубой свитер с высоким воротом, оттенявший смуглую кожу и светлые глаза. Как многие мулатки, Наима обладала красивым телом и врожденной грацией, двигалась, танцуя, будто в голове у нее все время звучали то ли африканские барабаны, то ли протяжные и заунывные русские напевы. Тонкая вытянутая изящная статуэтка. Она обожала физкультуру, легко кувыркалась, прыгала, бегала, и, когда забиралась по канату с ловкостью мармозетки, парни со свистом выдыхали воздух сквозь зубы.
-- Масан Маара, Амбосели, Абердар, -- Наима перечисляла города, будто перебирала деревянные бусины четок. В ее устах это звучало как заклинания, как имена каких-то черных божеств с круглыми свирепыми глазами и острозубым оскалом.
В четырех стенах класса Наима сияла как тысяча африканских солнц в зените.
Дело шло к декабрю, шутки становились злее, все пристальнее следили за ней глазами парни, все темнее и уже становились глаза девчонок. Костет отпускал тормоза, в мужской раздевалке перед физрой, в тошнотворном не выветривающемся запахе пота, нестиранных футболок, трусов, носков, краски и побелки я все чаще слышал сальные шуточки в адрес Наимы.
--Видали, что она вытворяет на канате?
--Ты не знал, телкам это в кайф.
--Я бы показал ей кайф. А сиськи могли бы быть побольше.
--Ты знаток что ли?
--Интересно, они тоже коричневые?
--Так проверь, -- подначивали приближенные, сопровождая слова дежурными тычками и пинками.
-- А вот и проверю на дискаче, -- обещал Костет. -- Спорим, разведу мулаточку.
--Полегче, здесь хвост, -- кивали они на меня, ухмыляясь от уха до уха. -- Слышь, папочке не расскажешь?
Я нарочно фигурировал в журналах под фамилией матери, но информация держалась в тайне, как вода в решете. Все знали, чей я сын. Само собой, никто меня не травил, но, ясное дело, и душой компании я не был. Я не стучал и не выдавал ни одного из них, даже когда мы с Тюлей, прихвостнем Костета, сцепились в курилке до кровавых соплей. Отец дома только рукой махнул: все равно не скажешь.
Я много раз настаивал на переводе в другую школу, выстраивая доводы в основательную пирамиду, ставя фундаментом аргумент, что после наших одиннадцати классов смогу идти только в начальники дворников. Но отец упрямо повторял, что это закалит мой характер и научит расставлять приоритеты. Учиться можешь и в глуши. Ломоносов вон пешком дошел до Москвы. Терпение, труд, дисциплина. Дипломатия, лицемерие, осторожность. По большей части я занимался тем, что удерживал шаткий баланс своего двусмысленного положения. У меня было нечто вроде статуса неприкосновенности, но я и сам понимал, насколько он сомнителен, и первый неверный шаг станет и последним пути от настороженной вежливой холодности к полной изоляции.
По мере приближения ко дню икс Костет приобретал невиданный лоск и наглую галантность.
-- Эй, мулаточка, -- подбирался он к Наиме со спины, -- со мной будешь танцевать? В Африке все такие?
-- Такие? Какие? -- простодушно спрашивала Наима.
-- Красивые, -- доверительно сообщал Костет, наклоняясь к самому ее уху.
Свои штучки он проделывал на глазах у примадонны Никитиной, к которой клеился весь прошлый год.
Наима сверкала белыми зубами и застенчиво пожимала плечами.
-- Ты, Костик, совсем обалдел от любви, -- цедила Никитина, окончательно обозлясь.
-- Тебе-то что, детка, -- наигранно удивлялся он.
Парни делали ставки на столовские булки, сигареты и пиво. Никитина щурилась, перекидывала волосы через плечо и жевала кончик ручки.
Наима ждала снега со свойственной ей ребяческой восторженностью. Она видела его только на фотографиях и экранах и каждую перемену выглядывала в окно с такой надеждой, будто там вот-вот должен был пролететь Санта в упряжке и натрясти сугроб прямо ей под ноги.
Но в тот год декабрь начался и перевалил за середину, а снега все не было. Зима обещала стать сырой и относительно теплой.
На дискотеку Наима пришла в платье, алом, как закат над саванной. Даже мне трудно было не смотреть на нее. Кто-то свистнул ей вслед,
-- Тебя отец просил подойти, -- сказала за спиной Меридиана, назначенная одной из дежурных учителей, призванных блюсти соответствующий уровень нравственности во время веселья. Она окинула меня подозрительным взглядом с ног до головы и устремилась в мелькающий пятнами ламп зал, с энтузиазмом покрикивая на кого-то, но ее голос утонул в одной из тех песенок, с которых обычно начинаются все школьные вечеринки.
Я спустился на три этажа вниз, Коридоры были пусты, но даже досюда долетали ритмичные бум-бум-бум, в такт которому шевелились и прижимались друг к другу возбужденные тела, долетали и досюда, словно отзвуки десятков барабанов.
-- Чего ты хотел?
Отец сидел за столом, не отрывая взгляд от кипы бумаг, деля вид, что очень занят.
-- Веселитесь?
-- Меридиана сказала, у тебя ко мне дело.
-- Во-первых, не меридиана, а Анна Мироновна, во-вторых, слушай, -- он быстро поднял на меня глаза и с удвоенным усердием уткнулся в шелестящую кипу. -- Во-вторых, я хочу, чтобы ты за ней присмотрел.
-- За Меридианой? -- не понял я.
-- Да далась она тебе, -- он даже поморщился. -- За Наимой.
Надо сказать, чего-то такого я и ожидал, но все равно разозлился.
--Как ты это представляешь? Я не спускаю с нее глаз, как ревнивый брат, блюдущий честь сестры? Мне вызывать дерзнувших на поединок до первой крови?
--Ты понял, -- оборвал отец. -- Вы в этом возрасте не в себе, а она..
--Дитя природы.
--Все, иди.
Когда я вернулся наверх, в актовом зале уже царил разгул, можно подумать, танцевали со вчерашнего вечера. Я поискал глазами красное платье, но не нашел. В уголке одиноко топтался Тюля. В отличие от господина, вассал не обладал достоинствами, способными компенсировать отсутствие умственных и физических данных.
-- Куда мулатка подевалась?
-- С Костетом, -- радостно сообщил он.
У меня нехорошо засосало под ложечкой, но тут показался сам Костет, сияя, как начищенный таз.
-- Малышка на миллион! Сочная! -- причмокнул он, не дожидаясь вопросов.
Я немного послонялся туда-сюда, проталкиваясь сквозь толпу, но красного платья нигде не было видно. Я спустился в цоколь, в закуток к распределительному щитку. В курилке сейчас наверняка не продохнуть и не протолкнуться, все дежурные учителя тоже курсировали наверху, а здесь было темно, почти тихо и можно было сделать пару затяжек.
Я был уверен, что голых женщин Костет по-прежнему видел только в своих жарких снах сне и бесплатной порнушке. Наима была доверчива, но не настолько глупа, чтобы не понять его намерений, и я был спокоен, но, тем не менее, в голову все равно лезли дурацкие мысли.
Где-то надо мной болтали какие-то девицы, судя по голосам, Никитина с компашкой. Уходить с праздника жизни было явно рановато: медляки даже не начинались, поэтому это меня удивило. Я не стал курить, опасаясь, что, почуяв дым, они обнаружат меня и завяжут свой слащаво-хохотливый треп, но они вдруг подозрительно притихли. Сверху послышался приближающийся стук каблуков.
Пазл в голове сложился быстрее, чем каблуки остановились и Никитина своим резким голосом крикнула:
--Эй, Маугли!
Они сообразили подкараулить ее у запасного выхода, где не было дежурных, хотя странно, что им не хватило ума сделать это на улице.
--В Африке все такие наглые, а?
Я представил, как они, сколько их, трое, четверо, подтягиваются не спеша, Наима стоит, озираясь, действительно не понимая, в чем ее обвиняют.
-- Может, у вас там так принято -- гулять с чужими парнями....
Обходят ее, приглядываясь, беря в кольцо.
Все происходило тихо. Ни оскорблений, ни угроз, только пыхтение и короткие деловитые команды "Подержи ее", "Крепче".
Я сидел на ступеньках впотьмах, надеясь, что они только припугнут ее, не станут заходить слишком далеко. Если бы это был Тюля, Костет или кто угодно из парней, я бы вышел и вмазал без лишних колебаний, но не буду же я драться с Никитиной и ее подружками. Женские драки обезоруживают не хуже слез. Они застынут, как змеи, проводив язвительным "Мы сами разберемся. Или доложишь папочке?"
Но слушать происходящее наверху было невыносимо.
Я взмолился, чтобы кто-нибудь прошел мимо, кто угодно из учителей, кто смог бы остановить это пыхтение, сдавленные голоса, неприятные хлесткие звуки. Наима не звала на помощь и не пыталась ничего объяснить. По Никитинскому возмущенному возгласу было ясно, что Наима не собиралась оправдываться.
Крик Меридианы все-таки упал вниз камнем. Но пока она, пыхтя, спускалась, послышалась ругань, несколько раз хлопнула дверь, и все стихло.
На следующий день в расписании стоял классный час, на который приходят, чтобы обсудить, кто с кем обжимался и кого стошнило в углу. Когда появилась Наима, никто не поздоровался. Она подошла к своему месту, и ее соседка, полная овцеватая девица, демонстративно придвинула к себе стул.
Костет протяжно присвистнул. Для тебя место рядом со мной всегда свободно, мулаточка.
Наима отвернулась к окну. Там в медленно светлеющем сером воздухе наконец-то впервые летел снег.
Я решил дождаться отца, чтобы идти домой вместе. Покурил, бесцельно посидел на подоконнике и пошел вниз. Дверь в наш класс была приоткрыта, и я заглянул, думая, что многострадальные дежурные, назначенные на этот день, забыли ее запереть. Наима стояла спиной к двери, обхватив себя руками за плечи. На ней был тот же голубой свитер, и я вспомнил, как она рассказывала об Африке. Она не шевельнулась, когда я подошел и встал рядом.
--Наима,-- я хотел что-нибудь сказать, но не стал. На самом деле во все по-настоящему непростые моменты мы можем или изрекать банальности, или молчать. Я предпочел второе, первое казалось слишком лицемерным даже для меня.
--Ты знаешь мое имя, -- грустно улыбнулась она.
Я порадовался, что в классе полутьма и что она на меня не смотрит.
--Как красиво, -- прошептала Наима.
Из окна открывался вид, похожий на выцветшую фотографию. Унылый двор с футбольными воротами без сеток, фонари, голые сучья деревьев, припорошенные снегом. С внезапной злостью я подумал: если бы сейчас я оказался где-то между пустынями и тропиками, среди полосатых зебр и высоких тонконогих жирафов, под палящим солнцем ясным африканским небом с обращенным диском луны, если бы в этом чужом в каждой мелочи краю я жил бы так же, как и она -- хоть что-то казалось бы мне красивым?
Наима будто прочитала мои мысли, и, не отрывая взгляда от окна, сказала:
-- Иногда в Африке с неба льет так, что, кажется, это не закончится никогда. Но надо просто подождать, и всегда наступает день, когда снова сияет солнце.
Крыть было нечем.
Надо признать, отец держался долго. Только когда мы наряжали елку, ожидая маминого возвращения и извлекая из теплых ватных сугробов старые стеклянные сосульки и шары, он, наконец, спросил:
--Что там у вас произошло?
--Где? -- я тут же прикинулся дурачком.
--В джунглях. Которые вы называете своим классом.
Я молчал, укрывшись с обратной стороны елки.
--Я говорил с отцом Наимы, -- он тоже замолчал, надеясь меня подловить, но я не сдавался.
--Так что случилось?
Я повертел в руках маленькую игрушку: то ли крокодила, то ли большую ящерицу и вздохнул.
--Сезон дождей, папа, -- ответил я, пристраивая зверя среди еловых колючек. В гуще зелени он был почти не заметен.