Аннотация: снова прошу о снисхождении: писал я эту повесть в 16 лет, будучи активным участником ролевого движения
Под облаками
Вступление
Эта история началась давным-давно, когда люди были не единственным народом, созерцавшим солнце. На самом деле, началась она еще раньше, но в такую древность не может проникнуть ни память, ни разум вообще.
Слушайте же историю об истинном спасении мира.
Пролог
Утро как раз румянило горизонт, и природа сладко тянулась к солнцу, радостно приветствуя наступление нового дня. Так же радостно встречал его и Ксаверий Пухляк - владелец таверны "Добрый прием". Дородный мужчина на склоне лет, но еще хранивший молодецкую прыть, весельчак, готовился к встрече посетителей. Осень постукивала в окно капельками мелкого дождя, а Ксаверий мурлыкал веселую песенку и тщательно протирал столы, расставлял посуду и искал какие-либо упущения, но все было безупречно, как и всегда. Душу хозяина переполняли светлые чувства и готовность расцеловать первого же посетителя.
В дверь постучали.
"Забыл снять засов... Да и вообще его давно пора убрать - воров у нас не водится... Кто же это? Рыбаки - на озере, охотники - в лесу, землепашцы - в поле... Видно, странник, устал, небось, скорее открывать!"- все это мигом пронеслось в голове здоровяка, пока он спешил от стойки к дверям.
Засов полетел наземь, дверь протяжно заскрипела. Конечно, петли давно пора было смазать, но посетители так привыкли к этому скрипу, который звучал как приветствие и приглашение, что уговорили Ксаверия оставить петли в покое.
Трактирщик отворил дверь и с улыбкой проговорил: "Добро пожаловать",- не успев даже взглянуть на посетителей.
На пороге стояли двое в военной форме, - плечистые парни.
Проходите, садитесь, - заторопился Ксаверий, попутно отметив, что форма у них необычная. Камзолы были черные с золотыми тесемками, ботфорты крепкие, видно, тоже не дешевые, да и все остальное их облачение было черным и дорогим. Похоже, что они были высокого ранга, но хозяин все никак не мог припомнить страну, где была бы принята такая форма. В руках оба держали алебарды, а не шпаги, как пристало богатым господам. Гости составили оружие у дверей, а сами прошли и сели за столик. Оба были серьезны, но не напыщенны.
Вам пива, вина? Может, изволите поесть? - засуетился Ксаверий, увидев новые лица и желая услужить и произвести приятное впечатление. Нет, он не лебезил, просто по натуре своей был альтруистом.
- Пива, - сказал один из гостей. У него был сильный низкий голос. - И присядь с нами, хозяин, у нас к тебе дело.
Трактирщик очень удивился и поспешил принести три кружки пива, после чего приготовился слушать.
- Значит так, хозяин, - начал все тот же солдат, другой больше молчал. - Мы служим великому и милостивому герцогу Малу. От него-то мы к тебе и пришли.
Ксаверий от удивления разинул рот и сел на стул, но потом снова встал.
Не сочтите за неучтивость, но я никогда не слыхал о вашем герцоге, - проговорил он.
Зато герцог о тебе наслышан, и довольно!.. перейдем к делу, - отрезал один из солдат. - Видишь ли, почтеннейший, герцогу Малу угодно купить твой кабак.
Во-первых, это таверна, а не кабак, - уверенно проговорил Ксаверий, снова садясь на стул, - а во-вторых...
Постой, трактирщик, - подал, наконец, голос второй, - ты еще не слышал условий.
Мне неинтересны ваши условия, передайте его светлости...
Это переполнило чашу терпения молчаливого солдата, он вскочил из-за стола и что есть силы стукнул по столешнице. Кружки полетели на пол.
Молчать! Никто твой трактир не заберет, бери и читай, холоп!
Трактирщик обомлел: быть вот так униженным в своем собственном доме, где он считал себя как за каменной стеной. Он разинул рот, уже в который раз плюхнулся на стул и обреченно, будто свой приговор, принялся читать документ, протянутый ему солдатом:
"Я, нижеподписавшийся, обязуюсь признать формально свой трактир "Добрый прием" собственностью герцога Мала, что выразится в изменении названия трактира на "Дешевый постой" и в принятии ежемесячного финансирования в размере 10 (десяти) золотых частей. Место для подписи".
Ксаверий читал, разинув рот, он даже принес свечу и изучил написанное еще раз, причем обжегся воском, что вызвало сдавленный смешок обоих гостей. Наконец, хозяин кончил читать и поднял глаза:
Это как же: я меняю название, и мне за это платить будут?
Ответом ему был лишь раздраженный кивок, один служивый нетерпеливо сверлил Ксаверия взглядом, а другой, бряцая амуницией, направился к окну. Какое-то время трактирщик сидел и, нахмурив брови, переводил свой взгляд с документа на гостей, а потом, будто его что-то подбросило, с возгласом кинулся из комнаты. Оба солдата удивленно переглянулись и стали прислушиваться к топоту хозяина в за стеной. Ксаверий был довольно-таки образован для этих мест, но особой смекалистостью не отличался. Вскоре он вернулся с письменными принадлежностями, схватил пододвинутый ему солдатом документ и поспешно обмакнул перо в чернильницу. Внезапно распахнулось окно, и осенний ветер протянул руки и подарил этому, наполовину испуганному, наполовину зачарованному человеку пару огненных листьев. Ксаверий так и замер, будто освободившись от колдовства, успев запечатлеть на бумаге лишь скромный крест, букву "икс" - начало его имени. Солдаты забрали бумагу из-под трясущихся рук вдруг резко состарившегося мужчины и галантно распрощались с ним, но плачущий Ксаверий Пухляк уже не слышал ни прощания, ни скрипа двери; так же, как не услышал собственных всхлипов. Не было тут никакого колдовства.
Глава 1.
О том, как изменилась жизнь.
Тем же утром кнотт Бант вышел из дому, чтобы набрать воды, благо река была недалеко. Он весело пританцовывал и размахивал над головой ведерком. Природа, конечно же, сияла, и Бант радовался вместе с нею. Некогда парадные, но вследствие некоторых обстоятельств переделанные в походные, ботинки мягко шуршали по траве, еще не успевшей высохнуть и потемнеть, растения брали от земли последнюю долю радости перед долгой и унылой спячкой. Некоторые листья уже опали, но большинство все же держалось на деревьях, выказывая решимость провисеть так еще не один день. Небо, выплакавшееся парой часов раньше, теперь было чистым и безоблачным, и кнотт не мог не заметить этого. Он ценил эту последнюю улыбку мира, обращенную ко всем существам на свете, чтобы те впредь уделяли созерцанию такой красоты побольше времени.
Бант подошел к реке и опустил в нее ведерко, которое сам умело смастерил из бересты и глины. В реке резвился водяной, непонятно каким образом сюда попавший. Кнотт помахал ему рукой и направился обратно, на этот раз сосредоточенный на своей ноше. Вскоре уж должен был показаться его собственный домик, когда Бант вдруг вспомнил, что припас для водяного пряник. Нельзя было забывать про такую вещь, так что он оставил ведро стоять у протоптанной им же самим тропинки и вприпрыжку заспешил обратно к реке. Водяной прянику обрадовался и предложил Банту немного водорослей на завтрак. Очень приятно позавтракали, кнотты вообще едят все, хотя, конечно, предпочитают что-нибудь сладенькое. Только к полудню Бант, пыхтя, вернулся домой с полным ведерком воды. Он было взялся за ручку двери когда увидел ЭТО на стене. Пальцы его разжались, и вода с готовностью нырнула в землю, наконец освободившись от берестяного плена. Кнотт стоял и смотрел на это, хлопая глазами, смотрел, как на чудо, как на дыхание сказки в его простом, но таящем еще много загадок, мире. Чем-то закрепленный на стене листок белоснежной бумаги трепеал на ветру. Осторожные пальчики Банта протянулись к листку, как бы боясь развеять виденье. Он оказался мягким и очень приятным на ощупь. Кнотт совсем недавно научился читать, но он не спешил нарушать ореол загадочности беленького чуда. Лист был испещрен ровными витиеватыми буквами, показавшимися Банту знакомыми; он еще немного повременил и с наслаждением окунулся в мир чтения, который боготворил.
Всего кнотт знал только два языка: свой родной, по счастью самый распространенный, и лесной, этому языку его научил старый друг - выходец из лесов. Именно лесным языком и была написана эта записка.
" Надо же, - подумал Бант, - мне пишут.... Хотели меня с собой взять... Э-эх, а я-то целый день с водяным проболтал!.. Значит на двадцатый день этой луны в трактире "Добрый прием"... Кажется, это писали... Странно.... Какие-то Перушиуиро и Рарамусу монах - совсем незнакомые мне люди, - Бант почесал в затылке и зашел в дом. - Нет, это немыслимо! Чтобы я поехал - даже не поехал, а пошел - невесть куда, в притон какой-то!" Кнотт не на шутку обиделся и в сердцах бросил листок бумаги на стол, потом сел на кровать и задумался. За окном пели цикады, на такой маленький и уютный мир спускались сумерки. Жизнь уже сложилась: дом, сад, роща у реки, приветливые холмы по горизонту, удивительные приключения в прошлом и близящийся приход двух старых друзей. Бант сидел на кровати и чего-то боялся. Он еще не знал, чему противится, но это что - то уже начинало закрадываться в душу, что-то шептало и предательски щекотало в животе. "Прочь!" - подумал кнотт и, решительно раздевшись, лег в кровать - он вовсе не собирался как-либо взаимодействовать с тем ощущением своей неправоты и чего-то еще... впрочем, уже неважно чего: он лег спать и знать ни о чем не знает.
"Что вечер нанес, то - утро вымело, " - так говорили в народе кноттов, совсем забывая про ночь...
Бант открыл глаза. Светили звезды. Он лежал в облитой лунным сиянием постели и с ужасом осознавал, что, ложась спать, вовсе не поставил точку: пока он лежал, недвижимый и беззащитный, чувство, которое он так старался подавить, овладело им целиком. Кнотт так еще и не понял, что с ним произошло, но он уже заранее был покорен могучей силе, проснувшейся в нем. Бант встал, вышел из дома и, вздохнув, посмотрел на небо. Теперь он понял, что же с ним происходит. От этого ему тало немного грустно, и, вместе с тем, Бант отчетливо осознал: то, что он делает - правильно. Кнотт смотрел на луну, так как ему необходимо было знать: сколько дней у него в запасе до таинственной встречи в трактире. Луна была совсем еще новая - это была ее пятая ночь.
На утро от давешней борьбы не осталось и следа: кнотт окончательно решил идти. Два дня он отрядил себе на сборы, десять на поход и два - про запас. Вот и началась суета: Бант достал из-под кровати невесть от кого ему доставшийся вещевой мешок и отправился в лес за провиантом. Пора стояла самая благодатная - ранняя осень: дожди еще не заставляли кнотта просиживать вечера дома, но лес уже был щедр новой красой и всяческой снедью. Бант гулял среди деревьев, любовался торжественной печалью природы, готовящейся к зиме, и пригоршнями отправлял в мешок орехи, ягоды, положил пару огромных шишек. Вернувшись домой под вечер, он сразу лег спать.
Никаких изменений в душевном состоянии кнотта за ночь не произошло. Весь следующий день моросил дождь, но припасы были собраны, а выходить из дома по повседневным делам не хотелось, пропал даже аппетит. Кнотт стал собирать вещи - свеча, ложка, кружка и прочее полетело в мешок. Сумка оказалась набитой до отказа, и не поместившийся стул пришлось оставить, тогда Бант сел на него и затянул ремни. Нет, он вовсе не волновался, он чувствовал себя, как обреченный на смерть человек, который давно смирился с этим. Кнотт еще долго сидел, уставившись на закрытую дверь, а потом махнул рукой и лег спать очень рано.
Солнце еще не успело умыться росой, когда Бант покидал свой дом. Он ушел, растворившись в утреннем тумане, оставляя заправленную кровать и табличку над дверью: "Живи, кто хочет. Вернусь не скоро".
Бант отправился вверх по склону холма, прочь из долины, кряхтя и сгибаясь под тяжестью ноши. Добраться до вершины оказалось делом нелегким, но кнотт сумел проделать этот путь без единой передышки. Зато наверху он с ревом выдохнул, скинул с плеч мешок и устало повалился на траву. Когда дыхание восстановилось, Бант вдруг почувствовал себя легким, как пушинка. Он резво вскочил на ноги, так, будто не было позади тяжкого подъема, а впереди долгого пути. Бант победоносно стоял на вершине и обозревал окрестности. Вокруг было много воздуха, так много, что хотелось вдохнуть изо всех сил, чтобы вобрать его в себя целиком, до последней капельки. С реки дул ветер, который наполнял утомившееся тело новой богатырской силой. Где-то внизу, далеко позади, остались родные места. Бант с опаской взглянул туда, где должен был быть его дом, он боялся, что снова перешагнет через себя, на этот раз в обратную сторону. Но в долине снова шел дождь, все пространство было закрыто серыми тучами. Тогда Бант устремил взгляд дальше - за реку, туда, где гордо и неприступно высилась твердь Больших гор, и, хотя кнотт вскарабкался всего лишь на средней величины холм, ему показалось, что он стоит на вершине самой высокой горы на свете. Теперь Бант стоял на границе мира, совсем не боясь идти дальше.
Однако пора было двигаться, и кнотт, в последний раз оглянувшись на остающийся позади пейзаж, бодро зашагал вниз по обратному склону холма навстречу неизвестности. Хотя, теперь он уже не ощущал свой поступок подвигом и не боялся предстоявшей дороги. Трудности были еще впереди, родной дом давно пропал из виду, а посередине был Бант и были конкретные задачи, требовавшие выполнения.
* * *
Как бы то ни было, человек всегда испытывает подсознательное чувство уважения к лесу; лес можно любить или ненавидеть, но с ним всегда приходится считаться. Одно дело человек, но представьте себе маленького кнотта. Бант перед лесом благоговел, он старался даже мыслью не обидеть это задумчивое существо. Он знал, что леса не надо боятся - надо быть с ним предельно четным, более откровенным, чем с собой. Именно так и обходился Бант с лесом и поэтому вел себя спокойно и даже беспечно: захочет лес - сам выведет и тропинку укажет, не захочет - тут тебе и крышка, а волноваться незачем. Во всем этом кнотт был уверен железно и потому без страха вошел в поджидавшую его чащу.
А лес был по-осеннему красив. Он куполом накрыл Банта, который без колебаний отдался этому особому миру. Цветовая гамма совсем изменилась: в то время как снаружи преобладали бурые и серые тона, внутри все было иначе. Темные полосы стволов почти терялись в еще не угасшей зелени, кое-где вверху красовались рыжие всполохи уже осенних листьев, внизу, как искры этих самых огней тлели ягоды. Местами в эту картину вкраплялись пятна солнечных лучей и лоскуты неба, которые, казалось, повисли на вершинах елей.
А Бант все топал с тяжелым мешком за спиной.
Вокруг стояла особая лесная тишь, та, которая легко принимается за немолчный шум: в разнобой пели птицы, трещали и гудели насекомые, посвистывал ветер, заблудившийся среди деревьев, иногда вступал волк, зовущий товарищей по охоте, или заяц тревожно шевелил траву, о чем-то скрипели стволы и шептала листва. Нет, эти звуки не были похожи на музыку.
А Бант все топал с тяжелым мешком за спиной.
Звуки леса чарующе пульсировали в ушах, постепенно превращаясь то ли в шуршание, то ли в шепот. Он приближался, становясь более и более отчетливым: "Идешь... и... воле... я... о... расскажи... о..." Затем шепот, сложенный из тысяч звуков, раздался совсем рядом.
Что есть лес? - деревья на просторе,
Я б о нем раздумывать не стал.
Знаешь, есть такая штука "море",
Ты о ней случайно не слыхал?
Я из трав и листьев грубо соткан,
Только кое-где журчит вода.
Знаешь, есть такая штука "лодка",
Говорят, без лодки - никуда.
Море не удержит даже глыба,
Волны хлынут раз и хлынут два...
А ведь знаешь, есть на свете рыба
Нету грациозней существа.
Что же ты, мой друг не отвечаешь?
Знаешь, знаешь, знаешь...
Бант остановился и сбросил рюкзак с плеч: пора было устраиваться на ночлег. Он умело разложил костер, испек грибов и, с аппетитом поужинав, лег спать. Лес склонился над ним и умиленно загляделся на спящего кнотта.
Глава 2.
О стихии.
Этой ночью Банту приснился удивительный сон. В то время, как чуткий лес пытался понять, что же наполняет сознание улыбающегося кнотта, снилось ему вот что:
Спит он не на земле, под сенью зеленых трав, а в простеньком шалаше из веток. Просыпается он, потому что ночь кончилась. Однако наступило за ней не утро, а заночие - эдакое время, установившееся между ночью и утром. Вылезает Бант из-под веток, а снаружи все облито густым лиловым светом, звезды большие-большие, хоть и не видно их почти. Костерок его совсем не потух, а горит каким-то зеленоватым пламенем. Подходит он к костру, садится и видит, что у костра сидит уже кто-то. Мужчина. Сам весь в черные одежды укутан бархатные. Голова капюшоном покрыта, видны только локоны седых волос и нижняя часть лица: прямой красивый нос, средней величины рот, четко очерченный подбородок. Человек видно молодой и непонятно отчего седой. Бант садится, и какое-то время они молча глядят друг на друга. Потом незнакомец протягивает ему свою руку через огонь, совсем не опалившись и не ощущая пламени. И тут кнотт понимает, что огонь вовсе не греет, зато хорошо разгоняет мрак, так как они сидят в ореоле его изумрудного света, а лиловый лес остался где-то в стороне. Бант пожимает тонкую изящную руку, и та снова исчезает в складках черной одежды.
Кто ты? - спрашивает Бант не уверенный в том, что получит ответ.
Тебе пока рано знать, - отвечает незнакомец голосом, который казался бы приятным, если бы не был столь ровным и безжизненным.
Зачем ты пришел? - механически спрашивает Бант.
Затем, чтобы рассказать тебе о зле. - Откровенно отвечает гость.
Так расскажи мне о Зле, - невольно так же монотонно говорит Бант.
Зло лишь условное название неотъемлемой части нашего существования. "Злом" окрестили все то, что человеку не нравилось. Вот лес. Тебе в нем весело и легко, однако если бы ты только мог посмотреть на него по-другому! Заставь лес выплеснуть свое темное естество, и тогда Зеленое Существо превратится в Зеленую Стихию, а стихия есть зло и есть истина, так как истина лежит именно во Зле. Так уж вышло, что Добро отторгло истину, оно слишком наигранно и неестественно, а Зло... оно присуще всем, и только оно способно захватить душу без остатка. Вот и стихия... Истина стихии в том, что все бессильно перед ней, а ей и нет дела ни до чьей жизни.
Бант в испуге зажимает уши и падает на траву, но ужасный голос ввинчивается в мозг, заставляя понимать слова.
"Стихия не терпит только одного - пренебрежения. Горе тому, кто недооценивает ее мощь, кто осмеливается бросать вызов! А может быть я лгу, Бант? Усомнись в моих словах,
брось вызов стихии!!!
...Конечно, это был просто сон, он отпустил испуганное существо, как только то открыло глаза. Занималась заря. Пора заночия прошла, прошла пора вещих снов.
Бант понуро шел по лесу, смотрел себе под ноги, боясь поднять голову. Честно говоря, кнотт изо всех сил не хотел верить в то, что услышал во сне, отгонял от себя эту мысль. Однако все было напрасно, Бант стал замкнут с лесом, изменив собственному принципу. Звери от чего-то стихли, не было слышно птиц, лишь предупреждающе скрипели качающиеся стволы, да тревожно шептала листва. Лес вдруг стал серым и напряженным, все вокруг, даже сам воздух, было полно ожидания. Лес недоуменно пытался проникнуть в сознание Банта и понять, чем же тот тяготится, а Бант изо всех сил хранил то, что узнал этой ночью и сомневался снова и снова.
Кнотт старался идти как можно скорее, а потом и вовсе перешел на бег. Он все бежал, а за ним нехотя смыкалась трава, да деревья все смотрели вослед. Бант бежал и бежал, пока наконец не понял, что лес не выпустит скрытного путника, тогда он остановился и, затравленно озираясь, заговорил: "Ведь ты не такой... Ты не такой, он все врет. Ну, где она - зеленая стихия? Где?" - тут его голос сорвался, и Бант уже провизжал, - "Ну, где ты? Я не верю в тебя! Выходи! Я..." Однако, здесь Кнотт был прерван: ветер страшным свистом раздался в ушах, по округе прошел чудовищный гул и какая-то ветка резко хлестнула банта по лицу. Он не устоял на ногах от ужасной волны гнева, обрушившейся со всех сторон, и упал на колени. А лес все бушевал вокруг, он кружился и бесновался, поразительно преображаясь...
Неожиданно все стихло. Бант лежал, стараясь не шевелиться, он пошарил рукой в поисках оброненного мешка, но его нигде не было. Тогда Бант приоткрыл глаза и попытался встать - тело пронзило множество мелких иголочек, и в то же время, его как будто сдерживали какие-то путы.
Он резко рванулся в сторону, путы больно прижались к телу, но постепенно поддавались. Вокруг мелькали какие-то серые тени, так что ничего нельзя было разобрать. Кнотт заметался и забился, по лицу его катились слезы, а иглы все глубже впивались в руки и ноги, опасно просились в глаза. Наконец, Бант с отчаянным криком вырвался вон и упал на траву.
Оказалось, что он запутался в зарослях терновника, теперь на предательских шипах повисли клочья его одежды. В пору было обратить внимание на собственные царапины, но Бант привстал и оглянулся кругом. Лес был уже совсем не тот, какая-то дьявольская сила преобразила его. Вокруг было темно, лишь кое-где виднелись серые пятна, которые, впрочем, лишь добавляли уныния к этой картине. Деревья, как обугленные уродливые руки, торчали вокруг, будто желая схватить солнце, если оно, вдруг, появится. Не было больше приятной мягкости опавших листьев под ногами: почва стала вдруг грязной и болотистой, трава смешалась с землей, представляя с ней теперь единое месиво, только отвратительный плющ да крапива возвышались между деревьев.
Лес хранил тишину, но на этот раз, тишину новую: зловещую и безжалостную. Самодовольно хлюпало болото, каркали невидимые глазу вороны, да попискивали летучие мыши, почуяв свободу.
Бант огляделся, но не нашел своей сумки, только обломок катаны, чей-то давний подарок, преданно висел у пояса. Неожиданно, на ветку давно умершей сосны, совсем рядом с ним, сел огромный филин.
Бант и филин долго смотрели друг на друга, у птицы были большие сверкающие глаза, которые, казалось, сами по себе являлись какими-то колдовскими амулетами. Потом кнотту показалось, что он видит в этих глазах что-то новое: не то дорогу к огненным вратам, не-то сверкающие золотые горы. Бант знал, что в эти глаза смотреть нельзя, он зажмурился, но дорога и горы успели прочно поселиться где-то внутри, так что сомкнувшиеся веки уже не могли оградить его от понимания гибельной сущности этих двух символов. Мысли потекли как-то сами собой: "Это же стихия, Зеленая Стихия, однако, почему же я вижу золото и огонь? Может это то самое зло, о котором мне хотели..." Бант почувствовал себя на краю пропасти, которая сулила смерть, но притягивала обещанием нового знания. И тут, совершенно непонятно откуда, зазвучал тоненький голосок:
Внимание! Эта песня поется шепотом!
Все уснули, и по лесу
Раздается дружный храп,
Но никто не слышит песни
И шагов проворных лап.
И пока спит олениха,
Росомаха и дракон,
Таракан крадется тихо,
Потому что он - шпион.
Путь он начал из-за печки,
И за печку он уйдет,
Все трясутся, как овечки:
Все узнает, все найдет.
О летучих о мгновеньях
Он не мыслит свысока.
Жизнь летит в полночных бденьях,
Ох, судьбина нелегка!
Этот голос был так нелогичен и абсурден в этой среде страха и безвременья, он легко вонзился в купол отчаяния, накрывший Банта, и разрушил его так же просто, будто с улыбкой.
Кнотт удивился и обрадовался, а мимо него и правда пробегал таракан. Он остановился возле Банта, долго посмотрел на него и направился было в кусты, но кнотт его окликнул:
Постойте! Не уходите, пожалуйста.
Таракан повернулся и подполз к Банту:
Что вам угодно? - пискнул он.
Кнотт замялся, так как плохо понимал, что же ему в самом деле надо:
Мне очень понравилась ваша песенка, это вы ее сочинили?
Нет, просто я знаю ее с детства.
Простите?
Я родился на свет под звуки этой песни. И знаете что? Я иногда думаю... думаю, что именно этой песенке, как вы изволили ее назвать, я обязан своим существованием.
А вы и правда этот...
Правда. А теперь извините - секретное задание, - и таракан юркнул в траву.
Тогда Бант с опаской взглянул на ветку, но филина там уже не было. И тут-то он понял, что остался один, то есть один на один с лесом, и что теперь можно потягаться: никто никому мешать не будет. Лес был все так же мрачен и жесток, но Бант получил надежду, которой ему так не хватало. Он встал, подобрал обломок катаны и пошел прямо, поскольку он знал, что лес сам выведет победителя куда надо, а Бант собирался победить.
Лес снова забушевал, загремел, так что некоторые листья почернели и осыпались. Что-то внутри чащи заклокотало, Бант отчетливо ощутил ярость леса, его желание смять, раздавить дерзкого путника, только теперь это не пугало, а забавляло кнотта.
Бант чувствовал, что лес слабеет, что Зеленая Стихия постепенно убирается в овраги и трясины, из которых вылезла, однако она была еще очень могущественна. Бант почувствовал это, когда попытался напиться из источника, журчавшего совсем рядом. Он пошел на звук и поблескивание воды, но продравшись через заросли, увидел лишь несколько больших светляков, копошившихся в свежих листьях. Теперь журчание слышалось совсем с другой стороны. Так Бант промучался до вечера и не успел додумать какую-то мысль, которая появилась у него в голове и которая была очень важна, что-то о силе и бессилии стихии. Однако он так устал, пора было устраиваться на ночь. Казалось, лес только и ждет этого, а мысль... надо додумать мысль, и все будет в порядке. "Ах, да... - подумал Бант. - бессилие перед духом..." Мысль молнией осветила мозг и, логически оформившись, поставила все на свои места. "Боже мой, как все просто, " - подумал Бант и спокойно заснул, а мысль затерялась в сонном сознании и вскоре стерлась из памяти.
Лес бессильно кривился, тоскливо завывал но так и не смог дотянуться до спящего своими пальцами. Бант спал, раскинув руки, и на этот раз ему снились хорошие сны. Поутру пора было снова отправляться в путь. Кнотт был ужасно голоден, но он не выказывал слабости и уверенно двигался, изредка пуская в ход обломок катаны, когда приходилось пробираться через бурелом. Упрямый лес не хотел сдаваться и ударил первыми заморозками. Бант какое-то время топал по покрывшейся инеем траве, а потом догадался утолить им жажду и еще бодрее зашагал дальше. Лес стушевался, и вскоре снова потеплело. Из-под деревьев выглянули грибы, где-то чирикнула пара птичек. Путник шел счастливый и беспечный, готовый снова всех полюбить, он впал в такое благодушие, что не понял коварной уловки, на которую попался. Бор, собрав последние силы, вдруг надвинулся, сомкнулся и упал на кнотта сплошной тьмой. Бант, оглушенный и ослепленный внезапным ударом, сразу потерял ориентацию и остатки мужества.
Глава 3.
Кое-что об искусстве.
Бант запутался в кромешной тьме, как в паутине, она играла с малышом, обманывая ощущения, меняя образы. То кнотту казалось, что он очутился в черном теплом океане, что волны кидают его из стороны в сторону, а он способен лишь кричать да беспомощно сучить ручонками, то ему чудилось, что все на свете пропало, и нет во вселенной ничего, кроме черной пустоты да его тщедушного тельца. Но даже в краткие минуты просветления, когда Бант мог осознавать, что он в лесу, а не где-нибудь еще, морок не отпускал его: кнотту казалось, что он не один, все пространство вокруг него наполнялось духами и злыми тенями, которые скользили совсем рядом, слегка задевая его своими легкими одеждами. Так надежно окутала Банта эта пугливость и немочь, что ни искры надежды не сверкнуло в его мозгу до самого конца.
И конец пришел. Он наступил так внезапно, без видимых причин. Тьма куда-то пропала, так же как и недоброжелательность, все вокруг снова было пропитано лишь осенней грустью.
Кнотт лежал в грязной луже и смотрел на небо. Какое-то время он не шевелился и бездумно смотрел в это вновь открывшееся небо, наслаждаясь вновь вернувшейся гармонией с природой. Однако, как бы хорошо ему ни было, в луже долго Бант не пролежал. Встав, кнотт взялся приводить голову в порядок, раскладывать все по полочкам. Но одна мысль не желала укладываться и вставать в общий строй, она еще толком не была обдумана, но уже заявляла о своей важности. Заключалась она в том, что лес присмирел не случайно, что не разбитое мужество Банта заставило его отступить. Ну а поскольку у кнотта не осталось сил даже на то, чтобы бороться с назойливой мыслью, он покорно встал и побрел вперед. Места вокруг казались ему знакомыми, Бант шел, все ускоряя шаг, и наконец вышел к поляне, где когда-то повстречал своего друга Персиваро. Дорога резко, как и много (лет или дней?) пошла под уклон, но кнотт не сбавлял темпа, так как внизу стала различима человеческая фигура. И вот уже Банту казалось, что ничего, ровным счетом ничего еще не было, что время потекло вспять, и снова ждет его старый друг.
Кнотт радостно бежал по откосу навстречу незнакомцу, который сидел на раскладном стульчике и, судя по всему, был полностью поглощен своим делом. Бант остановился в нескольких шагах от него. Хотел сразу же окликнуть, обратить на себя внимание, но никак не мог привести в порядок дыхание. Наконец кнотт отдышался и набрал в рот воздуха для приветствия, но взгляд его, все же освободившийся от власти помутневшего рассудка, скользнул по фигуре и накрепко приковался к тому, чем занят был этот человек. О, незнакомец был тысячу раз прав в том, что не замечал ничего кроме.
Из-за плеча странника Банту открывалась дверь в другой мир. В том мире - вечер, волны безбрежного океана ласкают погружающееся в них солнце. Золотая дорога, начертанная солнцем на водной глади, ласково влечет по себе небольшую парусную лодку... Кнотт зачарованно присел рядом, не отрывая взгляда от чудесной картины. Он не слышал ничего, кроме плеска воды о борт своей лодки, весь мир превратился в водный простор. Лес так же не проронил ни звука - он замер, созерцая то, то открылось ему. Незнакомец же, казалось, не видел вообще ничего: ни сидящего рядом Банта, ни лесной тишины, ни даже того, какое чудо находится перед ним. Он искоса поглядывал на мольберт, хмыкал, слегка касался этого чуда кистью, и с каждым мазком мир на холсте оживал, наполнялся своим неподдельным неповторимым смыслом.
Звезды проступили на небе, а Бант все плыл на чудесной лодке, догоняя неподвижное солнце. Ему казалось, что где-то там, за горизонтом, его ждет счастье. И тут произошла катастрофа: мир дрогнул, накренился и... был убран в мешок, лишь пять слов остались дрожать в воздухе, произнесенные незнакомым голосом: "Ну вот, кажется, и все..."
Кнотт потряс головой и удивленно захлопал глазами. Перед ним возвышался совсем незнакомый человек. Он был одет в льняную расшитую рубаху и просторные штаны, обуви не имел. Голову незнакомца украшала копна русых волос, все лицо заросло бородой, но из этих дремучих порослей на кнотта смотрели очень добрые и веселые глаза.
Здравствуй, прохожий человек, - улыбнулся бородатый.
Бант ужасно обрадовался доброму слову и сразу разговорился.
Здравствуй и ты, только я - не человек, я - кнотт, мы далеко живем.
Ну, садись со мной, угощу, чем богат, - бородатый развязал сумку. - Проголодался, небось, вон худой какой.
Едой новый знакомец и правда оказался не богат. Бант вмиг умял две луковицы и ломоть хлеба. Человек лишь посмеивался, глядя, как исчезают его запасы, а кнотт не переставал болтать:
Как звать-то тебя, дяденька?
Лукой из Тригорода. Не слыхал про такой?
Нее. Не слыхал. Ты - художник?
Рисуем помаленьку. А как же? Ведь нельзя без этого. В искусстве-то, знаешь ли, мил человек, такая силища заложена.
Да нет, не человек я. Я - кнотт Бант, имя у меня такое. А иду я... - тут Бант, не останавливаясь рассказал Луке всю свою историю: и как он записку получил, и как ему сон приснился, и как с лесом воевал и еще много-много всего, даже то, чего и не было вовсе. Человек не мешал, слушал прилежно, только бороду приглаживал да ахал в местах, которые рассказчик отмечал особо. Под конец рассказа Лука хлопнул себя коленям и сказал: "Ну что, возьмешь меня в попутчики - а, Бант? Вместе-то оно и веселее и сподручнее". Кнотт конечно несказанно обрадовался, снова много говорил да так и заснул, уткнувшись новому знакомому в бок, а во сне ему виделось, как он плывет на маленькой лодке по безбрежному океану.
Утро застало двух новых друзей в пути. Кнотт и человек сразу стали лучшими друзьями, да Бант и не умел иначе. Лука с охотой учил приятеля премудростям живописи: какая перспектива бывает, как мазки надлежит класть и многое другое. Бант с удовольствием учился и без умолку рассказывал о своих былых приключениях. Так они и двигались на северо-запад, поскольку, как выяснилось, кнотт в своих скитаниях слишком отклонился на восток. Лес был снова добр и снисходителен, казалось, приключение уже почти завершилось, но путникам предстояла еще одна интересная встреча.
"Смотри! - сказал однажды Лука, указывая куда-то в чащу. - Кажется, я вижу свет костра". "Костра?! - одновременно удивился и обрадовался Бант. - Давай же скорее посмотрим!" И друзья направились в сторону света. Нет, они не крались а открыто вышли к костру. У неумело разведенного огня сидел мужчина и пытался что-то сварить. Похоже, у него ничего не получалось: он дважды обжегся и опалил свой камзол. Чуть поодаль стояла серая лошадь, запряженная в повозку, и усердно ела траву. Бант рассмотрел повозку: она походила на небольшой домик на колесах и была сделана довольно добротно, затем Бант посмотрел на человека у костра. Столь белые изящные руки, не смогли бы сколотить такое надежное обиталище. Человек тоже посмотрел на Банта и Луку, он слегка растерялся, увидев их, и неловко предложил сесть. Путники присели, но незнакомец внезапно вскочил, друзья в недоумении поднялись вместе с ним и хотели заговорить, но человек в камзоле опередил их - он церемонно расшаркался и произнес:
- Я - Александр, придворный музыкант Силинда - короля Нимбии и Гербундии. С кем имею честь?
Я - Бант из Долины Кноттов, что за Большими Горами.
А я - Лука из Тригорода. - мигом представились гости.
Александр, по-видимому, был рад гостям, он снова сел и пригласил их к огню. Первое время все трое просто улыбались и смотрели друг на друга, пока хозяин не хлопнул себя по лбу и крикнул:
Эльза! Эльза, у нас гости!
Все сразу посмотрели на фургон. Из него вышла молодая женщина в красивом пышном платье. Она была блондинка, как и Александр. Эльза приветливо поздоровалась, а Бант с Лукой, как заведенные, снова подскочили и оттараторили свои имена. Александр смотрел на жену со смущением и никак не мог попасть ложкой в котел:
Я тут... кашку хотел...- пролепетал он.
И замечательно, - подхватила Эльза. - Только...
В ее чутких руках дело заспорилось, и скоро все уже наслаждались замечательной пшенкой. Когда каша подошла к концу, женщина обратилась к гостям и расспросила их о дороге. Снова затараторил Бант, и вставил пару словечек Лука. Вскоре рассказ был окончен, и над костром повисла угрожающая пауза, но, к счастью, Эльза не дала ей затянуться:
Александр, - обратилась она к мужу, - ведь гости не слышали твоей музыки. Сыграй им, кроме того, ты уже три дня как не касался клавиш.
Ну-у, я не знаю, понравится ли гостям моя игра... - протянул Александр и, будто чего-то ожидая, посмотрел на супругу. Но ответ пришел вовсе не оттуда, откуда он ожидал.
Понравится, я уверен, - сказал Бант. - Мне так давно не удавалось услышать хорошей музыки, к тому же, я никогда не слышал о таком странном инструменте, как клавиш.
По мере того как Бант говорил, глаза музыканта наполнялись удивлением, а рот расползался в улыбке.
Ну что ж, - сказал он, вставая. - Пойдемте в фургон, там и мой инструмент.
Внутри оказалось вполне светло и опрятно. Большую часть пространства занимал странный предмет, похожий на большой сундук причудливой формы.
Это клавесин, - пояснил Александр и сел на приготовленную у приспособления табуреточку. Он закрыл глаза, вдохнул и простер руки над тем, что называл клавесином, а Банту показалось, что Лука иронично улыбается, хотя это могла быть и причудливая игра теней. А дальше... кнотт сам толком не понял, что же произошло: руки Александра вдруг задергались, замелькали, и со всех сторон на Банта наплыл звук. Он как будто укутал его в теплое, нежное одеяло и, посадив ему на плечо по ангелу, рассказал о далекой прекрасной стране, где на зеленых лугах пасут пастухи великолепные стада, где осенью и весной разливаются реки, а зимой можно зарыться с головой в снег и пролежать так целую вечность. Когда музыкант закончил игру, Бант еще долго не мог расстаться с дивным видением, а потом подумал: "Вот бы побывать в такой стране, а потом сесть в лодку и уплыть в безбрежное море-океан... или сначала в лодку, а уж затем в страну?"
Неожиданно снаружи донесся голос Эльзы:
Александр, смотри, кто пришел!
Глава 4.
О противоречиях.
Бант ничего не слышал, он с восхищением смотрел на Александра и повторял:
Вот бы и мне научиться так же!
Научишься, улыбнулся ему музыкант, направляясь к выходу из фургона.
Снаружи их ждала Эльза и новый человек. Одет он был очень странно: расшитая рубаха напоминала ту, что носил Лука, панталоны были сшиты как у Александра, кроме того, плечи незнакомца укутывал короткий пестрый плащ. Кнотт и двое его друзей в который раз за день оттараторили свои имена. Человек церемонно поклонился, тряхнув рыжими вихрами, и представился:
Иван, вольный поэт.
А позвольте уточнить, откуда вы родом, - поинтересовался Александр, для которого происхождение значило все.
Не могу знать, - последовал ответ, - скитаюсь с детства. Бездомный я.
Вся компания проследовала к костру, и Бант, желая поскорее рассказать о собственных приключениях, стал расспрашивать Ивана о его пути. Новый знакомый обстоятельно рассказал, что идет он по белу свету искать совершенства и красоты, потом его лицо оживилось:
Представляете! Со мной произошел презабавный случай: стоило мне войти в этот лес, как в голову пришла очень милая песенка...
Однако слушателям не удалось узнать, чем же закончился этот "Презабавный случай" - Лука прервал рассказчика:
Нет, стихи это несерьезно, - сказал он вроде бы негромко, но Иван сразу же обернулся к нему.
Что вы такое говорите? Стихи являются величайшим достоянием человечества, - произнес он тоном нотации, вдруг увидел, что из мешка собеседника выглядывают кисти и ехидно заметил. - Да куда уж неразумному поэту угнаться за господином художником.
И правда, - ответил Лука, - куда уж вам. Живопись есть труд и прекраснейшее искусство, не то что в рифму говорить или на клавиши нажимать!
Последнее явно относилось к Александру. Он беспомощно окинул поляну взглядом в поисках жены, но Эльза была чем-то занята в фургоне, и музыкант вступил в спор:
Я не позволю вам... - но Иван с Лукой не слышали его - их спор становился все отчаянней и жарче:
Бант первое время просто хлопал глазами и слушал эту глупую перепалку, а потом вдруг вскочил и прокричал:
Хватит вам! Зачем ты, Лука, Ивана обижаешь? Он хорошие песенки придумывает, я знаю! А ты, Иван, его картин не видел. И Александра незачем обижать, мне его музыка очень даже понравилась!
Все замолчали и посмотрели на кнотта, Бант тоже молчал.
Ты прав, сказал наконец Лука. - Негоже мне тут перепалку устраивать, но и оставаться я здесь не хочу. Пойдем.
Он поднялся и посмотрел на Банта, но тот стоял в нерешительности.
Ну, ты идешь? - повторил лука, но тут вступил Александр:
Бант, ты же вроде хотел научиться музыке. Пошли - я научу тебя, - и музыкант и музыкант потащил кнотта к фургону. Бант шел с явной неохотой, так что Александр остановился и отпустил его руку.
Что ж, как знаешь, - снова обратился художник к своему другу. - Оставайся, раз тебе здесь так нравится, - он повернулся и пошел в лес.
Иван тоже встал:
Делите своего друга, как хотите, но и мне здесь оставаться - не резон.
Так они и направились в разные стороны, три человека, не желавшие понимать друг друга, а Бант остался беспомощно стоять у костра, не в силах сделать что-либо. Но, видимо, судьбе не угодно было разлучать их: из фургона вышла Эльза с одеялами в руках. Она посмотрела на удаляющихся людей и крикнула им вослед:
А разве вы не останетесь ночевать, господа? В повозке нет места, но зато у нас есть теплые одеяла!
Когда сумерки сгустились над лесом, все пятеро уже устраивались на ночь у костра, так как Иван с Лукой наотрез отказались спать в фургоне, а Эльза с Александром решили уважить гостей. Бант, конечно же заснул первым, заснул крепким, здоровым и счастливым сном.
Наутро, когда все поели и выгнали из голов остатки дремы, снова встал вопрос: кто куда направится дальше? Кнотту ужасно хотелось пойти с каждым, но он помнил о цели своего путешествия и должен был во что бы то ни стало добраться до таверны "Теплый прием". Оказалось, что Эльза и Александр встречали какую-то таверну на своем пути, правда, они проехали стороной и даже толком не рассмотрели ее, но проводить туда Луку и Банта были не против, хотя это и означало для них повернуть обратно. Радости кнотта не было предела, и омрачало ее только то, что Иван никак не желал поворачивать к таверне, поскольку считал цель своего похода и заведение сомнительного характера - несовместимыми. Все же Эльзе удалось убедить его в том, что истинный идеал может скрываться где угодно - даже в подобных заведениях. В итоге, все погрузились на повозку и отправились на север.
Иван, Лука и Александр больше не спорили друг с другом, но охотно щеголяли своим искусством перед Бантом, а сам он зачарованно внимал их творениям. Кнотта с некоторых пор окружал совершенно новый, прекрасный мир - мир искусства. В своих работах эти люди поднимали вечные вопросы и уверенно отвечали на них, хотя Бант вряд ли смог бы разобраться в этом, он смотрел на все поверхностно, наслаждаясь прекрасной формой, не пытаясь да и не будучи в силах осознать таящийся где-то в глубине смысл. Вполне возможно, что своим шестым чувством Бант и улавливал некоторые идеи. Кое-какие из них он принимал, какие-то отвергал и тут же забывал их навсегда. Конечно же, кнотт продолжал постижение всех трех, ставших ему доступными, видов искусства, но у него плохо получалось, хотя он и не думал отчаиваться. Учителя безрезультатно бились над ним пока, независимо друг от друга, не обнаружили удивительную вещь: оказалось, что Бант умудрился накладывать живопись, поэзию и музыку друг на друга, совмещая их, подмечая общие черты.
К сожалению, ход мыслей наставников оказался ужасно одинаков:
" Боже мой, - говорил себе, например, Иван, - это что же получается? Да он открыл великую вещь! Да они же взаимосвязаны! Надо сказать остальным и вместе с ними додумать, завершить!.. Нет, что за глупость. Чтобы рисование могло быть хоть сколько-нибудь велико как поэзия? Я и сам могу завершить мысль. Мысль, достойную моего гения. Я владею величайшим знанием на свете - умением обращаться со словом. Мне ли не смочь осознать музыку с живописью. Музыка это... это... Глупая музыка! Нет никакой связи".
И все оставалось как есть, а повозка скрипя двигалась вперед, приближая пассажиров к цели...
Их лошадь звали Грета, она была еще не дряхлой но, по-видимому, уже разочарованной в этом свете серой кобылой. Бант привязался к ней всей душой и свободное от занятий время проводил с Гретой. Лошадь была для него совершенно новым существом, именно поэтому Бант хотел узнать о ней все. Он носил ей разную траву, проверяя, что лошади едят, а что - нет, он вздумал висеть на ее хвосте, за что был бесцеремонно отпихнут копытом. Да, Грета кнотта не выносила, но участь свою принимала философски, со свойственным лошади терпением.
Лес не без грусти прощался с путниками, уже на закате они должны были достичь таверны "Теплый прием". Огромные пушистые деревья трепетали в едва ощутимом ветре. По небу ползли серенькие клочья облаков, готовые уронить слезу на следы колес маленькой брички, со скрипом удаляющейся и становящейся все более и более чужой. Бант вспомнил свое знакомство с этим лесом, как он был красив и музыкален, как он шептал о чем-то... Кнотту захотелось сказать что-нибудь лесу на прощание, он подался немного вперед, но тут зазвучал голос Ивана, который шел, держа лошадь под уздцы:
Стонет страшная стихия,
Скалы небосклон скребут,
Волны вздыбились крутые,
Плеск и грохот там и тут.
Брызги вьются светляками,
Пена - клочья облаков,
То - Титан повел плечами,
Проверяя крепь оков.
Бьются волны, воют волны,
Небо слилося с водой,
Сверху тучи небезмолвны -
Сыплют ужас грозовой.
Но не вечен гнев чудовищ,
Притаившихся на дне,
До чего же свят и стоящ
Солнца свет в пришедшем дне.
Отгремели злые штормы,
Разлилась повсюду лень,
Все в свои вернулось формы...
Тихо море, светел день.
Лес благодарно зашумел, и в нем стало как будто немножко светлее. Бант уже угадывал вдалеке черные холмы, похожие на груды угля, он нетерпеливо ерзал на спине у Греты. Слова стихотворения Ивана почему-то забылись им, но в душе осталось ощущение, что произошло что-то очень хорошее и доброе, и что все должны быть рады и счастливы.
"Жаль, - пробормотал поэт себе под нос, - жаль, но мне никак не удается увидать красоту материального. Не мне восхищаться цветком или луной; я вижу в них загадку или силу, уродство или скрытую угрозу, а красота мне видна лишь в нереальном: в любви и ласке, в кротости и милосердии. Боже мой! Мир человеческих взаимоотношений я постиг до тонкостей... Может быть, это потому, что в него редко проникает душа? Может быть... все может быть..."
Александр в это время, весь взъерошенный, копался в записях нот, Эльза зашивала рубаху мужа, а Лука устроился с мольбертом и делал на листе непонятные линии. Повозка лениво двигалась вперед. Все путники невольно погрузились в ленивую полудрему, лишь Бант весело подпрыгивал на спине Гретхен и кричал "но-о!" Никто из них не мог подумать, насколько удивительная встреча ждет их под вывеской трактира, и какой грандиозный подвиг им предстоит совершить.
Вскоре вдалеке стал угадываться домишко, и все, как по команде, встрепенулись. Разглядеть здание не представлялось еще возможным, но было уже ясно: это настоящий двухэтажный трактир.