Аннотация: Ей богу, не знаю, дописывать эту вещь или нет. Буду рад любым отзывам и комментариям. Сейчас такое, наверное, не принято писать и читать. Предложения будут учтены.
I.
Костры выхватывали из темноты небольшие куски, но не могли разорвать её непроницаемого покрова. Темнота превращала окружающий мир в груду расплывчатых теней, неясных образов. Эта непонятная картина пугала абсурдностью и хаосом, но пытаться придумать ей хоть какой-то смысл не хотелось. Какие образы мог бы вычленить измученный разум в этой игре мглистых полутонов? Казалось, что стоит только задуматься о том, что тебя окружает, и кошмарные призраки вползут в сознание. Вот это бесформенное пятно превратится в угрюмого старика, волхвующего над прудом, ряд горизонтальных сгустков шевелящегося мрака станет погребальной процессией, в которой мертвецы хоронят живого, а белёсые клочья взметнутся крыльями стремительных филинов. И всего ужаснее этот звук! Поскрипывание стволов, шелест усталых осенних листьев да чарующее журчание ручья - всё это словно таило в себе невнятную речь. Казалось, вот-вот и ты разберёшь слова, ещё немного и станет понятно, кто и зачем поспешно шепчет слова монотонных проклятий.
Словно предчувствуя угрозу, сердце начинало бешено стучаться в грудную клетку и хотелось зажать уши руками, зажмуриться и повалиться в холодную траву. Но страх отверзал твой слух, мир духов вливался в душу липким потоком, и ты слышал ясно и отчётливо: "Поздно!" - грозил старик у пруда, "Поздно!" - стонал несчастный в руках мертвецов, "Поздно! Поздно!" - ликовали филины и рвали твою одежду кривыми когтями.
Да, всё это было правдой, и не только это.
Но ей было всё равно, поскольку она ждала дождя. И дождь пришёл. Как всегда холодный и одинокий, обдавая своим холодом всю землю, скрывая шевелящиеся фигуры от глаз и погружая наблюдателей во влажное одиночество. И всё-таки ей нравился дождь. Он выгонял из памяти любые воспоминания, и хорошие и дурные, он всё заменял собой. В этой всепоглощающей воде было нечто величественное, древнее. И вот она стояла под дождём, словно причастная великой тайне. Только она и дождь. Девушке очень хотелось верить, что это дождь послушно пришёл на её зов. Она давно в тайне желала научиться заклинать водную стихию, но здесь было запрещено желать. И оттого тайное желание ещё сильнее волновало и будоражило. Потоки воды делали тело единым, как ствол дерева: волосы сливались с плечами, плечи переходили в руки, руки - в бёдра, бёдра - в ноги, а ноги сливались с травой и словно врастали глубоко в землю. В такие минуты ей казалось, что она "целая" и что ей ничего не нужно, а капли с ненавистью обрушивались на весь мир, и только её они нежно гладили и шептали на ухо: "Слушай... слушай..." И она охотно слушала каждый раз и всё ожидала каких-то важных слов, но струи трепетали одним и тем же аккордом и повторяли:
"Слушай..."
И в этот раз произошло то, чего она так ожидала: чей-то голос не похожий на звук дождя вдруг произнёс: "Последний полёт". Это было похоже на вздох или стон. Кто же мог стонать здесь? О чём здесь можно вздыхать? Да, здесь есть чем наслаждаться, есть что ненавидеть, но почему в этом голосе столько тоски? И были ещё вопросы, много-много. Загадки громоздились одна на другую, угрожая захлестнуть весь мозг. Ах, как не хотелось прерывать холодное дождливое оцепенение. И ведь это не тот голос и не те слова, которых она ждала. А чего она, собственно, ждала? И почему? И как давно? И снова вопросы, вопросы!
Беспокойство и возбуждение распалили её и так или иначе нарушили покой. К тому же, небесные потоки, видимо, иссякли, словно раздвинулись мокрые портьеры. И она угрюмо побрела, как будто шагнула со сцены в надоевший зрительский зал. Колдовская ночь продолжалась, изгнанные тени стали выползать из укрытий. Земля и трава ещё какое-то время переливались мокрым металлическим блеском, но вот снова зажглись дымные костры и всё стало по-прежнему. Только одежда и волосы бережно хранили печать дождя.
В раздумьях, она продолжала идти вперёд и её взор медленно блуждал среди предметов и неясных фантомов, не замечая их: она глядела в пустоту и видела свою жизнь. Чего же она желает? Желала ли чего-то прежде? Да, управлять стихией воды... Зачем? Вся прежняя жизнь прошла, как в тумане. Радостное детство... без воспоминаний. Без друзей. Несколько шумных фигурок, копошащихся на дне оврага. Во что они играют, в семью или в войну? Они кажется делят блестящие осколки чего-то, каждый старается обмануть других, чтобы забрать себе побольше кусочков и навсегда зарыть их в землю. Каждый из этих малышей в тайне мечтает поскорее стать взрослым, самым взрослым, чтобы все его уважали. Для этого надо всегда быть очень серьёзным, никогда не смеяться,
ни во что не верить.
Грань между игрой во взрослых и взрослением осталась незамеченной, а может её и нет вовсе. Иногда ей казалось, что она всё ещё ребёнок, но этого нельзя было показывать. Нужно быть сильной и защищённой, только тогда тебя будут бояться, а значит и любить. Любовь была одной из интереснейших игр, пришедших на смену невинным детским забавам. Если ты сумеешь привлечь к себе внимание, распалить жертву и накрепко привязать её к себе, то ты победил. Дальше можно делать что угодно: тот другой - полностью в твоих руках. Главное - не выдать себя, оставить в нём слабую надежду и в то же время не дать никакого повода... Она не всегда побеждала в подобных состязаниях. Тогда на её долю выпадали унижение и горечь. Но уж если кто-то попадал во власть её чар, то она умело отыгрывалась за все обиды, кем-либо ей принесённые.
Теперь, когда она увидела всё то, что ей сулил этот мир, оставалось только
совершенствовать свои навыки и стараться получить как можно больше удовольствия. И мир был не плох, настолько, чтобы никогда ни о чём не задумываться, настолько, чтобы не надоесть до старости, а там уже наскучить до того, чтобы проклясть всё и вся и помереть с наслаждением. Одна часть её сознания так и желала жить, но другая, может быть, от врождённого упрямства, всё металась, всё искала чего-то, всем была недовольна. И всё-таки она задумывалась. Думала о том, почему река не течёт обратно, почему трава боится ветра, по своей ли воле листья расстаются с ветвями? Всё шло не так, как хотелось, всё вызывало раздражение. Вот и теперь мечущаяся половина её сознания жаждала ответов, она словно обрела голос или повод или что-то ещё. В этих странных словах как будто заключалась суть недовольства и непонимания.
"Последний полёт" - странные, неправильные слова! Казалось бы, всем ясно, что филины и нетопыри летают, путаясь между цепкими ветвями, и вороны, захлёбываясь хрипом, бьются грудью о тяжёлый купол туч, скитаются между серых стен тумана тоскливые чайки и привидения. И всё это повторяется изо дня в день, от ночи к ночи. Почему же полёт должен стать последним? Да и вообще, к чему этот полёт, отрывающий от надёжных скал и их укромных теней?
И тогда она решила пойти к Старухе за советом.
Старуха жила в норе за старым храмом, силуэт которого и теперь был виден. Тьма испуганно шарахалась от его изглоданных пламенем стен, и одинокие руины задумчиво смотрели внутрь себя провалами окон. Когда девушка проходила мимо, она увидела вереницу жрецов, которая торжественно двигалась мимо храма. Их лица были скрыты капюшонами, руки, увешанные тяжёлыми стальными браслетами бессильно свисали вдоль тела, и только пальцы яростно сжимались в кулак, заставляя скрежетать массивные перстни. На саване у каждого спереди и сзади было начертано имя кумира, которому служил жрец. Их цепи и вериги свисали до земли и волочились по лужам. Они не видели ничего, даже величественных развалин и всё брели куда-то мимо, бессильно сжимая и разжимая кулаки. Впереди шёл верховный жрец с самыми длинными волосами, он медленно раскачивал массивное паникадило, от которого поднимались дурманные курения, окутывавшие шествие серым скучным облаком.
Она ускорила шаг, чтобы пройти мимо, прежде чем длинная процессия перекроет путь, и лишь на мгновение через плечо взглянула на храм, и ей показалось, что окна грозно смотрят прямо на неё и в их недрах вспыхнул тайный пламень.
Вот и холм и чёрное отверстие у его подножия. Изнутри повеяло удушливым запахом разложения. Девушка немного помедлила у входа и шагнула вперёд. Протиснувшись между высохшими корнями деревьев, она углубилась в мрачный тоннель. Прикреплённые к стенам гнилушки окрашивали обычные земляные стены в причудливые цвета. С потолка свисали вязанки сушёных трав, гроздья каких-то мелких животных. Все эти запахи сливались в один дурманящий дух, особенно силён он был в самом конце норы, где в просторной берлоге старуха устроила свою кухню и своё святилище. Да, здесь было на что посмотреть! И девушка с неустанным любопытством каждый раз глядела на загадочные деревянные фигуры и чучела небывалых птиц, перебирала ворох исчерченной и изрезанной бересты, едва касалась странных изображений на шкурах и пёстрых коврах. Даже костёр у старухи был непростой: его танец завораживал, а прихотливая игра тонов делала необычными самые простые вещи. Блуждающий между стенами дым напоминал прикосновение тёплых шершавых пальцев.
Казалось, что всё здесь рассматривает, изучает тебя. А вот Старухи нигде не было видно. Девушка задумалась, в какой из теней она может скрываться, откуда она наблюдает за гостьей. В каждом краю пещеры, недосягаемом для света костра, мерещилась пара пристальных глаз. Холод обдавал тело, словно это недружелюбный пронизывающий взгляд обшаривал девушку, стараясь проникнуть ей в сердце.
Наконец, ей померещилось, что она видит чёрную неподвижную фигуру, и девушка шагнула к ней. "Здравствуй!" - сказала она, но голос её дрогнул, а фигура оставалась неподвижной и безмолвной, и девушку охватила робость. Она попробовала сделать шаг вперёд, но страх приковал её к земле, и она лишь слегка подалась вперёд всем телом и застыла, напряжённо всматриваясь в силуэт.
В этой темноте и обманчивом мерцании огня трудно было определить размеры и очертания неясного пятна, однако медленный скрипучий голос нарушил тишину. Сначала нельзя было разобрать слов, можно было принять эту речь за протяжный злой хохот. И вот ещё, что странно: голос подхватывало многократное эхо, в то время как приветствие девушки прозвучало глухо и сдавленно, словно стены знали свою хозяйку и душили чужие слова.
- Я знаю, зачем ты пришла, - проговорила Старуха и вышла в круг света. Отблески сразу легли на складки её бархатной мантии и морщины уродливого лица, как будто она не подошла, а сложилась из света и тени. Девушка с облегчением перевела дух, она узнала свою наставницу. Столько лет прошло, а всё никак не удавалось привыкнуть к странному нраву обитательницы пещеры.
- Д-да, - неуверенно протянула гостья.
- Сегодня был дождь. Ты хочешь, чтобы я научила тебя заклинать стихию воды.
О, это было так желанно, что в первое время она даже позабыла об истинной цели своего визита. Старуха не могла быть не права, да, именно за этим она и явилась.
Между тем дребезжащий, усиленный эхом голос звучал тысячей голосов:
- Я научу тебя. Со временем я научу тебя всему, что знаю. Я не желаю, чтобы моё знание, мои силы, на приобретение которых я потратила свою долгую жизнь, умерли вместе со мной. Ты продолжишь меня, а я переселюсь в твоё молодое красивое тело. Без учеников мы, учителя, не имели бы смысла, но и вы без нас - ничто, поскольку вы бы потратили свою жизнь впустую, пытаясь достичь наших высот. Не нужно искать других путей. Мы проложили колею, которая упирается в счастье, и вы не можете идти иной дорогой, потому что наши тени вечно взирают на вас. Мы дадим вам силу, а вы посвятите нам свою юность... Ты овладеешь стихией воды, ты узнаешь много тайн, именно поэтому тебе не следует торопить меня. Отрекись от своих желаний и взгляни на меня, как на пророчество своей судьбы, а я уже давно вижу в тебе своё отражение...
Старуха говорила страстно и убеждённо, и стены повторяли каждое её слово, но девушка поймала себя на том, что слушает вовсе не свою наставницу, а всё тот же неведомый печальный голос, который вдруг снова зазвучал возле самого уха:
- ...Не важно... Они всё говорят, и очень много острят и, видимо, вполне довольны всем сказанным. Но как мне всё равно, ведь во всей их мудрости нет и намёка на ключ от этой постылой клетки... Ах, если бы можно было хотя бы на секунду увидеть блеск маяка и выбраться, накопить сил и оттолкнуться от всего тяжёлого и пыльного, вроде их речей, их радостей... Воздух, прозрачный чистый воздух целует лицо, свет становится всё ярче и ласковее, он больше не бьёт по глазам... И много разрозненных мыслей, сливающихся в одну, главную... Но...
И снова голос исчез, растворился за раскатистыми речами хозяйки пещеры:
- И главное помнить, в каком неоплатном вы перед нами долгу. В каком долгу!
- Госпожа, - неожиданно для самой себя проговорила девушка, - а что такое "последний полёт"?
Старуха запнулась и умолкла. Она с необыкновенным проворством придвинулась вплотную к ученице и посмотрела ей в глаза. Лицо дряхлой колдуньи было испещрено глубокими морщинами, оно словно утонуло в этих складках, только глаза холодно блестели из-под седых прядей. Эти глаза вцепились в душу девушки и стали выворачивать её наизнанку, потрошить душу. Ей показалось, что сначала с неё сорвали одежду, потом кожу, потом...
А потом глаза вдруг погасли, и Старуха отступила в тень. И снова стало совершенно неясно, в какой стороне теперь она находится. Только голос витал по пещере, словно пленённый демон:
- Изыди. Я вижу твою душу насквозь, и я знать не знаю, зачем тебе нужен смысл этой ереси. Ты сочиняешь и торопишься. Того, о чём ты говоришь, нет на земле.
- Но ведь я сама слышала, как кто-то сказал мне: "Последний полёт" и ещё что-то.
- Изыди, повторяю тебе. Здесь нет никого, чья душа не была бы зрима для меня, как твоя.
Девушка не посмела ослушаться наставницу и двинулась к выходу, и вослед ей, словно дуновение костра, понёсся голос Старухи:
- Опасайся мечтать, опасайся мнить о несбыточном, опасайся всего того, что нельзя схватить руками!
Душная нора осталась позади, лицо снова овеял ночной холод. Близился рассвет, и туман стал понемногу отползать обратно к реке, выпуская из своей пелены деревья, кусты и камни. В отдалении слышался неясный рокот: где-то шумел водопад. Она медленно побрела на звук, не отдавая себе отчёта в том, что надеется в рёве падающей воды снова услышать таинственный шёпот. "Чьи же это были речи? - думала она. - Был ли это дождь или призрак, или я сама? Ведь там, в пещере, эти слова были созвучны моим собственным мыслям. Или это мои мысли подчинились чудесному обаянию невидимки? О чём же он говорил?.. Не важно. Важно лишь то, что не разгадав эту загадку, я не смогу вернуть уважение своей наставницы, и никогда мне не держать в этих ладонях жезл повелительницы стихии..."
И ещё она даже не решалась себе признаться в том, что любопытство жгло её гораздо сильнее, чем жажда власти.
Между тем, шум воды становился всё отчётливее и громче: до берега реки оставалось всего несколько шагов. Но непроницаемая завеса тумана отодвигалась лишь на ничтожное расстояние перед глазами, так, что нельзя было предугадать, встретишь ли ты на следующем шагу твёрдую почву или сорвёшься с крутого высокого берега на острые скалы. Наконец, рокот стал настолько сильным, а туман настолько густым, что девушка совсем забыла, откуда и в каком направлении двигалась. Она замерла на небольшом обозреваемом пятачке, боясь сдвинуться с места.
И снова она закрыла глаза и постаралась отдаться ощущениям, уловить голоса окружающего мира. Она пребывала в неподвижности долгое время, но в плеске воды не услышала ничего похожего на то, что искала. Водопад ревел о неистовстве, о ярости и силе, но рассыпался мелкими брызгами и ничем не нарушал дальнейшее степенное течение реки.
Между тем, с восходом солнца, туман стал понемногу рассеиваться, словно разорвалась старая завеса, целомудренно скрывавшая святое святых леса. Показались подножия исполинских скал, и можно было подумать, что их вершины упираются не в туманную дымку, а прямо в облака. Со временем, над потоком седых клочьев стали различимы и вершины скал, поросшие кедрами и елями. Но они были похожи не на торчащие пики, а скорее на целую страну, парящую в небесах. Горизонт обагрился, там в кровавых муках земля рожала своё огненное дитя. Но девушка не видела всего этого, она лишь подумала, что не любит утро за разрушение тонкого ночного очарования. Она повернулась и пошла прочь.
Пока она шла через лес, солнце выползло на серый небосвод, словно отвратительное бельмо, которое слепо пытается отыскать нечто на этой земле и никак не может. Тени отделились от деревьев и камней и поползли прочь от источника света. В том же направлении шла и девушка. Неясные тёмные контуры шевелились между стволов, обретали плоть и слагались в колонны марширующих уродов. Скоро их стало легко узнать: вот хромые тролли, вот до прозрачности бледные вампиры, дальше - седые колдуны и колдуньи, а за ними - молодые посвящённые, стыдливо скрывающие под капюшонами свои юные лица.
Девушка поняла, что попала в самый центр процессии, и это было лестно. Всё вокруг казалось знакомым и привычным: шумная шевелящаяся ватага таких непохожих с виду, но единых в своём движении существ. Даже жрецы были здесь, все, кто поклонялся Великой Пустоте, и у каждого на спине и на груди было начертано одно из её имён: металл, камень, рок, тоска и другие. Все кричали, мелькали, спешили вперёд, и трудно было понять, радуются они или злятся. Шествие выбралось из леса и направилось вверх по склону огромной горы.
Там, наверху было очень темно и очень величественно. Острые глыбы базальта и оникса втягивали солнечный свет, выпуская наружу лишь слабое завораживающее мерцание. Множество внушительных истуканов и статуй населяло древние руины какого-то огромного города. Уже горели большие костры, согревая тело и заставляя пульсировать кровь, готовились оркестры. Шли приготовления к великому шабашу, и кара ожидала всех тех, кто посмел бы нарушить обычай и не присутствовать на празднестве.
И всё же ей почему-то не хотелось сегодня идти на эту вершину. Она не могла понять этого чувства, как не могла объяснить большинства своих желаний и поступков. Девушка просто вдруг решила не идти туда, куда стремился весь этот живой поток, и попробовала пробиться прочь. Но не тут-то было: и жирные людоеды, и тщедушные инкубы были полны решимости, невозможно было заставить кого-либо приостановиться или свернуть с дороги, эти фигуры в одноцветных накидках подталкивали друг друга и продолжали движение в том же направлении.
"...Я часто думаю, если я и правда один из его сыновей и наделён сходной с ним сущностью, то не несу ли я в таком случае ответственности за все несчастья, беды и унижения, которым он подвергал других? Ведь мы - одно. Да из чего же ещё он мог создать меня, как не из части своей жизненной силы, которой он позволил обрести самостоятельность и даже право отвратиться от своего источника и восстать на него? ...Я гляжу в их глаза и вижу страдание, тупое и покорное, у одних, и смешанное с ненавистью у других... Ах, сколько страдания! Но теперь я - не он, я отказался... я изменил свою природу, я повинен теперь лишь в одном - в предательстве... А кто же будет чувствовать вину, и главное, кто исправит... Трудно думать. Здесь очень трудно думать и вспоминать. Такие тёмные небеса! А путь к истине один..."
Голос снова пропал так же внезапно, как и послышался. Казалось, что говоривший просто шёл рядом, а потом вдруг отстал или затерялся в толчее. Юная ведьма оглянулась: кто бы это мог быть? Она пригляделась к окружавшей её толпе. Вот они идут, на каждом лице лишь стремление идти вместе со всеми. Чёрные великаны медленно передвигают ноги, а где-то под их ступнями успевают пробежать суетливые карлики с котомками на горбах; вот фантомы, их глаза остекленели и вечно выражают страх или злобу, или что-то среднее; на земле, словно в конвульсиях, мечутся тени гарпий. Вот они идут, а вокруг становится всё темнее: они приближаются к вершине.
Свет солнца сменился рассеянным блеском заговорённых камней и ритуальных костров. Нерушимая колонна приглашённых стала понемногу расползаться по руинам, наполнять собой окрестности. Покров мрака сомкнулся где-то за спиной, и девушка почувствовала облегчение. Непонятное беспокойство покинуло её: уж здесь-то среди собратьев и мудрых наставников она сумеет найти все необходимые ответы. В эту ночь можно не бояться даже своих врагов, тем более что в темноте все превратились в одинаковые тени без лиц и контуров, и только, когда холод заставлял ненадолго приблизиться к огню, то пламя озаряло лица странными красками, делая их похожими на маски шаманов.
Увидеть то, что творилось на пике Главной Горы, было просто невозможно: вокруг него медленно вращался хоровод самых тяжёлых туч, изредка озарявшийся вспышками молний. Старики рассказывали, что там стоит огромный обсидиановый трон, а на нём восседает Тот, Кто Вечно Молчит. Он молчит с тех пор, как сказал своё первое и последнее слово, нерушимое и неизменное, единое слово "нет", которое и создало весь подлунный мир.
Как всегда, неожиданно грянула музыка. Оркестры заиграли в сотни смычков, зарокотали барабаны и гонги. И вся разрозненная толпа зашевелилась, объединённая общим ритмом. А девушка вдруг испугалась, что в таком грохоте не сможет расслышать, а в мелькании фигур разглядеть того, кто с ней говорит. С ней ли? Музыка кружилась всё неистовей, всё яростней звучали аккорды, и вдруг сквозь эту сумятицу звуков и голосов снова до её слуха долетело нечто знакомое: "Кружатся... в ночи над... челом, дрожит мерцание... и дышит..." Теперь это была песня. Неистовый оркестр подчинял себе голос, подхватывал и нёс, как вихрь, заставляя звучать отчаянно и надрывно, добавляя в него нотки горечи и боли: "Что видишь?.. Танцуешь ли? Поёшь? Зовёшь ли сказочных гостей? Меня, быть может, ждёшь?" Голос еле пробивался сквозь стену грохота и рёва, порой и вовсе пропадал - тонул в клокочущем водовороте, но и сам не оставался в долгу: он привносил в общее звучание оттенок светлой печали, привкус искренней грусти. И могло показаться, что весь этот напор и сила музыки лишь призваны оттенить красоту некой мечты, либо давно утраченной, либо спрятанной где-то очень глубоко, так, что и не отнимешь:
Гуляет кто-то за резным
Узором на окне -
Усталым путником седым
Мороз спешит ко мне.
Здесь звук подобен мятежу,
Хоть я горяч и юн,
Поодаль гусли положу,
Не трону певчих струн.
Так и продолжался этот странный поединок голоса и оркестра, объединявший враждующие стороны в некое чарующее целое. И всё-таки, колдунья вдруг поймала себя на той мысли, что она давно уже не танцует, не видит ничего вокруг, кроме непонятной картины, нарисованной неведомым певцом:
И ели, в тяжкую парчу
Зимой облачены,
Ликуют. Я сижу - молчу,
Повсюду ходят сны.
Мы вместе с грёзами сидим
Средь ледяной страны,
Проснётся милая - узрим
Святой восход весны!
И вот она вдруг сорвалась с места и кинулась в бесящуюся толпу. "Вы слышите?! - кричала она. - Теперь-то вы слышите?!" В ответ раздавался только безудержный хохот, её толкали прочь или напротив хватали за руки и старались увлечь в общий хоровод.
- Да кто здесь может быть?
- Кто здесь станет петь?
- Здесь только мы и такие, как мы.
- Фантазёрка! Выдумщица!
- Не выдумывай то, чего нет, сумасшедшая!
- Сумасшедшая! Сумасшедшая!
Лица запрыгали, закружились вокруг неё. Они кривились в немыслимых гримасах, превращаясь в отвратительные маски. А она, и впрямь как сумасшедшая, бросалась к ним, металась в толпе, билась об это море лиц и кричала сквозь слёзы. "Он есть! Он есть!" - повторяла девушка своё заклинание. А море лиц колыхалось, и в единый гул сливались многочисленные крики.
И в этот миг она увидела эти глаза. Из самого центра этого водоворота гримас смотрели на неё две горящие точки, полные такой несказанной злобы и ненависти. Страшный незнакомец посмотрел через плечо, но сразу цепко ухватил взгляд молодой колдуньи. Во всём этом месиве масок и личин, он словно был единственным обладателем личного образа, в то время как всё остальное сливалось в общую массу. Или нет: он и воплощал образ этой толпы, он был её лицом, её душой. Всклокоченные волосы и серая одежда, таким он скитался среди них. Тот, чьему трону они поклонялись, стоял за их спинами и наблюдал за исполнением ритуалов.
И в тот момент, когда она узнала Того, Который Молчит, он сам заговорил с ней. Но голос пришёл не извне, он зазвучал внутри её сознанья. Или даже так: её сознанье заговорило с ней его голосом. И какой-то жалкой частичкой разума, сохранившей верность хозяйке, девушка понимала, что никогда не имела ни мыслей, ни души, что она жила, не нуждаясь ни в том, ни в другом, позволяя кому-то ещё формировать себя изнутри.
"Ты чужая. Ты захотела обрести что-то сверх предначертанного. Теперь иди прочь. Мы лишаем тебя наших даров. Иди и в муках рожай себе новую душу, а эта душа навеки принадлежит мне".
И не успели отзвучать грозные слова, как некий стержень надломился внутри, словно треснули колонны великого храма, и кровля обрушилась на присутствующих. Бессмысленными пошлыми воспоминаниями мелькнуло и исчезло прошлое, внезапно отдалились хохочущие лица, волна странной неприязни к себе и своим поступкам промчалась по телу, а потом вдруг в немыслимую даль понеслось небо.
Кажется, она куда-то падала. И вот, наконец, полёт закончился. Она лежала среди камней, боли в теле не чувствовалось, да и вообще тело словно отсутствовало. Остались только чёрные тени скал, да чуть подрагивающие звёзды за тонкой пеленой облаков. Похоже, она была снова у самого подножия, а здесь уже наступила ночь. Девушка лежала, и её мысли были целиком поглощены звёздами. Их холодное сияние казалось таким далёким и отстранённым, между ним и землёй лежала лишь чернота безжизненного пространства. Да, в эту ночь легко было ощутить безграничность мировой пустоты. Вот тёплое тело, сжавшееся в комочек дабы не отдать ночи последние капельки своего тепла, а вот жалкий кусочек материи под названием Земля, также сжавшийся в шарик, стараясь из последних сил сберечь в себе искорку жизни. А звёзды бесстрастно взирают на эту борьбу. Никто не прикоснётся к ним рукой, и это уже давно их не печалит.
Колдунья лежала неподвижно, и ночь неспешно сосала её жизненные силы. Где же кто-нибудь, кто усмирит боль, поможет подняться, просто постоит рядом и спасёт от одиночества? В безмолвном ожидании шли часы.
Наконец, она попробовала подняться сама. Но не бессилие бросило её обратно на камни: просто девушка вдруг осознала, что в этом действии нет никакого смысла. Зачем вставать? И точно так же не было смысла лежать на земле. Не было смысла думать, ибо мысли бегали по замкнутому кругу, неспособные вырваться за поставленные неведением границы. Не было смысла лежать, дышать, жить. Бессмыслица заполняла всё. Колдунья беспомощно пыталась ухватиться за какие-то воспоминания, желания и принципы прошлого, но всё это рушилось, стоило памяти к нему прикоснуться.
Что же необходимо было сделать, чтобы стать хоть сколько-нибудь нужной этому бесстрастному небу? Чтобы ощутить с ним неразрывную связь? Как понять его мотивы? Как разобраться в себе?
И на смену этой волне горечи пришла другая: а что если подобные мысли по крайней мере иногда беспокоили всех остальных? Сомнения рождались где-то в глубине сознания, достигали своего пика и умирали, и ничто из этого не выражалось в поступках, словах, в малейших движениях лица. Люди показались ей в тот миг похожими на неприступные бастионы, сдерживающие натиск чувств, или на гробницы, безмолвно хранящие прах былых переживаний, или, нет, на тюрьмы, в которые навеки заточены неукротимые бунтовщики и смелые мыслители. Человек рождается и с детства учится отгораживаться от внешнего мира нерушимой стеной, он влюбляется, мечтает, ненавидит, старится и... умирает. А стена продолжает жить: разговаривать, передвигаться, поглощать пищу.
Но, если это так, неужели она одинока навеки? Девушка приподнялась и закричала. Она звала на помощь своих бывших друзей, хозяев, звала небо, Молчащего и загадочный голос. Однако ей сейчас трудно было понять, закричала ли она во весь голос, или этот зов прозвучал лишь в её душе, а губы остались неподвижны.
Молодая колдунья, конечно, не верила, что кто-то откликнется, но ответ пришёл. Сначала затрепетали складки её одежды. По изорванной хламиде, как по воде, побежали мелкие волны. Потом лохмотья стали дрожать сильнее, они рвались куда-то прочь, надуваясь парусами, и совсем прекратив защищать от холода. Она едва пошевелилась, чтобы освободиться от бесполезного покрова, и ткань легко соскользнула с тела, метнулась в темноту, а потом крепко обняла блестящий клык базальтового обломка. Видимо, одежда предпочитала согревать камень.
Потом мощная струя воздуха подтолкнула обнажённую колдунью и помогла ей подняться. Потоки ветра подхватили её под руки и повлекли, слабую и спотыкающуюся, вверх по склону. Первые шаги она сделала нехотя, как бы помимо воли, но ветер вливал в неё новые силы, и девушка медленно восходила на пик. Был ли это тёмный пик, на котором проходило празднество, или вершина любой другой горы или холма, понять было трудно, да и ветер всё утешал, пришепётывая на ухо: "Шабаш завершён... ты увидишь..." Чем выше она поднималась, тем дальше могла видеть окрестности: вся долина была сплошь завалена уродливыми валунами, кое-где среди них торчали беспомощные иссохшие растения. Луна озаряла картину мертвенным голубоватым светом, и везде в ущельях и выше метался беспокойный ветер. Он был жизнью этой страны, её властелином.
Наконец, колдунья взобралась на вершину, и панорама стала полной. Долину окружали холмы, покрытые густыми лесами. Но все деревья там уже вкусили осеннего яда: они лишились зелёных нарядов и в запоздалом раскаяньи воздевали искалеченные руки к небу, а ветер нещадно хлестал эти ладони, как мзду, вырывая из них последние листья. И листья в лунном свечении на лету превращались в серебряную милостыню, и казалось, что каждый из них со звоном падал на замёрзшие ладони скал.
Весь этот бескрайний бесприютный мир был полон смерти.
"Это последний полёт, - подумала девушка. - Теперь и я, как эти листья, брошусь вниз, и ветер закружит меня, на мгновение прижмёт к груди, а потом спокойно и жестоко разожмёт свои объятия, чтобы позволить мне упасть на камни. Пусть они растерзают мою плоть, пусть утром моё изуродованное тело вызовет отвращение у каждой сонной химеры. Я не хочу больше быть прекрасной".
Девушка сделала первый неуверенный шаг навстречу пропасти.
"Хорошо быть красивым не здесь, а там, очень далеко. Где тихо, но не потому, что никого нет, а просто все молчат в благоговении. Там не надо пышных красот и помпезного великолепия. Пусть будет один только солнечный луч, брошенный на поверхность озера. Пусть прикосновение воды и света будет нежным, словно они впервые посмели дотронуться друг до друга. Ивы целомудренно склонятся над этим чудом: они ещё ничего не знают, они благоговеют перед великой тайной. Всё ещё чисто и невинно в природе, и мир застыл в это самое мгновенье и не желает идти дальше. Начало и конец сливаются, как соединились эти две стихии, линия времени сжимается в малейшую точку, а эта точка вмещает вечность.
Отсюда некуда идти: вселенная обретает совершенство. И видя, как луч проникает в самые тёмные глубины озера, озаряя его внутреннюю красоту, как вода боится даже вздрогнуть, дабы не воспротивиться свету, не исказить в себе его пути, невозможно не быть прекрасным.
Дух над водами - это влюблённые, утратившие свой обособленный смысл и обретшие взамен новое естество в вечном единении".
Девушка узнала этот странный голос, обернулась, и её глаза были полны мольбы. И снова никого не было рядом, только речь не оборвалась, как прежде - незнакомец обратился к ней: "Не верь Ветру Отчаянья. Это я с тобой говорил".
II.
Горизонт, изломанный вершинами сверкающих гор, всегда был очень близко. Пожелай - и ты можешь с лёгкостью заглянуть за край. А там - мелькание небесных огней, суета звёзд, вечный пульс вселенной. Но мы не очень любили смотреть в эту бездну и бросались в неё только по зову. По зову боли или страха. Там, в движущемся, бесконечно становящемся мире всё строилось на несчастии. Трудно сказать, приказывал нам Кто-то, или призывала чья-то смертная душа. В конце-концов всё существует нераздельно. И мы понимали это, и потому исполняли Чью-то волю, как свою.
В остальное же время, лично я старался быть под сенью неувядающих деревьев. В нашем волшебном лесу. Я глядел в чистое голубое небо, и смерть и грязь неустроенных сфер покидали меня. А если смотреть очень пристально, то небо оказывалось со всех сторон, и я чувствовал счастье бесконечного взлёта.
Где-то поблизости бродили мои братья в лёгких просторных одеждах. Кто-то в белом, кто-то в золотом, а кое-чьи плащи переливались всеми цветами радуги. Лично я всегда любил синий цвет, оттенка вечернего неба. Но мне вовсе не хотелось спорить об эталоне красоты с моими братьями: меня напротив радовало то, что все мы такие разные, что, хотя в наших душах горит общий огонь, каждый способен по-своему преломить и выразить его.
Мы всегда чувствовали в этих краях ещё Чьё-то присутствие, мы знали, что не являемся властителями страны. Но воля таинственного владыки не была скрыта от нас, непостижимым образом мне и моим братьям был явлен безбрежный океан Чьих-то мыслей. Познание этого океана казалось незапретным но и непосильным делом: оттуда веяли неведомые ветра, там бушевали могучие ураганы, которые могли погубить челнок немощного разума. Без злобы, по установленному Кем-то порядку вещей. Мне кажется, что страдание было прежде творенья, ибо предвиденье уже вписало неизбежность дисгармонии в первые наброски миров. И мы чувствовали, как Кто-то скорбит по тем, кто остался за пределами нашей обители, где-то на остывающих осколках вселенной.
И я пытался постичь Кого-то, и я потерпел неудачу, с тех пор предпочитая пребывать в сферах ясных и привычных моей душе. Но когда Некто всё же обращался ко мне, то это напоминало дуновение тихого ветра. И я словно стоял на берегу и принимал в себя это ласковое тепло, эту волю, с которой не хотелось спорить. Я прослеживал логику этих повелений от русла к истоку, и на всём пути, насколько глубоко ни отваживался я заглядывать в эти замыслы, всюду была стройность и стремление к созиданию. Потом я глядел в свою душу, казавшуюся мне озерцом, прозрачным до самого дна, и видел в нём живой отклик, чистое отражение этих идей. Я как будто бы следовал своим желаниям, я не мог бы придумать лучше. И с этой точки зрения я был всемогущ.
Так я повиновался. Так, наверное, повиновались и другие. Но всё же порою меня терзало сомнение: я боялся, что никогда не был самим собой, не имел собственной воли, а лишь являлся частью некоего универсального организма. И тогда я начинал завидовать той далёкой мечущейся вечно становящейся жизни за чертой. Но я отгонял прочь печальные мысли и погружался в сияние мира, чувствуя покой и счастье в слиянии с ним.
Видимо, мои страх и недоверие отомкнули Молчаливому врата в наш край. Другого объяснения у меня нет. Через какую щель, через какую брешь мог он проникнуть на святые просторы? Он пришёл ко мне и из-за меня, видимо, поэтому только я почувствовал внезапный холодок среди полуденной неги. Он звал меня, неодолимо манил за собой, и я невольно бежал прочь от солнечных лугов к тенистым рощам. Решётками скользили по моему лицу тени ветвей по мере того, как я забирался всё дальше в чащу.
Мне никогда не приходилось бывать в этой части леса, поскольку я всегда любил небо, светлое и улыбчивое днём, печальное и живописное вечером, задумчивое ночью. Теперь же удивительная картина предстала моим глазам: посреди широкой поляны, в окружении потемневших от старости елей стояло единственное высохшее дерево. И всё же оно, даже мёртвое, превосходило другие деревья величием. Трудно сказать, было ли зрелище прекрасно: тогда я ещё не знал красоты страдания. Но с первого взгляда картина наполняла сердце печалью. Дерево не увяло, оно умерло в пик своего расцвета, умерло в единый миг, но не рассыпалось, не склонилось, а замерло, словно пытаясь задержать в себе последнюю каплю жизни. Теперь уже, конечно, большая часть листвы опала, кора покрылась странной белизной и приобрела серебристый блеск. Окружающие растения все отклонились прочь, позволяя солнцу прикоснуться к этим безжизненным ветвям.
Что же произошло здесь? И кто мог быть тому причиной?
А он уже поджидал меня, бесцеремонно прислонившись к стволу. Он молчал, смотрел на меня и улыбался.
Нет, я не стану лгать и оправдываться! Обманщики те, кто говорят, будто слышали его голос. Он молчал, а я говорил. Это мои мысли звучали у меня в голове! О свободе, о личности, а главное - о любви. Что за странный миф запредельного мироздания! Она лечит их души, она заставляет их жить, и она же ведёт их сюда. Но почти никто не дошёл, а может, и вовсе никто. Так по какому праву могу я быть здесь, если не прошёл с этой загадочной любовью и шага по дороге слёз?
Я попробовал погрузиться в океан Чьих-то мыслей, но почувствовал, что ответ слишком глубоко в лабиринте течений и туманов, а Безмолвный так нагло смеялся мне в лицо. Ответ был нужен мне сейчас, сию минуту! Но он не собирался мне отвечать, он упивался моей растерянностью. Я терял самообладание, а он хохотал всё громче и колотил рукой по дереву, и с ветвей падали последние лёгкие листья.
Моя правая рука задрожала и налилась огнём, и я бросился на эту вздрагивающую чёрную фигуру. Безмолвный поднял глаза, и мне показалось, что в этих безучастных зеркалах порока промелькнул то ли страх, то ли азарт. Но в таких играх он был гораздо опытнее и одарённее меня: в последнее мгновение он припал на левую ногу, и мой удар пришёлся по стволу. Дерево вздрогнуло, сверху посыпались мелкие сучья. Я наугад схватил рукой и успел уцепиться за край его бархатного плаща. И снова он вырвался, стрелой взмыв далеко в небо. Его хохот разносился по округе, а может, звучал только в моём сердце, моя правая рука выжгла глубокую рану в коре мёртвого дерева, а в левой остался обрывок мглы, служившей одеянием Безмолвному.
Он умчался прочь, оставив в сердце боль, а может, он и есть боль... А может быть, боль это первый стук любви в ворота души.
С тех пор покой бежал от меня, а я бежал от общества моих братьев. Я бродил в одиночестве, срывал молодые цветы и, когда они увядали, вплетал их в волосы. И Кто-то больше не призывал меня. Для внутреннего разговора с ним нужен миг духовного единения с миром, а мой мир отныне был там, за чертой, за гранью привычной бесконечности.
Так я свыкся с мыслью о побеге. Нет, скорее это было добровольное изгнание. Я решил отправиться в эти далёкие владения времени и смерти, чтобы унести в душе смятение и беспокойство прочь из моей беспечальной родины, чтобы найти утраченную частичку гармонии и вернуться воскресшим для красоты и совершенства. Границу я миновал легко: для падения всегда открыты пути.
Странное чувство мучило меня: я чувствовал вину, которой не мог осознать. Я не мог выразить словами всего того, что скопилось в моём сердце, и потому чувство не преображалось в мысль. И потому хотелось бежать, лететь, мчаться всё дальше, словно тяжёлый, суровый взгляд упирался мне в спину. Иногда я забывал о горечи, ощущая лишь стремительность бегства, но потом воспоминания накатывали с новой силой, придавливали душу, и я не мог ни чувствовать, ни думать, а только кричать.
Нет, не образы пути и любви маячили у меня перед глазами: я ощущал падение и только.
Холодный воздух закалил моё тело, оно стало крепче и грубее, подготавливая пришествие в мир. Своды туч расступились подо мной, и я увидел землю. Что-то чёрное неудержимо неслось мне навстречу. Но чёрным оно казалось только поначалу, потом местами стали проступать оттенки: серый, бурый, фиолетовый, болотно-зелёный.
Я оглянулся на удаляющееся солнце. Оно давало так мало тепла. Отсюда, из этой бездны было видно, как оно остывает. Оно было так непохоже на неугасимое светило моей страны... Что это? Новое солнце или новый угол зрения? Сияющий шар был всё ещё в силе, он всё ещё давал жизнь этому миру, но он уже предчувствовал свою кончину, он уже учился беречь силы. И я стремился оглянуться и крикнуть ему: "Постой! Я ещё не готов! Дай мне немного больше тепла..." Но солнце скупо поблёскивало сквозь облачную завесу, словно говоря: "А кто даст тепла мне? Я умираю, пытаясь отогреть грубую, искалеченную вселенную. И кто отплатит мне за это? Даже если все жители этих земель отдадут мне свои жизни, они ни на миг не отдалят тьму: слишком мало у них любви, слишком мало любви..."
И мне стало страшно: найду ли я здесь то, за чем пришёл. А ветер всё терзал моё тело, бессильный однако поранить меня. Ветер пробовал на крепость мой плащ, проверял силу моих крыльев, а потом приник к самому уху и начал шептать и насвистывать, предлагая себя в провожатые. Поначалу я не желал принимать такого попутчика. От природы я доверчив, но в ту минуту всё казалось лживым: новая пугающая фантасмагория; старый мир, всё более напоминавший мечту, игру ложной памяти; моя собственная душа, так легко и надёжно запутавшаяся в противоречиях чувств и мыслей. Я попытался вглядеться в новую землю самостоятельно, но в глазах рябило, хаотичная бессмыслица не поддавалась сознанию.
Что же изменилось? Ведь я уже бывал здесь. Конечно, и тогда мир представлялся то песчаной бурей, то непролазной чащей. Но в самый жестокий ураган, в самом сердце темноты я мог разглядеть серебристую путеводную нить, она вела меня к цели. Эта сияющая линия рождалась надеждой какой-нибудь души, бежала по извилистым дорогам сроков и расстояний, чтобы пронизать моё естество и затеряться в безмятежном, как небо, океане Чьих-то мыслей. И так, связанный воедино нитью далёких упований, весь мир представлялся мне прекрасным ожерельем на шее Той, Которая ещё только грядёт вместе с тихим ветром из шепчущей синевы. Она однажды явится, сбросит кружева пены и ступит на пустынный берег, знаменуя спасение моего прекрасного края. И врата исчезнут...
Исчезнут... это значит "станут открыты для всех" или "пропадёт возможность входа"? И откуда я узнал всё остальное? Не помню... Здесь так трудно думать и вспоминать...
Я глубоко вздохнул, и грудь моя дрожала от недавних слёз. Неужели я плакал? Нет, я говорил. Я говорил с ветром? Или я просто протянул ему руку и позволил увлечь за собой? Ветер смеялся и радостно взахлёб выдыхал мне в самое ухо: "Ты увидишь. Скитание напрасно. Здесь пусто, а нездешнее - не существует. Конец. Конец. Ты увидишь..."
Ветер поведал мне о многом, тысячи историй о тщетных поисках любви, понимания, смысла. Потрясённый, я внимал, пытаясь представить, как и чем я мог всем им помочь. Но мысли путались, на душу накатывала тоска. Послушно ведомый яростными воздушными потоками я пролетал над шумными городами, которые узорами разноцветных огней напоминали ночное небо, падшее на землю. Голоса их обитателей тонули в рабочем гуле и скрежете, также как и их чувства. Я боялся показаться этим людям и только звал их свысоты, я хотел ободрить их песней, но то ли голос мой ослабел, то ли они оглохли, никто так и не поднял лица, а те, кого я окликал особенно настойчиво, только вздрагивали и спешили погрузиться в свои дела. Я даже был готов спуститься к этим несчастным, но ветер повлёк меня прочь, пришепётывая: "Ни к чему... ни к чему... ты поймёшь..."
И мы направились к тихим окраинам. Однако, там было ещё хуже: люди боролись с голодом, и в этой борьбе за выживание, вовсе теряли человеческий облик. Духовное вытеснялось телесным. Так было и в их отношении друг к другу. Здесь не было любви, только странные инстинкты, которые, в конце концов, были гораздо лучшим поводырём в их бездумной, пугающей жизни.
"Сейчас понимаешь?" - ликовал ветер и снова увлекал меня куда-то. Мне хотелось увидеть тех, кто жил осознанно, тех, кто направлял течение своей и чужих судеб, похоже, к ним-то и повёл меня напоследок коварный ветер. И по дороге меня мучила одна и та же мысль: почему для своей квазилюбви каждый здешний житель избирал существо противоположного пола? Определялся ли такой выбор инстинктом совокупления, или у него были более глубокие корни?
Мимо проносились города и пустныни, закоулки незнакомого творения.
Наконец, мы подлетели к далёкой одинокй горе, распростершей свою царственную тень над долиной. Что происходило на самой горе мне разглядеть не удалось из-за непроницаемой мглы, окутывавшей её, как паранджа скрывает тело женщин Востока. Мне не захотелось проникать под эту вуаль, отрезающую склоны от мягкого света звёзд. В недоумении и тревоге я присел отдохнуть на одну из глыб у подножия, когда увидел огромный обоз, неспешно пересекающий долину.
Сама долина была безжизненна, лишь на удалённых холмах виднелась опушка леса, поэтому вереница повозок смотрелась внушительно и грозно. Возницы своими костлявыми фигурами и плавными движениями напоминали мертвецов, чёрные шкуры исполинских тягловых волов отливали фиолетовым в лучах луны, робко высунувшей свой краешек из-за горы. Обоз был нагружен высокими клетками. Их чёрные силуэты производили впечатление величия и почти архитектурной помпезности. Казалось, что это остовы каких-то неведомых животных или руины древних замков. Скрип колёс и редкое пощёлкивание бича перекрывались мерным звоном массивных цепей, бившихся о прутья. Колонна надвигалась , окружённая аурой необъяснимого ужаса, присущей мистическим церемониям.
"Одна из них предназначена для тебя", - шепнул ветер, и я взмыл в небо.
- Тебе некуда бежать! Это сердце мира! - завывал ветер за моей спиной, набирая силу урагана.
- Ты обманул меня! Зачем я здесь? - не оборачиваясь кричал я в пространство.
Но мне действительно было некуда бежать. Я не верил, что кто-то способен спасти меня, а значит, Ветер Отчаянья был сильнее. Я попытался обогнуть гору, чтобы прорваться на лунную сторону, но пыль всметнулась столбом и запорошила мне глаза. Тут ветер догнал меня и вцепился в мои крылья, выкручивая и выламывая их из спины. Но я не до конца ещё потерял надежду, я всё ещё верил в свои силы и завертелся в потоках воздуха, стремясь нащупать на поясе ножны. Позорно кувыркаясь перед ясным взором звёзд, цепляясь плащом за вершины высохших деревьев, я едва не выронил свой огненный клинок, но в итоге собрался с силами для смертоносного удара. Мой противник отпрянул и разжал незримые когти, а я, мучительно пытаясь совладать с искалеченными крылами, стал выискивать среди камней место для посадки.
И всё же силы покинули меня, и моё израненное тело упало на острые скалы. Кровь побежала по ним тонкими струйками, покрывая эти невзрачные менгиры замысловатыми рунами. Однако на этом поединок не завершился. Ветру было мало победы, он хотел раздавить, уничтожить меня. За что? Я не знаю.
Он подлетел к горе, изо всех сил ударился об утёс и обрушил с высоты дождь гранитных обломков. Они раздробили мои крылья, убив надежду на новый полёт, они раскрошили мой меч, и один из сверкающих осколков клинка вонзился в мой левый глаз. Сначала я увидел ослепительный свет, а потом я уже ничего не видел этим глазом, кроме унылой темноты.
Всё ещё живой, я стал выбираться из-под завала. Обоз приближался. Гипнотический звон цепей слышался всё ближе. Крылья были всё ещё придавлены, и я рванулся из последних сил, завершая то, что не удалось моему врагу. Захрустели суставы, боль сковала сознание... И вот уже два жалких обрубка нелепо торчат из под накидки. Я поспешно закутался в обрывки плаща, прошептал несколько заветных строк отречения:
А может быть я лишь приснился вам
В кошмарном сне,
И смысла нет внимать моим словам,
И верить мне.
Земля весной опять зацветёт,
И ты увидишь новый восход.
Отныне у меня не было ни сути, ни Родины, ни задачи, и, как следствие всего этого, я потерял свой облик. Повозки медленно проследовали мимо. Бледный призрак, незаметный, как веяние тихого ветра, смотрел им вслед.
III
- Ну и чушь! Да разве найдётся дурак, который поверит... который вообще станет слушать такую ерунду? Для кого эти байки? Для глупых детей? Или для инфантильных взрослых? Ну, нас-то не проведёшь. Не вчера на свет родились. У нас тут жизнь и так хороша, без вас разберёмся. В этой истории всё белыми нитками шито, сразу видно. Кого же можно обмануть сказками об ангелах и рае? Разве не понятно, куда ты клонишь? Значит, у нас тут всё не так! У нас тут отхожее место! А ты, значит, ангел!
- Я не знаю... Не знаю, кто я...
- Зато я знаю. Ты - сумасшедший. Вот ты кто! Нет никакого рая. Это что же там сады в небе растут? Там вакуум, пустота.
- Не понимаю, о чём ты говоришь. Те имена, которые ты даёшь мне и моей стране... они... звучат, как чужие.
- И бога нет. Мир прост, он реален, как люди, как солнце, как чёрная магия!
- Ты дрожишь. Ты совсем замёрзла...
- Не трогай меня! И не смотри! Это ты сумасшедший, ты! Не я.
Девушка вскочила и побежала вниз по склону. Он с грустью посмотрел на её острые лопатки. Ей было очень холодно, и она сжалась и сгорбилась, словно окружающая темнота давила на её плечи. Расстояние между ними всё увеличивалось, оно заполнялось остывшим осенним воздухом и ветром. И вдруг им обоим показалось, что это не темнота и не туман, а огромные чёрные флаги или вымпелы. Они заслоняли солнце, они подменяли собой небо. Извиваясь на ветру, они окутывали мир многослойным покровом, ложились повязками на глаза. Заблудившиеся проблески света или едва различимые детали ландшафта представлялись элементами гербов, вытканных на этих торжественных знамёнах. Когда ветер утихал, они повисали строго и неподвижно, как стены, превращая ночь в запутанный лабиринт.
А ей было некуда бежать, и она это понимала. Прежний мир отверг её, и, значит, не было выхода из ночного лабиринта. Она заблудилась, она потерялась, и прямые открытые пути казались непреодолимее стен, поскольку они ставили вопрос о том, куда она идёт. Понемногу, узоры туманных переходов переползли в сознание. Девушка стояла неподвижно, а ей всё казалось, что она продолжает бежать и запутываться, теряя саму себя.
"Аи! Аи!" - позвала она себя по имени. Так её звали наставники, соседи, так, видимо, её звали и родители, которых она не помнила. Девушка знала, что это означает "утерянная дочь". Теперь она внимала звукам своего имени как грозному пророчеству, но продолжала упорно произносить его, и были в её призывах и страх, и смирение, и горечь. "Ааааии! Ааааии!" - стонами разносилось по округе. И в этот самый миг незнакомец протянул свои невидимые руки и начертал на небе радугу. Она была очень тоненькая и короткая (от склона Главной Горы до низких тяжёлых туч), но совершенно настоящая.
Колдунья раньше не любила смотреть на небо: земля казалась ей ближе во всех отношениях. А иногда ей казалось, что земля и небо - одно и то же. Мир представлялся неделимым, все вещи теряли названия и индивидуальность, сливались в общее впечатление. Бывало лень запоминать разные слова, сопоставлять их с предметами, группировать в лексиконы, когда достаточно одного единственного наречия, чтобы выразить всю вселенную и в эту общую кучу свалить и своё "я" вместе со всеми чувствами и мыслями. Ведь можно просто сказать "хорошо", и это вберёт в себя и теплоту ночи, и мягкий ненавязчивый блеск луны, и удалённость врагов, и близость партнёров, и имена этих партнёров, впрочем, остальное уже мелочи... А иногда мерещилось, что слов "плохо" или "хорошо" - недостаточно. Что нужны другие, несколько более точные определения состояний, отрезков сознания, из которых состояла жизнь. Но эти слова предстояло выдумать... И пустота новых созвучий так пленительно ни к чему не обязывала: "всё - тенгамо" или "всё скоро будет энскварч", впрочем, не надо о будущем. Только одно нескончаемое настоящее. А почему оно меняется? А... кто его знает? Так уж оно как-то... Всё так.
Но сейчас девушка вдруг почувствовала, что кроме этой радуги у неё ничего нет. Она стала вглядываться в этот небесный мост и с удивлением отметила, какой он разноцветный. Заинтересованная различением цветов, она присела на камень но холода не ощутила. Возможно, это усталость брала своё: обволакивала разум неодолимой сонливостью. Девушка старалась смотреть на радугу, но глаза уже подёрнула дремотная пелена, и в этом состоянии полуяви мир представлялся совсем иным. По небу, как по водной поверхности, пошла рябь. Цветная полоска начала приближаться, изгибаться, как будто спускалась по склону горы. Сама гора перекрасилась в серый цвет, на ней проступили отдельные камни и деревья. А может быть, это просто наступало утро.
Засыпала Аи, утерянная дочь, и ей было тепло, словно кто-то окутал её невидимым плащом. Ей приснилось огромное огненное Колесо. Оно не то катилось, не то просто вращалось в пустом чёрном пространстве. Вокруг не было ничего и потому нельзя было понять, движется Колесо или нет. Оно повторяло свои однообразные повороты и горело жестоким, внушающим безотчётный ужас пламенем, от которого ничуть не прояснялась окружающая тьма. Непонятно, сколько это продолжалось, пока откуда-то не возник Крест. Он или стоял на горе непохожей на гору праздников, или может он тоже летел в пустом пространстве. И вот два символа встретились и вступили в единоборство. Колесо становилось ледяным великаном, а Крест -сияющим львом, Колесо превращалось в птицу, а Крест - в рыбу. Колесо стремилось вместить в себя Крест и превратить его в свои спицы, а он ширился, выходил за пределы кольца и оно становилось кружочком в его центре. Они распадались на много маленьких крестиков и ноликов, и тогда их война скорее напоминала игру. Весь мир состоял из вечно борющихся иксов и круглешочков, они выстраивались парами и хохотали над колдуньей. И её разум, и её душа тоже примитивно раскладывались на круглые и четырёхконечные элементы. Иногда они становились похожими, но не переставали враждовать. И делалось так уныло и грустно от этого однообразия. И даже, когда перед самым пробуждением, стали появляться треугольнички и восьмёрки, Аи знала, что это всё те же Крест с Колесом, и не удивилась.
Итак, она поднялась с холодного камня неожиданно свежей и бодрой. Солнце уже покинуло зенит, и приближались тихие сумерки. Скоро с новой силой закипит ночная жизнь земных и подземных существ. Мир снова был прост, в нём было достаточно теней, чтобы спрятаться от невзгод и тягостных раздумий. Вечерний свет выкрасил долину и холмы в пёстрые, яркие цвета. Рыжий, жёлтый, багряный не были нисколько похожи на цвета болезни и смерти, скорее они были признаками богатства и роскоши. "Как хорошо! - подумала девушка. - Мир это икона в богатом окладе. И, чем блистательней этот оклад, тем проще не заглядывать в эти пристальные глаза и ставить свечи за упокой... Покой... Память мешает успокоиться до конца. Но ведь на то нам и даны повседневные заботы, чтобы размыкать звенья в цепочке воспоминаний... Всё ещё может вернуться: друзья, учителя, любовники. Моя прежняя душа погибла? А может её и не было никогда? Главное начать. Всё с начала. А начнём мы с того, что раздобудем какую-нибудь одежду..."
И она побежала вослед за видневшимся вдалеке обозом. Колдунья догнала обоз легко и быстро, тело, чудесно исцелённое сном, было сильно и гибко. Скелетоподобные возницы не торопили волов, их телеги были нагружены тканями, оружием, рабами, песком и другими ценными товарами. В разрушенном нагорном городе они как всегда удачно продали свои клетки Безмолвному, тот никогда не скупился, хотя мало кто подозревал, зачем ему столько клеток и, куда он их девает.
Пока обнажённая Аи бежала к ведущей повозке, некоторые из торговцев и охранников окликивали её и свистели в спину. Пожалуй, тело её было далеко от идеала - недостаточно мясистое для любовных утех. Зато возраст самый лучший - восемнадцать лет, время, когда девушка перестаёт воображать из себя принцессу и существенно снижает цену на свою любовь. Может быть, в её первом падении существует некий привкус мести: "жрите, недостойные!", но кому от этого хуже-то, в конце концов?
Итак, она добежала до первой повозки и вскочила на неё. Верховный купец осторожно повернул голову, а девушка посмотрела ему прямо в глаза и заговорила ровным спокойным голосом:
- Ну, насилу догнала вас. Вы разве не знаете, что должны выдать мне одежду? Конечно, безо всяких обиняков можно было бы утверждать, что вы так и собирались поступить, поскольку законы и определённые правила, предписывающие это, не могут не быть известны в вашей среде. Таким образом, изменяя своё сознание, переворачивая последние страницы, с вашего позволения, умея и имея в виду, ставлю вас в известность. Только и всего. Ведь вы так и собирались поступить, неправда ли? Я безусловно понимаю вашу деловую забывчивость и заранее, так сказать, априори, принимаю ваши объяснения и определения, меняющихся обстоятельственно обязательств лучшая одежда, помнить об этом - мой выбор обязателен лиотикароменастахдегоспри, солнце-то как поднялось и закатилось. Разве не так?
- Так, - с серьёзным видом кивнул купец.
Аи продолжала говорить, памятуя о том, что главное серьёзная деловая интонация, отсутствие долгих пауз и акцентное выделение незначительных вводных оборотов. Помнила она и многие другие вещи, необходимые для гипноза, всё это она прочно усвоила вместе с азами колдовства на подземных семинарах у своей престарелой наставницы. Гипноз неофитам преподавался просто блестяще: на первых порах им преподавались различные бессмысленные дисциплины вроде литературоведоведения, структурологии или введения в заключение. Бедные ученики путались в океане бесполезной документации, кроме того учитель всегда был придирчив и субъективен во время экзаменов - хвалил не способных, а тех, кто ему нравился. Так, ученики со временем переставали зубрить и учились вникать в психологию наставника, подстраивать свой облик под его представления. Это и были азы оборотничества и зачаровывания.
Итак, колдунья спрыгнула с повозки одетая и сытно накормленная. Теперь у неё была накидка из волчьего меха, тёплые серые сапожки (она любила серый цвет), и чёрное бархатное платье по последней моде. С торгового тракта она повернула к роще, чтобы углубиться в Глухой Бор, где, по слухам, жили таинственные отшельники. Там Аи надеялась разузнать о том, как живут изгои.
Ночь уже полностью овладела миром, луна поднялась и сияла так ярко, что смотрящий невольно сощуривался, и тогда свет расползался надоевшим крестом, а радужное сияние заключало его в ненавистное колесо. Два символа, успевшие наскучить, но не ставшие от этого понятней и ближе. Звёзд не было видно из-за туч, и только в лунной бреши светилось несколько золотистых точек - остатки войска в окружении тьмы. Внимание колдуньи привлёк невнятный шорох, она обернулась, помыслив было, что это безумец-невидимка, но увидела вереницу силуэтов и блуждающий огонёк впереди.
Конечно она знала о блуждающих огоньках и даже умела вызывать их на горе доверчивым и наивным. Но какой таинственной силой должен обладать магический светоч, чтобы увлечь за собой по ложной дороге целую колонну путников? И болото было далеко, и огонёк вёл себя как-то странно: он не мерцал, а тлел; не танцевал, а раскачивался... Идущий впереди колонны простёр руку, он кажется хотел схватить ложное сияние, а искорка вертелась совсем рядом с его ладонью... И тут Аи поняла: жрецы! Это их покорный строй и верховный понтифекс с неизменным кадилом.
Колдунья направилась к колонне, тем более, что жрецы, видимо, решили приостановить своё шествие: кадило раскачивалось всё медленнее, и процессия стала замедлять шаг.
Невидимка тоже заметил огонёк со своей скалы. "Вот так и все мы. Так и душа наша, - подумал он. - сначала она неподвижно пребывает на грани между добром и злом. Но вот, невидимая рука толкнёт её, и душа устремится к свету. В тот же миг оживают и силы мрака, и тянут её назад - на самое дно. И, чем выше мы взлетаем, тем более глубокая бездна разверзается под ногами; чем глубже падаем, тем сильнее хотим взлететь... Мы - маятники, мы растём за счёт увеличения амплитуды. И так будет до самой старости, когда душа, после всех метаний, успокоится на серой границе между чёрным и белым. Ах, если бы нить, на которой подвешено моё сердце разорвалась в тот самый миг, когда я достигну предельной точки добра, и мой маятник умчался бы в горнюю бездну, чуждый колебаний..."
Так подумал невидимка, но на этот раз он не произнёс ни слова - он закрыл глаза и погрузился в долгое оцепенение, без движения, без мыслей. И лишь на рассвете раздались его слова, такие тихие, что их не услышали даже камни:
Когда привыкнешь плакать тихо
И говорить неправду вслух,
Когда найдёшь из жизни выход
Без сожаления и мук,
Когда к своей любви цепями
Чужую душу прикуёшь,
Когда не оком, а руками
Ты красоту осознаёшь,
Когда восторженность лишь бремя,
А вера - лишь самообман,
Когда тебя вписало время
Героем в пошленький роман.
Когда рукой подать до цели,
А ты привык всю жизнь идти,
Когда друзья не уцелели
На вами избранном пути,
Когда, измучившись без солнца,
Ты должен делать темноту,
Когда твой маятник качнётся,
И нить порвётся на ветру,
Тогда...
Но тут налетел промозглый осенний ветер и похитил последние строки прямо с губ певца...
* * *
Аи скорым шагом приблизилась к верховному жрецу. Зачем она хотела говорить с ним, если она направлялась в Глухой Бор? А зачем ей нужен был этот бор и его отшельники? Прежде девушка была замкнута и неразговорчива, теперь она искала беседы. Слишком страшно было носить в себе пустоту, которая открылась её внутреннему взору. Она искала опору для своей новой жизни, понимая, что былая, ветхая жизнь не имела никакого стержня, не основывалась ни на чём, только на беспечности и привычке. Ну, вот и не устояла - развалилась. Колдунья поняла, что, если она хочет начать всё сначала, придётся найти тот незыблемый камень, который не жалко будет положить во главу угла новой постройки.
Жрец сидел на трухлявом пне возле самой опушки и мерно покачивался в такт потусторонней музыке, для которой он открыл свой волшебный слух. Брови его, подобно рыцарям-поединщикам, сталкивались над переносицей, лоб покрылся морщинами, на губах блуждала самодовольная и злая улыбка: очевидно, музыка богов пришлась по сердцу жрецу. Волосы его теперь свисали почти до самой земли, стриженая бородка воинственно топорщилась вперёд. Он оставил кадило и теперь тоже сжимал и разжимал кулаки. Аи не слышала тех звуков, которые занимали слух жреца, она могла различить лишь редкое позвякивание цепей и вериг на его роскошном одеянии.
Понтифекс поднял на неё свои глаза, замутнённые благовонными курениями, но глаза его были незрячи: он был слеп. Великий жрец непрерывно созерцал свою богиню - Пустоту. И тогда колдунья решилась заглянуть в его душу. Наставница ещё не успела передать девушке всех секретов душевидения, но Аи была лучшей ученицей и всегда забегала вперёд. Итак, она прижалась лбом к покрытому холодным потом лбу первосвященника, прикоснулась ладонями к его вискам и стала пристально всматриваться в застывшие глаза.
Сначала она видела только огромные белки без единой прожилки и подрагивающие точки зрачков. Потом в центре чёрного зрачка ей стал мерещиться некий проблеск. Ещё через какое-то время этот свет собрался в форму полумесяца и начал раскачиваться, словно то самое паникадило. Он описывал дугу, и сам был дугой и вращался вокруг своей оси, и сверкал, и переливался разными холодными оттенками... А дальше жрец закрыл глаза, и сразу стало темно. Это означало, что Аи успела проникнуть в его душу и, овладев его зрением, разделила со жрецом слепоту. Теперь нужно было отделиться от зрения и постараться проникнуть в другие чувства.
Понемногу до неё стали доноситься едва различимые звуки, похожие на стоны и поскрипывание. Это приближался слух. Запредельная музыка подкрадывалась к колдунье, становилась всё явственнее, чтобы наброситься так же внезапно, как и слепота. В чёрной пустоте появились толстые каменные стены, они пульсировали, дрожали и выгибались не то от ударов снаружи, не то по своей воле. Где-то в вышине скрежетали огромные сверкающие пилы и зубчатые колёса, оттуда сыпались искры. Аи бросилась к одной из стен, чтобы найти в ней дверь, и убежать прочь. В её сознании не осталось ни капли спокойствия и концентрации, так необходимых для того, чтобы прорваться во внешний мир из души жреца, охваченной безумием божественной музыки.
В стенах не было дверей, зато были окна, за которыми бушевала страшная гроза. От непрерывных вспышек слепли глаза. Наконец, от хрипа и скрежета отделился голос. Он то утробно рычал, то поднимался до невыносимого визга: