Аннотация: Некоторые могли бы сказать, что это сказка о Красной Шапочке и Сером волке. На самом деле это рассказ о событиях, которые потом стали сказкой. Вообразите себе старую мудрую хозяйку трактира, которая это все видела своими глазами.
Сколько годков назад было, точно сказать не могу, но только я тогда еще малая была, незамужняя, и волосы мои были черным-черны, не насыпал Господь из угля седины.
Жила в соседней деревне девка Мишон Греве. Мать у ей родами померла, а отец, когда Мишон начала подрастать да рот разевать, на весеннем половодье сгинул, ну и осталась Мишон сиротинушкой при хорошем доме. Староста ее пригрел, в свою семью взял, гороховой похлебки по вечерам наливал. Ох...
Жила Мишон скромно да мирно, бедно, но чисто. Исполнилось ей пятнадцать годков, самая в соку ягодка, и решил ее староста за мельника Жака выдать замуж. И то сказать, наш староста - заботливый, Божий человек, чужого не берет, а если и берет, то только в пользу дела употребляет. Эк о Мишон позаботился славно! Мельник богат, будет на белой простыне спать, а не на мешковине, дома хлебом пахнуть будет, а не сырой рыбой, а что стар, так не беда, помрет скоро, все хозяйство ее будет - уж что за выбор!
Но Мишон, дура-дурищей, сопли по лицу начала размазывать и причитать. Уйду, говорит, свет мне белый не мил. Хочу к Боженьке под крыло, а больше ни под кого. Староста осерчал, под ноги ей плюнул, развернулся, до дому пошел.
А Мишон еще поплакала, на небо повыла, на крыльце посидела, да и успокоилась. Нос вытерла, на голову красный шаперон, от матушки доставшийся, накинула, корзинку с хлебом да сыром в руки, да и ушла. Куда ушла? Ясное дело, в лес. Говорят, где-то за ним, на той стороне, где солнце встает, монастырь сестер святой Клары есть, я не видала, не побожусь, проезжие люди говорили. Туда-то и пошла Мишон. Ох...
Идет, значит, Мишон по лесу. А холодно, зябко - дело как раз в канун всех святых было, уже и снег выпал.
Идет Мишон, идет, уже и не помнит себя от холода, но ноги переставляет, стало быть, не совсем замерзла. Свет Божий уже скрывается, темная земля под снегом скрипит, а вокруг темный лес, и ни души. Но тут вдалеке показался замок. Не по пути, стало быть, но все-таки человечье, живое, теплое. И свернула Мишон к замку, и вышла на поляну за лесом, когда солнце уже село.
И вот, посередь лиловых сумерек, на ветру-колючке, на осени-царапке, стоит наша Мишон, дрожа, и глядит на крепость. А крепость высоченная, темная, страшная, огромный ров вокруг нее, а мост поднят, не пройти - хорошо охраняют! Ох...
Но куда деваться, пошла Мишон, покликала стражей. Те высунулись, факелами светят, а мост не торопятся опускать. Это, говорят, крепость сеньора де Куршевеля, у которого брат евойный гостит, епископ важный. А кто такая, дескать, откудова? Иду, говорит, в монастырь, к сестрам святой Клары, бедным помогать да себя забывать, не пустите согреться да переночевать? Не могём, отвечают стражники, епископ важный в замке, не велено, разве что юбку приподнимешь да дашь об себя погреться, девка?
Делать нечего. Поворотилась Мишон обратно к лесу, идет, ноги еле переставляет. И то сказать - холодная зима тогда выдалась. Идет, молитву святой Агнете творит - она бедную спутницу защитит! И тут - как из ниоткуда - какой-то старик навстречу, в сером плаще, бородища во мху. Куда, говорит, путь держишь, девица? Мишон спужнулась спервоначалу, но осмелела. Так и так, говорит Мишон, покинула родную деревню, иду к сестрам святой Клары на вечные обеты и вечное послушание, бедным помогать да себя забывать. А старик ей - а я, говорит, Лю Гри, когда-то мельником был, но поселились на мельнице моей черти, со свету меня согнали, по миру пустили, по сю пору ночами кружат. Вот и ушел я в лес, живу-поживаю, а больше тут никого нет. А ты замерзла, девонька, пошли. Ох...
Идут они, значит, по лесу. А ночка жуткая! Света Божьего нет, дубы-колдуны о чем-то шепчутся, осины тоску тянут, липы уродливые корни под ноги подставляют. Канун дня всех святых, сами знаете, какие мерзости в ночную пору тогда творятся, говорят, сам нечистый в этот день врата адовы для смертных приотворяет, да всех хватает, кто с нечистыми помыслами да без молитвы христианской спать ложится. Ох...
Привел ее Лю Гри в свою хижину - через перелесок, через болотце. Очаг растопил, кашу сварил, даже холст на стол постелил, козлина старый! А под потолком - травы-дурманы, пахнут, воняют, благоухают, у Мишон голова закружилась, она стала молитву Христову творить беззвучно, глядь - а из-под стола черная кошка с ревом из хижины бросилась, знать, не по нраву этому колдовскому отродью слова молитв. А Лю Гри тут как тут! Накормил девку, козлина старый, да в кружку дурману любовного подлил!
Пьет Мишон напиток, и дурно ей становится, а что, девка ведь чистая, христианская, лесных дурных заговоров не знает, заклятий не накладывает. Ну как не задуреть от колдовского напитка? Хлопнулась на пол наша Мишон. А старый козлина и рад! Хвать ее под бока, да в теплую постельку. Ох...
Очнулась Мишон на рассвете, худо ей, страшно. Лю Гри рядом лежит, похрапывает. Слышит девка - кто-то к хижине идет, не медведь, не волк, человечьи шаги! Шагает кто-то, песню гундосит. Мишон выбежала, заревела, в ноги кинулась. А то дровосек был, Жан-Поль, парень добрый да сильный, правда, умишком Господь обделил. Видит, девка плачет, вроде обидел кто. Ну а кто тут, кроме старого Лю Гри? Вынул Жан-Поль топор, в руки поплевал, колпак поправил, да и порешил старого козлину, и поминай, как звали.
Забрал Жан-Поль девку под теплый бок, привел в свое хозявство. И стали они жить-поживать, детей наживать, медяки зарабатывать, никого не обкрадывать, очаг не гасить, скисшее тесто не месить, в хозяйском поле перерабатывать, а в свой котел недокладывать, да вот одна незадача - старшой-то сын с каждым годом все больше на старого Лю Гри становился похож! Соседи уж судачили, хоть и больше по углам, не в глаза. Да и то сказать, кто в последний раз старого Лю Гри видел? Тогда, почитай, старый сеньор еще на коне ездил, а не простыни марал, вот как давно. Как сгинул старик в канун всех святых, так и поминай, как звали.
Но старшой рос. Этьеном нарекли. Парень рукастый, способный - все сделать может, только силушки нет никакой, хилый уродился. Ему скорее нитку с иголкой держать, чем в лесу топором махать. Отец с ним бился-бился, так ничего не добился, устроил в кожевенную лавку подмастерьем. Там Этьен сапоги какому-то проезжему сеньору стачал, не сапоги - загляденье! Так глянулись ему эти сапоги, что он их на себя натянул, а сеньора того ночью ножом пырнул, и дал деру в лес, больше его в родной деревне не видели.
Увидели Этьена в ином месте, но это уже совсем другая история.