Поезд все шел и шел. Уже несколько дней и ночей, то ускоряя, то замедляя ход, то вдруг торопясь и обгоняя на станциях другие составы, неожиданно останавливаясь и опять трогаясь в путь, шел поезд.
Паровоз натужено пыхтел, выбрасывая клубы черного дыма и сажи, старался изо всех и упорно тащил за собой длинный и тяжелый эшелон. Вагоны гремели, подпрыгивали на стыках, злились и метались на ходу из стороны в сторону. Они то успокаивались ненадолго и затихали, то вдруг снова отчаянно пытались вырваться на волю, но, не сумев этого сделать, они замирали на время и не в силах изменить свою судьбу, снова покорно тянулись за паровозом. А поезд шел вперед. Военный эшелон шел на запад. К фронту.
Николай давно стоял у открытой двери вагона-теплушки и курил. Июньский ветер трепал его гимнастёрку и свободно гулял по вагону. Вместе с ветром летела сажа от паровоза, а от полей, что тянулись, то с одной, то с другой стороны дороги, доносился запах свежескошенной травы. Мимо проплывали небольшие берёзовые рощицы, луга, перелески, поля. Было видно, что там лежала ещё не убранная скошенная трава, а кое-где мелькали уже поставленные копны.
Николай курил и, то ли от встречного ветра, а может от едкого табачного дыма, начинали слезиться глаза. И тогда, чтобы не успели заметить ребята, его друзья сослуживцы, он быстро и сердито моргал, а потом снова затягивался самокруткой. Это помогало, но ненадолго. И через некоторое время все начиналось сначала.
Иркутск миновали ещё утром. А теперь, когда солнце светило уже с другой стороны вагона, стали все чаще и чаще мелькать знакомые названия станций и деревень. Казалось, что вокруг ничего не изменилось, что жизнь так и идет, как шла раньше. Отсюда, из воинского эшелона, все до того представлялось таким довоенным, мирным, прежним, что казалось нереальным.
Тогда, два года назад в июне 41-го, Николай, как и многие, пришел в военкомат. Быстрые сборы и вот он уже в вагоне, а впереди армия и фронт. Но поехал он к удивлению своему не на запад, а на Дальний Восток. Бывший тракторист-комбайнёр, а теперь механик-водитель танка, два года простоял со своей частью на границе, каждый день ожидая войны с Японией. Но в 1943-м, когда вероятность большой войны на Востоке уменьшилась, командование стало срочно перебрасывать войска на Западный Фронт. И пошли военные эшелоны. Днем и ночью. Непрерывно. Эшелон шел за эшелоном. Войск требовалось много. Выжимали все, что могли. И транссибирская артерия беспрерывно качала и качала из Сибири и с Дальнего Востока свежую, сильную, молодую и здоровую солдатскую кровь. Она быстро доходила до передовой, растекалась по окопам и блиндажам и снова наливались силой, уставшие мускулы армии. На фронте назревали большие события, но те, кто ехал тогда в июне 43-го в тех военных эшелонах, об этом, конечно, не знали.
Николай смотрел на пробегающие перед ним поля, избы, просёлочные дороги и молчал, зажав в руке давно потухшую папиросу. Опять мелькнула пыльная лента проселочной дороги. Она запетляла между холмами и скрылась вдали, там, где синие сопки уже терялись на горизонте и к ним туда, вдаль, все бежали и бежали то поля, то леса. Когда-то ему нравилось смотреть, и он не знал почему, на эти синие волны сопок у самого горизонта. От этого становилось как-то тревожно и радостно, так что озноб пробегал по телу. Всегда хотелось ему взять и поехать туда на самый край, за горизонт и посмотреть, а что там. Жизнь казалось тогда бесконечной, огромной и радостной. Она и сейчас вспоминалась Николаю радостной, но совсем уже не огромной и не бесконечной, а как будто началась она вчера и он всю её помнит по дням - так быстро она пронеслась. А может её и в самом деле было совсем немного той мирной жизни.
Когда-то, далеко ещё до войны, Николай, только отслуживший срочную, вернулся из армии домой в родную деревню. Он сразу погрузился в привычную крестьянскую жизнь: работа, опять работа и снова работа. Так жили все и всегда. Но и гулять успевали и веселиться. Вечерами Николай брал гармонь - и танцы до упаду. Гармонист он был знатный, потому и не обходились без него никогда ни свадьбы, ни танцы. И почти никогда без Евдокии - соседской девчонки. Вроде и выросли вместе, а до армии он и внимания на неё почти не обращал. Девчонка, да девчонка: худенькая, тоненькая. А когда вернулся, вовсе не мог понять, глядя на свои мощные руки и плечи, как такое хрупкое существо, как Евдокия, вообще может жить на свете. До того она казалась ему хрупкой и слабой, что спокойно смотреть на это было выше его сил. И он постоянно подшучивал над ней и кричал ей на танцах громче гармошки: "Евдокия, сядь на лавку и не пляши - тебя ветром переломит". Однако этого почему-то не происходило и даже наоборот: успевая переделать всю работу в доме, Евдокия пела и плясала на танцах столько, сколько мог играть Николай, что окончательно приводило его к удивлению.
- В чём у тебя душа держится, Евдокия? - не унимался Николай.
Но неугомонная и жизнерадостная Евдокия только смеялась в ответ, глядя на него своими озорными и обжигающими глазами. Прошло совсем немного времени и Николай уже не мог обходиться без этих лукавых, смеющихся глаз. И однажды, а как Николаю показалось, вдруг, они зарегистрировались с Евдокией в сельсовете. А после, взяв только самые необходимые вещи, да гармонь, поехали за компанию с другими молодыми строить свою новую жизнь.
По стране катилась коллективизация. Всюду создавались колхозы, всюду звали на работу. Рабочие руки были очень нужны. - Не пропадём, - сказала Евдокия и сев в поезд они отправились за своим счастьем подальше от дома, как многие тогда, наугад в Сибирь.
А Николай курил, молчал и казалось совершенно уже не замечал происходящего вокруг. Воспоминания плыли, как табачный дым и уносились над полями, проплывавшими за открытыми дверями вагона.
Николай и Евдокия ехали в поезде и сами толком не знали куда. На многих станциях прямо на перронах были вывешены объявления, плакаты - звали в колхозы, приглашали на работу. Многие их друзья и земляки уже сошли по разным станциям, а Николай и Евдокия все ехали и ехали и никак не могли ни выбрать, ни решиться. Уже хотелось работы, хотелось к земле, к друзьям, к дому. Хотелось жить, как прежде.
- Коля, а давай сойдем. Прямо сейчас. На какой станции остановимся, там и будем жить, -улыбнулась Евдокия и прижалась щекой к плечу Николая.
Поезд остановился на станции с непонятным названием Куйтун. Стоял теплый июньский день. Издалека доносился запах свежескошенной травы. Огромные облака лениво брели по небу. На горизонте виднелись синими волнами далекие сопки, к которым бежали то поля, то леса. Что-то защемило в душе Николая, показалось, что краше этих полей и лесов и не видел он ничего в жизни.
- Твой день, Евдокия. Здесь будем жить. И не надо лучшего, - сказал Николай. Потом обнял Евдокию и повторил, - Вот так, Евдокиюшка, здесь и будем жить.
С тех пор прошло больше десяти лет. Евдокия была все та же: изящная, стройная, неугомонная. С такими же лукавыми и обжигающими глазами. Николай все с такой же любовью и восторгом смотрел на неё, но по-прежнему не мог понять: как вообще такое хрупкое существо может жить на свете.
Прошло больше десяти лет. И теперь в такой же июньский день только уже другой - воинский эшелон мчал Николая в обратную сторону, мимо своего дома, мимо давно ставших ему родными полей и лесов и никто об этом не знал, никто: ни Евдокия, ни сын Ленька, родившийся на следующий год.
Вагоны закачало на стрелках. Сильнее загрохотали колёса. Что-то заскрежетало и поезд, как будто запнувшись, замедлил бег, потом ещё и стал останавливаться.
Солдаты прильнули к открытой двери, с удовольствием и интересом разглядывая приближающуюся станцию. Мимо проплыли какие-то постройки, водонапорная башня и, наконец, вокзал, где крупными, большими буквами, высоко, почти под самой крышей было написано название: "КУЙТУН".
Вагоны еще раз недовольно дернулись и поезд остановился. Было разрешено выйти и Николай, еще не веря своим глазам, по привычке поправив пилотку, соскочил на перрон. На перроне и возле вокзала было совсем немного народа и он не сильно надеялся встретить кого-нибудь из знакомых. Разве, что вдруг. "Как жаль, что со станции не видно дома", - размышлял Николай. До самой деревни было еще километров пять. Да, к тому же на этом пути лежала небольшая возвышенность, внизу которой вытянулось во всю её длину озеро. Называли его почему-то Станционский пруд. Со станции Николаю было видно, как на краю этого пруда плескались гуси, а мимо него шла дорога в деревню. И где-то там, дальше, за берёзовой рощей был его дом. Николай смотрел на станцию, на вокзал, на озеро, рощу - на всё вокруг, напитываясь понятными только ему впечатлениями.
Вокруг стоял гомон, разговоры. Подходили ребята из других вагонов. Никто не знал долго ли им тут стоять. Впрочем, так было всегда. Никто не торопил свою судьбу и все были рады незапланированной остановке.
Николай прошелся по перрону. "А ничего ведь и не изменилось тут с тех пор", - неожиданно подумал он, вспомнив, как в тот первый день они с Евдокией на этом же самом месте стояли и решали, куда им теперь. "Евдокиин был день", - улыбнулся про себя Николай.
Ему навстречу, спрыгнув с подъехавшей подводы, бежал колхозный конюх Степан. Бежать ему получалось плохо, так как почти всю жизнь - ещё с первой мировой - он сильно хромал. Николай подбежал к нему сам и обнял, радуясь и волнуясь.
-Все нормально, Коля, все нормально. Не переживай, - сказал Степан, не дожидаясь вопроса. - Лёнька твой уже помощник, считай. А Евдокия она сам знаешь, какой молодец! Справляется.
Коротко рассказав Степану, что мог, откуда он здесь и почему, Николай засыпал его вопросами. Сбиваясь с одного на другое, Степан торопился поведать обо всем.
-Старики, да бабы в деревне, Коля. Да, я вот ещё, танцор. Всех на фронт, Коля, всех под метлу. Ну, что теперь поделаешь...
Степан замолчал, как будто притомился от рассказа. Но вдруг вскинулся по новой, что-то вспомнив, - Слушай, Коля, давай я тебя до деревни свожу. Всё одно ведь стоите тут. Повидаешь своих, а, Коля?..
Николай помолчал. Посмотрел на пруд, на дорогу, на виднеющийся край берёзовой рощи, но потом покачал с сомнением головой.
-Как тут уедешь? До деревни доехать успею ещё или нет, а до трибунала точно доеду. Да, и не стоим мы нигде подолгу, Степан.
Но поезд все стоял и стоял. Уже больше часа кто-то дарил Николаю почти невозможное: побыть перед фронтом на родной земле.
- Коля, жди меня здесь. Я в деревню мигом. Найду Евдокию и обратно с ней сюда. Жди, Коля, я мигом. И что я сразу - то не подумал об этом, - ворчал Степан уже на ходу, изо всех сил ковыляя к своей телеге.
Николай посмотрел, как Степанова телега, всполошив гусей, проскочила мимо Станционского пруда, вздохнул и, посмотрев еще немного ей вслед, потихоньку пошел обратно к своему вагону.
Степан уже мчался по деревне, хлеща вожжами испуганную кобылу, когда резко прозвучала команда:
- По вагонам!
Тоскливо и протяжно завыл паровоз. Николай одернул гимнастёрку. Не надеясь больше никого встретить, он оглянулся, посмотрел ещё раз на так много напоминавшие ему места и сильно, одним прыжком, заскочил в вагон.
Вздрогнули, тронулись, заскрипели вагоны и медленно стало удаляться, на короткое время, явившееся к нему мирное и счастливое прошлое.
"Прощай, Евдокия! Свидимся ли?"- и, почувствовав, как что-то стало мешать ему в горле, Николай резко застегнул и тут же снова расстегнул воротничок гимнастёрки и полез за кисетом.
Степан мчался на своей подводе, гремя железными колёсами по комьям засохшей грязи. Некстати попавшиеся навстречу две колхозницы резко метнулись в сторону и стали что-то кричать и махать руками вослед телеги, обдавшей их пылью и запахом лошадиного пота.
- Ты посмотри-ка, Петровна, что вытворяет!
- Кто это?
- Да, ну, Степка, кто! Посадил Евдокию на телегу и очумел совсем. Ты посмотри, что мерин старый делает!
- Да тож не мерин. Это же председателева кобыла Карька.
- Ты, что, Петровна, бог с тобой! Я тебе про Степана, а ты мне про кобылу, - возмутилась тётка Агафья непонятливостью подруги. - Загонит, ведь, лошадь.
- Не, Степан не загонит, - подумав, рассудила Петровна. - А вот председатель нам точно загонит, если опоздаем, как вчера.
- Так пошли, чего стоишь! - все не могла успокоиться Агафья.
Нахлёстывая, не переставая кобылу, Степан правил несущейся телегой. Успевая следить, чтобы под колёса не попала какая-нибудь случайная курица, он кричал Евдокии:
- Успеем, Евдокиюшка. Должны успеть.
- Не может быть, не может быть, - почти не слушала его Евдокия, все время, думая о чём-то своём.
Черный паровоз, с силой выдыхая из себя клубы дыма, уже выползал за станцию. Впереди было поле, Станционский пруд и снова поле.
- Не успели, Евдокия. Прости, - сказал Степан, глядя на уходящий эшелон.
- Гони через поле, Степан. Гони наперерез.
Телега запрыгала, съезжая с дороги и понеслась по свежей стерне, оставляя за собой две, едва заметные колеи.
Поезд набирал ход, оставив позади станцию, переезд и забирал влево, рискуя скоро совсем скрыться за лесом. Степан натянул поводья, понимая бессмысленность погони, но не успела телега остановиться, как Евдокия спрыгнула и побежала по полю, размахивая руками и крича, что есть силы:
- Коля! Ко-оля-а!
- Надо же, как бывает, Иван, - обратился Николай к своему другу, с которым служил с первого дня, - думаю вот о Евдокии и как будто сейчас даже голос её услышал. Чудно.
- Да не рви ты себе душу, Коля. - Раз любите, значит увидитесь. Садись. Вот кипяток поспел. Чай ротный прислал. Садись, чаёвничать будем, - и протянул Николаю дымящуюся кружку заварки.
Вокруг засмеялось несколько голосов, оценив шутку, и все стали подсаживаться к столу.
Евдокия лежала на копне сена, раскинув руки, как будто продолжала бежать и молчала. Степан со стороны с тревогой поглядывал на неё, сжимая в руках кепку, не зная, что делать и, наконец, решил приблизиться:
- Евдокиюшка?!... Ох ты, Господи, прости нас... - начал Степан и замолчал, забыв, что нужно говорить дальше. Потом, всё-таки собравшись духом, он нагнулся, пытаясь дотронуться до её плеча, но Евдокия неожиданно твердо и сухо сказала:
- Степан, ты езжай. Я доберусь сама.
- Хорошо, Евдокиюшка, хорошо. Только ты уж это... недолго.
- Езжай, Степан. Я приду.
Евдокия лежала, не видя, не слыша, не чувствуя. Она не помнила, что сказала Степану и, вообще, был ли тут Степан. Она лежала, закрыв глаза, и видела, как уходил поезд. Она видела, как Николай в вагоне что-то играет на гармошке. Потом вдруг увидела, как он с товарищами окапывает танк на передовой. А кругом лето, поле, трава, солнце. И все так ярко, красочно и ясно - гораздо лучше и красивей, чем кино в колхозном клубе, куда они всегда ходили с Николаем, когда приезжала кинопередвижка.
Кто-то нечаянно открыл окно в ее будущее. Закрутилось какое-то колесо, потекли картины, быстро сменяя одна другую. А может, кто-то тоже задумался и загрустил вместе с ними и не заметил, как Евдокия вдруг отчетливо увидела то, что неположенно людям знать до срока.
Вот через полмесяца приходит к ней похоронка: Николай геройски погиб в боях под Курском, похоронен там-то. Сил нет ни идти, ни работать, ни видеть, ни реветь, ни кричать.
А колесо бешено крутится, мелькают картины и за минуты летят года. Евдокия уже знает, что после своих 36 ей надо еще прожить столько же, и еще десять лет и потом еще два года.
Снова зима, лето, еще зима. Май. Самое начало, а такое тепло, что все в поле. Племянница босиком бежит из деревни, и что-то кричит - кончилась война. Возвращаются с фронта, кто смог вернуться.
Ленька уже большой, но совсем отбился от рук без отца: школу бросил, любит выпить, да погулять с друзьями.
А вот он пришел из армии. Женился. Родились дети, ее внуки.
Давно уже поднялась Евдокия и медленно брела обратно по следу, который оставила Степанова телега. А колесо все крутилось, со страшной быстротой отмеривая годы.
Растут внуки. Стареет сын. Но нет радости в доме. "Неправильно живут молодые,- качала головой Евдокия, - и научить их некому. Пьют, спорят, ругаются, что-то делят между собой, а радости, как не было, так и нет. Почему мы с Николаем без хмеля обходились, а жили, как во хмелю?" - и, махнув рукой, снова шла стирать, варить, полоть, кормить.
Мелькали и уходили лица. Появлялись новые. А Евдокия все жила, работала, успевала везде и всюду и была такая же неугомонная, как и прежде. Лучше нее не сделают, а хуже делать не позволяла. Только никто больше не удивлялся, как такое хрупкое существо вообще может жить на свете.
Уже выросли внуки и у внуков появились свои дети. И только однажды кольнула в сердце обида: "Никого так и не назвали по имени Николай". Но тут же, застыдившись на себя, уже снова куда-то бежала по делам.
Еще пролетели года. Все чаще останавливалась и задумчиво смотрела на детей Евдокия. Она понимала, что давно прошедшая война перервала какую-то в жизни нить. Не так теперь, неправильно живут. Но невозможно было это объяснить, и не было сил это исправить.
Вот уже и с кровати подняться трудно одной - кричишь на помощь правнучку Маринку.
Внуки и правнуки смотрели на спокойное, сухонькое и сморщенное лицо Евдокии, только сейчас начиная понимать размеры потери.
- Вот и встретила она Николая, - тихо сказал ее Лёнька, вспомнив вдруг слова тетки Агафьи: "Так больше Евдокия не спела и не сплясала ни разу после Николая".
Евдокия все брела и брела. Уже закончился лес, откуда каждое лето они вдвоем ведрами таскали спелую клубнику. Пошли деревенские огороды, заборы, заскрипел под ногами старый тротуар.
Евдокия машинально повязала голову платком и повернула большое железное кольцо на воротах. Она была у себя дома. Евдокия оглянулась вокруг. Посмотрела на ограду, на сложенные еще Николаем дрова и почувствовала, как кто-то осторожно и медленно закрывает
окно, в котором она только что видела себя и всю свою жизнь. И вот, осталось уже только она, ограда и дом.
Евдокия немного постояла, пытаясь что-то вспомнить. День догорал и солнце, как всегда, буднично и привычно садилось за синие сопки. Она постояла еще, сосредоточенно глядя перед собой, потом вздохнула, поправила платок и, повесив на плечо коромысло и вёдра, направилась обратно к воротам.
Ей нужно было прожить еще столько же. Потом еще десять лет. И потом еще два года.
Со станции, едва слышимые, доносились паровозные гудки. Где-то там отправлялся поезд. Жизнь шла, как и шла раньше. Вокруг все было настолько мирным, довоенным, прежним, что казалось нереальным.