Костров Михаил
САШЕНЬКА

Сашенька опаздывал. Последний день лета выдался невыносимо жарким. Хотелось лечь в озеро и жить там какой-нибудь жабой, чтоб выросли жабры, а вместо раскрепощенного сознания были благонадежные инстинкты. Но вместо ила и ласт были мягкий асфальт и ботинки. Вместо прохладной воды - горячий удушливый воздух. Казалось, еще пару часов, и дома потекут восковыми замками, смоют машины и пешеходов, оставят на месте города сверкающее глянцем застывшее озеро, памятник великому прошлому, никчемному настоящему и отсутствующему будущему.
На краю раскаленного асфальтового плаца стояла окруженная людьми троллейбусная остановка. Сашенька подошел к краю толпы. Толпа молчала, скучала, читала свежие газеты. Она была однородна и сливалась по цвету с тротуаром.
Через несколько минут подъехал троллейбус, и человеческая масса забурлила, блокируя подходы к дверям. Сашеньку бросало, как щепку на волнах. Несколько раз он пытался быть наглым, но, как оказалось, тут нужна определенная сноровка.
Прохожие странным образом ухитрялись впрыгнуть, сесть, добраться, доползти, растолкать потных братьев по разуму локтями, превращая посадку в штурм, день в бой, жизнь в войну, себя в дерьмо. Везде кто-нибудь успевал пролезть впереди него. Места в этом потоке Сашеньке не хватало, но его хватали все. За рукава и полы пиджака, чтобы отодвинуть, остановить, не дать. "Молодой человек, не путайтесь под ногами", "Отойдите...", "Уступите пожилой женщине место!", "Дайте пройти!.."
-	Смотри, куда прешься!.. - его грубо толкнули в левый бок.
-	Простите...
-	Бог простит... 
Сашенька понял, что, если Боженька создал его по образу и подобию своему, значит, они в чем-то схожи. Может быть, он и есть Боженька, только маленький, и ему до  всего нужно доходить своим маленьким умом. Нужно создать свой маленький мир, стать в нем Маленьким Принцем и выкорчевывать, выкорчевывать проклятые баобабы, толстые, тупые, пуленепробиваемые, пока не зазвенит в зените пулеметная очередь, отрывая волшебные крылья, превращая самолет в космический корабль, разрывая на куски: "Мы в ответе за тех, кого приручили..."
Может быть он, Боженька, сейчас в нем, в Сашеньке, сидит тихонечко и слушает все его мысли и желания, все его радости и боли, переживает вмести с ним? 
"Как же ему больно-то, Боженьке, - думал Сашенька, - и как ему радостно...." 
Троллейбус захлопнул створчатые двери и, тяжко кренясь, откатился от остановки. Раздался хлопок. Салют искр осыпался на проезжую часть, и левая штанга, сорвавшись с провода, поднялась и остановилась практически вертикально, как задранная вверх рука. Открылась передняя дверь, и водитель в рваной тельняшке без рукавов на жилистом теле, в брезентовых рукавицах на руках, не торопясь, наслаждаясь стонами из закупоренного салона, продефилировал к задним тросам.
Сашенька не стал ждать развязки и пошел пешком. До станции метро было  довольно далеко, и в другое время он подождал бы следующего троллейбуса, но только не сегодня.  
Сегодня у него был юбилей. Ровно пол года назад врач, посмотрев энцефалограмму, стал отводить глаза и говорить то, что, по-видимому, принято говорить в таких случаях, а Сашеньке вдруг стало страшно и почему-то ужасно неловко, будто он подсмотрел за доктором в замочную скважину. Он отрешенно попрощался и вышел из кабинета, оставив лекаря наедине с диагнозом. 
Мир изменился в одно мгновение. Сашенька не мог теперь насмотреться на обычную листву на обычных пыльных деревьях; на обычные облака в обычном небе; на далеких, недосягаемых пока птиц. Хотелось не упустить мельчайших деталей, из которых складывалась причудливая мозаика бытия. 
Однако, незыблемость мира внешнего вскоре была нарушена. Странным образом из памяти начали исчезать люди, факты биографии, а взамен появлялись новые персонажи и события. Он увидел мир через изменчивую призму опухоли и с удивлением обнаружил, что мир от этого не стал хуже. 
Проходя мимо роскошной, ежедневно орошаемой в жару клумбы, Сашенька сорвал маргаритку. Он опустил ее в карман рубашки в том месте, где кончается душа и начинается сердце, и ускорил шаг. До метро оставалось каких-нибудь метров двести, но на изматывающей, душной улице это было как до Луны.
Солнце висело в зените и совершенно не собиралось оттуда слезать. По асфальту гуляли миражи земноводных, прыгали, нагло залезали прохожим в карманы. Город отживал свое последнее лето. Младенцы в колясках трясли погремушками, бабушки торговали семечками, люди шастали, натыкаясь друг на друга, и каждый требовал уступить дорогу. Вот мальчик, ведомый собакой. Вот родители, ведомые ребенком, и ребенок, ведомый шоколадкой. Вот влюбленные, ведомые чем-то, что говорит, что они совсем не влюбленные. Вот мелькнула и угасла любовь...
Воплощенная суета сует. Броуновское движение... Последняя лента Креппа... Последнее лето Клингзора... Ежедневный страшненький самосуд... Набат в вакууме... Вата... Тишина... Слепь... 
Сегодня был юбилей - последний день августа. День расставания с последним летом. Осень наступит завтра, а каштаны уже окаймили листья желтизной, будто напоминая: "Спадет жара, мир станет желтым и память станет хрупкой. Воспоминания ни в коем случае нельзя трогать этой осенью, иначе все тончайшие плотиночки рухнут...". Если это случится,  то можно будет спокойно идти ко дну, пиная ногами желтые листья в пустынном парке. 
Сашенька шел под сенью жухлых каштанов и вспоминал, как когда-то давно, в том прекрасном целенаправленном детстве, Бабушка рассказала ему сказку про Нижний город, в котором живет Царь Нищих и Крыс.
Говорят, что каждый житель Верхнего города перед смертью видит свое отражение в городе Нижнем, будто Царь Нищих и Крыс принимает его истинный облик. Но, идя по пустынным и темным улицам, люди чаше всего закрывают глаза и открывают их только дома, где того, кого они видят в зеркале, можно назвать знакомым именем.
Сашенька перешел на солнечную сторону улицы и, раздвигая удушливый воздух, направился к станции метро. Воздух дрожал, голубой шарик безустанно вертелся, щелкал счетчик временных лет, и центростремительная сила прижимала к поверхности земли, не давая лететь, заставляя ползти. Каким-то неведомым образом Сашеньке удавалось сохранять вертикальное положение. 
Вообще-то, он давно хотел найти себе даму сердца. Не такую, как на обложках дорогих подпольных журналов, а настоящую. Без офсетных недостатков. Однако, вскоре он понял, что все дамы сердца давно вымерли. Остались дамы с сердечной недостаточностью на оштукатуренных лицах. Они ничем не отличались от журнальных. Стоили больше, но того не стоили.

Двери метро напоминали громадное сортировочное устройство для протоплазмы. Кружили голуби в небесах, бросаясь в глубокое пике на кусок батона. Они были свободными. Батоны были жирными. Кошки были голодными. Лозунг "сожри или умри" витал над городом. 
Сашенька остановился, глядя на потоки исчезающие в размахивающихся из всех сил дверях, и огляделся по сторонам. Вокруг него возвышался город. Сашенька был его центром. Как вокруг некой магической оси, вокруг него бурлила жизнь. 
Город просыпался по утрам с недоумением, подставляя свои улицы под стертые колени и шипованные джипы. Как ловец, пытался он обнаружить в бурлящем потоке органики и металла хотя бы одну жемчужину.
Как любое живое создание, город жил надеждой, что не все еще потеряно, и то, что наполняло его жизнью и смыслом, эта органическая масса, упакованная в текстиль и метал, имеет где-то свой центр. 
 Город искал. Он надеялся, что ему повезет и он найдет свое сияние. Главное хорошо искать. Не есть, не спать. Смотреть и ждать, когда вернется тот, кто любит... 
- ...Опять, опять! Не хочу есть мороженное!.. - закричала рядом маленькая девочка, показывая рукой на мужчину, жующего толстый гамбургер. - Хочу, как дядя!
На толстом дядьке, агрессивно жующем гамбургер, была надета желтая футболка с изображением этого самого гамбургера, только вместо котлеты внутрь него была засунута корова - распластанная, с торчащими во все стороны ногами. Изображения гамбургера огибала надпись: "The meat is murder!". Казалось, именно эта надпись вызывала в мужчине зверский аппетит.
Интересно, о чем думает корова? Или хозяин коровы, когда ее продает? Или потребитель коровы, когда ее потребляет? Любит ли его корова? Любит ли он корову или любит мясо коровы? Вон сколько вопросов... 
Почему люди не едят кошек? Потому что они кошек любят. Но если бы кошки были съедобны, любили бы люди кошек?
В метро, в очереди за жетоном, Сашенька стоял, смотрел на проплывающие мимо него котомки, сумки, чемоданы и вспоминал. Он вспомнил, как в детстве, когда он был в деревне у бабушки, дедушка повел его на луг, где паслись коровы. Коровы были большие, дышащие и теплые. От них обворожительно пахло навозом и молоком. А еще у них были розовые носы и добрые души. Сашеньке тогда показалось, что души у коров должны на всю жизнь оставаться телячьими. Иначе как можно давать молоко?
Оказывается, у дедушки была своя корова. Сашеньку представили ей как "Александра" ее ему, как "Марфу". Марфа была толстая, коричневая, с большим растопыренным выменем. Молоко у Марфы было сладким и подавалось утром и вечером. Так и было прожито лето, пропито, прогуляно, и зимой в городе было тоскливо и страшно. От непонятно искривленных улиц, безликих соседей и алчных ворон.
Следующим летом, приехав в деревню, Сашенька первым делом бросился в сарай, где жила Марфа. Но ее там не оказалось. Оказалось другое... Оказывается, Сашенька уже видел Марфу зимой, запакованную в целлофановые пакеты, которые привезла баба Зина его маме. Только то была Марфа частями, а из частей трудно, иногда просто невозможно, составить целое. 
От мыслей этих Сашеньке стало грустно. Утешало то, что он съел чуть-чуть Марфы с борщом, голубцами и котлетами, а значит, ее частичка навсегда застряла где-то у него внутри. Застряла вместе с добрыми лиловыми глазами, запахом, молоком, хвостом и тем теплом, которым она исходила на нагретом солнцем лугу.

"Мы - голуби..." - думал Сашенька, погружаясь на эскалаторе вниз. Ему навстречу ехали люди. Стояли, молчали, напоминали животных. Вот девушка, похожая на лисицу, вот мужчина, похожий на зайца. Они - муж и жена.
На шестой день получили звери одинаковые тела и сказали - что люди. Заяц обрадовался - подсознательно он всегда мечтал владеть лисицей. Тем более, что, выполняя "не убий" и опуская "не прелюбодействуй", можно быть в ладах с человечьим законом. Его расчет оказался неверен. Лисица всегда остается лисицей - заяц зайцем. Социальная гарантия сохранности тела не гарантирует сохранность души. Пожалуй лисица все-таки съест положенного ей зайца. Изнутри.
Сашенька подумал про это и достал свою душу. Душа осветила тоннель эскалатора и людей призрачным теплым светом. Соседи по эскалатору надели темные очки и подняли воротники пальто. Их жгло.
Он ехал вниз, погружаясь в жерло вулкана. Подземные люди сторонились его, образуя течения и водовороты. В этом странном упорядоченном движении они наталкивались друг на друга и напоминали танки на Курской Дуге. Так же в броне, так же в бою. 
Внизу его ждала бесформенная дама:
- Спрячь фонарь, - она ткнула жирным пальцем Сашеньке в душу.
- Это не фонарь...
- Я сама вижу, - она вдруг перешла на вороватый шепот, огляделась по сторонам и припала мокрым ртом к Сашенькиному уху. - Не велено нам с таким-то пущать! Камеры вмиг углядят... 
Со стен на него смотрели камеры и изнасилованный Ярослав Мудрый, которого дефицит казны заставил рекламировать водку. Выражение лица Ярослава наводило на мысли об аутизме. Под кафтаном угадывались следы побоев и цинизма. 
Толпа стирала человеческие лица. Лица осыпались на мраморный пол с шорохом, который заставлял уборщиц неистово тереть тряпками. Лица пытались слиться в одно целое, в страшную харю толпы. Видя это, уборщицы в истерике запускали подметальные машины, разрубая толпу на части. Самые слабые падали на пол и сидели нищими. Их затаптывали.
Вдруг Сашенька увидел Ангела. 
Когда-то давно Ангел опустился на землю рядом с Сашенькой и некоторое время жил вместе с ним, под земным бременем. Так продолжалось несколько земных лет, а по небесным меркам - всего мгновение, но это мгновение полностью принадлежало Сашеньке и Ангелу. 
"Ты заполняешь мое мгновение..." - часто говорил Сашенька Ангелу. - "Ты пришел, когда я уже собирался уходить, потому что я все сделал, а больше мене здесь делать было нечего. А теперь мне незачем уходить..."
"Уходи, пока открыта дверь", - говорил ему Ангел, - "ангелы не приходят надолго, они всегда улетают к себе домой, потому, что здесь слишком сильное тяготение, и тяжело летать. Чтобы здесь летать, нужно быть очень сильным ангелом". 
"А чтобы любить?" - спрашивал Сашенька. 
"Чтобы здесь любить - нужно быть Богом". 
И они лежали, как боги и любили, как боги, и это было странно, как если бы вдруг очутиться на Олимпе в кругу друзей, во главе с Зевсом. Лежать, смотреть вниз, иногда спускаясь к людям, чтобы зачать кого-нибудь, о ком не стыдно будет писать мифы.
А потом Ангел улетел, оставив Сашеньке дымку воспоминаний и сны.
Но сны становились все реже и реже, как прекрасная сказка, которую тебе перестают рассказывать, когда ты начинаешь взрослеть. От сердца скоро отлегло, и впереди забрезжили иллюзорные перспективы. Они всегда появлялись, давая возможность отвлечься от прошлого и погрузиться в водоворот многозначительных событий. 
Сашенька честно пытался жить, как все, но у него ничего не получалось. В миру было слишком большое давление - оно выдавливало куда-то в космос. 
Временами он не мог дождаться ночи, когда, бросив бренное и земное, можно было встретиться с Ангелом, сидеть и молчать о главном, касаясь кончиками пальцев слезинок на его щеках. С теплом в сердце и той необычайной полнотой, которая зовется "любовь", и в ней весь смысл и вся радость. 
И вот теперь он опять увидел ее. Барельеф на стене. Пластиковая улыбка. Жесткое забрало косметики. Глаза. Она стояла на рекламном плакате полуголая. Рядом с плакатом, завершая ирреальность происходящего, пританцовывал священник в плеере. 
Сашенька достал из кармана блокнот и огрызок карандаша и зачем-то записал прочно засевший в памяти номер телефона. Номер был красивый, с завитушками, и напоминал ноты.
Из тоннеля подуло влажным ветром. Вагоны метро замелькали мимо, остановились, алчно распахнув рты-двери. Сашенька позволил себя сожрать.
Он ехал в метро, как во сне. Те же пустые лица, те же повторяющиеся картинки за окном - темнота, темнота с мелькающими огнями, темнота с венами кабелей. По ним хотелось полоснуть чем-то острым и убежать, оставив под землей труп. Оставив под землей прошлое, профессиональных нищих, бесформенных бабок с набором рефлексов центральной и всегда нервной системы. Что бы все вышли и увидели Солнце, и почувствовали ветер. 
"Осторожно, двери закрываются!" Прыгай быстрее в вагон, дорогой товарищ, а то можешь опоздать. Ты не знаешь, что будет следующий поезд, а потом еще и еще один... Спешащие поезда, перекошенные, в агонии перегрузок, лица машинистов, и повороты, повороты, повороты в вечном беге по кругу, от станции к станции. Бесконечная история... Рельсы... Шаг вправо, шаг влево - побег, и поезда не прыгают на месте...
Поезд, скрипнув тормозами, начал прессовать пассажиров, пытаясь вовремя остановиться. Клубились люди на перроне, пытаясь вовремя уехать. 
"Пграспехт Эм-ский" - прохрипел голос из динамика. И толпа, подхватив Сашеньку под локти, вынесла его прочь из вагона. Сопротивляться было бессмысленно, и уже через секунду Сашенька заснул.
Проснулся он  уже на улице, когда расступившиеся люди оставили его стоять одного на мокром от дождя асфальте, прямо перед Таксофоном. Цветы упрямо лезли из мостовой, их срывали и продавали тут же втридорога.
Сашенька стоял и смотрел на Таксофон. Таксофон смотрел на него. Таксофон улыбался, словно говорил: "Ну же, подойди ко мне! Видишь, какой я исцарапанный?  Сколько раз я сводил и разводил человеческий судьбы, сколько тайн я выслушал. Ни одной не выдал... Я могу, я умею, я не подведу. Веришь?"
"Верю" - прошептал Сашенька. - "Я верю. Я верю..."
Он подошел к Таксофону и снял трубку. Таксофон на секунду замешкался и ответил длинным гудком. 
"Нота "ля"!" - с гордостью прошептал Таксофон Сашеньке в ухо. - "Инструменты можно настраивать!"
Сашенька достал из кармана  вчетверо сложенный листок, развернул его и показал Таксофону:
"Ты мог бы это сыграть?"
Таксофон обиженно надулся, всем своим видом показывая, что он видывал и не такое.
"Это очень важно. Сыграй так, чтобы ей понравилось. Я хочу, чтобы она вспомнила меня...".
Таксофон еще раз взглянул на листок. Семь цифр. Семь нот. Семь ступеней.
Забытая мелодия. Странные существа бежали мимо. Они были слепы и глухи.
В ее комнате странно и нежно зазвонил телефон.
-	Алло!
Это был голос Ангела! Сашенька не мог ошибиться. Она снова спустилась на Землю... но... если не к нему, значит к кому-то другому?
-	Алло, говорите!
-	Это я...
Трубка молчала. Трубка думала. Всего мгновение. Это мгновение Сашенька умирал. Сердце испуганно вздрогнув остановилось. Остановились странные существа, спешащие мимо. Застыли машины. Замерли птицы в небе. Мир превратился в мошку в янтаре.
-	Это ты? - испуганно-удивленные интонации, рушащиеся дома.
-	Я.
-	Зачем ты звонишь? - недоумение, звон бьющихся стекол, хлопанье крыльев, звон... последний... набат...
-	Не знаю... Можно, я приеду?
-	Для чего? - равнодушие, боль, пустота, вакуум, тишина... все... ничего... последняя точка.
Сашенька повесил трубку на рыдающий Таксофон и пошел прочь.
Наступала осень. Плотина давала течь...


- ...Нет, я не понимаю, зачем ты пришел? - она умоляюще посмотрела на него. 
Сашенька рассматривал ее лицо. Идеально ухоженное, без единой морщиночки.
-	Я узнал, что ты вернулась.
-	Я никуда не уходила.
-	Да?
-	Да.
-	А почему тебя не было со мной? Я искал тебя два года и не мог найти. Твой запах... Твой голос... - он прикоснулся пальцем к виску. - Это всё здесь, в моей бедной головушке. Застряло и болит. Это опухоль... Опухоль.
-	Зачем ты пришел? - она не поняла.
Она смотрела на него, слова плескались слезами в ее глазах, дождь стучал в окна. Они молчали. Несколько раз, она повторила свою считалочку - "за-чем-ты-при-шел", но в наступившей тишине с дождем это звучало глупо - зачем ты, дождь? Для чего ты, лето? К кому ты, смерть? 
Не знаю... Я - просто так... Я ко всем...
Дождь убаюкивал, смывал засохшую корочку со старых ранок, и обновленное сердце просилось куда-то наружу, выпрыгнуть и понестись вскачь, до пота, до нежности, сквозь застывшее время.
На дворе стемнело, ветер играл колокольчиками, плел из волос прически, приятно ласкал разгоряченную кожу спины.
-	Я уезжаю, - произнес он одними губами.
-	Куда?
-	Домой.
-	К родителям?
-	Нет, к себе.
-	А где твой дом? - она приподнялась на локте и заглянула Сашеньке в душу.
-	Раньше я думал, мой дом здесь... Ты... Но теперь у меня есть только пустая комната, полная старого тряпья и писем.
-	Останься... - боль проступила слезами и коснулась Сашенькиной щеки. Стало мокро, как под дождем. Чисто. Спокойно.

Сашенька встал и вышел на кухню. Одинокая ночная бабочка истерично билась о плафон. Сашеньке вспомнился Конфуций. Стало весело. 
Он открыл холодильник. Холодильник внутри был девственно чист, и дышал свежестью, как рот после "ORBIT sugar free".
-	Ты что, святым духом питаешься?
-	Зачем, у меня есть ты!.. - босые ноги зашлепали по линолеуму на кухню. Руки обняли сзади. - Представляешь, если я тебя посажу в холодильник, ты замерзнешь и сохранишься навсегда. Всегда будешь со мной. Для этого мне только и нужно будет открыть заветную дверцу... - Она хихикнула, и вдруг заплакала в голос, навзрыд, оторвавшись от Сашенькиной спины и, усевшись прямо на пол, обхватила его за ноги.
-	 Боюсь, что после холодильника я не буду так горяч...
-	Господи, прости меня! - её лицо в слезах выглядело по-детски капризным. - Это все чертово упрямство, гордость дурацкая. Я должна была тебя простить, понять... Но я так злилась, мне было так обидно... Твои дурацкие принципы! Ну, кто, скажи, кто тебе вбил в голову, что жить нужно так, а не иначе?
-	Мне никто ничего не вбивал, - Сашеньке стало грустно, - я таким родился. Просто есть универсальные механизмы, которые могут приспособиться к любой программе, а есть целевые.
-	Ну,  и какая же у тебя цель?
-	В данный момент - счастье, - он отцепил ее руки и, обхватив под мышками, поднял с колен, -  а так... жить очень хочется... 

"Я тогда умер. Я вышел в окно и полетел на звезды. Я думал - это будет не больно. Это было захватывающе. Просто пожар где-то под сердцем. И облегчение. И свет, и любовь, и ты. Я ждал. Я знал, что все именно так и будет: полет, боль, свет и ты. Мне ничего больше не было нужно, а они устроили какой то суд. Зачем? Что им до меня? Я здесь кто? Почему я здесь с тобой и это плохо? Там были дожди, вечные дожди...  Надеялся, что они смоют тот город, сотрут его с лица земли, растворят в слезах, спрячут во всеобщей слепоте, бросят в наше равнодушие. И он утонет, как огромная глыба, и потянет за собой нас - маленький такой, локальный конец света. Немножко боли и страха - с непривычки, а потом - свет и любовь. Мы там так одиноки... И я тоже. Мне тебя не хватает. У меня ничего нет кроме тебя - у меня даже себя нет. Все забрали... С детства... С рождения... Счастье ты мое... А они устроили какой то суд. Давай убежим?.."

Заполночь Сашенька, тихо прикрыв за собой дверь, вышел на улицу и теперь переставлял ноги по белой пустоте, из ниоткуда в никуда. Шаг за шагом. От звонка до звонка. Тишина между ударами часов. Эхо... Вечные, затухающие колебания между смертью и смертью...
Он шел, пытаясь разглядеть хоть какой-нибудь смысл, в это зияющей пустоте, в этом выкидыше, в этом... в том... за что нужно было зацепиться любой ценой, что бы остаться и ползти дальше, тихо-тихо к закату...
Силы покидали его, вокруг начинали клубиться сны, похожие на яви, он остановился, потерял точку опоры и чуть было не упал.
Мир заклубился серыми домами, странным порядком разбросанными по плоскости бытия. Сашенька понял, что наконец попал в Нижний город, туда, где живет Царь Нищих и Крыс.
Он остановился, огляделся. На пустынных улицах не было не души. Пахло близким морем и кипарисами. Казалось, мир неожиданно обрел спокойствие и тишину, и потому так прекрасен и чист древний Нижний город.
Недалеко от маленькой треугольной площади Сашенька нашел старую уютную скамейку, сел на нее и стал смотреть на первые звезды. Звезды молчали и смотрели на него. Так они и смотрели друг другу в глаза-звезды пока не раздался печальный вздох.
Источником вздоха оказался интеллигентного вида старик, сидящий справа от Сашеньки на скамейке. 
-	Вы Царь Нищих и Крыс? - обратился к нему Сашенька. Никого другого здесь не было, но надо же было как-то начать беседу.
-	О, молодой человек, я уже просто старик... - он на какое-то время задумался. - Да, пожалуй это имя мне нравится - Старик. Оно честное. Люблю честные имена.
Старик кашлянул и покосился на Сашеньку. Потом подсел ближе и, воровато оглядевшись, заговорщическим тоном спросил:
- Молодой человек, вы когда-нибудь жили под микроскопом?
- Что?
- Я говорю, вы когда-нибудь жили?... А, ладно!... - Старик махнул рукой и отодвинулся.
Внезапно он, будто взорвавшись, вскочил, отбежал прочь, осмотрелся и, подскочив к Сашеньке, уселся перед ним на корточки.
- Она все знает!
- Кто? - Сашенька немного испугался.
- Моя соседка... Понимаете, она все про меня знает. Ничего не утаишь. Вот уже двадцать семь лет мы вместе, рука об руку, квартира о квартиру, на одном и том же этаже. Иногда, вечерами, я пытаюсь рассказать ей что-нибудь... Ну, это же так естественно... Я стараюсь казаться лучше, чем есть на самом деле - мне всегда хотелось... А что я могу сделать, я ведь всего лишь человек. Не Бог, не Иисусе безгрешный. Мне хочется быть чище, если не в мыслях моих, то хоть в поступках. Какое людям дело до мыслей моих, до души моей, до этой клоаки, которая дарована мне Господом, для вони и тяжести. Но нет! С ней это невозможно. Стоит мне рассказать ей так, для развлечения, о том, что я помог поднести сумки Нюрке с четвертого этажа, как сразу оказывается, что сумки я подносил не из сострадания, а из похоти. Я и сам знаю, что из похоти. Но в чем грех мой, если я к Нюрке не прикоснулся даже и, ни единым жестом, ни словечком... Но не-е-ет! Не с ней! Она все знает. И обвиняет, обвиняет, обвиняет. И, сам того не замечая, я превращаюсь в животное. Я падаю все ниже и ниже, наблюдая свое отражение в ее зеркале. Это так грустно. - Из глаз старика брызнули слезы. - Господи, что я ей такого сделал?! За что?! В чем грех мой? Его не видно. Он - глубоко во мне и никто не знает!  ...Пред ней я грешен изначально, самим своим существованием. От рождения моего. Без права на таинство своего уродства.
- Может быть, просто не нужно лгать?
- Может быть... - Старик тяжело опустился на скамью. - Может быть.
Он с интересом посмотрел на Сашеньку:
- Молодой человек, скажите, вы любите, когда на вас смотрят во время дефекации?
- Что?..  Чьей, простите?
- Вашей.
- Да... Нет... Что вы такое говорите? Как это возможно?
- А! Вот видите - "Ничто человеческое нам не чуждо". И я, знаете ли, не люблю. Стыдно как-то... Неудобно. Опускает, что ли... Хотя, как я уже сказал, ничто человеческое нам не чуждо. НИКОМУ не чуждо. И ведь никакой заметьте разницы...
Некоторое время они сидели молча.
- Ну, да ладно... -  Старик тяжело поднялся. - Пойду к своему прокурору, в свою тюрьму.
- А может, в исповедальню?
- Может. Только, знаете, молодой человек, в исповедальне присутствует понимание и любовь. Прощение, что ли... А в тюрьме - наказание. Вот и вся разница. Вот и вся любовь...
Старик кряхтя встал и, отряхнув брюки, побрел прочь, ступая по плитам парковой дорожки, будто шел по клеткам детских "классиков". Вскоре он исчез за углом.
Через несколько секунд он появился вновь и засеменил к Сашеньке торопливой стариковской трусцой. Подбежал почти вплотную, остановился, глядя свершу вниз блестящими безумьем глазами.
- Все это - вранье! - выкрикнул он хриплым каркающим голосом. - Вранье! Все врут, не потому, что хотят казаться лучше, чище, а потому, что стыдно! От бессилия что-либо предпринять. И впору только молиться или пальцы рубить топором. Бежать от души своей, от животной сущности! Прятаться за моралью и аристократическим поведением! Зверь, он в нас изначально! И если любовь - то ревность без права на искренность. Потому что искренность - смерть, разрыв и презрение к нечистотам!!! 
Старик замолчал, успокоился, огляделся и продолжал, уже посмеиваясь: 
- А ненавидим мы в других то, что, знаем - есть в нас самих. Но так интересно, так мучительно интересно заглянуть в кунсткамеру чужой души, что бы убедиться и провести инвентаризацию: вот они, тайные желания; вот похотливый интерес; вот - все возможные и не возможные грехи мира, даже те, которых нет в самой великой и толстой книге о том, чего нельзя делать. Убийства, изнасилования, разврат, ложь и все там, все там - внутри каждого из нас. Только нас не взять. Это не под законом. Нас не поймать с поличным на месте этих преступлений. И меня не поймать, чтобы она там не говорила, верно? Верно, молодой человек? Вам никогда не хотелось быть собакой? Нет? Жаль... Как-то это, знаете ли, естественней...  - 
Старик повернулся и зашагал прочь.
После того, как он скрылся из виду, затерявшись в узких избитых любовью улочках старинного города, Сашенька еще долго сидел молча, глядел в пустоту и думал о Старике, и о той странной, проницательной женщине, к которой тот все-таки возвращался каждый вечер. Ему было грустно. Захотелось с кем-то поговорить, но рядом не было ни души. Сашенька запрокинул голосу и стал смотреть в небо покрытое звездами. Мерцающий ковер раскинулся над сомнамбулическими домами. Безбрежный и вечный.
"Что все мы по сравнению с ЭТИМ? Что мы, и все наши мелкие радости и несчастья?" Его охватила внезапная дрожь оттого, что сияющий купол качнулся и стал будто бы ближе. 
Сашенька стал молиться. Он молился о себе, своей душе и своей любви, которую так и не узнал. Он молился о несчастном старике, который любит соседку и боится себя. Он молился обо всех живущих и о тех, кто ушел в беспредельность, чтобы опять вернуться под эти звезды. С его губ срывались слова, а чувства бессвязным лепетанием неслись к небесам. Иссиня-черная бездна молча внимала, а потом, будто взорвавшись,  зазвучала музыкой сфер, и подхватила и понесла, туда, откуда нет возврата, потому что из страны счастья не возвращаются... 
Сашенька увидел мир таким, каков он есть, без прикрас, во всем его пугающем и радующем великолепном, разнузданном, открытом, простом, уродливом и прекрасном величии; с людьми, животными, тварями небесными и земными, рыбами в море и птицами в небе, которые - те же люди. 
Все слилось воедино и попало прямо в сердце. Это не было больно. Так и приходит смерть. Когда ты видишь свое, еще делающее последний выдох, тело, но боли не чувствуешь и уже понимаешь, что пора в путь, к тем, кто любит тебя больше жизни, к тем, для кого ты прекрасен таков, каким принесли тебя в жертву этому миру, со всеми ранами, со всеми слезами.  Потому что ты - дитя, а любят и жалеют только детей, которые чисты в грехе и правдивы во лжи.
Сашенька остался лежать на скамейке. Звезды кружили над ним и разговаривали. Он знал, что скоро увидит дом.

1999