Я, моя тетка, мать и мой двоюродный братец идем на кладбище к бабушке, она умерла в прошлом году, летом, и похоронили ее здесь. Рядом с кладбищем деревня, и, когда мы миновали ее, идти по волнистой грунтовке оставалось совсем немного. Месяц май, девятое число, на которое кроме Дня Победы пришелся еще один праздник - Родители.
Пасмурно, тучи. За деревней большие кучи мусора и разного хлама; там, где еще оставались островки зеленой травы, привязаны косматые козы. На улице очень холодно, но все равно по дороге, сзади нас и впереди, тащится много народу, идут на кладбище, навещать родителей, детей, дедушек и друзей. Мы идем навешать любимую бабушку.
Братец, сорокалетний балбес, пьяница, от которого ушла жена, живет в соседнем селе, -- город совсем рядом. Братец на себя махнул рукой, каждый день напивается, хотя и работает водителем грузовика. Лет пятнадцать назад, когда еще не пил, братец отгрохал здоровенный дом в деревне, но потом запил и заниматься домом стало некогда. Отделочные работы он так и не начал, и живет в своем старом доме, маленьком, деревянном, который позади нового.
В гостях у братца я не был давно, лет восемь, и спрашиваю:
- Скотина-то у тебя какая-нибудь есть, живность?
Братец, уже успев принять на грудь, пьяно улыбается.
- Да, есть, - отвечает он. - Кот столовой породы.
-Какой-какой?
- Обыкновенной. Столовой породы.
- Ни разу не слыхал о такой. Что это за порода?
- Обыкновенная. Столовая. Стоит мне за дверь выйти, он уже на кухонном столе сидит.
Я смеюсь и отвечаю, что у меня кот тоже, выходит, столовой породы, хотя я всегда думал, что - сиамской. Он тоже, подлец, когда выходишь из кухни, пытается утащить что-нибудь со стола. Ворюга, а не кот.
- И все? Кроме кота, больше никого нет?
- Пес был, Цивиль. Сдох уже давно... А курями там или утками заниматься некогда. Когда жена была, хотели с ней завести поросят там и курей, а потом она бросила меня, и мне все на черт не надо стало. К городскому ушла, богатому...
Мать и тетка шли по дороге чуть сзади и не слышали, о чем мы разговариваем, я и мой деревенский бедный братец, от которою жена ушла к городскому и богатому. В руках у тетки корзина, в ней гостинцы для мертвой бабушки.
Ограды вокруг кладбища нет, но железные огромные ворога имеются, и они гостеприимно распахнуты. За воротами виднеются кресты, памятники и деревья; еще - люди, которые пришли навестить своих мертвецов.
Мы входим в ворота и через несколько шагов останавливаемся: пришли. Бабушка похоронена у самого края, на ее могиле простой деревянный крест. На кресте уныло болтаются два прошлогодних венка, с черными лентами, на которых уже не разобрать слов.
Мать снимает венки, вручает мне и командует:
- Отнеси куда-нибудь, выброси...
Я послушно тащу их к большой куче мусора, а тетка тем временем обходит могилу и целует деревянный крест. На кладбище полно народу, а дальше, за мусорной кучей и зарослями шиповника, виднеются прямоугольники воды. Где-то рядом находятся городские очистные сооружения, и эту воду, побывавшую в унитазах, ваннах и раковинах, вобравшую в себя всю грязь города, здесь отстаивают и фильтруют, чтобы затем спустить в речушку с непонятным названием Инсар. Говорят, в ней до сих пор водится рыба - какие-то медлительные мутанты, у которых вместо чешуи противная слизь, и еще огромные, наполненные черт знает чем животы.
Мусор, из которого состоит куча, однообразный: ржавые памятники, венки, засохшие цветы и обрывки газет. Я бросаю венки на эту кучу и возвращаюсь к бабушкиной могиле. В прошлом году я лично заказывал эти венки в "Ритуальных услугах", и заказ принимала хорошенькая девушка лет двадцати, и никак не могла найти мне сдачу. Я хотел познакомиться с ней, и был уверен, что она не против, но вспомнил, что у меня умерла бабушка, и мысль заводить знакомство в "Ритуальных услугах", куда я пришел заказывать венки для бабушки, показалась мне кощунственной. Рядом с девушкой сидела тогда пожилая женщина и на черной ленточке для венка выводила красивыми буквами надпись: "Любимому и единственному сыночку..." Лента была черная, а надпись бронзовая. Пузырек с бронзовой краской стоял перед женщиной на столе. С девушкой я так и не познакомился, хотя она мне и очень понравилась. Наверно, это кощунство -- знакомиться с хорошенькой девушкой в "Ритуальных услугах", да еще в день, когда у тебя умерла бабушка.
Тетка, достав из корзины пироги, куски жареной рыбы, яблоки, блины, бутылку лимонада и конфеты, разложила все это на полотенце, постеленном прямо на могиле. Столика и лавочек, как на других могилах, на бабушкиной не было.
- Надо сколотить бы, - сердито говорит тетка и смотрит на моего двоюродного братца, своего сына.
- Сколочу, - обещает тот; но всем ясно, что он врет и ничего не сколотит. Каждый день он напивается, ему некогда заниматься другими делами. Алкаши всегда что-нибудь обещают, но никогда не выполняют то, что обещали, такой уж они народ. И мой двоюродный братец такой же народ. Жена от него ушла, а кот у него столовой породы.
- Когда сколотишь? - спрашивает тетка, и все мы, я, тетка, моя мать, смотрим на моего братца-алкаша выжидающе.
- Да вот после выходных и сколочу, - уверенно отвечает братец". - Доски у меня есть, хорошие, давно припас их для этого дела. После выходных и займусь...
Братец подошел к соседней могиле, где в землю врыты столик и две лавочки, и с деловым видом принялся осматривать их.
Тетка достала из корзины бутылку с самогоном. Увидев ее, братец бросил осматривать столик к вернулся к нам. Наверно, все осмотрел.
Тетка налила самогон в маленькую рюмочку и протянула ее мне. Братец смотрел на меня внимательным взглядом. Очевидно, так смотрит на него кот столовой породы, когда братец собирается выйти из кухни.
- Я не буду, - говорю я.
- Нужно помянуть, - говорит тетка.
- Раз не хочет, нечего заставлять, - говорит братец.
- Можно и лимонадом поминать, - говорит моя мать, и я передаю рюмочку братцу, который вдруг делается очень серьезным. Тетка смотрит на него неодобрительно.
Он лихо выпивает, морщится, а потом по рюмочке самогона выпивают тетка и моя мать; мне наливают лимонаду, и я выпиваю его. Лимонад грушевый, но от рюмочки пахнет самогоном.
В принесенную тарелку, тетка кладет два пирога, конфеты, блин и кусочек жареной рыбы, ставит ее у самого креста - все это для бабушки. Мы едим с полотенца, поминая ее. Бабушка была хорошая, мы все любили ее. Она умерла в прошлом году прямо на моих глазах. Бабушка была старенькая, жила вместе с нами в городе.
В тот день ей стало плохо, и мы вызвали "скорую", и приехавший врач наделал ей столько уколов, что ампулы от лекарств не уместились у меня в горсти, когда я хотел их выбросить. Ничего не помогло. Она все равно умерла, и под конец дышала все тише и тише, а потом и вовсе нельзя было разобрать, дышит она или нет, и мы с матерью долго не могли понять, умерла она или нет, хотя врач перед тем сказал, что скорее всего бабушка умрет. Рот у нее приоткрылся, и глаза приоткрылись, а потом мы снова вызвали "скорую", и приехала уже другая машина, и врач был другой, мужчина очень маленького роста, и, едва взглянув бабушке под веки, он равнодушно сказал, что она мертва. Зачем, дескать, нас-то вызывали? Подонок... Равнодушное животное... Я промолчал, хотя и очень хотел дать тому врачу, мужчине маленького роста, в морду.
Мать после самогона вдруг заплакала и сказала:
- Мамочка моя, милая моя мамочка...
Тетка заплакала тоже. Братец заморгал часто глазами, и рот у него, набитый жареной рыбой, скривился, и было ясно, что он тоже вот-вот заплачет. Всем было жалко нашу бабушку, и мне тоже было жалко. Очень хорошая была у нас бабушка. Всю жизнь трудилась, во время войны в тылу, потом в совхозах этих и колхозах за палочки, но ничего так и не скопила, кроме белого платка, который я подарил ей на день рождения, и белья, в котором ее похоронили. Последние дни она почти не ходила, даже до туалета не могла дойти, и ее приходилось поддерживать, чуть ли не волоком тащить, и все равно без работы она никак не могла, нужно было что-то делать. Садилась на своей кровати, маленькая, высохшая, чистенькая, и требовала, чтобы мать дала ей нитки, чтобы наматывать в клубки, или картошку, чтобы чистить. Вот такая у нас была бабушка, святая, мы все ее очень любили.
Закусив, братец подвел меня к соседней могиле, не той, где он осматривал стол и лавочки, другой.
- Мой одноклассник. Мать его топором зарубила.
- За что? -- спрашиваю я, разглядывая фотографию братцева одноклассника.
- Пил...
Чуть выше, у свежей могилы, на лавочке сидели двое парней И одна девушка в спортивном костюме, которая плакала. Парни пили водку. Один из парней, кивнув братцу, поздоровался с ним,
-Видишь, плачет? - спросил меня братец. - Жена мужа схоронила. Неделю назад. Молодой совсем, моложе меня.
- Что с ним? - интересуюсь я.
- Ковш экскаватора задавил его на Клондайке...
- Где-где?
- На бывшей городской свалке, теперь мы ее Клондайком называем. До города, сам знаешь, всего-то ничего. А свалка рядом с очистными. Многие из деревни ходят туда, раскопки, значит, ведут, медь там и другой цветмет добывают, старатели. И он ходил. А там кто-то из городских предпринимателей технику нагнал, экскаваторы, трактора, и все они пыхтят там день и ночь. И многие из деревни роют, вручную, лопатами, а потом медь сдают и деньги пропивают. Он пьяный был и угодил под ковш. Все кишки, говорят, из него вылезли... А вон там парень похоронен, тот в девяносто пятом году облил себя бензином и поджег, тоже из нашей деревни...
- Тоже пил?
- А как же! - удивляется братец. - Трезвый разве додумался бы до такого? А тут милиционер схоронен, удавился...
Я не спрашиваю, мне и так ясно, что милиционер - на фотографии он не в форме - из их деревни и тоже пил.
Братец водит меня между могил, как гид, и рассказывает. Здесь лежит пятнадцатилетняя девчушка, которую шесть лет назад изнасиловали и убили. Там - мужик, который захлебнулся на свадьбе у дочери блевотиной. А вот здесь товарищ братца, которого убило током на рыбалке. Он уже уходил с реки, и вдруг начался ураган, повалил столб электропередачи, и провода повисли на деревьях, прямо над дорогой. Был он с детьми, своими мальчишками дошкольного возраста, и они спокойно пробежали под проводами, а братцев друг был очень высокого роста, нагибаться не стал, рукой схватил провод, чтобы убрать. Мгновенная смерть. С фотографии на памятнике добродушно смотрел усатый братцев друг.
- В нем сто тридцать кэгэ было. Гроб еле дотащили до кладбища...
Потом мы вернулись к бабушке, и моя мать и тетка пошли навестить каких-то дальних родственников, которые давно умерли и которых я совсем не знал.
- Никуда не уходите, - предупреждает перед тем мать. - Нельзя оставлять бабушку одну.
Я не спорю, хотя скоро, когда мы уйдем, бабушка опять будет одна. И все мертвецы на этом кладбище останутся одни.
Мы с братцем устраиваемся на корточки возле креста. Он пьет забытый теткой самогон, я пью грушевый лимонад.
Выпив всю бутылку, братец говорит:
- Брошу пить, надоело... Новую жизнь начну. Или повешусь. Надоело все.
Я молчу.
Люди, попрощавшись с близкими, расходятся с кладбища. Начинается дождь, а потом возвращаются моя мать и тетка. Они собирают в корзину остатки еды с полотенца, и мы уходим. Тарелка с угощением, которую мы оставили для нашей любимой бабушки, наполняется водой. Дождь расходится все сильнее...
Мы доходим до остановки, и там, когда подходит автобус, прощаемся с теткой и братцем. Из окна автобуса я вижу, как они бредут под дождем от остановки к деревне. У тетки в руках корзина, братец засунул свои руки в карманы.
Домой мы заявились насквозь промокшие, дождь все шел и шел. Я ключом открыл дверь и из прихожей увидел, что наш сиамский кот Борька сидит на кухонном столе и обнюхивает пустые тарелки.