Когда он достиг возраста, его женили на дочери наставника Яня.
Девушка из знатной и влиятельной семьи, безупречно воспитанная, изысканно красивая, покорная и любезная - она была скучной, как наставления старых мудрецов, которыми не так давно пичкал Сяо Сюаня ее отец. Если бы она хоть немного смелее вела себя в постели, может, он и не вспоминал бы о пожелтевших страницах классиков, когда вставлял ей. Вроде бы и послушная, и нежная, и вздыхает, и даже шевелится под ним... и везде, где надо, влажная и скользкая, особенно если немного потискать ее, потеребить соски, погладить пальцами между ног, прежде чем на нее ложиться... что ж все мерещится бумажный сухой шорох и запах туши? Третий принц знал, в чем его долг, и приходил в ее покои, сколько положено, и, видит Небо, старался - без рвения, но и без небрежности. Наверное, мешало еще то, что нужно было помнить о последствиях - в смысле, вынимать вовремя, чтобы не кончить в нее. Она его жена, и когда-нибудь ей непременно нужно будет родить ему наследника, но не сейчас.
Сейчас ему нельзя заводить детей, он в немилости у отца.
Но хотя засевать эту ниву пока рано, пахать ее он обязан, и он исправно пашет. Он равнодушен к ней, но не реже раза в неделю он идет к ней, и ложится с ней, и терпеливо добивается, чтобы она повлажнела, и раздвигает ей ноги, и вставляет, и натягивает, и трудится, потом вынимает и спускает в кулак.
Обрыдло, честно говоря, но долг есть долг.
А так она хорошая жена - в гареме у нее все по струнке ходят.
Наложница Хуэй лучше. Она глупее старшей супруги Янь, с ней можно не разговаривать вовсе - а со старшей супругой приходится, отчего становится еще скучнее, - и вовсе не такая хорошенькая, как казалось поначалу. Зато она искренняя и непосредственная, и она смешлива. А когда женщина, нанизанная на твой член, смеется, она сжимается внутри, и если вовремя ее рассмешить... иногда это очень кстати. Ну и - Хуэй его первая женщина. Она в его доме с тех самых пор, как по статусу ему было положено обзавестись наложницей. К ней, слава Небесам, не нужно было предъявлять высоких требований, и Хуэй не из сливок общества, ее отец не настолько знатен, чтобы ожидать для своей дочери положения первой жены в доме принца Лян. Ее можно просто брать, когда хочется, а если не хочется - не брать, забывать о ней на целые месяцы, потом вспоминать, приходить, смешить, щекотать, дразнить, кататься по постели, получать свое удовольствие по нескольку раз за ночь - не забывая, однако, тоже вынимать в нужный момент, - а потом уйти и снова не вспоминать месяцами.
Хуэй забавная, и иногда с ней бывает довольно-таки приятно.
Но и она - не то, чего бы ему хотелось на самом деле.
Он пока не разобрался, чего же он хочет.
Его жена и его наложница милые и услужливые женщины, всегда готовые отдаться, но ему явно недостаточно этого для счастья. Девицы в веселых кварталах немного лучше, но они тоже милые и услужливые. И даже если от них потребовать, чтобы они перестали быть милыми, все равно ты знаешь - это тоже такая услужливость.
Нет, ломиться в яшмовые пещеры это не мешает, но все равно - чего-то не хватает.
И тут он встречает ее.
Дикий варварский наряд - сапоги, штаны, короткий кафтан, рукава затянуты у запястий кожаными ремешками, и на вороте кафтана плетеный ремешок. На голове шапка с меховой оторочкой, а из-под шапки тонкие косицы, много, в них вплетены разноцветные шнурки, а на шнурках подвески - каменные бусины и золотые колечки, и все это брякает и звякает, стоит ей повернуть голову, а уж когда она резко вздергивает подбородок, слышно еще и звон бубенца. Он не вплетен в волосы, он у нее на шапке, на самой макушке. За всем этим дикарским великолепием трудно разглядеть лицо, видишь сперва только наряд и прическу, слышишь звон и бряканье, и низкий хрипловатый голос - она не дает себе ни малейшего труда изящно повысить его. Ей это в голову не приходит.
Он сидит на месте почетного гостя в шатре их царя... вождя... как это у них называется, у этих хуа? Рядом с Сяо Сюанем лучшие друзья, Янь Цюэ (главное достоинство скучной жены - ее старший брат!) и Линь Се, перед ними столики с хуаским вином, от которого глаза сперва лезут на лоб, а потом начинают смотреть каждый в свой угол, глотнешь - и собирай потом взгляд в кучку, если сможешь, и большая миска с жареной козлятиной, и сказали, сейчас выйдет вождь, и они ждут... А вместо вождя выходит вот это!
Она встает перед ними, подбоченясь, и спрашивает неприветливо:
- Это вы хотели видеть вождя? А говорят, лянцы культурные люди. Даже не встали мне навстречу! - а говорит по-ханьски чисто, без всякого акцента.
Сяо Сюань обиделся, но ответил:
- Почему мы должны вставать тебе навстречу? Между прочим. я третий принц Великой Лян. Но здравствуй, девушка!
- Здравствуй, мужчинка! - отвечает она. - Я тебе не девушка, а принцесса хуа! Между прочим, первая.
Янь Цюэ и Линь Се, давно уже вскочившие, дергают его за рукав, кланяются девчонке и говорят наперебой:
- Приветствуем ваше высочество!
А Сяо Сюань и не думает подниматься, сбрасывает со своего рукава пальцы братца Цюэ и вскидывает подбородок:
- Хоть ты и принцесса, а не мне перед тобой склоняться, не мне называть тебя высочеством!
И тут она внезапно рассмеялась, даже и не думая отворачиваться или прикрывать рот рукавом, - все свои зубы показала, белые, крепкие, - и уселась напротив него.
- Ладно! Раз я тебе не высочество, можешь звать меня по имени. Ты мне нравишься. - И добавила, глядя Сяо Сюаню прямо в глаза: - Линлун.
И он почувствовал, как у него закипает кровь, когда они одновременно уставились друг на друга, и он ответил, тоже глядя ей прямо в глаза, даже не подумав хоть чуть кивнуть:
- Сяо Сюань.
Ужина он не запомнил, а ведь они говорили о чем-то важном, и Янь Цюэ, кажется, не отрываясь от козлятины и "Прожигающего желудок", договаривался с принцессой хуа о взаимной помощи и поддержке - на всякий случай, вдруг когда-нибудь понадобится.
Зато как она взяла его за запястье и увела из шатра, где они пировали, в другой, запомнилось очень хорошо. Друзья с непривычки сильно окосели от варварского напитка, и он тоже; и когда Линлун встала со своего места и сказала просто: "Вы тут пока без нас выпейте, мы с Сяо Сюанем отойдем ненадолго", ни один из них даже не поглядел, куда дикарская принцесса тащит их друга, только подняли чашки, и Линь Се сказал заплетающимся языком: "Не скучай там", а девчонка-варварка из служанок подлила ему еще вина и погладила его по колену.
А в том шатре, рядом, не было ничего, только весь пол устлан разноцветными шкурами, и подушки разбросаны.
Шкуры - некоторые мягкие, шелковистые, нежные-нежные, на других мех пожестче и щекочет босые ступни - они оставили обувь за порогом, и теперь две пары сапог откровенно оповещали всех о том, что в палатке укрылись двое.
У полога - воины в доспехах и с копьями, и им, несомненно, очень хорошо слышно через полотняные стенки, а Линлун и не думает понижать голос:
- Раздевайся, третий принц! Помочь тебе? Да, понимаю, у нагрудника застежка на спине, сейчас... Дальше ты сам, а я тут достану кое-что.
И раздвигает полы его халата, и достает кое-что, воспрянувшее еще там, за пиршественным столом, от одних взглядов на нее, и опускается на колени, и без всяких ужимок и без малейшего смущения пододвигается ближе, высовывает язык и облизывает - от корня к концу, от яиц к головке. Третий принц шипит и стонет - и дергает завязку на нижнем халате так, что обрывает ее, а Линлун задумчиво облизывает его член так и эдак, проводит языком то вдоль, то по кругу, то посасывает, то сжимает пальцами, и когда язык касается самого корня, ее косы щекочут ему живот и бедра. Руки его дрожат и не слушаются, путаются в ткани, но наконец он справился и скинул с себя все, а она все наигрывает на его флейте - и она по-прежнему в штанах и сапогах!
- Перестань, - говорит он, понизив голос. - Разденься. Видишь, я хочу, а ты даже штаны не сняла.
Она причмокивает, выпуская изо рта его член, и отвечает, нимало не сбавив громкости:
- Потерпишь. - И добавляет: - Ложись-ка, не стой.
Он не привык, чтобы им командовали, - нельзя сказать, чтобы этого никогда не бывало, но в его жизни лишь две женщины позволяли себе говорить с ним командным тоном: его мать и его бабушка. И чтобы какая-то девчонка, варварка с побрякушками в волосах? Но она повторяет:
- Ложись, - и он опускается рядом с ней на колени, встает на четвереньки, намереваясь лечь. - На спину, - уточняет она. Он ложится и переворачивается на спину. - Хорошо, - говорит она и склоняется над ним, высунув свой проклятый язык, действие которого он уже до некоторой степени знает.
- Раздевайся, - хрипит он.
- Не вертись, - отвечает она. - Лежи смирно.
И, встав над ним на четвереньки, опускает голову и кончиком языка касается ямочки у ключицы, и он выгибается, не в силах сдержать спазм.
Ее косицы щекочут его кожу, камушки холодят, золотые кольца лезут в рот. Он задыхается, хрипит и стонет, стискивая руками мех.
Никогда еще не было такого - чтобы он лежал пластом и только ловил воздух. Будто он - игрушка.
Раньше он всегда играл сам, бывало - увлеченно, бывало - скучая. Сегодня впервые играют в него, и у него нет никаких сил протестовать.
Ему нравится... больше чем нравится.
Кажется, это стыдно, но чтобы стало стыдно, надо хоть что-то подумать, а думать он не может и сразу забывает об этой глупости, какой там стыд - да что это вообще такое, нет такого слова... слов вообще нет. Только тело, способное лишь подчиниться и делать так, как она велела, отзываясь на ее прикосновения непроизвольными звуками, и в них нет ничего человеческого.
...Он кончил дважды, и только после этого она решила, что пора раздеться. Отпустила его, села рядом, обтерла его меховым лоскутом. Потянула шнурок на рукаве.
Без ее языка и рук ему стало пусто и чуть ли не зябко, хотя в шатре было тепло.
- Линлун, - позвал он, не узнавая своего голоса.
- Сейчас, - ответила она. - Видишь, раздеваюсь.
Он лежал и провожал взглядом каждую отброшенную в сторону варварскую тряпку. Открылись руки, плечи, потом грудь, живот. Она привстала и стянула с бедер штаны, он проводил взглядом и их. Наконец, Линлун отшвырнула в угол последнюю одежку и снова склонилась над ним, перекинула через него ногу, потянулась к его губам, но не поцеловала, а оскалилась, глядя ему в глаза - и подалась назад, и села верхом ему на живот, и потерлась ягодицами о его член, который от одного прикосновения дернулся и снова налился. Еще немного поёрзала, Сяо Сюань протянул руки и взял в ладони ее грудь. Она приподнялась и пересела с его живота на бедра. Посмотрела на его руки, тискающие ее грудь. Велела:
- Сильнее сожми.
Он сжал.
Она выдохнула и приподнялась снова, и, помогая себе рукой, наконец нанизалась на него и поскакала. Скачка все длилась и длилась, это было сладко и одновременно мучительно, потому что это же был уже третий раз, и как он ни налился, а разрядка все не приходила. Пару раз она останавливалась, наклонялась, но не целовала - кусала его, оставляя на коже груди и плеч следы зубов; один раз соскользнула с его члена и ласкала руками, пока он не зарычал и не взмолился, чтобы она вернулась куда следует; она ответила: "Покомандуй мне тут, сама решу, когда на тебя сесть", но все-таки вскоре села и поскакала снова.
Кончили одновременно, рыча и крича в голос, совершенно потерявшие разум; упали в мех, не в силах даже обниматься, и лежали, тяжело дыша; в голове у него звенело, как будто он долго просидел под водой - или как будто его огрели тяжелой дубиной по темени. Потом услышал сквозь звон:
- Сяо Сюань.
- Что? - вяло отозвался он.
- Приходи еще. Мне понравилось.
Часовые у входа стояли, вытянувшись, их каменно-равнодушные лица смотрели в ночь, не моргая, но третьего принца не покидало подозрение, что пока они с Линлун катались там, внутри, по меху, и выли от страсти, эти двое неудержимо шуровали в штанах.
Он бы на их месте не удержался, а так - кто их знает, этих хуа. Только вряд ли они постигли дао, эти молодцы с грубыми простецкими лицами.
Она сказала "приходи еще", она сказала "мне понравилось" - и он время от времени сбегает из столицы и встречается с ней, и каждая их встреча - наслаждение, безумие, падение в бездну и полет к небесам. Из них двоих обладает она, отдается - он. После нее кажется пресной не только супруга Янь, но и наложница Хуэй. Никому не сравниться с принцессой Линлун... Он не думает, что будет, если она понесет от него. Она слишком другая, слишком не-лянка, слишком хуа. Может быть, она вообще лисица, вон как его приворожила, - нет, всерьез он, конечно, в это не верит, но когда он вскакивает с постели среди ночи, седлает коня и уезжает из города только потому, что хочет ее сейчас же и не может терпеть, мысли об оборотнях невольно мелькают по краю сознания.
Проходит некоторое время, и государь-отец решает официально принять хуа под свою руку.
Принцессу Линлун принимают во дворце.
Он присутствует на приеме, стоит вместе с братьями поблизости от трона, когда она входит. Он много раз видел ее лицо, он думал, что знает все его выражения и гримасы, он трогал это лицо руками и губами... не далее как вчера... и все равно он не узнал бы ее, если бы не объявили: "Принцесса хуа Линлун к его величеству императору!" Ради приема во дворце ее, разумеется, одели по-лянски, но главное, что изменило ее и сделало неузнаваемой - прическа. Вместо мельтешащих варварских косичек - зачесанные вверх и уложенные изысканным узлом волосы, драгоценные шпильки с качающимися изящными подвесками, открытое лицо умело подкрашено. Дикарка превратилась в лянскую аристократку.
Когда он наконец сопоставил два лица и по-настоящему узнал ее, его янское орудие зашевелилось, твердея, прямо в тронном зале, хорошо еще, что церемониальное платье предполагает несколько слоев одежды, и верхний слой довольно тяжелый. Ничего не встопорщилось, слава всем богам.
В тот день он впервые понял, насколько на самом деле она красива.
Народ хуа, признанный братским народом, влился в Да Лян, потеряв собственные структуры управления. Хуаским принцессам дали лянский княжеский титул, так что государыня своего народа, старшая принцесса Линлун стала всего лишь старшей княжной Сюй; хуаские войска влились в лянскую армию, но не отдельным корпусом, а небольшими подразделениями - под командование лянских военачальников; хуаским простолюдинам было предоставлено право выживать, как им взбредет в головы, в рамках лянского законодательства - ну или вымирать, у кого как получится. Народ, который прежде жил в основном в Северной Янь и который голод выгнал на территорию Лян, был согласен на все, лишь бы хватало проса.
Линлун поселилась за пределами города, Сяо Сюань помог ей выбрать поместье. Она пыталась жить в соответствии с нынешним своим положением лянской аристократки, но получалось плохо. Ей слишком тесно было в комнатах, ей тяжело дышалось даже в саду, и цветущие растения казались скучными и однообразными, а разноцветных рыбок в пруду она вообще не понимала. Разве что запас на голодные дни - выловить и зажарить. У нее осталось две забавы, радующие душу: кони и Сяо Сюань.
Их можно было сочетать. Можно было скакать на коне одной, можно - вместе с Сяо Сюанем, еще можно было хорошенько проскакать на Сяо Сюане, а потом вместе с ним выехать верхом, но это случалось реже, обычно после скачки на Сяо Сюане на другую уже не оставалось сил.
Вскоре после того, как она поселилась в поместье, она приказала устроить в саду шатер и постелить там разноцветные шкуры.
С тех пор, как она стала лянской княжной, он вспомнил о предосторожностях, о которых прежде забывал, и в первую встречу в ее поместье вынул, чтобы излиться снаружи.
- Что это? - спросила она.
Он объяснил.
- Глупости, - ответила она. - Мои дети - мое дело, тебя не касается.
- Почему это меня не касаются мои дети? - вскинулся он.
- Как у вас, лянцев, все не как у людей, - в ее голосе нотка ворчливого превосходства. - Запираете женщин под замок, а мужской прислуге отрезаете уды, лишь бы точно знать, что дети ваших женщин - ваши. Столько стараний, столько мучений. Варвары. У нас всё куда разумнее и проще. Зачем столько усилий, чтобы быть уверенным - кто отец ребенка? Когда нет никаких сомнений, кто его мать. Мои дети - это мое дело, а кто их отцы, никого не заботит. Так понятно?
- Но меня это заботит, - сказал он, прижимая ее к себе и запуская руку ей между ног. - Твои дети от моего семени - мои. И между прочим, они будут отпрысками императорского рода. Линлун, не отвлекайся, это важно. В императорской семье за наследованием следят строго. Если у нас будут дети, мне нужно будет жениться на тебе. Чтобы моего наследника внесли, как должно, в списки...
- Перестань бормотать чепуху, мужчина, - отозвалась Линлун. - Ты нравишься мне, я надеюсь когда-нибудь родить от тебя дочь. Но пока никаких признаков этого нет. Не болтай и ляг на живот, я хочу попробовать с тобой одну штуку...
"Штука" отшибает ему разум на втором вздохе, третий вздох переходит во всхлип, четвертый - в крик. Никогда еще женщина не покушалась на его задние врата. Кровь его вскипает, член наливается кровью и болью, Линлун мучает его, доводя почти до взрыва, потом отпускает, и он, забыв обо всей своей царственной спеси, умоляет ее. Она ложится рядом с ним, раздвигает колени и разрешает: ну, давай, иди сюда.
О проблемах возможного потомства и наследования он вспоминает, только вернувшись во дворец, в своих покоях.
Прежде он был равнодушен к жене, теперь ему даже и думать о ней не хочется, и он пропускает встречу за встречей. Она не ропщет - она собирает служанок и евнухов и учиняет расследование. Выяснить, что супруг завел себе любовницу за пределами дворца, ничего не стоит, но бороться с ней невозможно. Старшая супруга Янь осторожно заводит разговор: может быть, ваше высочество привели бы ту женщину в гарем, она стала бы нашей сестрой, мы с наложницей Хуэй будем только рады... Он обрывает ее и приказывает ей убираться с его глаз.
Старшая супруга Янь оскорблена и жалуется брату, но брат качает головой: он не может вмешиваться в дела внутренних покоев своего друга. Нет, он даже заговаривать об этом не будет: это совершенно не его дело.
В резиденции третьего принца назревает скандал, дело идет к битью посуды, массовым поркам среди слуг и, возможно, к жалобам в высшую инстанцию - матери его высочества.
Но до боевых действий в доме дело не дошло: начались боевые действия снаружи. Второй принц попытался поднять мятеж, четвертый и шестой поддержали его, первый встал на сторону отца, пятый собрал всю семью вплоть до последнего подметальщика и уехал из столицы на воды. Третий принц сперва поддержал первого, а когда второй, четвертый и шестой ослабели, бросил старшего брата и отца и выступил сам за себя. Его друг, командующий Линь Се, поднял за него столичную гвардию и несколько корпусов северной армии, другой его друг, книжник Янь Цюэ, перетянул на его сторону чиновников и знать, его подруга, принцесса Линлун, сбросила надоевшее женское лянское платье и, переодевшись в мужское (раз уж нельзя вернуться к нарядам родного племени), подняла сорок тысяч своих хуа, стремительных и не знающих жалости. По одному ее слову они побросали новые свои места службы и явились, потрясая копьями и боевыми топорами, и на их копьях и топорах - и на мечах Линь Се, и на вкрадчивых словах Янь Цюэ, - на трон Великой Лян взошел новый император, молодой, решительный, жесткий, и тронное имя его было У-ди.
Когда столица очнулась от кровавого угара, и те, кто еще не смирился, все же утихомирились, впечатленные широкой волной арестов и скорыми казнями, и головы врагов украсили городские стены - в назидание и устрашение, - и столичный гарнизон вернулся в казармы, северная армия - на север, а хуасцы Линлун - по своим отрядам, под руку прежних командиров, новый государь приблизил и вознаградил друзей, подсадивших его на отцовский престол, о котором он без всей этой заварухи не мог и мечтать.
Более других был отмечен молодой военачальник Линь Се - он получил в подчинение всю северную армию, и император отдал ему в жены старшую из своих сестер. Разумеется, принцессу Цзинъян никто не спросил, нравится ли ей молодой главнокомандующий Линь, - хотя многие знали, что она не любит военных, - и, разумеется, она ни словечка не возразила, а вышла замуж за кого велено и потом долгие годы старалась облагородить музыкой, стихами и изящными вещицами дом грубого солдата. Впрочем, они не были несчастны.
Сестру же своего главнокомандующего, Линь Юэ-Яо, император взял себе.
Она была хороша собой и хорошо воспитана, но будучи дочерью и сестрой военачальников, не отличалась услужливой покорностью супруги Янь и наложницы Хуэй, и его новоиспеченное величество, предвкушая будущую жизнь с ней, мечтал, что она будет строптива. Если бы кто сказал ему, что он пытается найти в Линь Юэ-Яо необузданность Линлун, он бы возмутился, наверное: он вовсе и не думал ни о какой Линлун, когда решил жениться на барышне Линь.
Юэ-Яо стала супругой Чэнь, и его величество поначалу был очень увлечен, и посещал ее чаще, чем других - а думать о последствиях теперь следовало в противоположном ключе. Теперь, став императором, следовало щедро сеять, дабы зрел урожай наследников; и супруга Чэнь, ради которой император пренебрегал прочими женами, вскоре забеременела. Знать, что у тебя скоро будет ребенок - свой собственный! первый! - это особенное чувство, смесь гордости и некоторой опаски. Я сумел, вот я какой! - и одновременно: вдруг что пойдет не так? Его величество испытал такое впервые, и поскольку это чувство доставила ему супруга Чэнь, ее положение в гареме стало недосягаемо высоким.
Старшая супруга Янь, теперь императрица, в своих покоях шипела от бешенства и била служанок по щекам, но за пределами своего дворца по-прежнему оставалась милой и услужливой. И приняла меры: вызнала, кто из евнухов любит подарки, и постаралась добиться, чтобы императору ненавязчиво напоминали о его супружеском долге. Не все же ворковать с супругой Чэнь, тем более что она уже заряжена. Есть и другие женщины в гареме. И, между прочим, старшего наследника следовало бы сделать старшей жене, а не третьей!
Она была права, и император, взяв себя в руки, возобновил посещения старшей супруги Янь и наложницы Хуэй.
Теперь, когда супругу Чэнь мучила утренняя тошнота, а супруги Янь и Хуэй нисколько не изменились к лучшему - от императрицы по-прежнему пахло бумагой и тушью, наложница же так и осталась милой дурочкой, с которой и поговорить не о чем, - он точно знал, чего не хватает в его жизни. Но теперь он больше не был всего лишь третьим принцем, чье поведение мало кого интересовало. Он больше не мог вскочить среди ночи и ускакать к ней, в ее загородное поместье, туда, где в саду стоит шатер, и на полу шкуры... при одной мысли всё твердеет и встает, пытаясь оттопырить императорскую мантию.
Он мучается, он пытается заглушить тоску по ней, заставляя безотказную глупенькую Хуэй вести себя в постели тигрицей, но она не умеет, она только смеется, а теперь ему этого мало, мало, мало! Его евнухи, догадываясь, в чем дело, но не зная подробностей, намекают приближенным: к его величеству можно попробовать подольститься, найдя для его гарема новую звезду.
Вскоре министр финансов привозит в столицу свою троюродную племянницу. Конечно, она красавица, - а какие у нее очаровательные ямочки на щеках, господин главный евнух, просто не устоять! - но, кроме того, она бойкая девушка и себе на уме. Может быть, она понравится его величеству?
Она и в самом деле очаровательна, и из того, что он имеет сейчас, больше всех, пожалуй, похожа на тигрицу... но и она не Линлун.
Только взяв в наложницы южную красавицу Юэ, он понял окончательно, что никто не заменит ему его северную варварку.
Вечером он приказывает своему главному евнуху, Гао Чжаню:
- Я уезжаю из дворца. Переоденься, поедем тихо.
- Государь, - кланяется Гао Чжань, - нужно взять охрану.
- Самую малую, какую возможно. Я желаю выехать так, чтобы никто не видел.
- Слушаюсь, ваше величество, - говорит Гао Чжань. - Я не буду объявлять о вашем выходе.
Император смеется, представив себе, как он, переодетый, выезжает за ворота дворца, прикрывая лицо полой плаща, под гнусавый, врезающийся в уши возглас Гао Чжаня: "Его величество выходит!"
- Только попробуй, - говорит он. - Смотри, рот зашью.
- Что вы, что вы, - притворно пугается Гао Чжань.
Они выезжают из дворца, скачут по вечерним улицам, у ворот Гао Чжань показывает императорскую бирку, и специально для них открывают уже закрытые на ночь ворота, и они скачут через ночь до поместья старшей княжны Сюй, и маленький отряд стражи, сопровождающий их, остается снаружи, а император и Гао Чжань входят внутрь; но во внутренний дворик император идет один.
При виде него служанки падают ниц, несмотря на то, что он переоделся для тайного выезда. Он хватает первую попавшуюся, ставит ее на ноги, приказывает:
- Доложи княжне.
Шатер по-прежнему стоит во внутреннем дворике, но сегодня встреча состоится в доме. Шатер - территория хуа. Он же собирается разговаривать с позиций Лян и на территории Лян.
Он усаживается на сиденье в гостевой комнате, расправляет складки верхнего платья, складывает руки на коленях. Она входит, видит его, смотрит мгновение - и, уловив настроение момента, склоняется:
- Ваше величество.
- Садись, - бросает он.
Она усаживается напротив него.
- Отошли слуг.
Они ждут, пока останутся одни, и, дождавшись, он говорит:
- В первый и последний раз я прихожу к тебе тайно.
Она поднимает голову, хочет что-то сказать, он останавливает ее жестом.
- Впредь я намерен приходить к тебе открыто.
Она смотрит на него в упор, это непозволительно, но ей, дикой, он простит.
- Не буду забирать тебя в Запретный город, - говорит он. - Это не для тебя, я понимаю. Я предоставлю тебе загородный дворец. Можешь разбить там свой шатер.
- Но... - начинает она.
- Не перебивай меня, - он досадливо морщится. - Я дарую тебе титул наложницы Сян, тебя занесут в реестры, наши дети, если таковые случатся, будут законными детьми императора. Можешь не благодарить.
- Сяо Сюань!
- Вот для того я и велел тебе отослать слуг, - говорит он. - Чтобы я не слышал этого "Сяо Сюань" нигде, кроме постели. Называть государя по имени - это государственное преступление, чтобы ты знала. Не забывай, кто здесь повелитель.
Она молчит, хотя ее ноздри и раздуваются сердито. Умница. Поняла.
И тогда он улыбается и добавляет:
- Твой шатер, так и быть, будем считать территорией хуа. Но помни: официально я никогда этого не признаю.
И встает. Она вскакивает.
- Ты должна поклониться, не забывай. Что надо сказать?
- Благодарю, ваше величество.
- Молодец. И... Линлун, пойдем на территорию хуа, я весь извелся за эти месяцы.
...На землях хуа, застеленных шкурами, Великая Лян, нагая, вспотевшая от страсти, припадает к гибкому телу своей подданной, отдаваясь и покоряясь, и стонет, и стискивает, и падает, обессиленная, и поднимается вновь, чтобы подчиняться снова и снова.
Он уходит от нее только утром - и, выйдя за пределы шатра, снова превращается в господина.
- Жди указа, наложница Сян.
- Слушаюсь, ваше величество.
...Его старшему сыну, Цзинъюю, уже два года, он чудесный мальчик. Правда, супруга Чэнь прибаливает, прежнего пыла в ней нет, это огорчает. Надо будет прислушаться к ее просьбе и взять, действительно, ту лекарку из дома ее брата, вдруг поможет. Императрица Янь и супруга Хуэй беременны и, похоже, разродятся одновременно. Если и у них будут мальчики, чего еще желать императорскому дому? Разве что беременности наложницы Юэ.
Тем более что в доме мир. Из тех, что лучше доброй ссоры - супруги постоянно подсиживают и подкалывают друг друга, но сейчас, когда одна родила, а еще двое беременны, несколько утихомирились, только наложница Юэ сверкает глазами и поигрывает ямочками на щеках, требуя внимания, но куда проще уделять внимание ей одной, чем всем четверым сразу. Его величество щедр и балует их всех. Хотите красивых нарядов? пожалуйста. Ярких драгоценных цацек? пожалуйста. О лакомствах что и говорить.
И матушка довольна сыном и его женами, а уж бабушка просто сияет от счастья: первый внук уже разговаривает, и еще двое на подходе, разве не чудесно?
Император тоже благодушен и всем доволен. Единственная женщина, которая ему нужна, ждет его в загородном дворце, и она по-прежнему неукротима в любви; он ездит к ней, когда ему вздумается, и проводит с ней время так, как нравится им обоим - но при том соперница не раздражает прочих жен своим видом, поскольку никогда не бывает во дворце. А что государь часто посещает ее - с этим ничего не поделаешь.
Разве что попробовать убить? Непросто, попробуй до нее дотянись, в загородный-то дворец.
Время идет, рождаются и подрастают дети, в гареме появляются новые женщины, кое-кто переходит в статус наложницы из положения прислуги, а в загородном дворце всё по-прежнему, и даже увеличить количество лянских служанок не получается, все равно у наложницы Сян большинство девушек в услужении - из хуа. Император ворчит, что земли хуа пытаются расползтись за очерченные им границы, но ничего не предпринимает.
Потом наступает день, когда царство хуа, очередной раз распластав Великую Лян по своим землям, говорит:
- Эй, Сяо Сюань.
- Что? - спрашивает император расслабленно.
- У меня будет ребенок.
Император подскакивает, садится, хватает ее за то, что ближе - оказалось, за колено.
- Правда?
Она кивает.
- Надеюсь, будет дочь.
- Вот еще! - говорит он. - Зачем нам дочь? Я хочу сына.
- У тебя их и так четверо.
- Ну и что, больше сыновей - надежнее империя.
- Он будет всего лишь пятым, подумаешь. Вот если у меня будет дочь...
Он ждет продолжения, но она замолчала.
- О чем ты? Договаривай.
- Прошу простить ваше величество.
- Линлун, мы в шатре, к чему эти церемонии?
Она кланяется, и несмотря на то, что она совершенно голая, это не выглядит смешным.
- Государь, не велите казнить. Моя дочь будет наследницей царства хуа.
- Всего твоего царства - этот шатер... - он обрывает фразу, внезапно понимая, что это действительно может оказаться серьезным. - Линлун, я надеюсь, что у меня будет сын.
- Я постараюсь, ваше величество, - говорит она.
Даже любить ее после этого не хочется, как холодной водой ведь окатила.
К счастью, это неприятное настроение испаряется, стоит ей переменить позу и позвать:
- Сяо Сюань, иди-ка сюда...
...Она родила мальчика, как он и надеялся. Если бы это была дочь, возможно, она возилась бы с нею и заботилась бы о ней сама - но мальчик ее совершенно не интересовал. Переданный чуть не с рождения кормилицам и нянькам, он рос в задних комнатах загородного дворца, с матерью держался настороженно, больше молчал и только смотрел круглыми темными глазами. Императора это огорчало, и он старался быть со своим пятым сыном поласковей, приносил ему игрушки и лакомства, иногда возился с ним, но встречались они нечасто - и когда наложница Сян призывала государя в шатер, он небрежно гладил малыша Цзинхуаня по голове и уходил. Бывало, думал: надо бы забрать его во дворец, все равно Линлун он не нужен, ну, как-нибудь заберу... - и забывал об этом до следующего случая.
Прошла еще пара лет, и все переменилось.
Два года были засухи, потом слишком холодная весна и слишком влажное лето, посевы гнили на корню, потом суровая зима. Народу пришлось тяжко, в деревнях голодали, по стране прокатился мор, зацепив и столицу, и даже дворца не миновал. В тот год император У-ди лишился своего второго сына, единственного ребенка своей императрицы. Государыня заболела от горя, и хотя эта болезнь, в отличие от болезни ее сына, не была смертельной, дворец пребывал в мрачной тревоге, коридоры полнились шепотом, служанки и евнухи делились мрачными слухами. Передавали, что объявился святой человек, предсказавший великие бедствия для государства.
Император отдыхал душой в загородном дворце, но и там чувствовалось тревожное настроение.
Потом начались волнения среди хуа.
Казалось, за прошедшие годы они совершенно растворились среди прочего населения Лян, но оказалось, что это лишь видимость. Покоренный и рассеянный народ всплыл на поверхность, начал собираться в острова, как пена на поверхности мясного варева, пошли разговоры о прежних временах, когда хуа были силой, когда у них была своя армия и свои правители и когда захиревший в небрежении Бадиянчэн на севере был столицей независимого государства. Вспомнили, что переселились сюда из Северной Янь; заговорили о том, что Северная Янь больше уважала хуа, чем Великая Лян; наконец, стало известно, что Северная Янь проявила к этим разговорам недюжинный интерес и объявила, что готова вновь принять хуа под свою руку, а заодно вернуть земли, потерянные в последнем конфликте с Лян, и если хуа помогут в этом деле...
Настал день, когда император решил привлечь к проблеме наложницу Сян. Сказать ей, чтобы напомнила своим хуа, кто она такая, и приструнила их...
- Гао Чжань!
- Слушаю, ваше величество.
- Передай наложнице Сян, что я посещу ее сегодня вечером, пусть будет готова.
- Слушаюсь, ваше величество.
Но посланный в загородный дворец евнух возвратился бледный и растерянный.
Еще оставалась надежда, что она просто отправилась на конную прогулку, он никогда не запрещал ей этого.
- Государь, в поместье осталось всего несколько слуг, и они сказали, что наложница Сян надела доспехи и взяла меч. И... она оставила для вас письмо, ваше величество.
"Мой народ нуждается во мне. Я возвращаюсь к нему. Прощайте, ваше величество.
Ничего вашего я не взяла.
Яньдай Линлун."
Позже сообщили, что она объявилась в Бадиянчэне и собирает войска.
На него накатывает ярость, страшная, рвущаяся наружу. Он еще как-то сдерживает ее, отдавая главнокомандующему Линь Се приказ: догнать, сокрушить, уничтожить, задавить, чтобы больше никогда, чтобы ни одного хуа. Тот пытается спросить о чем-то, но император не в том состоянии, чтобы терпеть даже намек на возражение; он обрывает главнокомандующего тихим голосом, в котором клокочет смерть:
- Ты понял приказ? Исполняй! - и тот кланяется и, пятясь, поспешно уходит.
Ярость заливает глаза, ярость наполняет уши, ярость звенит в голове, не оставляя простора для связных мыслей. Предатели. Он верил им. Он позволил им жить. Он взял ее в жены. Он любил ее. А она, она... нельзя было оставлять ни пяди земли проклятому царству хуа!
Он не помнит, как сбросил парадный халат, не помнит, как схватил меч, не помнит, кто подвел ему, трепеща, коня, не помнит, кто ехал с ним - и ехал ли кто-нибудь, хотя наверняка стража его сопровождала.
Помнит только обрывки - он идет по загородному дворцу, и меч в его опущенной руке, заляпанный свежей кровью, скребет острием по плитам мощеной дорожки.
- Предатели, - говорит он. - Предатели.
Навстречу выскакивает служанка, испуганно вскрикивает и падает ниц. Она в лянском платье, но узел волос на ее голове весь состоит из множества тонких косичек.
Он кивает сам себе.
- Хуа. Предатели.
Свистит, опускаясь, лезвие меча, девушка падает, голова ее со стуком ударяется об пол, из раскроенной шеи хлещет кровь, заливая пол, забрызгивая подол, уже бурый от кровавых пятен, откуда они взялись, он не помнит. Новое пятно пока ярко-красное, но побуреет и оно.
- Предатели, - говорит он и идет дальше.
Кажется, это была дверь? он вышиб ее ногой. За ним тянется след - он наступил в лужу крови, и подошва сапога еще не высохла, - и узкая кровавая линия от меча, скребущего пол. И механический звук, одно и то же слово, повторяемое раз за разом.
- Предатели.
Во внутреннем покое, вжавшись в угол, сидит на полу служанка - проклятые косы! - и прижимает к себе ребенка. Маленький мальчик, волосы заколоты, как положено, но его глаза - это глаза хуа.
Он поднимает меч.
Служанка вскрикивает и последним движением загораживает собой ребенка.
Свист лезвия, звук взрезаемой плоти, кровь выплескивается - на меч, на пол, на мальчика, - ребенок поднимает руку и растопыренными пальчиками заслоняет лицо, теперь не видно этих проклятых глаз - и он останавливается, стоит, не понимая, где он, потом бросает меч.
Он смотрит прямо перед собой, а в голове что-то медленно проворачивается, и он наконец осознает, что видит. Залитый кровью труп служанки, и валяющийся на полу меч, и мальчик - ребенок замер, затаился от ужаса, боясь, кажется, даже дышать, как будто если он пошевелится, что-то стронется, и невыносимое и неизбежное, сорвавшись, рухнет ему на голову - и только дрожит весь, беззвучно приоткрывая рот.
- Цзин... хуань? - с сомнением произносит император. Он обращается к самому себе, но мальчик отнимает от лица руки и судорожно кивает.
И вовсе у него не глаза хуа.
У него глаза его отца.
"Ничего вашего я не взяла".
Император наклоняется и берет ребенка за руку.
- Вставай, - говорит он.
Мальчик послушно встает, перешагивает через труп.
- Вот так, - говорит император и, прислушиваясь к тому, как рассеивается и затихает внутри последняя тень ушедшей ярости, произносит спокойно и даже, пожалуй, ласково: