Аннотация: Фанфик по "Легенде о героях галактики". Из личной жизни одного из персонажей. Преканон. В этом городе он проездом, и с этой девушкой он ненадолго
Придет весна, вернутся в гнезда птицы,
и расцветут цветы...
В комнате темно, ничего не видно, только прямоугольник окна выделяется смутным сине-серым пятном, перечеркнутым крест-накрест черными полосами рамы, и там, в тени возле окна, стоит девушка и тихо напевает песню о том, что весна обязательно наступит. Он знает, что у девушки босые ноги и она поджимает пальцы, стоя на холодном полу. Он знает, что на плечи она накинула халат, не просовывая руки в рукава, просто придерживает цветастую ткань у груди одной рукой. Он знает, что ее волосы распущены и падают на спину, они длинные, спускаются ниже лопаток, и легкие. Если эти волосы собрать вместе и обхватить ладонью, обнаружится, что их вовсе не так много, как казалось на взгляд. Тонкие. Зато они пушатся надо лбом, это он тоже знает. Только не видит ничего: темно. За окном висит ровный шелест дождя, заунывного и доставучего. Такой бывает только осенью. И даже если он приходит летом, в воздухе начинает пахнуть грибной сыростью и листопадом. Потому что это осенний дождь, самый осенний из всех дождей, когда бы он ни лился.
Но сейчас дождь в своем праве: ноябрь.
Впереди зима. Он не знает, какая здесь, в этих краях, зима: мокрая и промозглая или морозная, свежая, снежная. Он в этом городе проездом, и в этой комнате случайно, и с этой девушкой ненадолго. Сегодня, завтра, может быть, послезавтра. Потом он должен уезжать. Очередная переброска войск. На фронтах временное затишье, увольнительные дают охотно, и ему удалось совместить увольнительную с переездом. Первого числа он должен явиться в часть, откозырять и приступить к чему прикажут; сегодня двадцать пятое, и до двадцать восьмого он может позволить себе валять дурака.
Вот он и валяет.
Валяется.
Девушка замолкает на полуслове, слышно шуршание ткани. Шаги босых ног по линолеуму. Тихий голос:
- Ты не спишь?
- Уже нет, - отвечает он. - Иди сюда, замерзла же.
- Ага, - говорит девушка. - Иду.
У нее замерзли ноги, и он вздрагивает, когда вдоль его ноги скользит ее - ледяная.
- Брр, - говорит он, - ледышка.
- Извини, - отвечает она и отодвигается, и голос такой грустный, что ему сразу становится стыдно за свое "брр".
- Ну что ты, - говорит он, - это я так. От неожиданности. Прижмись, буду тебя греть. Давай скорее сюда.
И обхватывает ее, и притягивает к себе.
- Повернись спиной, - говорит он. - Будет теплее.
Все-таки она очень холодная, но он больше не позволяет себе никаких "брр", просто прижимается к ней всем телом. Сейчас она отогреется, это скоро. А пока просто ощущать ее всю - грудью, животом, бедрами, ногами - и гладить ее грудь, так удобно оказавшуюся под рукой. И, отодвинув волосы, целовать сзади шею. Она замирает под поцелуями, потом подается навстречу - и, казалось бы, они и так лежали вплотную, а все-таки получается еще теснее.
Когда ты прижимаешься к женщине сзади, очень удобно гладить все то, что у нее спереди.
У нее небольшая упругая грудь, а у него большие ладони. Как раз чтобы обхватить одной ладонью одну грудь. Целиком. Тоже холодная, но уже согревается понемножку. Прямо у него в руке. Сосок, сперва напряженный от холода, теперь, похоже, набух по другой причине: от прикосновений.
Черт возьми, он теперь тоже уже набух. Член налился и затвердел, утыкаясь в ее ягодицы. Отогревая женщину в объятиях, не следует недооценивать трение. Оно приводит не только к повышению температуры кожи.
Он выпускает ее грудь и скользит рукой ниже. По животу, уже согревшемуся, ниже, еще ниже, к бедрам. Она слегка приподнимает колено, и его ладонь движется дальше - а там и вовсе жарко. И влажно.
Он ни о чем ее не спрашивает, просто немного передвигается и погружается в нее - стараясь делать это медленно и нежно, сдерживая нетерпение. Она вздыхает и выгибается, чтобы глубже, и шепчет что-то невнятное, но он уже не слышит - вернее, не понимает. Просто цепочка звуков, лишенных смысла, главное в них - не суть, а интонация. Интонацию-то он как раз улавливает очень хорошо. Наконец-то, она так этого хотела, она рада, что он приступил к делу, ей нравится, как он двигается в ней.
Поэтому он покрепче ухватывает ее за бедра и перестает думать вовсе.
Темнота перестает быть холодной. Теперь она жаркая, даже слишком. Одеяло соскользнуло - туда ему и дорога, неизвестно куда. Тела, влажные от пота, изгибаются, вжимаются друг в друга, отодвигаются и вжимаются снова, и - ритм. Стучит в висках, дыхание срывается, подчиняясь движению тел. Сперва медленно, потом быстрее. Сильнее. Резче. Глубже. Еще резче. Перед глазами плывут круги, предвещая вспышку. Женский шепот переходит в прерывистый вздох, вздох - в стон, стон - в крик, и мужской голос рычит и выдыхает хрипло и громко. Слов нет, только вскрики и стоны.
Взрыв. Протяжный стон и рычание. Бедра еще движутся, но ритм затухает, замедляется, опадает...
Всё.
Они лежат, обнявшись, он все еще на ней и в ней, в какой момент они переменили позу - он не помнит, да и какая разница, - и молчат. Отдыхают.
Потом он поворачивает голову и, касаясь губами ее щеки, спрашивает:
- Что это за песня?
- Какая песня? - не понимает она.
- Ты пела. Там, у окна. Когда я проснулся.
- А, эта... - говорит она. - Про весну. Я не люблю осень, а сейчас осень... хочется думать о весне. Вот я и...
- Спой, - говорит он.
У нее вырывается смешок, и от этого там, внутри нее, откуда он всё еще не вышел, что-то сжимается. Неожиданно и... в общем, если бы еще были силы, это могло бы сподвигнуть его на немедленное повторение только что законченного дела. Но сил пока нет.
- Ты что... - говорит она. - Вот прямо так? Сейчас?
- Ага, - отвечает он.
- Ну... ну ладно, - говорит она. - Только ты меня придавил, как же я буду петь, мне воздуха не хватит...
Он тихо смеется и выскальзывает из нее, и вытягивается рядом.
- Давай, голову на плечо... да, вот так... а теперь пой.
Темно, но он знает, что она улыбается.
- Придет весна, - начинает она. - Вернутся в гнезда птицы, и расцветут цветы...
Они познакомились вчера совершенно обыкновенно, в маленькой кафешке недалеко от космопорта. Он прилетел с Тифона-12 вечерним рейсом, местный самолет на Ноксбридж только утром. Можно было сразу отправиться в какую-нибудь гостиницу, но когда тебе двадцать лет, у тебя увольнительная, а время еще - только восемь вечера, куда торопиться? Увидел вывеску: "Сосиски и пиво", решил, что гостиница подождет, сначала - перекусить.
Любителей сосисок и пива в зале оказалось полно - ни одного свободного столика. Огляделся - к кому бы подсесть? - и увидел ее. Не возражаете? Нет, она не возражала.
Сначала жевали молча, глядя каждый в свою тарелку. Потом он посмотрел на сидящую напротив него девушку, решил, что она хорошенькая. Промелькнула мысль - немножко приударить, вдруг повезет. Надо что-нибудь сказать, завязать разговор. И тут она тоже взглянула на него и увидела, что он смотрит. Смутилась и быстро опустила взгляд.
- Я в вашем городе никогда не был, - сказал он. - Может быть, посоветуете, куда стоит сходить прогуляться?
Она снова посмотрела на него, и он понял, что и его оценили. Такие вещи он всегда очень хорошо улавливал. Да, пожалуй, может повезти, главное, не давать ей особо задумываться.
- К реке, - сказала она. - Там красиво.
Из кафе вышли вместе.
А дальше гуляли, разговаривали ни о чем. Он немножко рисовался, - так сказать, распускал хвост, - старался выглядеть солидным и одновременно бравым. Она смеялась, взглядывала искоса, ахала - и, кажется, ее в самом деле впечатлило, какой он уже взрослый и какой у него солидный боевой опыт. Разумеется, настоящего он не рассказывал. Ни о зарубленных, ни о сгоревших заживо, ни о задохнувшихся без кислорода, ни о раздавленных гусеницами танка, ни о разорванных взрывом, ни о том, как выползает мозг из расколотого черепа, ни о том, как шевелится половина человека, не успевая понять, почему не держат ноги... И запах. Тяжелая ядовитая гарь, тошнотворно-сладкий кровяной дух, смрад вспоротых внутренностей - и самый невыносимый из запахов: поджаристой мясной корочки. После первого боя долго не мог даже думать о мясе - мутило. Трупную вонь и то переносил легче. Те, кто пахнет разложением, умерли давно. Им не больно. В отличие от... Не вспоминать. Он жив - и довольно. Эти картины он привык загонять вглубь и заливать сверху спиртным, чтобы не всплывали. А для девушек всегда найдутся сто сорок баек про смешное.
Он уже не первый год знал: многие девушки считают, что на войне весело.
Потому что нет дураков рассказывать, как на войне страшно.
Вот и он тоже не дурак. Ей было смешно.
Когда девушка смеется и так на тебя смотрит, можно попробовать взять ее за локоть и поглядеть, как пойдет дальше: возразит, нет? Не возразила. Ну и потом, помаленьку, не торопясь, чтобы не спугнуть.
Когда они сидели у реки и смотрели, как гаснет небо, - он скинул китель и расстелил его на граните парапета эдаким киношным жестом, как какой-нибудь древний рыцарь расстилал перед дамой плащ, - они уже обнимались, и он уже называл ее по имени. Она тоже.
А потом она повернулась к нему и посмотрела прямо в глаза. Солнце уже почти совсем нырнуло за дома на горизонте, и ее волосы меняли цвет вместе с освещением, от золотистого до темно-медного, а глаза почему-то блестели всё ярче.
- Не надо больше про войну, - сказала она. - Страшно.
И он понял, что его военные байки ее не обманули.
Тогда он ее поцеловал, а она прижалась и ответила - и они целовались, пока не дунул противный осенний ветер, и вдруг оказалось, что неба вовсе не видно за тучами - когда успели наползти... - и стало ясно, что вот-вот придет и дождь.
Тогда они встали наконец с парапета и пошли туда, где огни, автомобили и гостиница.
Дождь настиг их на полпути, а дальше получилось само собой. Спрятаться под крышу - снять номер на двоих - стуча зубами, встать под душ вместе - и прямо под горячими струями целоваться, и трогать, и стонать, и все остальное. Прижать ее к стене, и приподнять, и насадить на себя, и забыть обо всем.
Секс сам по себе очень приятная штука, а что касается ненужных мыслей... В этом отношении секс действует ничуть не хуже спиртного, только он еще лучше. От него не бывает похмелья.
Ну, почти.
А ночью она выбралась из постели, тихо, стараясь его не разбудить, и стояла у окна, и слушала дождь, и пела.
Придет весна, вернутся в гнезда птицы...
Он догадывался, что у нее есть какая-то своя история, и, может быть, она тоже хочет о чем-то забыть - или о ком-то. Но он ни о чем ее не спросил - незачем. Его это не касается, он здесь случайно и ненадолго, сегодня, завтра, послезавтра - и он уйдет. А сама она ни о чем рассказывать не стала.
Просто всю свою увольнительную, все три дня, он провел с ней, вот и всё. Гуляли, смеялись, целовались под дождем, любили друг друга в душе, в постели, а один раз даже на холодном полу, потому что до постели не дошли. На полу им не понравилось.
Потом увольнительная кончилась.
Он ушел рано утром, затемно. Местный самолет в восемь, а надо еще добраться до порта, и вещи же в камере хранения, забрать багаж - тоже время. Поцеловал ее на прощание, зная, что прощается навсегда. Она тоже это знала.
На улице было зябко, снова сыпал дождь, колючий и противный, лупил в левую щеку - ветер. Стоять на месте холодно, пешком идти далеко. Подпрыгивал на обочине, согреваясь, насвистывал под нос.
Понял, что именно свистит. Эту ее песню, про весну. Оборвал свист.
Через несколько минут понял, что насвистывает снова.
В камере хранения полез в карман за квитанцией, вытащил целый ворох ненужных бумажек. Какие-то чеки, список продуктов - это они вчера собирались в магазин, ей непременно захотелось приготовить для него ужин самой, бог весть зачем, - почему-то лотерейный билет и еще сложенный вдвое клетчатый листок из блокнота. Вытянул из всего этого багажную квитанцию, остальной мусор кинул в ближайшую урну.
Надо поторапливаться - номер его рейса уже высветился на табло, вот-вот начнется посадка.
Блокнотный листок развернулся, падая. Имя - Розалин фон Кройцер, адрес - бульвар Первопроходцев, 6, и номер комма.
Еще через пару минут сверху упала банановая шкурка.
Сержант Шёнкопф глядел в окно. Местный самолет карабкался вверх, намереваясь выйти из дождя и подняться выше туч. Но пока за иллюминатором висели серые струи, чиркали по стеклу, срывались и улетали назад.
Ноябрь. Впереди зима и война. Только зима кончится, а война - вряд ли.
Ну что ж...
Сидел, смотрел на дождь, мурлыкал себе под нос и не замечал этого.