Котова Ксения Васильевна, Зарубинская Дарья Андреевна
       Санкт-Петербург, 2009 г.

    Немое сердце
      
       Я возвращался из очередного путешествия. Бригантина покачивалась на волнах, и зеленое 
солнце наливалось глубокой синевой, опускаясь за линию горизонта. Таяла на воде изумрудная 
полоса, и небо становилось непрозрачным, черным. В соцветиях пены под кормой вспыхивали 
зеленоватые искры, а по правому борту тонули в сумерках немые громады островов Эитаи. 
        Голос подарил мне славу, и в последние годы я всё чаще получал приглашения петь в 
столичных театрах. Сольх, Лайана, Каллея - меня приветствовали мастера музыки, аристократы и 
правители... и только на родных островах все провожали косыми взглядами и злым шепотом. 
        Капитан держал курс на Лайли, к полосам серого песка, где мерцают под солнцем 
выброшенные на берег капли янтаря, и волны стирают следы; где прячутся под камнями пугливые 
крабы, и на скалах вьют гнезда ониры - иногда небесные коты слетают к воде и выхватывают 
полупрозрачными и острыми когтями серебристую рыбу. 
        Пятнадцать лет назад я прибегал на берег плакать от обиды и считать синяки. Дети 
жестоки. 
       Кончиками пальцев я поправил маску. Темно-фиолетовый бархат не прятал шрамы или 
причудливое уродство - на любых островах, кроме родных, меня, наоборот, сочли бы красивым. 
До совершеннолетия, как родственники и учителя, я еще верил, что произойдет чудо, и 
невзрачный мох покроется цветами. 
        Меня не приняли в театр, несмотря на отлично сданные музыкальные экзамены, которые 
так значимы для сирен - моим соотечественникам важны не только идеальные слух и голос. Они 
хотят восхищаться и лицом. Я помню презрительную гримасу театрального Наставника при виде 
бумаг из консерватории. Он скомкал направление и, разорвав мой диплом, отшвырнул клочки. 
Никогда этого не забуду. 
        - Эни Нааэй, через несколько часов мы прибудем в Лайли. 
        Цеш Юрге, полноватый и степенный сольхец, служил мне больше десяти лет. Он 
занимался счетами, встречами, концертами и был первым, с кем я познакомился сразу после 
отъезда из Эитаи. 
        Последние лучи скользнули по выбившейся из-под моего берета тонкой и золотой пряди. Я 
кивнул, поправил онирское перо у ремешка. Юрге оперся о трость и провел ладонью по аккуратно 
расчесанной бороде: 
        - Что вы собираетесь делать дома? 
        - Увидеться с Наставником театра. Не думаю, что он откажется от встречи с такой 
знаменитостью, как я. 
        Цеш улыбнулся: 
        - Вам не ведомо смущение. 
        Я польщено приподнял уголки губ в ответ. 
        
        В театр я отправился утром. Рассветный Лайли казался несуществующим, сказочным: 
раковины домов, между которыми стелется туман, над ручьями - спины мостов, и пропитавший 
всё, даже землю, запах соли. 
        Оправив соцветия манжет, я вышел за придержавшим дверь Юрге и огляделся - город 
остался прежним, каким запомнился с детства. Теперь я видел, насколько он мал, скучен и 
неприметен. Пожалуй, лишь выточенный в раковине полубезумным архитектором театр давал 
Лайли право на жизнь. Восхищенные звуковикой в город стекались музыканты и певцы. Они 
делали его известным. 
        Из утреннего тумана неторопливо вырисовывалась раковина театра, увенчанный лучами 
костяной завиток молочно-белой рапаны. С каждым шагом он становился ближе. Под ногами 
хрустел сероватый песок улиц, и звук тоже напоминал о детстве - я разглядывал ажурное 
плетение барельефов и представлял разлетающийся под сводами театра собственный голос и то 
незабываемое ощущение, когда музыка постепенно наполняет изнутри и, достигнув краев, 
выплескивается наружу. Каждая сирена живет ради этого. 
        Цеш первым заметил черноту окон, которые прежде закрывали нежно-голубые с розовым 
витражи. 
        - Мне казалось, что вы выбираете несколько иное оформление для своих театров, эни. 
        Я остановился; затем молча ускорил шаг, перешел на бег. Театр выглядел брошенной на 
пепелище расколотой ракушкой. 
        Цеш нагнал меня. 
        - Золотоголовый Ценин... - пробормотал он, однако солнечное божество сольхцев было 
здесь бессильно. 
        Я стянул перчатку, наклонился и зачерпнул ладонью смешанный с песком старый пепел. 
        Холодные струи просыпались между пальцами. 
        Я смотрел на них и не мог понять, как это случилось, кто допустил? Театр всегда был 
сердцем Лайли, а теперь оно... умерло? Остановилось? 
        Сгорело. 
        Злые слезы наполнили глаза. Я развернулся и зашагал прочь. 
        
        Днем я посетил в консерваторию. Меня вспомнили, и ректор согласилась принять 
незваного гостя. Слава Нааэя Иола достигла родных островов, как я и ожидал. 
        - Наставник театра погиб при пожаре, - Иэлия Эа убрала за ухо зеленоватую прядь и 
посмотрела мне в глаза. - Ты рад? 
        Свет тёк сквозь высокое и узкое окно. По выложенному каменными плитами полу ползли 
солнечные блики. Ректор сидела в кресле спиной к окну, и её силуэт окутывал ореол мягкого 
рассеянного света. 
        - Мне все равно. 
        Позади корректно кашлянул в кулак Юрге. 
        - Куда разъехались остальные? - я предпочел не заметить его жеста. 
        - По другим городам. В Эитаи достаточно театров. Может быть, лет через семь или десять, 
когда выделят деньги на реставрацию, Лайли оживет. 
        Я подошел к окну, за которым виднелись тихие улочки Лайли. Они лежали передо мной, 
как на ладони - тончайший лепесток птерии, опаленный и потрескавшийся. Иэлия сидела рядом, 
спокойная и невероятно красивая. Она походила на ожившую фарфоровую куклу с кошачьими 
чертами и завораживающе глубоким взглядом. 
        - Фиолетовый цвет идет к твоим глазам, - Эа плавно поднялась, положила ладонь мне на 
плечо и посмотрела в глаза моему отражению. 
        - Это сарказм или искренние слова? 
        - Я не способна сделать комплимент бывшему соученику? - невинно удивилась она. 
        - Ты помнишь, как мне портили ноты, прогоняли из коридоров на перерывах и совали в 
волосы репей? 
        - Это только сделало их лучше, - Иэлия странно улыбнулась и потянула концы густо-
фиолетовой ленты. Золотые пряди волной укрыли мою спину. Я поднял руку, чтобы коснуться 
тонких ключиц... 
        Мы свободны от ханжества, и маска вряд ли её смутит. Юрге сказал, что подождет меня в 
коридоре, и вышел. 
        
        На закате я снова пришел к театру. Было пусто и тихо. С сумерками раковина почернела и 
как будто ссутулилась. Я долго ходил вокруг неё, а затем скользнул под проржавевшую цепь на 
двери. Мне показалось, что внутри еще пахнет гарью. При каждом шаге песок и пепел оседали 
пылью на носках туфель. Лучи закатного солнца проскальзывали сквозь щерящиеся осколками 
витражей окна. 
        Я подошел к краю оркестровой ямы, спрыгнул вниз и закашлялся. Пепел. Пыль. Гарь... От 
маленького мирка Лайли ничего больше не осталось. 
        Ноты я увидел случайно. 
        Почерневшие по краям листы осторожно легли в ладони. Я присмотрелся к темным знакам 
и не сдержал грустной улыбки. "Песнь о ш"хэй", опера о мести русалок лайанцам - трагическое и 
красивое произведение, написанное века назад моим соотечественником. Первые страницы 
сгорели, и ноты продолжались партией потерявшего сына правителя Лайаны, который клялся 
отомстить. Кровавая расправа северян над ш"хэй стала началом долгой войны. Она завершилась 
падением Иллении, бывшей лайанской столицы. Я подумал, что война тянется до сих пор - 
русалки и северяне остались врагами. 
        Месть... Месть. Я приехал мстить погибшему Наставнику и сгоревшему театру. 
        Зал слепо смотрел на меня почерневшими сводами. 
        Бережно прижимая к груди хрупкие листы, я пошел к выходу. На ступеньках, опершись о 
трость, ждал Цеш. Я остановился и посмотрел на него: 
        - Займись расчетами. Думаю, моих гонораров хватит на восстановление театра. 
        Сольхец немного приподнял косматые брови: 
        - Разве вы не приехали поквитаться за обиды прошлого, эни? 
        Я пожал плечами и молча сошел вниз. Обиды прошлого казались пустыми рядом с тем, что 
я мог сделать для театра и города сегодня.