- Сволочь, сволочь, сволочь! - в бессильном бешенстве вопил Ильич, заламывал руки и колотил себя по розовым, мокрым от слез щекам. Поддетый нервной ногой Ильича рассохшийся табурет отлетел и прогрохотал по деревянной стенной перегородке. Застланный газетой дощатый столик, уставленный початой бутылкой "московской", открытой банкой сардин, полудюжиной пива, вареным картофелем, крутыми яйцами, жестяной миской с нарезанным луком в масле от сардин, густо усыпанный поверх газеты картофельными и яичными очистками - все это Ильич предусмотрительно пощадил от своей ярости.
Он порывисто вышагивал по каморке вокруг столика, обхватив лоб рукой и бормоча себе под нос. При этом он то и дело выныривал из темноты в конус света пятисвечовой лампочки, чтобы злобно покоситься на Кобу, который сидел и дочищал себе картошину.
- Сволочь ты, Коба. - повторил Ильич спокойнее. - Ну что тебе стоит? - Он вернул свой табурет и плюхнулся на него боком столу.
- Ну, ну, - примирительно усмехнулся хитрый усач Коба. - чего разоряться почем зря. Сам ведь понимаешь. Лучше, брат, выпьем по одной, - и налил в стаканы по пятьдесят граммов водки. - Тебе с пивом?
- А мне можно, думаешь? - по-детски резчил слова Ильич.
- Чудак. Тебе все можно. Ты же вождь мирового пролетариата.
- Ага, вождь, - передразнил Ильич, принимая стакан, - а Надьку ко мне не пускаешь?
- Снова за свое. - Коба выпил и поморщился. - До дна, до дна. О, молодец. Теперь сардинку. - он с удовольствием помогал Ильичу приходить в себя. - Не довольно повторять. Надька твоя растреплет всё раньше времени. Раньше торжества социализма. Не возражай, пожалуйста! - Коба снова поморщился. - Я-то баб знаю.
Некоторое время собеседники молча жевали.
- Да, кстати сказать, завтра Надежда с пионерами придет - так чтобы ни-ни, никаких грязных намеков, как в прошлый раз. А то ее позоришь, и меня позоришь. Мы же с тобой договаривались? - Коба перестал жевать и пристально посмотрел на Ильича.
- Ну, договаривались.
- И Надя, между прочим, одобрила. Одобрила или нет?
- Ну, одобрила.
- Ну вот. А ты артачишься, как малое дитя. Погоди, брат, еще немного. Мы так мировому капиталу нос утрем - век помнить будут.
- "Погоди, погоди". Покуда годить-то? А, Коба? - Ильич тоже старался пронзительно заглянуть собеседнику в глаза. Что на уме у проклятого усача? По расчетам Ильича, вполне можно было воскресать, причем международная обстановка в результате только выигрывала.
- Понимаешь, международная обстановка сейчас хреновая, - начал издалека Коба. - Рано провозглашать торжество социализма. Проклятые буржуи, чего доброго, не поверят. Не-ет, нам надо наверняка действовать. Помнишь, как ты здорово в "Правде" об этом написал? Почитай мне сейчас. Как друга прошу! - Коба знал, чем польстить другу.
Опьяневший расстроенный Ильич широким движением смахнул с газеты шелуху и стал монотонно читать с середины:
- Уже близок и близок час нашего последнего, решительного плевка в отталкивающую гримасу этой всеевропейской, говоря несколько по-французски, - он поскреб ногтем строку, - анфантерибли. Хотели бы мы тогда посмотреть в ее неправедно пялимые мутно-серые буркалы. Чуть и чуть - и не отвертеться ей от своих прямых обязательств!
Хорошо у него, у лысого черта, получается, - без зависти думал во хмелю Коба. - Сладкогласец. Златоуст.
Заметив, что Коба не слушает, Ильич схватил через стол борта его френча и забубнил:
- Коба, друг! Леший с ней, с этой обстановкой, выпусти меня отсюда, дай воскреснуть, как есть, ложили мы на буржуев, не могу больше!
- Рано, Ильич, рано, - уклонял глаза Коба и отдирал скользкие замасленные пальцы Ильича от дорогого сукна. - Ты пиши лучше, пиши. Тебе писать надо.
- Писать?! Вот! На! - Ильич выпустил френч, но удержался на ногах. Он метнулся к серой койке, неверной рукой выдернул из-под подушки несколько желтоватых исписанных листков и швырнул Кобе. - Читай! Последняя! Последняя, слышишь?
Коба невозмутимо принял листки, перевернул, разгладил края, отпрянул в прищуре, стремясь прочитать.
- Так сколько еще? - глухим голосом допытывался Ильич.
Коба поднял взгляд. Перевел его на дверь, снова на Ильича, тяжело поднялся и твердой полной стопой двинулся уходить.
- Сво-олочь! - взвыл Ильич, снова бросился к койке и схватил с тумбы чернильницу. - Вот тебе! - но Коба уже притворял за собой. Чернильница безвредно ударилась о плохо пригнанные доски, сотрясла их и оставила большое, густое, поблескивающее в нижней части безобразное пятно. - Скажи Яшке, пусть чернил принесет! - в отчаянии Ильич форсировал фальцет, отчего последнее слово чуть не разодрало ему глотку.
Наутро к Ильичу пришла Надя с пионерами. Детишки боязливо смотрели из-под тонких ручонок на прозрачный саркофаг и спешили выскользнуть на весенний божий свет. Надя тем временем пыталась не допустить слезу до больших влажных глаз. Это было трудно. Она близоруко вглядывалась в знакомые черты под толстым стеклом. Живой, совершенно живой, только молчит. Как будто прозрачная броня, губя, останавливая звук, еще безнадежнее отчуждила от нее тело Ильича.
И зачем только она согласилась на их омерзительную аферу! Своим согласием она и Володю, и себя погубила, вырвала из жизни, возможно, на годы. Его-то воскресят, а кто ее воскресит? Кто вернет утраченное время? Когда, наконец, чертовы большевики провозгласят свой социализм? Проклятый Коба, хитрит, хитрит, держит наготове очередную адскую пакость, а потом поднесет ее в последний момент на блюде, когда ни отплеваться, ни отвертеться. Бедная, бедная Надя. Бедный, бедный Ильич. Ну подай, молю, хоть какой-нибудь знак, явись, что ли, во сне, возвести несчастной Наде, сколько ей страдать. Ведь являлись людям святые до революции. Сотвори, молю, знамение во славу твою, сукин ты сын.
С такой немой мольбой Надя вглядывалась в искусно подсвеченный желто-розовый фас и сама начинала верить в ее действенность.
Вдруг она отчетливо увидела, как правый глаз Ильича приоткрылся. Зрачок в этом глазу совершил кругообразное движение и остановился, указывая куда-то в сторону, в темноту, куда не достигало мерцание подсветки. У Нади не хватило мужества проследить направление, в котором скосился зрачок. Она в оцепенении не могла отвести взора от когда-то дорогого ей лица. Неужели опять показалось? Нет, не может быть. И не верит она в поповскую дребедень: явления-знамения. Какие там знамения?! Моргнул, явно моргнул! Вот, снова! Она с тоской припомнила, как сто лет тому назад, в Шушенском, в точности таким же полувзглядом-полунамеком Ильич впервые позвал ее в тот их чуланчик, и Надины щеки залила краска.
А в прошлый раз - какая же она была дура! Позволила убедить себя этим негодяям, Кобе с Яшкой, что ей всего лишь показался этот бесконечно милый трогательный взглядик. Нет! Большевики Надю явно недооценивают. Они еще узнают, каково ее дурачить. В Кремль, немедленно в Кремль! Забыв о пионерах, Надя ринулась устраивать начавшую определяться свою с Ильичом судьбу.
А Ильич, наблюдая через стекло Надино бегство, мысленно плюнул. Да, трижды прав Коба. Какие, однако, бабы дуры. Всего-то требовалось от нее заметить маленькую, скрытую драпировкой дверь. Нет, выпучилась, как жаба. Ильича передернуло при воспоминании о том, до каких пределов способны раскрыться Надины глаза. Дура проклятая. Только и годна для: Да, надо решаться, страшно, а надо. Насупленный Ильич накануне решения погрузился в думы.
Тем временем Надя ворвалась к Кобе.
- Всё, Коба! - объявила она, сияя.
- Что - всё? - весело спросил Коба.
- А то - всё! Можно провозглашать социализм.
Коба поморщился:
- Какой, ко псам, социализм? Не с Луны ли ты свалилась?
- А такой, ко псам. - Надя упивалась своей смелостью. - Какое, по-твоему, должно быть первое величайшее событие социализма?
- Ах, ты об этом. Не довольно повторять. Пойми, далековато еще молодой советской науке до воскрешения Ильича. Кроме того, международная обстановка:
- Накласть на твою международную обстановку! Ильич ожил!
У Кобы отвисла челюсть. Он с минуту ходил по кабинету, затем сделал загадочное лицо, усадил Надю на стул и, взяв ее руки в свои, попросил:
- Ну-ка, ну-ка. Расскажи-ка, Наденька, как это - Ильич ожил?
И ликующая Наденька рассказала Кобе про свою мольбу, и про отчаяние, и про нежный полувзгляд-полунамек, словом, всё-всё.
Коба внимательно дослушал до конца и поинтересовался:
- А не читала ли ты, Наденька, Маркса?
- А в чем дело?
- А в том! - заорал Коба. - Где у Маркса сказано объявлять социализм, когда первой попавшей дуре померещится невесть что?!
- Мне не померещилось, - глаза Наденьки заволокло. - И тогда не померещилось! - она тоже хотела возвысить голос сквозь перехватившееся дыхание, но не выдержала и разревелась. "Почему ты мне не веришь" - только и можно было разобрать.
- Верю, - давал ей наплакаться Коба, - но историко-материалистической комиссии верю больше.
- Кы-какой кы-комиссии?
- Не смей дразниться! Комиссия, которая свидетельствовала факт нетленности. Как научное достояние. Постой, а ты, кажется, и не материалистка?
Надя поперхнулась слезой от неожиданного, несправедливого обвинения.
- Да? Смотри. Так вот, и факт воскрешения способна свидетельствовать лишь историко-материалистическая комиссия! Разве непонятно?
Она часто закивала.
- Спасибо и на том. - Коба уселся за письменный стол. - Иди! Работы по горло.
С прерывистыми вздохами Надя досеменила до двери.
- Что же мне делать, Кобочка, если я вправду видела? - набралась она духу спросить.
- Мемуары напиши. А мы издадим потом.
Немигающие выцветше-желтые глаза Кобы не шутили. Наденьке ничего не осталось, как убраться восвояси.
- Слышал? - Коба полуобернулся к тяжелой малиновой портьере, когда плотная дверь закрылась. Из-за портьеры, иронически посмеиваясь, показался Яшка.
- Что делать будем? - начальственно вопросил Коба.
- Да что ж поделать, - посмеивался тот.
- А морду ему набить! - рассвирепел Коба и хрястнул ладонью о стол. - Подонок! Ему партия, - слово "партия" он произнес с надрывом, - партия доверила, а он. - Коба гневно сплюнул.
- Набить, ага. Соломой.
- Что-о?
- Морду ему нельзя набить, - Яшка обновил свою кривую улыбочку. - Он ею того: Она у него подсвечена!
- Набей ему что хочешь, но если его игрушки не прекратятся, то спрошу с тебя, понял?! И убери свои дурацкие смехоёчки! - разошелся Коба не на шутку.
- Ладно, Коба, не кипятись. - пугливо потемнел Яшка. - Попросил бы раньше, я и сделал бы раньше. Не впервой.
Согнав с Яшкиной рожи ухмылку, Коба остыл.
- Значит так. Твоя когда очередь с Ильичом лакать? Сегодня? Хорошо. Тряси его, как попало, но чтобы я больше не слышал: "Ильич ожил". Бордель в мавзолее! Чуланчик ему подавай! Донжуан кошачий.
Возмущенную тираду Кобы прервал вбежавший в кабинет комендант Кремля. Белый как мел, он доложил:
- Това-ва-рищ Коба! Та-там Ильич пропал!
Коба и Яшка многозначительно переглянулись. Взгляд Кобы помутнел, а Яшкины глаза распахнулись не хуже Наденькиных. Наконец Коба процедил:
- Когда?
- Не более часа, - Комендант стучал зубами. - Предатели знали про подземный ход. - Мера ужаса произносимых слов отражалась на его лице. Пропажа драгоценного трупа рождала догадки одна страшнее другой.
- Посиди пока в приемной, - бросил Коба коменданту, а когда тот вышел, надвинулся на Яшку, вобрал горстями полотно его гимнастерки так, что Яшке не хватило воздуха, и притянул к себе:
- Бери Феликса и этого, - Коба кивнул на дверь, - и быстро мотай к Надьке. Чтобы через полчаса Ильич был у меня! То есть, у себя! - он разжал руки.
Яшка, слегка осев, потер грудь.
- Полагаешь, он у нее? - он не переставал поражаться.
- Нет, он в публичной библиотеке имени КПСС! Одна нога: - но посланец его уже умчался.
В эту минуту в квартире Наденьки раздался звонок. Это пришел Ильич. Не давая Наде опомниться, он втолкнул ее в переднюю, закрыл дверь на замок и цепочку и облегченно вздохнул.
Надя всплеснула руками:
- Ильич, родимый, ведь я знала! А Коба не верил! И Яшка не верил! Говорили, мне померещилось!
- Помолчи, дура, - озабоченно перебил Ильич. - И трепливый вы, бабы, народ.
- Да, но зачем ты в таком виде?!
Ильич заглянул в зеркало. Надвинутая на глаза кепка и пиджак экспозиционного костюма были вываляны в грязи. Из-за поднятого воротника виднелись нарочно испачканные чернилами щеки. Странность довершали взятые шпагатом явно чужие очень ветхие рыжие ботинки.
- Не обращай внимания. Это для: не твое дело. Пришлось там с одним. Пускай теперь, Коба, собак! Идем скорее в комнаты.
Он потеснил Надю в гостиную. Им надо было так о многом сказать друг другу. Они уселись на диван и взялись за руки.
- Дурочка моя! - добродушно щурился Ильич.
- Чучельце мое! - елейно вторила ему Наденька.
Но своих рассказов им спокойно докончить не довелось. В дверь снова позвонили. Открыв, Наденька увидела Яшку. За его спиной с серыми гранитными лицами стояли Феликс и комендант Кремля.
Секунду Яшка и Надя смотрели друг на друга круглыми глазами. Внезапно Надя сообразила: то-то Яшка удивится новости! Она решила обрадоваться:
- А напрасно вы с Кобой не верили. Ильич-то наш ожил-таки!
- Он: у тебя? - сдавленно проговорил Яшка и протиснулся со своими спутниками в переднюю.
- Да, проходите. Феликс. И вы, товарищ. В гостиной он. Будьте свидетелями!
Вошедшие мгновенно очутились в гостиной.
- Где же он? - в недоумении обвел глазами Яшка.
- Только что был, - пробормотала хозяйка. - О, вот он! - она заметила колебание скатерти. - Зачем, глупенький, спрятался? Вылезай, у нас гости! Видите, ожил, а вы не верили!
С торжеством Наденька откинула скатерть.
- Вылазь, чучельце мое. На кого ты похож? - шутливо укорила она Ильича.
- Ожил? - Яшка искривил рот. - Ильич, ты что, помирал? Ладно, собирайся быстрее. Коба ждет.
- То есть как это - не помирал? - в ужасе пролепетала Наденька.
- А так. Ильич, расскажи ей.
Ильич густо покраснел под столом. Надя тоже вспыхнула и отвернулась к окну.
Яшка распоряжался:
- Давай, братва. Он добром не хочет. Ну-ка, взяли!
Стол с грохотом опрокинулся, и братва - да снимите с него дурацкое шкарье! - уволокла отчаянно отбивающегося Ильича вон из квартиры.
Через полчаса ухмыльный Яшка докладывал Кобе:
- Всё, Коба!
- Что - всё? Водворили?
- Нет, пока. К вечеру обещали.
- Как - к вечеру? - настал черед Кобы изумляться. - Он сейчас где?
- Так ведь: отдали мы его.
- Как - отдали? Кому - отдали? А если сбежит? - Коба грозно надвинулся на Яшку.
- Не кипятись, - Яшка отступил спиной к двери, - не сбежит.
- Куда, черти тебя дери, вы его отдали? - начал догадываться Коба.
- Так ведь, - повторил Яшка, - в набивку. И тебе спокойнее, и мне. И ему. Тихонько будет лежать, а не Надьку пугать.
Не в силах дольше выслушивать от мерзавца его хамские рассуждения, Коба со стоном запустил в него чернильницей. Но Яшка ловко увернулся и был таков. А Коба долго еще ходил по кабинету, разглядывал на двери большое чернильное пятно и бормотал: - Спокойнее? И впрямь! Ах, Ильич, Ильич.