Сгущался сумрак. В тающем свете дня жуткие пятна крови на снегу теряли выразительный цвет, становились неотличимыми от таких же бесформенных пятен мазута и разбитой земли. Вместе с сумерками в траншею вползало вечернее оцепенение. Дневная суета, построения, раздачи сами собой улеглись и отступили. Разгоряченное неизбывной службой тело ужималось, и в зазор под ватник, гимнастерку, слежавшуюся вязаную поддевку, под обесточенные мышцы колким инеем вползало безразличие. Безразличие, когда кожа еще способна воспринимать и понимать военные обстоятельства, но реакции окуклились, устарели, потеряли насущный смысл. Вместо них пришла до следующего утра вязкая тоска, от которой голова идет кругом и звон в ушах мешает слышать.
Оба ротных интеллигента, рядовые Муравейко и Забияка курили, скрючившись в углу т-образной полуростовой траншеи, у которой основание буквы "т" слепо и длинно тянулось к обнажившейся из-под снега грунтовой дороге, а поперечина, усиливаясь вынутой землей, была обращена вглубь покатого от дороги поля. Они сидели лицом к дороге, глазами вровень с ее темным полотном. Оно в этом месте делало плавный поворот, огибая деревянное односкатное строение пропускного пункта, и терялось из вида в заснеженных неровностях. Через дорогу тоже было поле, дальше - тощая посадка, а еще дальше - неведомая Столица, такая же, говорят, потемневшая и помертвевшая, как их одинокая сторожка и полевое убежище, наскоро накатанное жердями и мерзлым грунтом в дальнем конце траншеи. Его, наверное, следует так же безнадежно, исступленно защищать? Или полагается бросить и направиться по выбитой колее дальше на восток?
Над черными очертаниями деревьев горел яркий и почти полный лунный диск. По его поверхности без остановки ползли четкие клубы тумана, на которые можно было долго, долго не отрываясь, смотреть и думать одно и то же, дурманяще-тягучее. Как не хочется никуда идти! Так бы и оставаться тут, пока эта холодная ночь и эта зима сами собой не кончатся... Чуть выше и правее месяца, может быть, на ладонь, сквозь прозрачную черноту неба проступило матовое красное пятнышко, маленькое, с обгрызанный пятак. Откуда оно взялось? Неужели оно и раньше тут выныривало? Не может быть, иначе Андрюха заметил бы, у него глаз ухватчивый...
Мысли возвращались к видимой глазом полосе деревьев по ту сторону дороги. Если привстать, то можно было увидеть поле до края и найти глазами то место на границе поля и посадки, где сегодня утром, как рассвело, Забияка увидел парочку жирующих диких свиней. Введенные в заблуждение ночной светомаскировкой, они глодали кору и побеги в опасной близости от людей, время от времени углубляясь рылами в издалека неразличимый перемешанный со снегом травяной подстил. О своем открытии Забияка сообщил разбуженному для этого сержанту Чеботаеву, командиру ружейного расчета.
- Кабан?! - изумился со сна Чеботаев, как будто Забияка должен был иметь очень веские причины для появления кабана вблизи расположения.
Чеботаев отер рукавом ватника стальные части вверенного ему грозного ружья. Не покидая траншеи, он установил сохи ружья в снегу по одну ее сторону, а приклад, подложив под него оставшуюся от строительства жердь, - в земляной насыпи по другую сторону. Затвор глотнул огромную оливку патрона и чавкнул, Чеботаев заученно прицелил ружье на нужный угол.
- Под нижний срез, долбать их, на дальности триста-четыреста... и менее...
Выстрелом жертву отбросило и перевернуло в воздухе. Место ее падения обозначилось снежным туманом и шевелением высоких сухих трав. Неопытный Забияка тогда не понял, сделано ли дело. Ему показалось, что хитрые животные мгновенно убежали.
- Есть, - крякнул Чеботаев.- Тащи сюда, но мимо кпп не наследи. Пойдет ли еще снег...
В исполнение чеботаевского замысла, Муравейко и Забияка далеко в обход сторожки доставили добытого секача в расположение расчета. Мощным зарядом кабану снесло полголовы, и волокомая пахнущая зверем и кровью туша оставляла неприятный грязно-розовый след. Невдалеке от пересечения траншейных рвов она была разделана на снегу лично Чеботаевым и его военным другом Андрюхой Горилым, который нюхал свежую гильзу и строго скашивал в ее дымные недра мутный и пухлый от сна глаз.
- Надо, Чиба, горлянку вскрыть. Чим бы заткнуть чи завьязать... Стий! Кишки не поруш. Треба через зад вынять... - то и дело лез Горилый с советом.
- Через зад?! - оскорбленно не понимал Чиба. - Сам вынимай через зад!
Андрюха споро взрезал утробу, покопался в ней, отделяя кабаньи органы пищеварения, и выкинул их, "не порушив". Затем он свежевал тушу сильными точными взмахами, лихо кулаком отслаивал шкуру, как настоящий мясник, и Забияка не поручился бы, нету ли на нем в эту минуту широкого белого немного испачканного кровью фартука.
- Десь би до дерева пидвисыть? Чиба! - забеспокоился Горилый, управившись. - Нехай оно Муравей з Забиякою пидуть... Муравей! - повис в воздухе капризный призыв. "Муравей! Забияка!" - вторил, странно соединяя имена, Чеботаев. "Муравей! Забияка!" - застыло в ушах звучное эхо.
- Забияка! Забияка, черт! - металлический голос Чибы истерично надорвался на втором окрике.
Инстинктивное существо Забияки выпрямилось и предстало перед Чеботаевым.
- Спишь?! Резче шевелись, - постановил Чеботаев. И вдруг взбеленился: - Как стоишь, военный? Смирно! Отставить! Кругом! Отставить! Живее! Кругом-отставить! Куда отступаешь?! Не отступать! Что позади, товарищ солдат?
- Москва, - догадался Забияка.
- Черная Грязь у тебя позади. Деревня... - ухмыльнулся Чеботаев, и опять без видимой связи: - Так, бегишь сейчас к соседям слева и берешь у них соль. Скажешь, я послал. Винтовку давай.
Забияка опасливо медлил.
- Давай, не в карауле, - в тоне Чеботаева слышалась насмешка над неделовой ревностью к уставу.
А, будь что будет, - Забияка отдал оружие и полез из траншеи. Преодолев подъем со второй попытки, он пошел к соседям. Чиба с Андрюхой тем временем завешивали укрытие куском брезента, готовясь разжечь печку и изжарить утреннюю добычу.
Последние за день пятьсот метров дались Забияке труднее ожидаемого. По возвращении он оступился в темноте мимо края рва и ухнул со всего маху на дно, больно разбив при этом лицо и рассыпав ведро с углем. В себя он пришел от нытья в переносице и от крика Чибы.
- Зачем я тебя взял в расчет? - зычно поражался Чеботаев. - Вместо политрука на передовой линии?
- Так точно, приняли в расчет, - зачем-то подтвердил непослушным деревянным ртом Забияка.
- Что-о?! Ясный день, принял. А не принял, так ушел бы ты с головорезами. Поля пахать! А не санитаром в санчасть. Там вас таких умных один на трое остается. И жратву возят не до приказа, - Чеботаев театрально выделил слово "до", - а после. Понятно? После выполнения приказа.
Забияка вспомнил о съеденном в присест суточном пайке и уловил запах дичины, донесшийся из-за брезента. Ответить было нечего, да и не хотелось никак отвечать. По-своему, Чиба был в чем-то прав. Хорош цапаться, пойдем-ка лучше жрать свинью, а, Чиба?
- Ладно, идем жрать, - смягчился Чиба.
Куски мяса жарили прямо на чугунной раскаленной крышке и сразу ели пресно-упругими, в горячем, сочащемся сквозь пригар янтарном жире с прожилками. Ели без соли: у соседей соли не оказалось, но Чиба отнесся снисходительно к этому обстоятельству.
Из укрытия Забияка вышел легко, забыв про тоску. Ему показалось, даже воздух потеплел, и боль в переносице отступила. Впереди снова была лунная ночь.
Забияка ходил и смотрел поверх навала земли в сторону волнистого приснеженного поля. На дальнем краю поля отраженное белой поверхностью лунное освещение терялось в темноте, и там угадывался пласт леса, массивный и протяженный, а не тощая посадка, как позади, за дорогой. Там, что ли, залегла неприкасаемая Черная Грязь? Чужая и застывшая, бесформенная, обходимая десятой дорогой. Так ли страшно на нее наступить? Какую опасность она таит? Забияка пытался вообразить холодное нутро занятой врагом деревни, холод стальной сжатой пружины, готовой распрямиться в сантиметре от лица.
Да, захваченная деревня, километрах в десяти. Забияка не знал, но десять ему казалось достаточно, чтобы неумолимый выщелк вражеского наступления был направлен не в точности на их окоп, а куда-то в неопределенное восточное направление. Вот почему так страшно наступить на нее: она сама таит наступление, накатит катком, лоб в лоб, уклониться бы от этого катка... Забияку снова охватила тревога.
За волнистым полем, воображал он, за едва различимой полосой леса и погасшей деревней сидит во втором этаже сельской школы генерал вермахта, командир полсотни танков и трех тысяч солдат, одной из многочисленных дивизий, неотвратимо надвигающихся на Столицу. Он отчетливо видел перед собой этого генерала, его пожилое лицо, погоны, как если бы стоял рядом. С высоты второго этажа генерал смотрел на серые в снегу обмежеванные поля, на яркий диск Луны и на блеклое пятнышко Марса, которое виднелось теперь над деревьями значительно правее. Юго-восточнее. Оно уже шло на спад, уступив гору огромной луне, и делало вид, что не имеет к ней ровно никакого отношения. "А все-таки в одной стороне горизонта...", - думал генерал. - "Неточное соединение, плохой знак. Страшный знак, а мы идем ему навстречу, этому смутному приближению... Мы будем гнаться за этим слепым призраком, пока сами не погибнем."
- Вот что. Мы должны хорошенько подумать над загадкой русской души, - произнес он задумчиво. Тут Забияка заметил у двери молодого лейтенанта в полевой форме, который стоял навытяжку, подчеркнуто уязвимый без погон, и отдавал честь. Без сомнения, разжалованный лейтенант и загадка души находились в тесной связи. Забияке всё это было странно, хотелось дать им очевидные пояснения.
Наконец, генерал вышел из задумчивости и спросил:
- Так почему вы вопреки приказу и здравому смыслу отступили с назначенной вам высоты?
- Я не трус, господин генерал. Я не очень опытный солдат, но, по-моему, всякий приказ предполагает наличие соображений высшего порядка.
- Объяснение неудовлетворительно. Ваш взвод занимал выгодную высоту и мог долго держаться. Почему вы отступили? Почему ты оставил высоту? Признайся, что ты испугался и убежал. Я это пойму, и ты сможешь умереть достойно, искупив вину, как подобает офицеру.
- Как я уже пояснял, - тускло повторял арестованный, - мои подчиненные были деморализованы. Еще несколько минут такого боя, как нам пришлось пережить, и выжившие сами пустили бы себе пулю в лоб. Я сохранил половину взвода и, хотя сожалею о погибших, но...
- Ты потерял половину взвода!
- Господин генерал! Они лезли, как саранча. У нас не было и трех метров земли, свободных от трупа. От крови расплавился снег. Мерзлый грунт развезло, как при оттепели. У них не было никакого оружия. Они лезли и лезли... Я своими глазами видел мертвецов. Господи, они окружили нас со всех сторон! Оба пулемета раскалились, на них пришлось вылить запас воды... И, прошу прощения, не только воды... Я дважды менял расчеты, у пулеметчиков от непрерывной стрельбы развилась контузия. И я... В целом, я счел эту высоту не столь важной в масштабах сражения, и...
- "Развилась контузия". Хватит, лейтенант. Мне об этом уже доложили. На языке войны это называется трусостью.
- Я не трус, господин генерал! Позвольте мне... Дайте мне... - торопливо проговорил он. Его мозг лихорадочно выдумывал дерзкий сказочный подвиг, но видя, что уже легкие генерала наполнились и с его губ слетит роковое слово, он вдруг помимо собственной воли выкрикнул: - Проклятие! Дорого бы я заплатил, чтобы узнать, что же все-таки случилось!
Генерал точно ждал этого. Он посмотрел с деланным удивлением:
- Разве вы верите, лейтенант, в россказни о загадочной русской душе?
- Мне наплевать на русскую душу и наплевать на мою собственную. Но... мне необходимо поговорить с одним из этих людей!
Генерал горько усмехнулся, глядя в окно. Несчастный юноша, прозакладывавший за мифическую тайну души карьеру, жизнь и честь офицера.
- Поговорить? Ну что ж. Давай поговорим, сынок, с одним из этих людей. Я надеюсь на тебя. Пусть это случится сегодня ночью.
В расположение расчета Васи Чеботаева лейтенант пробрался уже под утро. На сером заиндевевшем фоне рассвета было легко ориентироваться по жидким дымкам, струящимся от траншейных укрытий. Он выбрал близкое, лежащее против излучины дороги, рядом с пустой караульной будкой. Бесшумно, с силой и расчетливостью волка или гимнаста, укрываясь за бруствером, лазутчик подобрался ко рву и заглянул в него. На дне он увидел зеленое стеганое пятно бушлата и переполосованные грязью голенища сапог солдата Забияки, который съежился от холода и сна в двух шагах от брезентового полога. Для полной уверенности он решил приблизиться к спящему скрытно, со стороны дороги.
Он тихонько спрыгнул в окоп. Всего несколько метров расстояния и забранный жердями земляной угол отделяли смельчака от загадочной души. Но едва он приблизился, как жесточайший удар винтовочным прикладом наискосок лица свалил его с ног.
Лейтенант пришел в себя от страшной пульсирующей боли. Свет пасмурного дня остро проникал в сотрясенный мозг ломотой в уцелевшем глазу. Этим глазом он увидел над собой Чеботаева и Забияку. Чеботаев метал молнии ненависти и орал:
- Черт! Урою! Где бросил винтарь?!
Он потрясал умело использованной винтовкой Забияки, подвернувшейся, по счастью, ему под руку.
- Кому из нас вменяется бдительность?! ...Пока способен держать оружие? Почему я должен врага по хлебалу охаживать? До ветру нельзя выйти! А если бы я сегодня вообще лить не захотел?! - к гневу сержанта примешивалось легкое хвастовство, известный прилив гордости за невозможность предполагаемого хода событий. - А часовой спит на дне канавы! - Чиба состроил омерзительную гримасу и причмокнул, изображая, как, по его мнению, выглядит во сне Забияка. Сгоряча он и его двинул прикладом, хотя уже, конечно, не с такой силой.
Забияка неловко взмахнул руками - то ли заслониться, то ли поймать летящий "винтарь". Но ему предназначался только тумак, а не предмет. "Инвентарь! Инвентарь!" - вязко били колокола в закоченелом сознании.
- Муравей! Муравей, черт! - подпустил Чиба металла с оттяжкой в истерику. Он швырнул винтовку вынырнувшему из-за его спины заспанному Муравейке. - Отведи ползуна... в штаб, - и кивнул на немца.
Немец, очевидно, разобрал слово "штаб". На изуродованном расплющенном лице слабо блеснула надежда.
Он с трудом поднялся. Муравейко с Забиякой кое-как вытолкали его наверх. Следом вылез и Муравейко и повел пленного тем же маршрутом, каким они вчера тащили кабана. Скорбный путь снова отметился розовыми пятнами. Несколько минут они двигались по дороге, затем свернули и скрылись за деревьями.
Все ждали выстрела. Вскоре показался взбудораженный Муравейко с парой сапог через шею. Он быстрым шагом приблизился и впрыгнул к ожидавшим, шумно дыша.
- Был... - с небольшой паузой ответил Муравей и протянул пузатые железные "бритлинги" на кожаном ремешке и продолговатый овальный жетон, потемневший от пота, с тремя пунктирными прорезями вдоль оси. Часы, остро скользнув взглядом, Чиба упрятал в карман, а жетон в оспинах непонятных цифр повертел, взвесил в руке: - Железо, - и вернул Муравью.
- Оружие?
- Не было. Нож только, - легко произнес Муравей, передавая штурмовой номерной тесак без ножен.
- К осмотру, - хмуро распорядился Чиба. - Андрон!
Горилый споро ощупал ватные брюки и бушлат Муравья.
- Вроде чисто. А ну, - он принял тяжелый нож и с уважением оценил его в обхвате рукоятки. - Хык, - Андрон сделал притворный выпад против Муравья, выбрасывая руку с ножом будто бы прямо ему в живот. Тот проворно, насколько позволяло пространство траншеи, чуть отступил в сторону, цепко перехватил винтовку и отвел угрожающее острие. Горилому, чтобы сохранить равновесие, пришлось ухватиться за Муравья другой рукой. Мнимо держа его за горло, Андрюха с добродушной ленцой выговорил: - Урыю. Шалава, - и оставил посягательства.
- Так, становись, бойцы красной армии, - обратился Чиба к подчиненным. Полужестом, не глядя, он протянул ладонь, и нож с готовностью был туда отдан. Эффектно поигрывая тесаком и качаясь на каблуках, Чиба веско продолжал: - Фриц даром не приползет. Значит, готовится заваруха! Мерзота прибудет приказ отдавать. - он удовлетворенно крякнул. - Кто про фрица заикнется - заикой останется! Урою, сыны чертовы. Потом сапоги на тушенку поменяем. - И, мельком взглянув на Забияку, добавил: - А кто решил политруком заделаться, живо отправлю к головорезам.