Ковалёв Александр Андерсон : другие произведения.

Искры

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Нашёл в загажнике на компьютере.Вещь писалась как порыв графоманства ещё в школе.Пусть пока полежит здесь. Когда-нибудь я до неё доберусь и перепишу.

Искры.

  

Пролог.

  
   Солнечный свет особенной золотой игрой доступной только осенью в прохладном вымытом дождём воздухе пронзал своими призрачной остроты иглами неповоротливо огромные, словно наваленные кучами облака, синеющие перед скорым закатом. Светоносные веера выбиваются в каждую маленькую прореху этого одеяла, коим господь Ванир заботливо укутал небесную свою любовницу перед холодами дьяволицы зимы.
   И листья каждого древа раскинувшего свои ветви под этим небом впитывали это золото, и сами наливались его желтизной и светом, а иные, вбирая в себя больше других, словно солнце чем ближе оно к закату, тем больше пурпура в его сиянии, так и листья древ то оранжевые, слегка рыжелые, то червлёно красные, то темно малиновые, как прут железа на древесных углях. И всё это есть почти осязаемая магия, божественная сила которой дышит каждая роща дремучего Урвийского леса, каждое дерево, каждая кружевная тень, своею чернотой оттеняющая сияние света на чёрной пыльной земле. Сам воздух прозрачный и чистый, сам ветер прохладный и сильный, и даже насекомые есть ни что иное, как маленькие магические твари, которых вы видим каждый день и не замечаем их. А меж тем они не замечают нас.
   Муравей быстро полз вверх тормашками по корявой ветке дикой вишни. Он деловито озирался на великана, гнувшего ветку к себе, и высматривал себе путь к отступлению. Рука гиганта прочно ухватилась за пучок листьев, а другая потянулась за ярко красными рубиновыми плодами светящимися изнутри от блеска клонящегося к горизонту светила. И поскольку первая рука оставалась неподвижной несколько секунд, муравей решил, что так будет и впредь, не очень долго размышляя о последствиях, он бросился по этой руке вниз, надеясь достичь земли быстрее. И быстрее получилось, правда, не совсем так, как он на это рассчитывал.
   Забыв на мгновение, что это почти единственная его опора, паренёк сидевший на дереве решил почесаться одной рукой в том месте, где по нему пробежал недальновидный муравьишка. Уже в следующую секунду мальчишка понял, что теряет равновесие, а за его спиной только воздух. И легкость, не известная прежде, наполнила его члены. Ещё он успел подумать: как хорошо! Какая лёгкость! Даже не осознавая толком происходящего, ровно три секунды он наслаждался новым неведомым ощущением. Однако платой за эту лёгкость сильфа была тяжесть удара о землю. Что-то хрустнуло и надломилось внутри его ноги, нестерпимая боль разжала ему рот, и он завопил что было мочи.
   Уже в следующую минуту он услышал звук знакомых шагов и уже ставшие привычными слова:
   - Твою мать! Если бы я не дал обещания твоей матери, то бросил бы прямо здесь! - Сильные руки подняли его с земли и перенесли на край повозки. Седеющий мужчина склонился над неестественно выгнутой коленкой мальчика и аккуратно пальцем попробовал кость. Он сделал вид, что хочет посмотреть получше, а для того взялся за бедро и голень руками. Тут же без предупреждения рванул, вправляя сустав. Мальчик услышал хруст собственной кости и скорее от этого, нежели от боли, закричал и потерял сознание.
   Что же до муравья, он остался цел. Позже он преспокойно выполз из-за шиворота бесчувственного паренька и по полозьям повозки быстро достиг земли. Правда, стоило ему это сделать, как он тут же понял, что очутился в совсем незнакомом месте, гораздо дальше от муравейника, чем он предполагал раньше. Созерцание окрестностей настолько поглотило его внимание, что он не заметил большой черной тени, надвигавшейся сзади. Не заметил он и того, как погиб в большом черном клюве досужего грача.
   А меж тем караван торговцев, не обращая взоров на такие мелкие и незначительные трагедии, продолжал продираться по нехоженой тропе, среди кривых деревьев отыскивая дорогу и постоянно вновь теряя её. Проводник выбился из сил и попросил отдохнуть. Он в отличие от торговцев и сопровождавших их наемников из обедневших князей и их челядинцев, мерно и спокойно тащившихся по найденным им тропам, беспрестанно блуждал далеко впереди, то и дело, возвращаясь из тупиков и дебрей, чтобы забраться в новые и найти таки место, где может проехать груженая телега.
   Проводник подошел к телеге, на которой лежал мальчик и лёг рядом на рогожу. Паренёк пришел в себя. Он посмотрел на опухшее колено и попытался встать на вправленную ногу, но тут же вскрикнул от боли.
   - Зато хоть немного на месте посидишь, - усмехнулся купец, - не бойся, меня этому местные лесные бабы научили, поболит и пройдёт. Хорошо бы ещё снега приложить, но да где его найдёшь осенью?
   Проводник, услышав это, оживился:
   - Так вы здесь не в первый раз? И что часто приходилось водиться с этими ведьмами?
   - Да не так уж и часто. У меня, знаете ли, жены нет, а дело молодое. И бабы эти до такого охочи. Хе!
   - Ну да! В наших деревнях раньше парня, коему стукнуло семнадцать, привязывали к дереву в лесу на ночь, если тот хотел себя испытать, а чаще без его согласия. Ночью, когда всходит луна, ведьмы набрасывались на него всем скопом.
   - Чёрт возьми! Это не плохой обычай становиться мужчиной! Может, мы и тебя как-нибудь привяжем? А, пацан?
   - Не стоит. Это грех всё-таки. Так церковь учит. Да к тому же и не всякий это выдерживает, часто бывало, что парни становились увечными или вовсе помирали. А в последнее время совсем это перестали делать, потому, как стали находить в лесу мёртвых младенцев мужского пола. Верно, если от такой связи рождается девочка, они её растят. А если мальчик...
   - Господи прости нас грешных! - набожно прошептал купец.
   - А, зачем вы взяли мальчишку? Вы его продавать везёте? Так мы ведь в Журган едем, там рабов не продают, там их как раз покупают. То где видано в Журган со своими рабами.
   - Да не. То моей племянницы сын. Взялся на свою голову отвезти его в обучение.
   - И куда же везёшь?
   - Ольховая обитель. Там какой-то старец с учениками...
   - А Ольхольнарин! Да хорошее место, только уж очень далеко в глуши, но мы туда заглянем, как никак последнее поселение на родной земле. Вы хоть деньги взяли? Отшельник берёт за учеников много. Можете и зря съездить.
   - Если денег племянницы не хватит, я с радостью своих добавлю, лишь бы сбросить этого спиногрыза со своей шеи!
   Проводник усмехнулся и посмотрел на хнычущего паренька. Затем он вздохнул, откинулся на спину и тут же захрапел. Странники и пилигримы стали располагаться для отдыха. Торговцы в длиннополых бурых кафтанах из грубой прочной материи распаковывали походные пожитки, пакеты и свёртки с едой. Некоторые, вооружившись медными и бронзовыми ножами и топориками, углубились в чащу в поисках сухого топлива для костров. Иные, навесив на себя кувшины, котлы и мехи, разбрелись в разные стороны, слушая шумы леса и пытаясь различить звуки журчащей воды. Другие же чинили свои одежды, обувь, распрягали оленьи упряжки, отвязывали свиней бежавших за возами на привязи и, прихватив бичи и увесистые ореховые посохи, повели скотину пастись. Князья и челядинцы, оборонявшие караван, слезли со спин своих оленей. Они скинули пропотевшие жаркие доспехи их кож, мехов, дерева и кости, остались обнаженными по пояс и так отдыхали, не смотря на холодный ветер, хвастаясь зарубцевавшимися шрамами, вспоминая минувшие годы и славные старинные набеги в степи, на морские острова, уделы неуёмных кровавых владык.
   Опухшее колено почти перестало болеть, но было по-прежнему красным и отёкшим. Паренёк аккуратно спустил обе ноги на землю и медленно встал, перенеся тяжесть тела на здоровую ногу. Затем он сделал шаг. Казалось уснувшая, боль вновь резанула, но за первым шагом он сделал второй, третий. На десятом шагу он перестал воспринимать её, но продолжал ходить хромая меж телег и странников, разглядывая лица, незнакомые виды, интересные предметы. Но, даже замечая что-то интересное, он не останавливался. Что бы посмотреть, а продолжал ходить, потому что ему вдруг взбрело в голову, что если разработать колено оно быстрее исцелится.
   Но вдруг он увидел что-то, что заставило его остановиться. Это была женщина и довольно красивая. И хотя паренёк еще не вступил в тот возраст, когда все мысли мужчины направлены к этим созданиям, он остановился как вкопанный, будучи заворожён её видом. Она сидела на ветвях высокого дерева, сокрытая яркой листвой от взоров странников. Никто её не замечал, кроме него. Медные яркие волосы острижены ножом в короткие лохмы, белое тело почти обнажено и намеренно выпачкано в голубой глине, ноги босы. Талия стянута тряпичным поясом, и перекинутая через него меж бёдер полоса ткани скрывала её наготу. Груди плотно примотаны такой же полоской серого льна или конопли, так что остаются, совершенно, неподвижны и не мешают движениям.
   Она посмотрела на мальчика своими карими глазами, густо подведенными углём и киноварью, приложила палец к накрашенным охрой губам, призывая к молчанию. Затем она грациозно и плавно извлекла из-за пояса полую тростинку и плюнула через неё кода-то поверх головы мальчика. Раздался громкий крик, паренёк обернулся и увидел проводника вскочившего с повозки и выдирающего шип акации из своей груди. Но только он это сделал, как упал на землю, ибо ноги не слушались его.
   Женщина обхватила ногами более тонкую ветку, и та прогнулась под её весом, явив её всем странникам, свисающую вниз головой, подобно летучей мыши. Она дождалась, когда все посмотрят на неё, и заговорила:
   - Эта земля принадлежит богине Кин. Она священна для ведьм пустошей, а вы оскверняете её своей жаждой стяжательства. Я отравила вашего проводника и если не дать ему зелья в течение дня он навсегда будет парализован. Вы останетесь навечно в этих дебрях. Но я могу дать вам зелье если вы докажете чистоту своих помыслов.
   Странники ошалели. Они начали галдеть и переругиваться, пытаясь осознать, что произошло и понять, что им теперь делать. Но всю их брань прервал опекун мальчика. Купец выпрямился во весь свой богатырский рост, и для уверенности держа в руке плеть, заговорил с женщиной:
   - Чёртова ведьма! Чего ты хочешь?
   - Доказательства! А что может быть лучшим доказательством того, что вы не порабощены грехом жадности, как ни отказ от богатств? Поднесите дар нашей богине.
   - Ты хочешь выкуп? Возьми все, что тебе понравится в наших поклажах.
   - Ваши грязные тряпки и прогорклое вино мне не нужно.
   - Тебе? Так ты просто проклятая шлюха и грабительница! Сучья дочь, тебе не стыдно прикрывать именем господнем свою погань?
   - Так или иначе, от меня зависят ваши жизни, - она томно потянулась, показывая всем свою гибкость и прелесть своего тела, - я могу быть кровожадной соблазнительницей, а могу и вашим духом хранителем.
   - Чего ты хочешь? Я спрашиваю ещё раз.
   - Красивое серебро мне по душе. Дайте мне серьги, ожерелья, браслеты, кольца, монеты...
   - У нас нет с собой серебра. Зато мы везём много красивой меди и бронзы, посмотри какая посуда, какая утварь! - Он поднял над головой узорчатый блестящий кубок и сверкающий резной кувшин.
   - Они не плохи, но этого мало. Отдайте мне мальчика.
   - Зачем он тебе?
   - Затем же зачем и тебе, я сделаю его своим рабом. Он будет у меня в услужении, а когда подрастет, станет моим любовником.
   - Он не раб, стерва. Он сын моей племянницы.
   - Я всё равно хочу его себе. Он справный мальчишка, дорого стоит.
   Купец хотел чего-то возразить, но тут его заслонил бронированной грудью один из князей. Он вышел вперёд и оказался прямо под ведьмой, глядя из-под круглой бронзовой каски вертикально вверх, сжимая в опущенных руках короткое копьё и круглый щит.
   - Я благородный человек, тварь, и дал слово защищать этих людей. Если ты хочешь увести кого-либо из них в плен, тебе придётся сразиться со мной.
   - Так и быть я буду с тобой биться. И со всеми кто захочет призвать меня на суд божий.
   - Для тебя нет закона и божьего суда, ведьма! Всякий кто сжимает древко копья, обязан тебя раздавить! - с этими словами он стремительно и высоко подпрыгнул, не взирая на тяжесть своего оружия, но широкий наконечник копья пронзил лишь воздух. Ветка молниеносно выпрямилась и ударила князя по лицу, расцарапав кожу и сорвав с головы шлем.
   Женщина же легко приземлилась на согнутые ноги и гордо выпрямилась, сжимая в левой руке костяной нож и даже не пытаясь прикрыться от новых ударов противника. Князь быстро оправился и, выставив вперёд шит, уже бежал с занесённым копьем. Но в тот самый момент, когда он убрал щит чтобы нанести удар, она плюнула ему в лицо. Князь закричал и выронил оружие, он упал на колени и схватился руками за лицо. Из его щеки под левым глазом торчал отравленный шип акации.
   Другой князь выбежал на помощь своему раненому другу. Он оттащил его прочь, и ведьма позволила ему это сделать. Тогда вытащив шип из раны, он попытался высосать яд, но он уже проник в его кровь. Тогда молодой воин обернулся к ведьме:
   - Дерись честно!
   - Он сам сказал, я вне закона чести. Для меня нет божьего суда.
   - Хорошо! Я признаю тебя равной и вызываю тебя на суд господа! Если я проиграю, ты возьмёшь мальчишку и всю нашу медь, если ты проиграешь, ты дашь нам зелье против твоего яда.
   - Я согласна... Иди ко мне.
   Князь достал из-за пояса небольшой бронзовый топор на длинной рукояти и ринулся в бой. Они действительно сражались честно и яростно. Но князь, не смотря на свою силу, уступал скорости и гибкости женщины.
   - Не бойся, если он проиграет я погону оленей, и мы сбежим, - шепнул на ухо мальчику опекун. Он незаметно посадил его на телегу и намотал вожжи на руки. Хотя всё происходящее касалось непосредственно его, паренёк не сильно испугался, ему было всё интересно, и от части он даже не понимал, почему бы ему и не пойти с этой пусть неряшливой, но красивой женщиной, зачем мужчины пытаются её избить? Но вдруг его мысли были прерваны болезненным образом, что-то с силой ударило его по голове и упало в телегу. Он нашёл этот предмет и взял его в руки. Это был прочный деревянный клинышек, но откуда он взялся?
   В это самое время уже весь покрытый порезами князь решился нанести последний удар и проститься с жизнью. Он занес свой топор и из последних сил обрушил его на голову ведьмы. Но та легко и быстро блокировала удар своим ножом, однако произошло то, чего она не ожидала. Лемех топора от удара слетел с древка и ударил её тупой стороной по лбу. Кровь брызнула из рассеченной брови, и ведьма потеряла сознание.
   Мужчины тут же бросились связывать её, а, связав, приводить в чувство. Наконец она открыла глаза. Израненный князь навис над ней:
   - Зелье, ты обещала.
   - Ты первый мужчина, признавший меня равным. Для тебя я сдержу своё слово. Зелье на моих губах. - Она улыбнулась, - иначе как бы я могла держать яд во рту.
   - Тогда поцелуй тех, кого ты отравила.
   - А ты обещаешь мне жизнь?
   - Да, до тех пор, пока мы не прибудем в Ольхольнарин. Там я отдам тебя на суд старцу.
   Князь отошёл от неё и посмотрел на рукоять топора, которую он всё ещё сжимал в руке. Клинышек, удерживавший лемех вылетел из расщепа рукояти. Он усмехнулся:
   - Воистину на всё воля божья!
   Однако пришедший в себя раненый князь омрачил радость победы, не сдержав своей гордыни:
   - Приравняв её с собой, ты не возвысил её, ты пал, как и она. Такая же шлюха, нацепившая одежды князя.
   Никто не встал на сторону молодого князя, но никто и не поддержал раненого. Все просто молча отошли от бывших друзей. Молодой князь не захотел возвращаться к кучке других воинов. Он прикрыл лицо окованной деревянной маской и последовал за повозкой, на которой ехали мальчик с опекуном и связанная ведьма.
   Караван зализал свои раны и ещё до заката вновь двинулся в путь. Вскоре они вышли на просеку по обеим сторонам от неё были воткнуты в землю шесты на концы, которых были насаженны собачьи черепа. Это были дорожные знаки. Караван вышел на тракт, и теперь проводник мог спокойно отдыхать, пока странники не доберутся до перекрёстка или развилки. Однако здесь не было ни перекрестков, ни развилок. Путь был один на многие вёрсты вперёд. Если раньше несколько лет назад ещё оставались хоженые тропы, то ныне они забыты и покрыты буйной густой порослью. В пустоши больше никто не ходит. Поклонники старых языческих верований более не желали общаться с правоверными урвийцами. Урвийцы же отходили от своих обычаев кровавых набегов и беспощадной резни крестовых походов.
   Проповеди священников истинной веры более не могли выявить в толпах благородных прихожан святых паладинов господа. Князья земли предпочитали держаться за свою землю, а купцы и мещане быстрее и покойнее обогащались мирной торговлей, оставив мародёрства и воровские набеги безземельным ублюдкам и их ленивым крестьянам. Правда, последние также предпочитали резать князей и ленников, проезжающих через их хутора, или ночующих в их домах, не пускаясь в опасные странствия.
   Дороги пустошей зарастали травой. И лишь торговый тракт, ведущий к Жургану, оставался плотно утоптанным. Купцы шли долго. Этот путь отнял у них ещё три дня жизни. Но на заре четвёртого за поворотом тропы показались высокие ворота. Путники подошли к ним, и один из воинов несколько раз ударил в плотно подогнанные брёвна краем щита. Через некоторое время над воротами показался паренёк в небеленой льняной рубахе. Он окинул взглядом невзрачные бурые одежды купцов, крашенные орехом доспехи князей, силясь понять, стоит ли впускать внутрь засеки этих лихого вида людей. Не удовлетворившись осмотром, он спрыгнул вниз с трехметровой высоты наземь прямо перед долбившим в ворота ратником.
   Люди стоявшие рядом попятились. Мальчик привстал на повозке, чтобы лучше видеть, что там твориться. Опекун резко дёрнул его назад, чтобы не высовывался под горячую руку. Мальцу же было удивительно, как это тот парень проделал без царапин и увечий то от чего чуть не хрустнули все его кости. Тем временем странники, не видя никого более, осмелели, хотя ещё помнили, сколько вреда может принести и один неугомонный человек. Они плотно обступили паренька, лишая его простора для маневра и прижимая к воротам.
   - Скажи хлопец, что это за засека? Застава, или что? Далеко ли Ольхольнарин? Мы его не проехали?
   - Ну да, проехали, - равнодушно отвечал паренёк, - здесь наша деревенька. А вы кто будете? Кудыть идете?
   - Мы странники из Уголя. Идем в Журган и дикие страны что далее, торговать и поклониться святыням.
   - И повоевать, конечно? - добавил парень, оглядывая добротные прошитые проволокой кафтаны и зипуны, клёпаные кожанки странников.
   - А как же, - откликнулся откуда-то сзади один из всадников, - сходить к дикарям и вернуться без подвигов. На то он и обоз, чтобы забить его данью. А то, что скажут мои братья, когда я вернусь из похода. Не уж то ходил на черномазых девок глядеть, да под юбки им лазить? Не сидеть же нам подле жидов!
   Паренёк хмакнул, утёр нос рукой и несколько раз хлопнул ладонью по воротам, из замаскированных щелей тут же высунулись копья и кончики стрел.
   - Бросайте всё оружие в канаву, и можете зайти к огню. Я его подберу. А когда будете уходить отдам. На другой стороне ворот оно вам будет не с руки, - он закончил и как-то гадко улыбнулся.
   - Так не годиться, молокосос. А ежели вы нас ночью резать начнёте?
   - А ежели вы нас? Так ведь это не я в чужой дом ломлюсь...
   Купцы, не долго думая, свалили всё свое не хитрое оружие на землю. В воротах открылась калитка настолько широкая, что могла как раз в притык пропустить самую широкую телегу. Странники по очереди стали вползать внутрь. Князья же и челядинцы толпились поодаль. Они не спешили расставаться с дорогими и добротными вещами. Один из князей, тот самый что кричал, вдруг дёрнул своего оленя за рог. Зверь в один прыжок перескочил со всадником через гружёный воз, перед ним только и оставалось что проём калитки. Князь прикрыл себя и зверя щитом от стрел, отпустил рога и пригладил животное нагайкой. На всем скаку олень пролетел сквозь ворота и, затормозив копытами, подняв тучи пыли, остановился посреди пустого пространства, гордо выпрямился и сам удивился своей лёгкости. Желая проверить - на месте ли седок, он запрокинул голову, но не увидел ничего, и рога коснулись воздуха.
   На воротах же мерно раскачивалось тело. Острие копья вошло благородному князю в рот и вышло точно из затылка.
   Опекун обернулся и помянул господа. Благо малец не видел того ужаса, а как только попытался обернуться, дядька загородил всё собой и хлестнул покруче упряжку. Он остановился только у большого дома с высокой крутой крышей под резными торцами. Крыша эта стрелой возносилась в небо и концами упиралась в землю. Раньше странникам не приходилось видеть таких странных домов. На его пороге сидел старец и читал берестяной свиток один из многих, пришитых крупной ниткой к деревянному корешку. Увидев грамотного старика, купец решил спросить:
   - Отец, долёко ли Ольхольнарин?
   - На кой он тебе, гость?
   - Я везу мальчонку в обучение.
   - Так зачем его везти? Ты хочешь, чтобы мог сказать: Мой мальчик учился в славном Ольхольнарине! Или же хочешь, что бы он научился чему?
   - Мне одно. Я обещал его матери, моей племяннице, довести его в целости.
   Старец посмотрел на мальчика. Его любознательные глаза понравились старику, но больше того ему понравилось то что, мальчику надоело сидеть на месте и своим кривлянием и вознёй он сильно измотал опекуна и тем привёл его в бешенство. Старик захохотал, а когда купец попытался дать мальчику оплеуху остановил его руку.
   - Не нужно сдерживать его, этим ты только насилуешь его природу, ребёнок должен быть ребёнком. В Ольхольнарин ему ещё рано, пусть остается здесь. Я обучу его всему что нужно и возьму гораздо дешевле.
   Вскоре они сговорились о цене. Мальчик наконец-то мог свободно бегать по земле, где ему хотелось, наверное, именно по этому он остановился на месте подле своего нового учителя и спокойно стоял. Ему не было жаль расставаться с опекуном, хотя и было страшновато в окружении новых незнакомых людей. Купец был только рад, что избавился от обузы, он оставил ребёнка совершенно незнакомому человеку, и даже не убедившись в том, кто он, после чего без зазрения совести с чувством выполненного долга продолжил свой путь.
   Мальчик внимательно осматривал своего нового опекуна, его причудливую одежду украшенную рунами и шитыми узорами, седые волосы, схваченные медным обручем, сухую пергаментную кожу.
   - Дедушка, а вы книжник? - спросил он.
   - Пожалуй, что так. Книги я читаю, переписываю и пишу сам, а кому нужно и продаю. Только не такой уж я и дедушка.
   - А кто же?
   - Хм! А сколько мне, по-твоему, лет?
   - Сто?
   - Неужели я так плохо выгляжу? - усмехнулся учитель.
   - Для ста совсем не плохо, - попытался исправиться мальчик. А учитель загоготал во весь голос. Затем, утерев слёзы, он хлопнул парня посохом по заднице для порядка и сказал скорее самому себе:
   - Славного ученика я надыбал на старости лет, - затем он поднялся с порога и повёл паренька в дом, откуда уже пахло жареным мясом. Дом оказался воскобойней, а старик как и все порядочные воскобойники колдуном и книжником, ведь всем известно что воск потребен для ворожбы и писания. Помимо хозяина в доме обитали его сестра с мужем, пятеро подмастерьев и семеро детишек нажитых четой. Вся эта орава шумно вертелась около стола накрываемого к обеду. Старик стукнул посохом в дощатый пол и все на секунду замолчали.
   - У нас пополнение, - объявил он и подтолкнул паренька к столу. А через минуту новый ученик уже наравне с другими детьми бегал под столом и таскал с блюда куски оленины.
   - Ты его в ученики взял? - спросил воскобойника свояк.
   - Да, а что?
   - Ничего. Главное чтобы старец наш был не против.
   - Этот чопорный фарисей? Лучше не говори мне о нём за столом... - так продолжался их разговор, и вскоре перетёк в другие русла. Обед шел весело. Когда мясо и каша кончились, хозяйка принесла блюдо с мёлом в сотах. И всё бы ничего, но вдруг посреди трапезы в дверь настойчиво постучали. Воскобойник сам пошел отворять, а новый ученик увязался за ним. На пороге стоял тот самый паренёк, что пропускал караван через ворота.
   - Старец зовёт всех учителей на суд, вы тоже идите.
   И втроем они пошли на площадь. Там посреди круга из камней, служивших сиденьями для тридцати белобородых стариков, был вкопан в землю столб, а к столбу привязана та самая женщина, что встретилась каравану в лесу. Один князь, тот, что был ранен, свидетельствовал против неё перед стариками. Он рассказал о делах её и спросил старцев, достойны ли они смерти. Старцы ответили, что достойны. Тогда заговорил князь, что дрался с ней на божьем суде. Он заявил, что после его победы жизнь её принадлежит ему, и просил оставить ей жизнь.
   - Ты дрался с ней на божьем суде? - спросил староста в одеянии священника.
   - Это так!
   - Значит, ты равен с ней. Тебе с ней и одна дорога.
   Князь удивился до невозможного. Его глаза округлились, и он невольно отступил на середину круга к позорному столбу. Ведьма усмехнулась и шепнула ему:
   - Вот она твоя справедливость. Лучше бы ты убил меня или отпустил сразу. Тогда и тебе было бы легче.
   - Не легче, - усмехнулся в ответ князь, - это не я притащил нас обоих на суд, а он, - князь кивнул в сторону бывшего друга, - Заботится о княжеской чести и чести моей семьи, ублюдок.
   Старики начали голосовать, и лишь семеро из тридцати, и воскобойник в их числе, просили пощады для этих двоих. Но и этого было достаточно для помилования. Тогда старик в одеянии священника начал свою речь. Он призывал к заветам отцов, к законам и правде народа, к святым писаниям церкви. Ко всему, что было свято, и законно, и обычно. Потом он повёл речь о грехах, цитируя святые книги через каждое слово, и закончил это тем, что для этих двух нет закона. Они подобны зверям - говорил он, и нет греха в том, что охотник убивает зверя, ибо это не запретно, а должно быть сделано.
   - Браконьерство это как раз грех! За то и были изгнаны люди из рая, что брали не по потребностям и без меры, ибо жадность ести смертный грех, - вдруг перебил старосту воскобойник. А святой Форий говорил, что рас уж и ми и звери твари божьи то и убийство зверя равно убийству человека. Кто легко отнимает жизнь у одного, может отнять её и у другого.
   - Этого нет в святых писаниях!
   - Потому что Форий не умел писать, однако все знают его проповеди.
   - То, что не записано в книгах можно забыть и исказить, я сам знаю несколько вариантов проповедей Фория.
   - Однако смысл от этого не меняется.
   - Смысл меняется от каждого слова! А в писании четко без уверток сказано именно так...
   Воскобойник более не слушал. Он покрыл свою голову краем накидки и сидел молча, но, заметив ученика, шепнул ему:
   - Вот тебе мой первый урок, будь худшим учеником и, может быть, ты станешь лучше своих учителей...
   А меж тем старцы снова голосовали, и теперь лишь воскобойник просил милости. Но этого было уже не достаточно. Ученики стоявшие за спинами старцев достали пращи и вложили в них камни. Через мгновение благородный князь и ведьма были побиты до смерти этими каменьями, и божья справедливость воцарилась над лесной обителью Ольхольнарина.
  
  

0x01 graphic

Песнь первая.

  

I. Червь.

  
  
   ...Отшельник вывел всех старших воспитанников на поляну священной рощи. Сегодня был день последнего испытания. Все кто провели шесть лет в обители и достиг хоть каких-либо высот в искусствах или науках должны были доказать волхву своё право называться учеником Старца из Ольхольнарина. В этом году их было тринадцать. Они уже демонстрировали свои познания в мистике и философии, даже в искусстве приручения животных и боя на мечах и без оружия. Больше всех волновались двое: один - способный, но ленивый ученик, второй сам старец. Уже несколько лет подряд никто не мог пройти последнего испытания, он боялся, что не сможет передать своё искусство в последний раз.
   Десять провалились, остались трое. Двое лучших учеников и тот самый недоделанный подмастерье. Он с честью прошёл испытания в философии, сносно во владении клинком, провалил состязания в математике и астрономии, но смог приручить красного оленя. Каллиграфия, декламация, софистика, богословие... все, что должно было знать ученому книжнику, он знал достойно, но этого было не достаточно, чтобы получить сан или патент. Единственно это испытание было для него решающим, хотя на самом деле оно было чисто символическим. Предмет, владение которым должно было быть выявлено состязанием, был уже сто двадцать лет запрещён к изучению. Экзамен был просто данью традиции.
   Сейчас книжник боялся как никогда в жизни. Двое других были спокойны и уверенны в себе. Они, как и было положено, читали отрывки из писания вместо заклинаний, никто не ожидал чего-то не обычного, только один не мог ничего. Страх полностью завладел им, все иные чувства и мысли растворились в нём, вскоре не было даже мыслей, ничего кроме страха.
   Отведённое время быстро кончилось, и двое учеников признали традиционное поражение. Но вдруг и они прекратили свои занятия. Чёрный едкий, зловонный дым волной нахлынул с крон деревьев. Ученики падали наземь, их тошнило от удушья. Моментально потемнело, и гнетущее распространилось по округе.
   Старец усмехнулся. Он смотрел вверх, где, застыв в воздухе, ведьмак изрыгал дым из носа, рта, глаз и даже кончиков пальцев.
  

***

  
   - Кто? Кто та сука, научившая мальца этой гадости? - просипел сквозь зубы настоятель, - кто, спустя полтора века нарушил священный запрет на общение с нечистым?
   - Это не совсем так, - попытался, было вставить слово воскобойник
   - Молчать! Да как ты? Как он вообще узнал об этом? Кто рассказал ему?
   - Никто ему не рассказывал. Он просто оказался очень способным...
   - Способным? К чему? Торговать своей душой с дьяволами? Он осквернил нашу обитель ересью, колдовством! Он ведьмак! Преступник! Его нужно осудить и сжечь!
   - Это будет не суд.
   - Что? Что ты там шепчешь себе под нос, старый дурак?
   - Я говорю, если вы с первого раза не расслышали, что это будет не суд, а судилище. Впрочем, вам должно быть уже привычна эта процедура.
   - Ты смеешь называть благородный гнев греховодным? Может, ты хочешь поощрить еретиков и ведьм по всей провинции? Или ты уже забыл, как мы охотились в молодости за разбавителями кумиров?
   - Я помню это слишком хорошо. А ещё я помню, как один из разбавителей предал всех своих соратников, и смотрел, на их казнь, а теперь этот человек один из высшего клира, великий инквизитор.
   - И что же плохого в том, что заблудшей овце, вернувшейся в лоно церкви, было воздано должное?
   - За предательство, на чьё бы благо оно ни было, нельзя так воздавать. Закончим об этом. Я хочу знать, где мой ученик.
   - Да где же ему быть? Сидит в яме. Я велел надеть на него оковы из освященного железа. Если даже они не сломают его черные чары, то руки и ноги перекалечат, как пить дать. А что ты на меня так смотришь? На костре они ему не понадобятся.
   Воскобойник отвернулся и пошёл к выходу. Обычно в таких ситуациях он просто накрывал голову краем своего пледа, пряча взоры. Но сейчас он не мог спрятаться, что-то мешало ему. Книжник вышел на воздух.
   Близилась весна. Снега уже почти растаяли, обнажая раскисшую искрящуюся в звездном свете землю. Это не земля, это каша. С трудом переставляя ноги в этом месиве, он направился между домов и часовен монастыря к самому глухому закоулку лесной крепости. Там около бреши ведшей в глухой лес находилась помойная яма. К ней вели промытые сточные канавы и следы из расплескавшихся фекалий. Ещё не доходя и ста шагов, к воскобойнику из темноты вышли трое послушников, опиравшихся на толстые клюки, но, узнав в нем одного из учителей, они пропустили его, напомнив, между прочим, что с еретиком не следует говорить слишком долго.
   Вода в яме поднялась высоко. Из холодной жижи торчала даже не голова, а часть лица. Выше не позволяла подняться деревянная решетка, придавленная несколькими увесистыми камнями.
   - Господи! Как ты здесь не утонул? - книжник опустился на четвереньки рядом с ямой, но пленник ничего ему не ответил, вода залила ему уши, а глаза были плотно зажмурены.
   - Эй! Он же умрёт так! Немедленно вытащите пленника, он должен дожить хотя бы до суда!
   Послушники переглянулись. Этот приказ прямо противоречил приказу настоятеля, правда настоятеля сейчас здесь нет, а воскобойник прямо тут, и он тоже не последний монах в обители. Нехотя они повиновались. С трудом оттащили с решетки камни и вытянули из дурно пахнущей ямы окоченевшего низкорослого человечка.
  
  
  
  
  

***

  
   - Мне противно слышать от вас лишь один ответ: Я знаю! Тем более произнесённый с такой самодовольной уверенность. Как будто Вы, можете что-то знать о том, что превыше всего на свете! Потому я повторяю вновь, фраза - "Я знаю!" - на богословии не допустима!
   Довольно представить океан, со всеми его огромными массами, глубинами, а вы лишь сидите на берегу, и разглядываете, песчинки выброшенные волнами, ракушки собираете и называете себя при этом исследователями океана!
   И всё что я вижу, глядя на таких вот "Знающих" - деградация, полная деградация и ересь! Именно такие становятся большими сановниками и сеют вокруг глупость и ересь, а потом ко мне приходите вы! И, скорее всего, то я что я вам говорю, лично вам уже не поможет, но возможно вашим детям...
   И так он говорил ещё долго, воспевая собственные ещё не свершенные заслуги перед миром смертных, и всячески заставляя нас поверить в то, что мы в принципе не способны понять замыслы божьи, а значит, лично нам этим и заниматься даже не стоит. В прочем никто из великовозрастных школяров не был против этих излияний. Слушать про манарды и триединство определяемого, определяющего и определённого... Пытаться выскрести из щелей мозга правильный случайно завалившийся туда ответ. Куда как лучше отключиться от внешнего мира и с внимательными не мигающими глазами, следящими за учителем, и вежливой обожающей улыбкой, провалиться внутрь себя самого.
   Там можно просто по спать ближайшие четверть часа, иди дочитать спрятанную в мыслях книгу. Как говорил Воскобойник, книга, прочитанная глазами, после дочитывается умом, а там и душой, если умеешь читать. Это мне и нравилось в моём кураторе. По должности ему отвели самую низшую ступень - учитель чтения, даже не грамоты и каллиграфии, а просто чтения. Но на его занятиях можно было узнать гораздо больше, чем на всех остальных за целый день. Хотя, наверное, это касалось только меня, так как только я не выбрал направления и остался со своим учителем. Я был единственным школяром у этого куратора. Все остальные послушники зубрили требники, терзали пергаменты и счетные таблицы, учились совершать те ошибки, которые были им выгодны в споре и называли это наукой доказывать свою правоту.
   Учителя розгами и палками вбивали в их бестолковые ленивые головы горы знаний, а я тем временем просто читал книги. Благо книг в моём распоряжении было огромное множество. И мой куратор, отмучившись с весёлой малышней, возвращался ко мне и учил читать эти книги.
   - Ну, все, пожалуй, можете идти - наконец закончил настоятель. Слава богу! Соблюдая вежливость, школяры медленно расходились из рощи. Зима шла к концу, но дни ещё кончались рано. И сумерки расползались липкими тенями по рощам и лугам обители. Стоящие отдельно островерхие срубы прятались в эту сень, и казалось, что пространство становится больше. Это время, когда смятая ткань мира распрямляет складки, обнажая то, что прежде было сокрыто.
   Я спешил в пергаментный зал, пока его не заперли. С наступлением темноты читать запрещалось, даже при свете лучин и свечей, впрочем, этот указ защищал не столько глаза учеников или горючее дерево срубов, сколько святость обители от произнесения заговоров во тьму. Так же запрещалось читать, если на небе находилась луна - солнце мёртвых, или шел дождь. Обилие запретов быстро отбивало у школяров охоту к чтению. Однако я был подчиненным воскобойника. Как всякий послушник я был обязан батрачить на монастырь в целом и на своего куратора в частности. И книжник часто давал мне работу в этом зале. Сторожа не особо горели желанием торчать в дальнем медвежьем углу монастыря, поговаривали даже, что в окружающей зал роще водится всякая мерзость, призванная из тени нерадивыми монахами, читавшими заклятья в не урочный час. Потому, я часто оставался тут один, и, выполнив работу, нарушал от двух до пяти монастырских уставов за ночь.
   Однажды я наткнулся на одну книгу без названия. Она была не очень толстой, в ней содержались рассказы об истории войны ваниров. Множество сказок и былин, не отличимых друг от друга. Сказания о войне, в которой одни боги и ведомые ими народы сражались с другими богами. Я любил такие сказки, признаться и сейчас люблю и с удовольствием слушаю. Но речь не о том. В этой книге я нашел отрывочный рассказ о человеке, чья сила и власть были настолько велики, что он мог сражаться наравне с богами, и побеждал их.
   Он был самым слабым ребёнком, и немощь свою пронёс через всю жизнь, но, превозмогая ее, стал настолько силён, что требовал себе божественный престол и бился с другими богами за право восседать на нём. Впрочем, он пал в одной из битв с ванирами, и Ванир стал господом над всеми духами и всякой плотью.
   Мне показалась эта легенда странной, тем более что я никогда не слышал подобного. Сказание это даже местами противоречило догме нашей веры, ибо нет существа одновременно живого и мертвого, из праха и самой крови, из огня и воды, кроме как господа нашего и отца всего живого и мертвого Ванира Святого, князя духов и бога людей. В тот день, я решил, что это лишь фантазия неизвестного хрониста. Подобных небылиц много в наших летописях.
   Я выписал эту сказку на пергамент, а позже, я нашел ещё похожие рассказы в различных хрониках, различных хронистов, различных эпох. Пол года спустя мои пергаменты и гравюры были сшиты в книгу, а на чистых листах я продолжал писать, пытаясь понять, кем были эти люди, называемые то святыми, то воплощениями самого дьявола Орнулу. Но одних легенд было не достаточно, и моя книга была по-прежнему не полна. Мне нужны были слова самого человека, одного из них. Тогда я даже слова не мог подобрать, чтобы называть их. Имена были тщательно срезаны там, где нельзя было выкинуть упоминаний о них. В прочих же текстах просто не хватало кусков, эти книги были переписаны с более ранних, а оригиналы были либо утеряны, или чёрт их знает, что могло случиться.
  

***

  
   Шли дни и месяцы. Оставалось три года до окончания моего обучения в обители. Мои ровесники и я вошли в возраст, когда мы могли работать наравне с взрослыми, и как ни странно, время, уделяемое нам учителями, значительно сократилось, зато время барщины выросло непомерно.
   Послушников гоняли в лес за темно, словно скот на пастбище. Святые отцы швыряли нам старые медные орудия, но не для работы, а лишь для того, чтобы мы сделали орудия себе и не портили за зря имущества монастыря. И мы делали себе каменные топоры и секачи, заостряли деревянные копья и обжигали их на кострах, делали из костей оленей и зайцев серпы, секачи, ножи, рыболовные снасти. Плели из стеблей трав верёвки и нитки. Посвященные послушники, жившие на искусе и готовившиеся принять постриг охраняли нас словно цепные псы, вышагивая с тяжёлыми крепкими посохами на плечах.
   Пока не начался месяц сева, нам предстояло вычистить балку, поросшую мелкой густой порослью каких-то непонятных деревьев и кустов. Старые пашни оскудились, их решили на время бросить или устроить там борти. Мы же, вооружившись самоделками, вгрызлись в плоть деревьев. Тут почти не было строевого леса, и всё что мы выкорчевывали с корнями сваливалось в огромные кучи и поджигалось. Огонь этих костров, казалось, достигал самих небес, мы же продолжали при их свете работать и по ночам, отдыхая по нескольку часов, а потом искусники снова гнали нас посохами работать.
   Довольно быстро мы расправились с мелкими буйными деревцами. Теперь предстояло вырвать семь больших лип. Трое учеников забрались на ветви одного из деревьев и стали привязывать к ним прочные петли, те, кто были внизу, пока только подкидывали им верёвки. Когда эта работа была завершена, началось настоящее дело. Десять человек, вооружившись копьями и заступами, принялись подкапывать корни, а остальные полтора десятка впряглись в лямки, и начали тянуть, что есть мочи, и разом дружно дёргать, и я впрягся в лямку со всеми. Один из искусников стал мерно стучать по стволу соседнего дерева, выбывая ритм.
   - И рас! И рас! И рас...
   - Да пора бы уже - два!
   - Заткни пасть дурак!
   - И рас, и рас, и рас...
   Дерево понемногу начало гнуться, затрещали корни, но падать оно не желало. Те, кто подкапывали корни, притащили два толстых деревца поменьше. Они просунули одно в дыру, образовавшуюся между основанием корней и землёй, другое подложили под него, получив рычаг. Они скопом насели на рычаг, мы на лямки - корни оглушительно затрещали, дерево покосилось, но падать не желало.
   - Может просто обрубить их? Они слишком глубоко засели.
   - Ага! А распахивать потом нам же, и как ты будешь тут ковыряться с ними? Сразу надо рвать.
   - Да видишь же, что не получается! Мы его гнём, а оно потом распрямляется.
   Послушники временно побросали работу. Они обступили дерево вокруг, обсуждая, как ещё можно с ним расправиться. Я пробовал ещё немного прокопать под корнями. Один из знакомых учеников тоже ковырял землю палкой, но скорее просто для развлечения. Он говорил, как-то сам с собой, что ли, нежели со мной, не прекращая своего занятия:
   - Не получится из нас священников. А, зачем им нас учить? Они будут учить тех, кто щедро платит, детей своих, а нас им, зачем учить? Плодить себе конкурентов? Не, вот лесорубами мы будем отличными, крестьянами будем, как деды и отцы.
   - А что в том плохого? - спросил я.
   - А хорошего? Я зря здесь теряю время, лучше бы я работал на своего отца, чем на них.
   - Это тоже наука.
   - Какая ещё?
   - Какая? Это как книга, её нужно уметь читать, сначала глазами, потом разумом...
   - Чушь собачья. Лучше бы я пошел в терем к своему князю, научился бы воевать, сражался бы в битвах и на турнирах. Вот это наука. Сразу бы и награды и уважение...
   - Сразу? А что же все не идут тогда сражаться?
   - Трусы.
   - Это тоже война, а это сражение.
   - Чего?
   - Дерево. Это твой противник. Мы на войне с лесом.
   - Не, не то. Это не бой, не равный, по крайней мере, даже не охота. Вот если бы дерево защищалось...
   - Если бы дерево защищалось, вот тогда бы это был бы не равный бой, - усмехнулся я, - пока ты его не завалишь, я с тобой не разговариваю.
   - Ну и пошел к черту! - заявил он и ушел сам.
   Меж тем моя палка наткнулась на что-то. Сначала я решил, что это очередной корень, но нет. Это было что-то плоское и твёрдое. В ход пошли мои ногти, и вскоре из рыхлой сырой земли выскочил с комьями грязи плоский полусгнивший ящик. Решив, что там, в нутрии может быть, что-то дорогое, золото или что-то ещё, я тихо отполз прочь. В тени одного из деревьев ящик был сломан. В нутрии оказался лишь сверток, а сверток пуст.
   - Что, ничего? - вдруг раздалось за моей спиной. Искусник вышел из-за ствола, где прятался раньше. Он пошебушил посохом старые кожи, но ничего не нашел.
   - Ладно, малец, твой клад, забирай. Может, сапоги себе сошьешь.
   Я намотал кожу вокруг бедер и вернулся к работе. Народ решил сложить костер под корнями и сжечь корни прямо в земле. И мы ломали валежник и выбирали угли из догорающих костров. Сырые дрова плохо занимались, приходилось сушить их на уже разгоревшихся кострах.
   Несмотря на множество подобных проблем, вскоре костер загорелся под деревом. Теперь нам оставалось только поддерживать его и смотреть, чтобы пламя не распространилось на лес и не перешло в большой пожар.
   Я остановился передохнуть и присел поближе к огню. Мы устали, но были довольны, наступила странная тишина. И в этой тишине, словно только её и дожидаясь, раздался оглушительный треск - дерево рухнуло. Мы с радостными криками бросились к нему и, взобравшись на ствол, окружённый кострами, принялись орать военные песни и танцевать, словно победитель на трупе убитого врага.
   Угли обжигали нам ноги, но это только заставляло нас плясать яростнее, в устрашение оставшимся стоять деревьям, и кричать в их сторону оскорбления и боевые кличи. Когда мы, наконец, устали и слезли на землю, то повалились и многие тут же уснули. Я же размотал с бёдер кожу, чтобы постелить её, и тут увидел, что от жара на ней проявились письмена. Я расстелил шкуру, лег на неё, словно отходя ко сну, и принялся читать, пока хватало света костра.
  
  
  
  
  

***

  
   Записано воителем Медвещьим Свародом... Со слов своего учителя и от себя.
  
   Кончился месяц листопада, и грязь взялась морозом. Воины бурого медведя окружали медную гору, призывая новых и новых союзников из лесов Древеня и степей Уголя. Благородные и свирепые мужи в доспехах из медвежьих и оленьих кож и мехов, потрясали тяжёлыми бронзовыми копьями и били оземь массивными дубовыми дубинами.
   Великий князь Боровур предводительствовал ими вместе со своими семью сыновьями. Он и его сыновья были великими витязями. Они не гнулись под тяжестью сияющих медных пластинчатых лат. Их оружие было сделано из кости, серебра и золота. Копья были остры и легки, булавы прочны и тверды. Но они не спешили идти на приступ Медной Горы, хотя её защищали лишь несколько сотен воинов Белого медведя, считая женщин, а остальные ее жители не могли держать оружия.
   На вершине горы находился тот, кого боялись все мужи родов Древеня и Урвия. В белых мехах снежного зверя, в серебряной кольчуге. Неся высоко голову с серебряными волосами, опираясь на резной рунами посох из белой акации. Это был Снежный Барс Князь-демон, чародей и заклинатель теней, снежный князь Белого медведя.
   Он призывал град на головы врагов, морозил их ветрами, но эти же ветра вымораживали его самого, стоящего на вершине горы и не защищенного ничем. Но он был тверд, и то, что приносило смерть другим, лишь ранило его самого.
   Град сыпался из огромной черной тучи, выдуваемый из нее ледяным ветром. Градины были огромны, и их удар был подобен камню, брошенному из пращи. Те мужи, что пытались приблизиться к горе и поразить снежного князя пали один за другим с пробитыми головами и поломанными костями. Тогда воины укрылись в рощах опоясывавших подножье медной горы, они соорудили навесы из щитов и укрепили их на ветвях и так спасались от града.
   Боровур не знал что делать, он лишь скрипел зубами и посылал проклятья в сторону колдуна. Бывали случаи, когда один воин останавливал десятерых, бывали случаи, когда один воин останавливал сотню, но никогда один человек не останавливал семь тысяч. И армия стояла. Воины истребляли дичь для пропитания и деревья для огня. Леса Гаэры редели, и вскоре стали больше похожи на шкуру паршивой овцы.
   Но в один из дней, когда сыновья Боровура охотились, они подняли странного оленя. Он был велик и ловок, стрелы летели мимо, и ни одна не достигала его, в его гриве и хвосте были вплетены медные и золотые цепочки, на рога нанизаны драгоценные кольца, на спину накинут словно полог.
   Пока охотники гнались за ним, они не могли его настичь, когда же сыновья Боровура выбились из сил, олень сам предстал перед ними, и это оказался человек. Охотники были поражены, они упали на колени и просили прощения, ибо решили, что перед ними сам Ванир. Но это был не Бог и даже не демон. Оборотень оказался охотником, а охотник обязан понимать, как чувствует себя жертва, как она думает, потому то он и принимает образ своей жертвы, потому то и не требует прощения у его преследователей и благодарит за прекрасную охоту.
   И тогда братья, переглянувшись, поняли - этот необычный человек может совладать с другим не обычным человеком, тем стоит на их пути. И они просили Охотника следовать за ними к их отцу.
   Боровур был удивлен видом странного воина. Он спросил:
   - Чьего ты рода? И почему не явился на мой зов, когда трубил военный рог? Или же ты воин Белого медведя?
   - Я не сражаюсь в ваших воинах, - отвечал ему охотник.
   - Ты что же не боишься меня и моих воинов?
   - У тебя и твоих воинов нет ничего, кроме их копий и стрел, а они мне не страшны. Твои сыновья поведают тебе о том.
   - И это правда, Отец, - молвили сыновья.
   - Так кто ты таков, что над тобою нет хозяина? Человек ли ты?
   - Человеком я рожден, женщиной от любви мужчины. И есть для меня лишь один хозяин - я. И мне нужны лишь мои трофеи.
   - Тогда добудь шкуру Снежного Барса.
   - Сначала я предупрежу этого зверя об охоте, и если он не пожелает приручиться и выйдет на тропинку, тогда я добуду его шкуру. Но тебе она будет принадлежать за выкуп.
   - Так назначь его.
   - Сначала нужно оценить дичь.
   Град как раз прекратился, и на какое-то время можно было выйти из-под навесов. Охотник оставил свое копьё и нож под деревом и безоружный пошёл к горе. Словно горный козёл, он по отвесной скале достиг вершины и предстал перед Снежным Барсом. Князь Белого медведя поднял на него свой посох, и ветер от взмаха посоха и белых одежд окутал льдом и инеем Охотника, но тот не дрогнул.
   - Кто ты, оборотень?
   - А кто ты, буран?
   - Я, князь Белого медведя, я хозяин ветров, я сражаюсь за свой народ, а кто ты? Тот, кто сражается за плату?
   - Возможно. Но скажи, что будет, если я оберну копье против твоих врагов, заставлю их уйти в свои леса и степи, принуждены они будут торговать с твоим народом себе в убыток, вам в достаток? Отпустишь ли ты ветра на волю? Вернёшь ли свободу свободно рожденному? Откажешься ли от своей власти над живыми душами?
   Снежный князь молчал.
   - Значит, ты сражаешься не за свой народ, а за свою славу. И ценой твоей славы будут две шкуры кабана, и пять вязанок хвороста.
   Снежный Барс рассвирепел, он ткнул Охотника посохом с такой силой и скоростью, что тот не успел увернуться, и упал с горы вниз. Когда Охотник скатился к подножью, воины бурого медведя увидели лишь множество синяков и царапин на коже охотника, его кости и мышцы были целы. И вновь он предстал перед Боровуром и назначил цену:
   - две шкуры кабана и пять вязанок хвороста за шкуру Снежного барса, и триста душ пленников за работу.
   Боровур согласился. Тогда Охотник начал странный танец, наступив на огонь пылающего костра. Он крутился как бешенный и извивался как змея, он продолжал свой Танец в Огне, даже выйдя из костра, и так танцуя, пошел к Медной горе.
   Град, сыпавшийся с небес, не достигал его тела, ветра не успевали его коснуться, пока он танцевал. И вновь достигнув вершины, он прокричал Снежному князю шутку:
   - Ванир сказал - проси что хочешь, но соседу сделаю в двойне, - и я просил - О, Боже, выколи мне глаз!
   И с этими словами Охотник ударил в грудь копьем, но не врага, а себя. Из раны брызнула горячая черная кровь и пролилась на белую кожу врага. И те места, куда попала горячая кровь отогрелись, но другие оставались ледяными, и части тела снежного принца принявшись междусобиться. Не желая быть едиными, растрескались, оторвались одно от другой.
   И только пал колдун, как ринулись воины грабить и брать себе пленников, но голос охотника их остановил:
   - Куда? Кого собрались вы убить? Кого насиловать? Это мои трофеи, обещанные мне по праву, и вы ещё должны остались мне!
   И все люди и бурого и белого медведя с удивлением смотрели на того, кто первым опустил копьё. Но Боровур не желал отдавать свою славу Охотнику. Охотник убил Снежного Барса, а Боровур убьёт раненого охотника. Витязь бросился с высоко поднятым копьём на раненого. Он взбежал на вершину горы и прыгнул, нанося удар, но, оступившись, поскользнулся на пролитой крови. Он упал вниз и сломал себе шею.
   Братья хотели, было отомстить за отца, но мстить было некому. И они были вынуждены выплатить выкуп. Охотник же сложил из хвороста костёр, возложил на него тела обоих правителей и покрыл шкурами их тела.
   - По цене и награда. По делам и судьба. И кто упрекнёт меня - Волоса Животого Ольгерда, - в том, что гибель их моя вина? Чего желали, то и обрели.
   И в ужасе от этих слов били люди, ибо поняли, что за демон был среди них, и в страхе разбегались прочь, а иные кланялись в землю низложенному богу, ставшему человеком, отцу оборотней и учителю ведьмаков, Волосу Велесу Животоги Ольгерду, изгнанному Человеком ставшим богом Ваном. Но обернувшись, подняв глаза, не нашли его взорами. Лишь рысья тень мелькала средь деревьев, уносясь, прочь.
  

***

  
   Утром я очнулся от видения. Письмена понемногу тускнели и постепенно вовсе пропали. В голове трещало, похоже, и там что-то выкорчёвывали. Вокруг ещё спали. Я поднялся, обмотал кожу вокруг бедер, и оглянулся вокруг.
   Костры догорали малиновым, ещё ярко в прозрачной утренней мгле, но небо уже было цвета ультрамарина, а листва и голые тела деревьев отдавали кровавым и пурпуром. Их ветви оставляли угольно черные рисунки на ярко выхваченной золотом земле. Я всматривался в них, и понял, что их тоже можно читать как письмена, и рисунок на древесной коре, и узоры меркнущих звёзд. Вены и кровь внутри них, и прах и ветер.
   Я присел у корней одного из деревьев и провел рукой по пыли, вогнал в неё пальцы, начал разгребать руками. Дойдя до сырой земли, нащупал, что-то живое, потянул. Это был червь, большой жирный, извивающийся, со странными многочисленными рожками как у улитки, с какими-то тараканьими длинными усами. Почти прозрачное белое тело, видно на свет, и сеть кровеносных прожилок, и кишки и длинный мозг, и всё пульсирует тысячью сердец, и имеет какую-то цель, стремление.
   Но и у меня есть цель и стремление, оно рождено невероятным страхом и отвращением к этому слабому и беспомощному существу. Но, будучи таким слабым, он имеет надо мною невероятной силы власть, и он чувствует это, сражается, пытается бежать. Я не отпущу его, это будет означать, что эта мерзость победила могучего человека, я должен пересилить его, моя воля крепче. Но вдруг замирает, поворачивает свою морду к моему лицу и смотрит. Словно понимает. А так и есть, он понимает. Я отпустил его.
   Липа передо мною гудела на ветру и странно потрескивала. Люди стали понемногу просыпаться, и искусники вновь погнали нас на работу. Они указали нам на новое дерево, но я отказался. И указал им на мою липу. Им было, в общем, то все равно и сделали, по-моему. Изъеденное червём дерево упало с первого раза, рассыпавшись местами в труху.
  

***

  
   - Не прикасайся ко мне, урод! - она отпрянула словно кошка. Вскочила, словно и не падала, лишь бы не принимать от меня руки. Она быстро отряхнулась и убежала к подружкам, скорчив на прощание мерзкую рожу. Девушки с визгами и смехом, играя, шли к баням. Одна из них подошла ко мне. Лирия, внучка Воскобойника. Она была чуть младше меня, но неизменно любила всеми помыкать и командовать, у прочих молодых девчонок она была заводилой и те сами её охотно слушались, многие парни подчинялись её, стоило девице слегка задрать подол рубашки, те же на кого это не действовало, среди них был и я, поскольку я то вырос рядом с этой соплячкой и никак не мог представить её женщиной, всё равно подчинялись ей, не желая связываться с её женихами.
   - Сегодня будешь нам прислуживать, так что бери вёдра и топор, - заявила она и, не помыслив о приветствии.
   - Я вам не истопник. К тому же, как они - я кивнул в сторону девушек - отнесутся к моему присутствию рядом.
   - Ой, да нужен им ты! А голой ты будишь видеть только меня. Всё равно мой дед хочет сосватать тебя за меня.
   - Я не слышал об этом, - ну пойдём, - расскажешь, что ты там придумала, - я направился вслед за ней к бане.
   - Да кто тебе расскажет, дурак. Но учти, тебе не отвертеться. А поскольку это дело решённое, даже не надейся получить мою честь, ох и нагуляюсь же я перед свадьбой.
   - Так что же и мне не...
   - Что тебе? - вдруг засмеялась она, - да на тебя ни одна девка не смотрит, радуйся, что можешь хотя бы понюхать меня.
   - Вот когда вымоешься, тогда и будем тебя нюхать.
   - Дурак! Топи скорее, не видишь, народ ждет.
   - Воду носите пока, лохудры.
   С огнём у меня дело всегда спорилось, вскоре печь пылала жаром. Девушки входили внутрь, сбрасывая одежду, чуть ли не у порога. Все они были неприкасаемыми дочерьми священно служителей. М лишь после объявления родителя о помолвке муж мог к ним прикоснуться. В противном же случае ослушник мог лишиться обеих рук и за одно превратиться в евнуха.
   Однако сами девочки промеж собой непрестанно обсуждали мужчин в монастыре, даже тех, кому по сану не полагалось быть мужчинами в плотском смысле, но если они при этом были ещё не стары и хороши собой... к черту. Мое дело топить. Но тут меня отвлёк какой-то шум.
   Это доносилось с той стороны, где оконца бани выходили к дремучему лесу. Там двое старших учеников встав на колоду, заглядывали внутрь бани. Они были здоровые откормленные детины из богатых родов. Эти двое нагло пялились на голых девиц, но при этом девки даже не стеснялись этого, они напротив красовались перед ними, показывая себя со всех сторон и играя друг с другом.
   - Давайте, покажите, что у вас есть - смеялись парни.
   - Мы уже показали, теперь вы - что у вас есть!
   - Ага, что у вас есть? - вставил я свое слово, и тут раздался запоздалый стыдливый визг. Парни мигом отскочили от окон, и ошалело уставились на меня, стоящего опершись на свой топор.
   - Иди на хрен, отсюда! И если расскажешь...
   - Расскажу, что дальше?
   - Ну и что ты сделаешь нам, топором зарубишь? Знаешь кто мы? Знаешь, что с тобой будет?
   - Не знаю, и это развязывает мне руки! - Я замахнулся топором, но в этот момент несколько рук вцепились в мои руки. Полуголые девки тихо выбежали наружу и теперь вцепились в меня всей стаей. Боясь ранить кого-нибудь из них, я отпустил топор. И тогда двое молодцев подскочив ко мне, сразу выломали мои руки, и принялись мясить по мне своими огромными кулаками, приговаривая:
   - Вот что будет, вот, вот, вот что будет...
   Когда они устали, то бросили меня одного за этой баней. Ко мне подошла только Лирия, всё ещё нагая. Она попробовала пальцами мои синяки и ушибы.
   - Ну и слабак! Здорово они тебя. А знаешь, так тебе и надо, дурак, будишь к нам лезть и ещё столько же получишь. Чего ты там шепчешь?
   - Шлюха никогда не станет моей женой...
   - Значит тебе никогда не найти себе жены в стенах святой обители! - бесстыдно улыбнулась она.
  

***

  
   - Учитель, ты слышал когда-либо о Волосе?
   - Что? Тише? Ты то откуда? Да знаешь ли, что за упоминания хотя бы намёке на дьявола, произнесённое в слух тебе пробьют уши и язык горящей головнёй? Кто тебя вообще надоумил?
   - Я нашёл книгу... - хотел, было сказать я, но от этих слов учитель сразу съежился, и кожа его стала походить на тот пергамент, что он вощил.
   - Какую книгу ты нашёл?
   - В лесу, меж корней старого дерева, - этот ответ скорее удивил его, нежели напугал. Я развернул кожу, но письма на ней не было. Но я то уже знал секрет и только хотел, было объяснить учитель, как тот сам взял кожу и поднёс к огню. И надписи вновь проступили на шкуре. Он читал медленно, долго...
   - Ты знаешь, что это такое?
   - Какая-нибудь утерянная летопись. Нужно показать её...
   - Никому ты её не покажешь, - и с этими словами он бросил шкуру в огонь, - Ни имя Волоса, ни Волкулака, ни Морока не должно более звучать на этой земле, ибо такова воля богов наших, Ваниров. Ибо не было на земле нашей других богов, кроме Ваниров, и они творили наш мир, нашу плоть, жизнь, смерть.
   - А кто же тот, кто был человеком, но стал богом?
   - Что за чушь? Не было такого, и быть не могло. И забудь о том, не зови дьявола, он сам придёт к тебе однажды. Не пытайся обмануть его и не думай. Что можешь быть ловчее его... - но не отказывайся от его даров, хотя и принимай их с осторожностью.
   - Мне кажется, вы несёте какой-то бред!
   - Ты прав, я, наверное, уже в том возрасте, когда старость повреждает ум. Ты прав...
   Я собрался уходить. Книжник отвернулся к тёмному окну и затеплил новую свечу на подоконнике, собирался продолжить свой дневной труд. Но только я подошёл к двери, как старик заорал. Он отлетел от окна и, упав на пол спиною, словно таракан, стал перебирать по полу руками и ногами, пытаясь отползти подальше и забиться в самый тёмный угол. Я кинулся к окну, но там ничего не было.
   - Кто там был? Что вы видели? Человека? - обернулся я к учителю.
   - Тварь! Мерзость! Червь! Червь! Змей, мерзкий, слизкий, белый... червь.
   - Да что с вами! Чушь какая-то! Нет тут никого. Да успокойтесь вы уже! Боже мой, что ж с вами делается то!
  

***

  
   - Вот доказательства вины! Труп черного петуха, горсть костей, скорее всего лягушки, человеческая кость, нож с пятнами крови, мешочек с... что тут у нас? ...с пеплом, пахнет жжёным волосом, восковые фигурки и свечи. Всё это может быть применено только для одной цели! Чёрного колдовства и общения с самим дьяволом! Послушники, углубившись в лес за книгохранилищем, обнаружили под мёртвым трёхвековым дубом языческий алтарь, сложенный недавно. Камни были склеены между собой запекшейся кровью. А к стволу древа был прибит олений череп. Пепел и колдовские знаки были разбросаны повсюду. Что подсудимый может сказать на это?
   - Дьявол не пришёл, - слабо улыбнулся я.
   - Тогда откуда же ты получил свои ведьмовские силы.
   - Чёрт возьми! Да я сам их источник! Мне не нужно призывать дьявола из ада, что бы обрести их! Дьявол уже во мне! И в тебе, старый дурак! Во всех!
   - Заткните ему пасть!
   Знакомое место, знакомая картина, как десять лет назад, когда я здесь появился. Также сидят кругом святые отцы, а обречённый прикован к столбу. Интересно, что они выберут? Огонь или камни?
   - Также найдена книга, которую писал этот чернокнижник. Она полна ереси!
   Обвинитель поднял над головой мой труд. Историю всех ведьмаков Урвия, их подвигов, их техник и приёмов. За одну эту книгу, как я недавно узнал от Воскобойника, маня должны сжечь. Значит всё-таки огонь! Обвинитель говорил не долго. Это было скорее формальной обязанностью. Вон, кажется, принесли хворост. Сейчас настоятель скажет... что такое?
   Неожиданно за спиной Настоятеля показался Воскобойник. Он раскрыл перед Настоятелем какой-то свиток и ткнул в него пальцем. Настоятель нахмурил брови и вздохнул. Он встал и произнес:
   - Услышав то, что говорил обвиняемый, учитывая, что он прошёл должное количество испытаний, он... является выпускником Ольхольнаринской схолы, и нарекается мною Ведьмаком из Ольхольнарина. Надеюсь, последним ведьмаком, вышедшем из этих стен. Освободите его, и верните ему его имущество, но этой же ночью он должен навсегда покинуть Ольховую обитель.
   Я был словно обухом пришиблен, и пока меня отвязывали, и пока уводили под стражей прочь. Позже я узнал, что произошло, когда меня увели. Настоятель свернул свиток с законами церкви:
   - В совершённом преступлении виновен не ученик, а учитель. Воскобойник из Ольхольнарина, объявляется чернокнижником, и приговаривается к сожжению со всеми своими книгами. Теперь ты согласен с моим приговором?
   - Впервые я согласен с вашим приговором, ваше преосвященство! - улыбнулся книжник, протягивая руки к вооружённым послушникам.
  
  

II. Ведьмак не изведает женщин.

  
   Ночь всегда промозглая в конце месяца первых трав, второго месяца весны. Но Вульф, словно не замечает этого, как и моего дурного настроения. Этот ванхеймец, на ломанном урвийском, тараторит, словно бабка на базаре перед колодой жареных каштанов. Я еду верхом на рыжем с белыми подпалинами окудаке - одомашненном лесном олене. Вульф чуть сзади погонял повозку, запряжённую тройкой северных оленей. О себе я сказал, пожалуй, достаточно, мой спутник: он был из тех учеников, которые в нашей обители не продвинулись дальше грамоты, и, пожалуй, ещё арифметики кулачного боя. Но он был достаточно ленив и жаден, что бы из него получился хороший компаньон. И поскольку я, хотя и не был лучшим учеником, но...
   ... с грехом пополам я стал ведьмаком, хотя и весьма посредственным. Но это только пол беды. Дело в том, что когда за мной захлопнулись ворота обители, я совершенно неожиданно обнаружил, что не знаю куда идти и что теперь делать.
   У паренька, что оказался в таком же положении, была повозка, куда можно было бы кого-нибудь запрячь, но он запрягся в неё сам. У меня имелись олени, которых я приручал в годы учёбы. Только это (ну ещё и то, что я заплатил ему немного) определило наше знакомство. Уже в пути я понял, что мой выбор был не очень удачным, но вполне сносным. Вульф был настолько ленив в отношении всего, где надо было хоть немного думать (совсем как я!) и в придачу начисто лишён амбиций, так что он стал не то что бы партнёром, но и не рабом при господине. А чтобы выбраться из дебрей нам ещё ехать и ехать...
  

***

   - Хоу, хоу цой! - вожжи натянулись до отказа, - хей, вставать! Хорош спать! Я видеть дым север!
   - Ты думаешь, что несёшь? Какой к чёрту дым? Рано ещё! Дай поспать, тупой ванхеймец.
   - Тупой урвиец! Вставать! - он выкинул меня из седла, на котором я свернулся калачиком, и хотя чуть не получил за это в морду, оказался прав. Какой-то костерок действительно догорал чуть севернее нашей тропы. Где огонь там люди, где люди там есть еда и выпивка (ну еда уж точно!). И самый верный способ их добыть - отобрать! Как философ я давно понял преимущества грубой силы (которой у меня к стати не было, но её можно было заменить видимостью оной) перед другими средствами убеждения.
   Я вскочил на окудака и принял самый воинственный вид, на какой только был способен: заломил лисью шапку, подбоченился, достал узкий бронзовый меч с костяной рукоятью и всё в таком духе.
   Когда я скачком очутился на поляне, мой боевой задор как-то обмяк. Я надеялся взять на испуг шайку бродяг, но человек сидевший у костра просто медленно встал и посмотрел на меня. Он откинул шерстяной платок с лица. Это была девушка (что само по себе удивительно в такой глуши) молодая (что более чем настораживало) и при том смазливая (факт в большей степени достойный сожаления!)
   Она была невысокого роста светловолосая с глазами неопределённого серого цвета, закутанная в серую шаль. Ноги опутаны кожаными обмотками вместо обуви. Одного взгляда было достаточно, чтобы я понял каким же идиотом я выгляжу. Заметив, как я ёрзаю в седле, пытаясь попасть ногой в выпавшее стремя и одновременно спрятать меч, она как-то затряслась всем телом, и чем больше я запутывался в сбруе, тем громче становился её смех.
   Наконец я грохнулся на землю, и она взяла поводья окудака.
   - Вам нужна помощь? - она спросила, когда я всё-таки не смог высунуть ногу из петли стремени.
   - Нам нужна помощь, - ответил я, уже пытаясь разорвать петлю. Она продела свою тонкую ладонь в стремя и легко ослабив узел, высвободила мою ступню из пут. Наконец встав, я оказался одного роста с ней. Вульф к этому времени только-только нашел подъезд к поляне и просеке, так что он не видел моего позора. В его взгляде, не касавшемся ни еды ни питья, читались разочарование и досада, даже вид девушки не вызвал у него эмоций. Он просто плюнул на землю и угрюмо повернул назад. Она снова заговорила первой:
   - Моё имя Фрея, я иду на запад к собору святого Ванира. Можно я поеду с вами?
   - Почему бы и нет? Если ты знаешь дорогу, вперёд и с песней! Я действительно рад встречи с тобой. С приятелем брожу здесь уже неделю, дорог никаких, даже зверья здесь нет. Моё имя... а чёрт, проклятая сбруя, ладно, о чём мы говорили? А, да! Какого лешего ты тут забыла? Собор далеко отсюда, а на ведьму пустоши ты не похожа.
   - Ты видел много ведьм?
   - Нет, и если честно, хочу, чтобы так и оставалось впредь. Но ты не ответила (тут я подсадил её в седло, и сам взял поводья). Сомневаюсь, что ты здесь живёшь.
   - С благословения Кин, в этих священных землях обитают многие, лишь не ведающие называют их пустошами. Я родилась здесь.
   - Как славно! Ты поклонница Луны? Ведь Кин это луна, я прав? Загадочная богиня и её сумасшедшие ведьмы, я путешествую в славной компании!
   - Ты как и все веришь слухам, - она разочарованно отвернулась но продолжала с лукавой улыбкой - Кин - богиня загадка, женщина, любовь, все знают, что человек появился когда богиня совокупилась со зверем, потому во всех дочерях есть немного от из матери, вот почему все женщины немного ведьмы, а мужчины вроде тебя, ведьмак, боятся их.
   - Я верю не слухам, а своим знаниям и тому, что храниться в сказаниях и манускриптах, - мы выехали на небольшую поляну, - Смотри, когда-то здесь лежали льды, но они начали таять, и выворачивали камни, унося их с собой, какая-то сила заставила камни остановиться и они стали в хоровод, посреди их круга вырос этот дуб. Ему больше пятисот лет, а он ещё жив, а вот и Кин, ты видишь её лик над деревом? Чувствуешь, как её сила заставляет кровь подниматься вверх? В старину человека привязывали к этому дереву перед полнолунием, и ночью он сходил с ума. Это делали, чтобы заглянуть за завесу тайны других миров, или будущего, но иногда один человек, например женщина, заманивала на поляну другого человека, например мужчину, и под луной они становились любовниками, и до смерти не знали иной любви, кроме как друг к другу. Из этой истории я сделал вывод, что любовь - ничто иное, как извращённая форма безумия, ещё одно проклятие непонятной Кин.
   Она молчала и смотрела своими серыми глазами на белёсый диск на небе.
   - Я хотела бы показать тебе твою ошибку, но пока сама ещё не понимаю в чём её корень. Уйдём от сюда, я не хочу, что бы ты подвергся этой "скверне".
   Впервые я говорил много и даже начал часто заикаться. Она всегда спорила, что бы я не рассказывал. Даже если в моих словах не было ни намёка на философию или мистику. И всегда она смеялась, если я начинал путаться в словах и своих же доводах. Она была чертовски смышлёной, и с лихвой восполняла недостаток знаний логикой и живым воображением. Как же мне хотелось переспорить её, но моя учёность всегда отступала перед ней, так я понял на практике, что сами по себе знания - вещь совершенно бесполезная, если не умеешь ими правильно пользоваться.
  

***

  
   - Почему ведьмаки дают обет безбрачия? Ведьмы ничем ведь таким не занимаются и прекрасно обходятся без всяких обетов. Почему же вы так жаждите выделиться? Это врожденная мужская гордость, или врожденный страх перед нами?
   - Перед женщинами?
   - Да.
   - У тебя слишком большое самомнение. Никто вас как женщин не боится, вас боятся именно как ведьм.
   - Но ведь все женщины по природе ведьмы, - она потянулась на старом стёганом одеяле, постеленном поверх прошлогодней листвы, которую я собрал в кучу наподобие кровати. Я смотрел на неё с лёгкой улыбкой. Может, она и не была божественно красива, но очень приятная. И было что-то чарующее в том, как она двигалась, даже когда просто потягивалась, она как-то по-кошачьи выгибала спину, и её стройные ноги слегка высвобождались испод юбки, показывая себя до колена или чуть выше. Она заметила, как я смотрел на них, тогда поджав колени к подбородку, она натянула подол до самых пяток, но кончики её босых ступней всё же остались на свободе.
   - Так почему же? - Она метнула на меня взгляд из под нависшей чёлки. Волосы у Фреи совсем светлые, светлей, чем у меня, и даже нежный пушёк не её руках, ногах и даже щеках не казался шерстью, как это иногда бывает у темноволосых женщин. Он придавал некую бархатистость её мягкой коже. Я, правда, не касался её, кроме как через одежду, но мне почему-то казалось, что кожа у неё должна быть мягкой. Чёрт, о чём я думаю? На минуту я поднял глаза к огню костра, вспоминая, что она спросила и как ответить:
   - Мужчины и женщины устроены слишком по-разному. Разнятся наши тела и души. Иногда, чтобы достичь чего-либо нам приходится идти разными путями. Если я хочу управлять хотя бы собственными энергией и материей я должен, пусть и не умерщвлять, как монахи, но смирять свою плоть и развивать психические силы. Трансформировать психическую энергию можно лишь тогда, когда она достигает определённой концентрации, а для этого нужно быть способным испытывать сильные эмоции, сравнимые с душевным шоком. Для этого я должен иметь сильное тело не испорченное связью с женщинами, и крепкую голову, чтобы не лишиться рассудка после припадка.
   - Как всё сложно, - она глубоко вздохнула и легла, обратив ко мне свое, почему-то ставшее грустным лицо, - Похоже, ты не просто говоришь слова. Ты веришь в свою философию. Странно, это не похоже на других. Все они только говорят, но стоит коснуться их и они забывают только что сказанное, и превращаются в обычных самцов, - она протянула ладонь и коснулась своими холодными пальцами моего горячего лба, щёк, губ. Я не реагировал, но и не убирал её руки.
   - Ты верен кодексу, но всё же ты мужчина! - её пальцы вдруг сжали моё плечо и резко потянули к постилке. В один миг одеяло накрыло меня разве что не с головой и приятно тёплое тело Фреи прижалось к моему.
   - Разве ты никогда не жалел о том чего никогда не испытывал, и не испытаешь? Ведь одно дело, когда нет возможности, а другое, когда я здесь, рядом. Ты ведь хочешь меня поцеловать? Я тебе признаюсь, - она прижалась губами к моему уху и прошептала, - Я ведь тоже этого хочу.
   Я обнял её, прижав к себе. Она вдруг стала такой холодной, что хотелось её согреть, особенно эти маленькие розовые пятки. Её лицо поравнялось с моим, и эти серые глаза так ласково смотрели на меня. Никогда женщины не обращали на меня внимания. Я всегда казался им никчёмным, не интересным. Я научился с этим жить, я даже нашел как обратить это себе на пользу, но почему это случилось именно теперь? Она спросила:
   - Разве ты этого не желаешь?
   - Ты даже не представляешь как! - и мои губы впились в её, - но большего от меня не жди! - Она весело засмеялась:
   - Тогда хотя бы согрей меня, целомудренный ведьмак. Или, может, стоит попытать счастья с твоим другом?
   - Если сможешь разбудить его.
   - Пожалуй, к сожалению, ты прав, спящий ванхеймец не проснется, даже если ему на голову медведь наступит.
  

***

  
   Среди ночи я поднялся по малой нужде и углубился в лес. И тьма поглотила меня. Ха! Деревья действительно, словно сходились за моей спиной, преграждая путь обратно, но так всегда кажется в темноте, и нередко даже при свете. Было холодно и зябко. И как-то страшно.
   Вроде бы и просторно, и в тоже время тесно, не развернуться, не убежать, не спрятаться, но только для тебя. А кто-то и бегает, и прячется и в тихую скалит зубы. Но, тем не менее, я старался уйти как можно дальше от лагеря, не хотелось просыпаться в запахе дерьма.
   Продвигаясь на ощупь, я касался вытянутыми вперёд руками стволов деревьев, и вдруг нащупал на одном из них зарубку. Странно. Чья-то межа. В такой глуши. Чёрт. Ладно, дальше лучше не идти. Гадить нужно на границе.
   Все время напряжённых дум, я держался за ствол и ощупывал рисунок зарубки. Она не походила на выжженное клеймо в стесанной топором мягкой древесине. Там что-то вырезано, даже скорее нацарапано. Кажется руна. Как бы я не залез на капище ведьм, представляю, что они мне отрежут, если поймают меня за таким занятием на их святой земле.
   Но скоро дело было сделано, и я собрался обратно, но стоило мне подняться, как за моей спиной, что-то засветилось. Стволы деревьев были выхвачены желтоватым светом и отбрасывали длинные уродливые тени на голую землю.
   - Ну вот, попался! - промелькнуло в голове. Я резко обернулся, и остолбенел. То, что я увидел, было слишком далеко от того, что я ожидал. В тёмном просвете меж двух огромных дубов стояли не лесные бабы, ни монахи, ни бродяги, вообще не люди, и, наверное, даже не звери.
   Огромная морда, лишённая кожи, либо столь плотно её обтянута, что не отличаема от кости. И глаза, много глаз. Рас, два, три... шесть. Шесть огромных светящихся жёлтых глаз. Огромные кривые зубы. И оленьи рога переплетались с кронами деревьев. Какое-то время она смотрела на меня, а я на неё. Однако мгновение спустя она вздрогнула и медленно удалилась, пятясь задом. Раздался шелест чешуи, и эта тварь медленно скрылась в глубине леса, петляя, подобно огромной змее, ещё долго отсвечивая из-за далёких дебрей жёлтым.
  

***

  
   Я начал писать дневник сегодня, когда наш маленький караван, наконец, вышел из дебрей. События предыдущих дней я записал тоже, ведь теперь у меня не было недостатка в бересте и саже. Если я не ошибся, начался месяц Сева. Вульф носом посреди жидкого ельника почувствовал дым, и вскоре вывел нас к первому человеческому жилью за последних два месяца. Это был полевой хутор в три хижины да несколько шалашей и навесов, для зерна. Здесь жили во время всей страды от сева и до жнивы. Хуторяне только-только затеплили очаги.
   Когда я въехал на гумно посреди хутора все хлеборобы как-то странно уставились на меня. Я не сразу понял, что они смотрят не на всадника, а на невиданного зверя. В дольнем Урвие много оленей, домашних и диких серых, черно-бурых, даже косматых снежных, но рыжего окудака, да ещё такого красавца они видели впервые. Всё от стройных мускулистых ног с белыми подпалинами, до похожих на кружево рогов - казалось необычным. Когда я спросил о соборе, хуторяне немного подобрели и по природе словоохотливые засыпали меня рассказами о скором празднике Ванира Покровителя Полей, что собирались с роскошью и размахом провести в соборе. Последние запасы зерна и семян свозили туда для благословения, пуды воска, тюки шкур, связки костей, корзины цветов и трав, и даже живых людей из Леса Висельников свозили туда, для того чтобы из них изготовить новое тело Ванира, взамен того, что будет сожжено на празднике.
   Собор Святого Ванира - Огромная цитадель серого камня, высочайшая башня во всём Урвие. Его построили фанатики на заре государства, во времена, когда миром этих лесов правили забытые языческие боги, и народы вырезали друг друга во имя бессмысленных идеалов. Ещё когда я учился в святой обители Ольхольнарина, меня допустили в библиотеку собора, где я познакомился с манускриптами многовековой давности, рассказывающими об истории этого культового сооружения. Помню, я ненавидел читать эти заковыристые чрезмерно вычурные тексты, из которых никак не удавалось ничего понять. Но розги моих учителей делали своё дело.
   ...Когда князья были всего лишь родовыми вождями, и каждый род поклонялся своим богам, первые поклонники ваниров поселились здесь. Ваниры научили их земледелию, они боги полей и садов, их чучела устанавливали на пашнях, и они защищали их от зверя и человека, легенды говорят, что эти чучела сходили с мест и двигались, иногда нападая на иных людей и пожирая их, упрочняли своё земное тело и насыщали пашни плодородной силой. Кланы, окружавшие поклонников ванир, возненавидели этих богов. Они пришли с оружием, но фанатики возвели круглую стену вокруг священного дерева, где находилось изображение Отца, согласно легенде люди и ваниры вместе защитили свою жизнь. Так началась легендарная война Ваниров с иными богами, и были заложены стены собора. Сто лет спустя, на эту землю снизошёл истинный бог Ванир, и не было бога кроме него.
   Его поклонники земледельцы покорили Урвий. Появилась феодальная аристократия и теократия жрецов. Ещё столетия спустя, наступил пик веры. Тогда то в эру расцвета древнего государства собор был отстроен в нынешнем виде. То есть конусообразной башней серого камня переплетенного с ветвями эвкалипта, на котором и висит тело Отца. Во чреве кумира пылает огонь - его дух, этот огонь хранят уже восемьсот лет, каждые двадцать четыре года перенося его в новое тело, согласно заветам и небесному циклу.
   Когда однажды церемонию не удалось провести, и дух остался в теле ещё на двадцать, лет в стране началась религиозная смута, приведшая к войне Белого и Бурого Медведей - двух княжеских родов, Бурый медведь победил, и династическими браками объединившись с остатками клана Белого медведя, основал ныне правящую династию Бронзового Медведя.
   Так начался закат фанатизма в вере и период исторического Княжества Урвия. Но до сих пор все, что связанно с верой в этих богов сильно волнует простой народ. Фанатики бросают свои семьи, следуя за своими кумирами и духовными наставниками по пятам, отрекаясь от родных, и утверждая, что родство - чушь, и все мы братья в истинном боге. Они бросают дома, отдают земли церквям и проповедникам, и скитаются бродягами по дорогам, бичуют себя цепами, охраняют святыни, даром служат вере и церкви.
   И как не странно таких людей всё больше и больше. Они подобны сумасшедшим юродивым, но блаженного в них нет. Мой учитель был монахом, книжником, и как священнослужитель часто порицал этих фанатиков. За что однажды был лишён сана и сделан расстригой. Собственно после этого он и появился в самом далёком монастыре, на границе цивилизации. Он всегда говорил: чем больше люди молятся о спасении, тем ближе конец света. Хм! Значит чем больше этих психопатов собирается на папертях...
  

***

  
   Мягко шаркая лёгкими кожаными сандалиями по замшелым плитам пола, оставляя за собой дорожку кровавых капелек, мазохист, мерно покачивая остроконечным колпаком, сокрывшим его лицо, оставив лишь белёсые глаза в дырах прорезей, подошёл к склонившемуся в молитве священнику. Фанатик стянул серый колпак, обнажив паршивую голову, наголо остриженную и затёртую волосяной щёткой до крови, он упал на колени и с силой стукнулся лбом о каменную плиту. Струйка крови сочилась из растёртых веригами ран на лодыжках и стекала в щели между плитами.
   Не отрывая лба от пола, мазохист проговорил:
   - Люди, видели женщин в городе, коих раньше в округе не было. Некоторых опознали как ведьм пустошей. Люди подтвердили, что эти женщины занимались знахарством и ворожбой, а так же склоняли мужчин и женщин к разврату, равно как помогали женщинам разродиться, так и убить не рожденное дитя во чреве, распространяли похотливые и развратные идеи...
   - Достаточно, достаточно... Нет смысла марать слух этими мерзостями, каждый из этих грехов достоин смерти, дважды умертвить никого не удавалось.
   - Псы господни алчут выгрызть эту заразу, только дайте знак, светлейший каноник. Ведьмы явно затевают невероятное злодейство, но мы можем уже сейчас схватить их всех и принести их кровь на алтарь Ванира.
   - Нет.
   - Почему?
   - Почему господь позволил человеку совершить первый грех? А для того дабы человек научился различать, что есть зло. Если мы сейчас начнём хватать ведьм, люди не поймут, почему мы наказываем тех, кто как им кажется, приносит им добро и пользу, люди ополчатся на нас, и отвернутся от нашей жестокости. Но дайте этим шлюхам показать их истинное лицо, дайте им совершить их грех, дайте пастве узреть саму их мерзость, и люди сами в ужасе отвернутся от искусительниц, они сами возжелают принести эту скверну на костёр, сами подставят спины под нашу карающую, очищающую плеть и будут благодарить нас за каждый спасительный удар, и будут целовать истязающий их бич!
   - Да будет ваша воля, каноник Свега, - мазохист поднял разбитую голову, - я не понимаю ваших намерений, но я вам верю! Я и мои братья следуют за вами!
   Беззвучно шевелившиеся в молитве губы каноника остановились и расплылись в улыбке. Он повернулся к фанатику и поцеловал его усыпанную паршой голову.
  

***

  
   - Так значит это, правда, они решили казнить наших сестёр. Как это похоже на мужчин. Утверждают свою власть за счёт слабости других, безжалостно и цинично. И, конечно же, с напускной святостью немощных как мужчин святых отцов. Они думают, женщины слабы, их можно прилюдно унизить, а затем сделать козлами отпущения. Разве не так? Что же решил шабаш? - рыжеволосая девушка еле заметно улыбнулась. Она отвернулась от собеседницы и продолжала кормить ручного филина кусочками сала. Собранные на затылке в хвост волосы сверкали не как медь, но словно всполохи живого огня. Она макнула пальцы в краску и густо обвела глаза, провела замысловатые линии на лбу щеках и подбородке.
   - Это ни к чему...
   - Что?
   - Можешь не прихорашиваться. Ночные охотницы нам не понадобятся. Шабаш решил уладить всё своими силами. Ты должна понять, они боятся усиления военной касты в нашем обществе, они не хотят уподобляться мужчинам, и этим бесполым ведьмакам или монахам. Слова, произнесённые на шабаше: Наше оружие не меч, но страх и страсть. Мы должны посеять одно и разжечь другое.
   - И как же вы собираетесь это сделать? Без опытных воительниц вы не сможете освободить пленниц...
   - Может быть.
   - Это глупо! Вы пожертвуете жизнями своими и чужими во имя собственных гордыни и амбиций, и всё равно ничего не добьётесь. Фрея, ты же моя сестра, ты всегда меня понимала, ты знаешь, что я говорю это не ради чести своей касты.
   - Я понимаю, но...
   - Но так чего же более?
   - Но сёстры меня не послушают, а я не смею оставить их в час испытаний.
   - Ты ведь знаешь, что, скорее всего, погибнешь? Ты знаешь. Дурочка, и я не смогу на сей раз защитить тебя. Может, я всё же пойду с тобой? Нет?
   - Нет. Это наше решение.
   - Пусть богиня смилуется над вами, но помни, Кин не прощает самоубийц.
   - Это наше решение.
   - Не ходи с ними. Они просто спесивые честолюбивые...
   - Это моё решение!
   - Если я удержу тебя силой ты всё равно сбежишь? Ну что я могу тогда сделать? Тебе хорошо промыли мозги.
   - Просто помолись за меня.
   - Не только это. Знай, если тебя убьют, я найду того, кто это сделал и разрублю его сердце этим освящённым мельхиоровым мечём. Тогда его душа наверняка отправится в ад!
  

***

  
   В день торжеств на огромном пустыре, окружавшем собор, собрались тысячи людей. Множество крестьян, для которых начинался новый год, сотни паломников жаждущих быть причастными к рождению новой эры, купцы и бродячие торговцы, нищенствующие пророки и жрецы, продающие обереги, магнаты, ремесленники и кустари, уважаемые семейства, мелкие князья и вельможи, скитающиеся по большим дорогам - шляхам, воины которых так и называли - шляхтичи, тучи воров и попрошаек - вот вам и картина всего нашего государства, а в центре её лицемерные вожди, изрекающие истины в которые нужно верить, но если кто и верит, то отнюдь не следует им, и от того они звучат ещё циничнее, вызывая отвращение даже не к проповедникам, а к самим истинам.
   Я был там. Всё началось, когда привели невольников для нового тела кумира. Я увидел, что это не висельники как обычно, это были молодые ведьмы, ещё девочки многим из которых не было и пятнадцати лет, будущие жрицы Кин. Лесные ведьмы или ведьмы пустошей. Они ничем не отличались от нашего духовенства, и часто во имя своих идей и суеверий совершали омерзительнейшие ритуалы, как на пример украшение свящённых деревьев кусками тел человеческих жертв, или детоубийство, что ставилось им в вину и вполне обоснованно, но что любопытно, запрещённые патриархом и синодом кровавые жертвоприношения и человеческие жертвы в частности открыто практиковались в Древене большинством священников. Только лишь они были завуалированы, казнями преступников, убийством ведьм. И всегда осуждённых насмерть было не меньше, но ровно столько, сколько нужно по канону. Обличая преступления других, чем добывают они себе славу стражей добродетели, в тот же миг сами творят то же самое, и толпа им рукоплещет и боготворит. Чтобы возродить трепет верующих должна литься кровь. И видеть верующие должны, как трепещет в последних лучах солнца ещё живое сердце, только лишь вынутое из груди. Кровь это питьё, а плоть пища, кровь - вода, а плоть - тлен. И люди должны жрать человеческую плоть, должны пить кровь своих сородичей. Должны слышать о новых смертях, преступлениях, казнях, Они не могут без этого.
   Кровь должна была пролиться на жертвенник. И она пролилась в этот день. Фрея стояла сзади меня, она шепнула мне на ухо:
   - Не оборачивайся, прошу тебя, и с нами ничего не случится, только не оборачивайся.
   Я замер на месте. Смутно понимая, что должно было сейчас произойти. Она прильнула ко мне всем телом и накрыла мою голову своим серым платком. Я не оборачивался, но и так заметил в толпе женщин в таких же простых серых платках, я не видел их лиц, они стояли спинами ко мне, но я видел смутно белевшие костяные ножи, медленно выползавшие из широких женских рукавов.
   Я был там. И я видел эту резню. Десять тысяч жертв забрызгали окружающих кровью из перерезанных глоток, многие падали, не поняв, что случилось, будучи заколотыми в спину. Началась паника, раздавались крики детей втоптанных в грязь, вопли девочек пытавшихся сбежать. Все увидели, как верховного жреца разорвали десятки когтистых старушечьих рук. На моих глазах какой-то пан в разорванной золочёной шубе бежал в страхе, он ничего не видя, толкнул молодую мать, так что та выронила своё дитя, и кто-то пробегавший мимо наступил тяжёлым ботинком прямо на младенца. Люди давили друг друга, теперь я спасал Фрею, окружив её собой и раздвигая локтями путь для нас.
   Внезапно я увидел лицо издыхающей старухи, полу раздавленной с переломанными ногами, в её бесовских глазах горел приказ, который я смог понять, но адресован он был не мне, обернувшись, я увидел Фрею, лицо, залитое слезами и руку с занесённым ножом. Рука взметнулась, а её серые глаза плотно сомкнулись. И тогда я почувствовал, что меня предали...
   Из моей раны брызнула не кровь, я ничего не помнил и не понимал, чувства растворились в том, чего я ещё не ведал. Небо потемнело, оно стало тёмно фиолетовым, и совсем низко нависло надо мною. Словно стеклянный купол. И я падал сквозь эту твердь куда-то вниз. И вдруг совершенно неожиданно удар невероятной силы, импульс прошёл словно через всё тело разом через каждую клеточку. Машинально и тускло, как лёгкий дымок бесформенно, что-то вспомнилось. Похожее ощущение когда-то давно. Тогда я тоже падал. И тут я заметил, что падение прекратилось, и удар означал лишь то, что я достиг земли. И я лежал на этой земле, бывшей пылью, и вокруг царил сумрак, а свет исходил только от армад мух-светляков, зелёными огнями, облепившими стекло низкого пурпурного неба.
   И вокруг бескрайняя пыльная тёмная степь, и чьи-то странные каменные лица, вымываемые ветром из мягкой пыли кости. Я хотел пошевелиться, но мои руки и ноги оказались прикованы ржавыми цепями к камням и черепам. И тогда я взглянул вверх, прямо перед собой, в бездонную пропасть. Оттуда на меня с огромной высоты падал огромный причудливый, словно каменный клинок.
   В ужасе я закричал, и крик заполнил всё пространство этого маленького мира, я рвался, я молился, я стонал, но пошевелиться не мог, а клинок уже достиг свода и пробил его толщу, окатив меня тучей острейших осколков, падая, прорезающий мою кожу, глаза...
   Толстое тупое лезвие вонзилось в меня, разрывая внутренности, и проникая насквозь устремлялось дальше, глубоко прорезая землю подомной. Страх, отчаяние, боль смешались в огненное зелье в моей крови, и вспыхнули в один момент. И из моих развороченных внутренностей хлынуло пламя...
   Я очнулся много часов спустя посреди выжженного круга, в смраде горелого мяса, всё ещё сжимая обугленное тело мертвой девушки.
  

***

  
   Хотя меня не затоптали в тот день, и я вскоре смог встать на ноги, удар девчонки пришёлся вскользь по рёбрам, чертовски больно, но совершенно не смертельно, всё же это был очередной урок мне, практикой подтвердивший теоретическую истину - зачастую стоит забыть о своей природе или вовсе отречься от неё, если рядом существо непонятное и опасное для того, кто не в силах управлять своими эмоциями и страстями. Какая чушь! Эти страницы надо будет сжечь. Но это только моё мнение...
   А между тем я проложил путь свой дальше по дорогам, к ветрам родимых рощ... Пусть остальное останется за спиной.
  
  

III. Глаза волка.

  
   Добро пожаловать в "Три Глаза" - лучший и единственный шинок на пути из древлянских пустошей. Славное местечко, на половину вросшее в холм, на котором оно находится. Даже для цивилизованных мещан Галича вполне сносное заведение, совмещавшее в себе кабак, ночлежку и бордель.
   Ещё когда я привязывал оленя к столбу у дороги, запах мёда и сосновых шишек ударил мне в ноздри, а место где всегда есть что выпить и пощелкать отраднее, чем дом родной, особенно после нескольких лет поста! Крикнув Вульфу ещё плетущемуся с нашей телегой, чтобы заплатил сторожу я уже входил в прокуренную и тёмную залу.
   С разбегу, наступив на какого-то завсегдатая сопевшего у входа, и по пути к шинкарю, разбив несколько черепков посуды, я всё же дотянулся рукой с деньгами до ключника и, ухватив за свой ключ от чулана с кроватью, ринулся обратно в толпу пьяниц и прикидывающихся пьяницами, так как какой-то урод тянул меня за разрезной рукав жупана. Интуитивно я понял: будут бить. Народ подтягивался в ожидании драки, даже мой ванхеймец примостился в первом ряду. Хотя я его не виню, сам бы с удовольствием посмотрел бы, как будут дубасить моего хозяина (если бы он у меня был).
   Наконец обернувшись и увидев ЕГО, я тут же хотел сбежать, но чёртовы зеваки окружили нас плотным кольцом и даже столы раздвинули, сволочи. Они со смехом и улюлюканьем швырялись объедками стараясь попасть мне в голову, а огромная бочка с брагой затеявшая драку гортанно смеялась, когда мне не удавалось увернуться.
   Наконец я разозлился. На всех. На быдло и пьянь! На Вульфа! на шинкаря! На эту мразь передо мной! Запахло горелой кожей, мои перчатки задымились и истлели. Зрачки расширились так, что белков не было видно. Ярость накатила волной и забила собой все эмоции. Как учили запрещённые летописи чернокнижников, отдаться злости и забыть иное!
   Со злорадным смехом я увидел, как менялись лица окружающих. Прыжок - и пылающие неподдельным пламенем ладони впились в лицо обидчика. Наверное, я сильно его изуродовал, и убил бы, наверное, но злости у меня не хватило, и я упал на колени, прижимая к груди обожженные руки.
  

***

  
   Утром у затянутого слюдой окна пели птицы. Девчонка принесла бульон и хлеб, медовые соты и молоко в кринке. Жуя соты и катя свечку из выплюнутого воска, я позавтракал. Чертовски болели руки, хотя и были смазаны бальзамом. К дьяволу! Сегодня буду весь день лежать на шкурах и плевать в низкий потолок. Ну ладно... мне и раньше приходилось бывать посмешищем, я хоть отомстил за себя. Хм чего бы ещё пожевать? Ночью без полуночной закуси еле заснул. И кто это придумал, что после тушения огня есть нельзя? Всему виной чёртов семилетний пост, а вот теперь меня нестерпимо тянет обожраться да потери сознания. Может встать? да не ... ещё часик посплю.
  
  
  

***

  
   - Вульф, не понять!
   - Тупая скотина! Мне нужен твой хозяин! позови его, наконец!
   Но ванхеймец и не собирался вставать от огня пока не допьет свою огромную кружку горячего пива, по традиции своего народа. Незнакомцу это начинало действовать на нервы, но ничего кроме - Вульф, не понять! - ему услышать не удалось. Однако ему повезло. Я всё-таки встал сегодня, хоть и к обеду. Он критически оглядел мои кожаные сапоги выше колена, истёртый жупан с разрезными рукавами, свисавшими с локтей, линялую лисью шапку мехом наружу.
   - Кажется, вам нужны деньги?
   - Это для меня не новость. Но меня вообще то зовут... ах да, я не вежлив, ведь вы ещё не представились...
   - Ольгерд. Я знаменитый охотник! - он выпрямился во весь богатырский рост и выставил грудь, увешанную мелкими трофеями крупной добычи.
   - Ну, я о вас не слышал, Вульф?
   - Я - нет!
   - Вот видите: не такой уж вы и знаменитый.
   Ольгерд был слегка удивлён, толи тем, что его впервые припозорил какой-то недомерок, толи тем, что ванхеймец сказал новую фразу. Впрочем, он быстро оправился:
   - Послушай ты, ...Вы, я предлагаю вам работу наёмников. И плачу, разумеется, хорошо.
   - Я странствующий философ, а не искатель приключений, здесь полно прохвостов и с меньшим количеством мозгов которые можно было бы разбрызгать ударом палицы, за вполне умеренную плату.
   Ольгерд почесал макушку. Судя по всему, он привык к тому, что люди сами выпрашивали у него работу. Но от чего-то ему не хотелось сдаваться. Возможно он выполнял чей-то заказ.
   - Хорошо, попробуем с другого конца. Давай я сначала расскажу одну историю, и ты тогда решишь работать со мной или нет.
   Мы, я и ванхеймец, переглянулись и присели к огню.
  

***

  
   Тысячу лет назад, когда леса Урвия ещё населяли легендарные зверобоги, бессмертные навьи и ваниры, народы, населявшие эти земли, поклонялись своим непонятным богам, и порой природа их богов сильно влияла на своих поклонников. Вам, наверное, в детстве рассказывали сказки о войне Ваниров. Если опустить мистику и подробности - это просто религиозная резня. Поклонники ваниров истребили всех иных поклонников и кумиров. Немногие культы сильфид и иные уцелели...
   Но были и такие. Зверобог - Великий Волк смог уцелеть, он увёл своих поклонников в безопасные угодья, где те смогли защищаться и просто спокойно жить. Слышали когда-нибудь о Оборотневом Острове? Скала посреди Поющего Моря с отвесными краями и острыми камнями. На корабле, да и вообще на чем-либо, пристать к берегу невозможно. Торговцы останавливаются под утёсом и на верёвках и канатах через ворот товары опускали и поднимали на борт кораблей.
   Тысячу лет никто не ступал на земли кланов волка. Но между тем оборотни исправно платили дани урвийским владыкам, и многие годы остров считался одной из провинцый нашего славного княжества. Долгие годы оборотни жили в предоставленной им изоляции. И зря! Месяц назад неизвестные пираты захватили власть над Поющим морем, неделю назад на рыбацкие деревни и порты стали нападать невиданные монстры, люди из сказок: оборотни, гноллы, берсеркеры, волкулаки...
   Просто напасть! Хе! (тут он делает огромный глоток крепкого зелья) Северные князья просили помощи у Владыки Бронзового Замка, нанимали армии волонтёров, но война на море не увенчалась успехом. Словно специально, штормы переворачивали корабли и разметывали флотилии даже в то время года, когда штормов быть не должно. Туман всегда укрывал врага, и никто даже не подошел к берегам Оборотневого Острова. Торговые гильдии и по сей день несут огромные убытки. Авторитет Великого князя резко падает. А это опасно. Если провинция отложится, это создаст неприятный для власти прецедент. Найдутся десятки местных атаманов, лоялистов или проповедников-еретиков, да какой угодно швали, готовой назваться лидером. И волна смуты захлестнет восток страны...
   А теперь о деле. Если хотите прославиться и заработать земли и зверей, терем... крепость, если хотите. Великий князь Урвия собирает новый флот, теперь даже рыбаков, охотников и священников, так как моряков, солдат и врачей не хватает. Ты не лучший, но лучше многих, я вчера видел, твой друг наверняка тоже не плох, и вы не трусы, я надеюсь. Можете стать вождями...или трупами, но риск хорошо оплачивается (здесь он прикончил свой кувшин и многозначительно посмотрел на дно кувшина).
   - Послушай...те, неужели, если я сбежал в дебри чтобы учиться у полоумных мистиков, лишь бы не сражаться в дружинах князей, я вдруг открою объятия первому же вербовщику, заготавливающему свежее мясо для князей. Вы бездарный вербовщик! И охотник надо полагать хреновый!
   - А теперь самое интересное, я ищу людей не для хозяев Бронзового Замка - Ольгерд протянул вперёд руку со свинцовым кольцом очень необычного узора, - тот, кто предлагает вам эту работу не даст вам не денег, не земель, но он предлагает власть и обучение, тайнам скрытым тысячи лет. Заказчик является союзником кланов волка, и он заинтересован в торговле через порты поющего моря.
   - Значит заказчик - Церковь?
   - Разве я так сказал?
   - По сути да. Ты почти прямо так и сказал. Говоришь обучение? Возможно даже сан. Это может быть интересно. Значит и мои неизбежные проблемы с инквизицией будут решены? Но ведь письменный контракт невозможен. Значит, нет никаких гарантий...
   - Гарантий? В нашем деле гарантии - непозволительная роскошь. Любая связь прослеживается, а, следовательно, является источником ещё большего риска. Только человек не связанный никакими узами, абсолютно голый, непогрешим перед господом. И в нужном месте, он по своей, не зависящей ни от кого воле делает свои дела, и дела его имеют последствия, и если эти последствия угодны моим заказчикам, каждый и всякий получит по заслугам его...
   - В обоих случаях неоправданный риск.
   - Абсолютно верно.
   - Ну, тогда я подумаю, наверное.
   - Пожалуйста, до ужина время терпит.
  

***

  
   В этот год я не вернулся домой. Не думайте, что я был предателем. Это была междоусобная война, и я просто выбрал сторону. По законам и убеждениям я ничем не опозорил ни себя, ни свой род. Таковы традиции наших отцов...
  

***

  
   Ох! Лес кончился! Я пишу эту глупость. Школяр разжился берестой и угольной сажей. Теперь, разводя чёрную пыль медвежьим жиром, я испещряю листы (а за одно и руки и иногда щёки) каракулями. Возможно, мои записи станут единственными свидетельствами этой войны.
   После встречи с вербовщиком Вульф покинул меня, я получил деньги за оленей и пристроился в арьергарде отряда наёмников из Галича. Они называли себя Отряд Падших Ангелов. До сих пор плохо понимаю, что это значит, что-то религиозное, но я не вникаю, во всяком случае, на щите у командира есть изящный рисунок, выполненный на полированном стальном фоне чернью и позолотой. Как мне сказали, там изображалась сценка из апокрифа Серафим уязвляющий Еву: Мистическое крылатое существо, отдалённо напоминающее человека, спускаясь с небес, бьёт мечом обнажённую девушку. Похоже, кредо вроде нашего - "ведьмак не изведает женщины" есть и у них.
   Меня приняли в отряд, после того как я показал несколько приёмом боя с использованием огненного зелья смоляных шариков и медных колец с вставками пирита, таких маленьких побрякушек, что носят на большём и указательном пальцах. Они смотрели на мою ловкость рук, как дети смотрят на бродячего барда достающего гитару из пустого мешка, с удивлением, недоверием и завистью.
  

***

  
   Между тем наш путь лежал среди песчаных холмов поросших мхами и жиденькими сосенками. Иногда нам попадались пепелища деревушек стоявших на реках, и даже далеко от водных путей.
   Впервые я увидел в близи разорённую деревню, когда мы приближались к Поющему морю и уже можно было в тишине различить мелодичную симфонию ветра и волн. Это был укрепленный рыбацкий посёлок на рукотворном острове в дельте мелкой реки, окруженный толстым плетнём из терния. Местами плетень был повален и разорван. За оградой пировали мародёры из голытьбы. Один наёмник хотел стегануть хлыстом ближайшую к нему воровку, но та прикрылась как щитом своей голенькой дочкой лет пяти, прижимавшей к груди грязною соломенную куклу. Девочка ошарашено пялила большие глаза на всадника и машинально гладила лоскут засаленной тряпки вместо игрушечного сарафанчика на кукле.
   На берегу нашли мёртвых рыбаков. Рыбаки здесь были людьми зажиточными и уважаемыми. Они могли позволить себе оружие и доспехи из рыбьей кости и кожи. Но это не спасло их в этот раз, среди десятка павших рыбаков мы обнаружили только троих налётчиков. Они были почти голыми. Бёдра обмотаны шкурами, на головах искусно сделанные маски волков, тела покрывали боевые узоры, наполовину смытые водой. Один был вооружен мечом из половинки акульей челюсти, другой когтями из чёрного обсидиана в виде звериной лапы примотанными к руке, у третьего не было вооружения, но толстые ремни из кожи котиков, обмотанные вокруг кулаков и голеней, говорили нам, какое он предпочитал оружие в бою.
   Даже мёртвые они заставляли уважать себя, одним своим видом.
  

***

  
   Тем временем мы, точнее я, так как меня к тому времени выгнали из отряда, когда узнали что я мухлюю в кости, так или иначе, но приближались к Лунному Лиману - крупному укрепленному портовому городу, которому суждено было стать домашней базой для военного флота урвийских владык. Город впечатлял собой. Это был центр рыбных промыслов, торговли всем, что есть в море: рыбой, рыбьем жиром и выделанной рыбьей кожей, мясом и шкурами котиков, китовым усом и ароматическим жиром, солью, деликатесными ракушками, раками, водорослями, и, конечно же, янтарём.
   Я вошёл через главные ворота, проделанные в толстой земляной стене обложенной брёвнами и частоколом на вершине, город плавно спускался к бухте в виде ущербной луны, да и сам город с верху был похож на месяц. В устье лимана были построены две каменные каланчи, они же маяки, между которыми были протянуты канаты с привязанными брёвнами, причём я выдел эти брёвна, так как смотрел с верху, но они были погружены в воду, так что если рулевой корабля не знал бы об этом препятствии, непременно бы пропорол брюхо своей посудины этими таранами.
   В это время всё моё имущество состояло из одежды и зелёного от ржавчины бронзового меча. На мне были мои старые сапоги, подмётки которых протёрлись и светились моими пятками, штанов не было, как и рубашки, жупан надет на голое тело, на голове шапка, из которой сыпался мех, на не до конца заживших ладонях красовались грязные повязки, сильно пахнущие лавандой и подорожником. Меня сильно потрясли, прежде чем выгнать.
   Не зная где остаться на ночь, я медленно спускался вниз, стуча в двери и везде получая отказ. Чем ближе к морю, тем более убогими становились жилища, превращаясь у берега в хижины из жердей крытые сухими водорослями. Здесь мне впервые улыбнулись, это была девочка, игравшая с подружками в тряпичные куклы. Молодые мужчины смотрели на меня зло и недоверчиво, но женщины, старики и особенно дети были очень приветливы. Несмотря на запах тухлой рыбы и едкую солёную грязь под ногами, здесь я чувствовал себя лучше, чем на верху, где каждый лоснящийся пёс считал своим долгом облаять меня и больно укусить за лодыжку.
   - Эй, вы хотите есть? - кто-то окрикнул меня из дворов. Я обернулся на крик и увидел молодую женщину, возившуюся у большого котла на огне, от которого аппетитно пахло ухой. Я подошёл.
   - Если хочешь супу, принеси мне рыбу, и я сварю тебе немного, я всем здесь варю еду. У людей слишком много работы и мало времени, у них не остаётся сил ещё и готовить. А ты здесь недавно?
   - Первый день. Мне обещали здесь золотые горы, и как видишь, обещаниями не наполнишь урчащий живот. Вот только где я достану рыбу?
   - Ты не единственный кто ломает над этим голову. У нас считают счастливчиками тех, кто смог наняться в коптильни и солильни к купцам, или в помощники к рыбакам, у них есть верный заработок. Остальные живут, как могут. Мужчины добывают соль, но это слишком тяжёлая работа, и её делают только молодые, другие заготавливают лес для кораблей купцов и рыбаков, добывают смолу, ныряют за водорослями и раками, женщины сажают жерди в воду и выращивают ракушки, собирают янтарь, если его выбрасывают волны, когда совсем худо просят милостыню в верхнем городе.
   Тут налетела стайка детей с криками: "Тётя Мила, тётя Мила, смотри, что мы поймали!" они держали в ладошках маленьких живых рыбок бычков и толстолобиков.
   - Мои молодцы! Кидайте в ведёрко, сейчас я вас покормлю, - она налила по тарелке супа на двоих и положила в каждую тарелку два маленьких кусочка рыбы.
   - На детей тоже распространяются твои правила?
   - Нет! Слава богам я ещё могу их покормить и даром.
   - Знаешь что? Я принесу тебе большую рыбу, а ты пустишь меня переночевать.
   - Да хоть живи у меня, я в хибарке всё равно одна, место для тебя найдётся.
   Ну что ж, пол дела сделано! Я поселился в этом городе, осталось найти, чем жить, и за одно тех с кем я теперь в одной лодке. Единственная работа, которую я смог найти - махать лопатой на соляных ямах. За день я перетаскал пуды грязной солёной жижи, заработал кровавые язвы на ногах и руках, жгущую боль в глазах и две сельди средних размеров и ещё по шее от хозяина, сам не понял за что. Если бы мне пришлось жить так всю жизнь, я не знаю, что бы сделал с собой. В кромешной тьме наступившей ночи, теряя сознание от усталости, брёл к знакомой хижине. Наконец найдя, её я протянул Миле руку с зажатой добычей и тут увидел, что потерял одну сельдь. Не будь я философом, наверное, совсем бы сник, но подумал, если есть всё-таки законы небесной справедливости за один этот день, меня должна ждать другая жизнь, пусть я не буду, богат и всесилен, но, вспоминая этот вечер, я буду, счастлив, и по достоинству оценю свою простую жизнь, дарованную судьбой. Ведь по сравнению со мной кто-то живёт просто в аду!
   Так я провёл несколько дней, приноровившись к жизни поморов. Мне даже понравилось жить с Милой, хотя и был верен всем своим кредо, и не разу не прикоснулся к ней. Однако моя жизнь постепенно походила на жизнь семейного человека, и я не видел в этом ничего плохого.
   Между тем я сделал два интересных наблюдения. Первое касалось поморов. Добывая соль, я заметил на многих кулоны из зуба волка или собаки на шнурке, те, кто не носил этих кулонов, смотрели на них со страхом и опасением, некоторые, их было меньше, носили льняные пояса с узором ёлочкой, обладатели кулонов обращались с носителями поясов как со старшими, хотя, в общем, они могли быть ровесниками или даже быть моложе. Я спросил об этом у Милы. Она рассказала, что когда она ещё была маленькой, оборотни часто воровали детей, но через несколько лет, похищенные дети возвращались, и на одном из вернувшихся она видела амулет из волчьего зуба.
   Я вспомнил о свинцовом кольце. После очередного проклятого дня на соляных ямах, я отдыхал, как мог на солнышке, сидя на лавке около порога и облокотившись на стену нашей хибарки. В наш двор заходили батраки, по большей части холостые, но приходили и семейные с детьми, обычно в таких семьях целыми днями пахали оба родителя. Мила накрывала большой длинный стол, и вся эта орава жадно набрасывалась на её стряпню. Дети некоторых из них бегали тут же, мила брала на себя неоплачиваемый труд присматривать за ними. Это случилось вечером, но было ещё светло. Я рассматривал непонятный узор на кольце. Незаметно сзади подошёл знакомый соседский мальчишка.
   - Лёгкая загадка. Это же волк! - заявил он.
   - В смысле?
   - Ну, смотри вот это ветки ели, а между ними видишь глаза и ушки, поворачиваешь и ...
   - ...лапы и загривок между ветвей.
   - Точно, а сзади хвост, получается волк спрятался под ёлкой!- закончил он гордый тем, что разгадал загадку. И он был действительно прав. Мне стоит поучиться быть ребёнком, это точно! Волк и ели, в этом есть смысл!
   Второе открытие я подслушал, когда на торговой площади всех угощали дармовым пивом, для поддержания боевого духа граждан и наёмников. Оказалось, что новый флот уже почти построили на Большом Озере подальше от побережья, и теперь большая армия князей во всеоружии, в сопровождении оленьих всадников и дрессированных боевых медведей, идет в Лунный Лиман и тащит волоком боевые корабли.
   А между тем год продолжался месяцем жара...
  

***

  
   Ветер. Солёный ветер моря приносит запахи севера, гонит холодные туманы, укрывающие золотистую гладь Поющего Моря, предвещает протяжные осенние дожди. Он проходит долгий путь от Ванхеймских берегов, где на камнях растут деревья, через бурное Море Червей, не имеющего берегов, не проходимого для кораблей, чтобы разбиться о скалы северного склона Оборотневого острова, и умереть на красно-чёрном песке его пляжей.
   Волкулак стоял на краю подмытого волнами утёса и с наслаждением вдыхал этот свежий холодный ветер. Порывы воздуха вздымали края его серого пледа подобно крыльям птицы-громобоя, той, что следует за грозой. Позади Волкулака несколько человек из его рода сидели прямо на земле и выкладывали большой костёр. Они сбросили козьи плащи и обнажёнными по пояс орудовали топорами и вёдрами с ворванью.
   Молодой вождь оглянулся на них. Мысли муравьями забегали по извилинам усталого мозга:
   - Словно чужие. И не скажешь что мы одна семья. Делают всё нехотя, словно не для себя стараются. Они не понимают того, чего хочу для них, не ценят стараний, вздор. Тяжело направлять тех, кто уважает только силу и старость, а не мудрость и честь. Мои братья и племянники ни за что не назовут меня своим вождём, даже в память об отце. У Оборотней так не делается. Уважение нужно заслужить. А вот если бы я был силён, высок ростом, красив, меня любили многое девушки, вот тогда никто не посмотрел бы на то, умён ли я, опытен в войне и грабежах, насколько я жестокий убийца, беспощадный пират и мародёр, и, уж тем более, насколько удачливый торговец и дипломат.
   Ну что ж. В семье не без урода, и это я. Никем не любим, кроме отца и матери, никем не уважаем в родном доме. Низкорослый, с детства седой, слабый здоровьем. Дьяволы, а ведь я самый богатый ублюдок на этом острове! Если бы я жил не здесь, а на континенте, в Урвие, на сколько бы по-другому могла сложиться моя жизнь?
   Но вот на серой едва различимой полоске горизонта показалось грязное мутное пятно. Волкулак окрикнул родственников. Оборотни отошли подальше от костра и запалили огонь. На соседнем утёсе также вспыхнуло высокое яркое пламя. Но Волкулак этого уже не видел, он нёсся по крутой каменной лестнице прорубленной в скале. Он первым прыгнул в челнок, причём так, что тот почти вертикально поднялся над водой, показывая всем чёрноё осмоленное брюхо, и хлюпко опустился, обратно выдав высокий сноп брызг.
   Часть людей остались на берегу и около подъёмных лебёдок, остальные на челноках отправились на встречу уже почти различимым галерам. Стайка лодок быстро проскочила торчащие из воды камни и понеслась вперёд. Челны высоко подпрыгивали на крутых волнах, ветер обдувал их лица и гнал обратно к берегу. Но, отойдя от берега подальше, они спокойно понеслись над водой словно чайки, волны более не властны над их судами.
   Почерневшие от смол и вод две ванхеймские галеры спешно убирали паруса и ощетинивали борта двумя рядами вёсел. Старший капитан, несмотря на возраст, раньше всех различил среди этой бесноватой воды лодки идущие на встречу. Вскоре это заметили и моряки. Наслышанные о зверствах распоясавшихся местных пиратов, они без приказа кинулись готовиться к бою, и все были чертовски удивлены, когда капитан властным жестом остановил их.
   Вскоре один их челноков приблизился на столько, что с лодки на корабль свободно получилось перекинуть канат. Верёвка тут же была закреплена на носу. Пока остальные так же крепили свои концы на носу, корме и бортах галер, капитан весело помахал узнанному им пирату. Тот лихо пробежал по натянутой верёвке прямо на палубу. Они крепко стиснули бока друг друга в своих объятьях, и затем заговорили о чём-то на островном языке. Моряки не понимали этого языка, а оборотни были слишком далеко, чтобы расслышать.
   Челны уверенно и аккуратно вели корабли через мели и поля подводных камней. То и дело ванхеймцы пытались промерить глубину в том или ином месте, но оборотни категорически запрещали это делать и буквально вырывали лоты из рук моряков.
   - Всё бережете тайны своих лоций? Я то конечно не противлюсь, но если то, что ты задумал, правда, не на словах, вы не сможете каждое судно каждый раз тащить на буксире. Большой порт...
   - Нам придётся каждое судно тащить на буксире, и вам придётся, потому, как другого выбора у вас не будет. Ваши корабли и так уже не решаются заходить дальше сандалового острова из-за регулярных морских сражений с княжескими флотами и рейдерами, если мы не успеваем их перехватить они так и уплывают обратно со своими товарами ничем не заработав и не потеряв, не солоно хлебавши. Что же будет когда начнётся настоящая война?
   - А сейчас это ещё не война?
   - Сейчас это затянувшийся пиратский набег. А вот когда наши галеры будут регулярно наведываться в их порты, а их корабли будут бомбардировать ядрами и гранатами наши берега, когда совет старейшин поставит вопрос о выборе военного вождя для всех кланов, вот тогда начнётся настоящая война.
   - И ты думаешь, тебя выберут вождём?
   - Сразу нет. А вот когда всех предыдущих разобьют в щепку урвийские адмиралы, тогда да. Старцы седобородые сами придут и попросят меня стать военным вождём. Люди не пойдут, даже мои родственники не пойдут просить, а старцы пойдут, и своих родичей уговорят. А тогда все увидят победы, то никто не будет знать, как они доставались, и как мне доставались поражения наших вождей. Тогда глядишь великие государства будут присылать ко мне настоящих послов, а не тебя старый жид, и говорит желать они будут только со мной и только в моём доме, ты видел мой дом? Я тебя сегодня обязательно приглашаю, тебя и твоих офицеров. Так вот говорить они будут только со мной, и тогда уже другого выбора у старцев и вождей кланов не будет, кроме как присягнуть мне на верность, как пожизненному вождю всего острова. После же, я смогу превратить этот титул в монарший, если будет такая надобность. Но боюсь, невесты на меня не сыщется, а значит и наследство оставлять некому.
   - А что так?
   - А то ты сам не видишь...
   Корабли благополучно прошли сквозь узкий канал и оказались в закрытой от ветров округлой гавани. Вокруг были отвесные скалы, пристать было некуда. Но оборотни пригнали галеры бортами к торчащему у берегов забору из мягко опутанных упругими канатами столбов, торчащих прямо из воды. Корабли были пришвартованы к этим столбам, и как только они неподвижно замерли на воде, сверху спустились сразу несколько тросов с крюками.
   - Приступим к торговле? - весело крикнул Волкулак, окинув довольным и алчным взглядом присутствующих.
  

***

  
   К дому Волкулака все шли пешком, другого способа передвижения на острове не было. Вслед за капитанами обоих судов и их офицерами, а также несколькими мастерами, нанятыми вождём, моряки тащили на себе товары предназначавшиеся лично для Волкулака. Седой юнец показал гостям деревеньку справа от тропы, заявил на чистейшем ванхеймском языке, что это его родина и здесь самые красивые девушки острова, но дом свой он здесь никогда не поставит.
   - Дело в том, что я не желаю жить как все они в сараях и землянках. А поставить настоящий каменный дом я сам не смогу. Заставить же своих родственников помочь тоже нельзя, они либо откажутся выполнять эту прихоть, посчитав блажью, либо построят такой же дом, как и у остальных, - тем временем они миновали небольшой лес и оказались у уступа, в котором зияла большая дыра горизонтальных известняковых пещер, - поэтому я живу здесь, не бойтесь, проходите.
   И действительно, стоило переступить порог пещеры, как гости оказались в просторной камере, пол которой был устлан коврами, влаги, и сырости совершенно не было, над стенами в канавках текла чистая вода, которую можно было пить, посреди камеры расположился круглый бассейн с проточной совершенно не холодной водой. Камера была освещена солнечным светом, подведённым от входа зеркалами. Голые стены закрыты ширмами из дубовых панелей, вскрытых морилкой. Стульев и лавок не было, зато были два дивана, горы больших подушек и низкое мягкое кресло, чертовски похожее на трон, и по видимому принадлежавшее хозяину. Тот тут же плюхнулся в него и развёл руками приглашая гостей располагаться как кому удобно. Матросам же приказал занести товары в другую камеру.
   - Согласитесь, здесь уютно, но вот только это, - он показал в сторону немногочисленных уходящих в даль ответвлений и камер, - создаёт ощущение незавершенности и незащищенности. Я хочу заложить их стенами с запирающимися дверьми, ведь именно для этого я пригласил ко мне вас, господа, - он обернулся к двум мастерам. И те достойно поклонились новому нанимателю.
   - А, зачем тебе эти стальные клетки? - спросил знакомый капитан, наблюдая за таскавшими товары моряками.
   - Для зверей. Мы проверяли, деревянные клетки для них не годятся.
   - Что же это за звери?
   - Страшные, и очень выгодные, если найти на них покупателя. Хотите, покажу?
   Все кому было интересно пошли за Волкулаком в другую камеру пещеры, там вождь отпер самодельную толстую дверь и провел гостей в свой зверинец.
   - Матерь божья! Да это же люди, ты торгуешь рабами?
   - Это не люди. Это оборотни, настоящие. Берсеркеры.
   В стальных решетчатых клетках сидели с десяток людей различного роста и цвета волос, но все одинаково сильные мускулистые, с одинаково безумными глазами. Капитан подошёл к одному из них и попытался заговорить и ним на островном языке, но проснувшийся человек резко бросился на решётку, чуть не проломив её, завопил, подражая волчьему рыку и вою, лязгая жёлтыми зубами.
   - Они считают себя волками и ненавидят людей больше чем других тварей, убивают не ради еды, а потому что это доставляет им удовольствие. А вот эти, - он показал на другие клетки, где сидели кошмарные существа, уже более не походившие на людей, с обрубленными носами и губами, с вросшими в головы масками зверей и демонов, - эти самые дорогие, и самые опасные, этих вы повезёте в Урвий и передадите моим покупателям в обмен на запечатанные керамические урны. Учтите, если вы принесёте урны, и хоть одна из них будет вскрыта, или разбита... Я оставлю у себя кого-нибудь в качестве заложника, и в случае чего, скормлю своим зверятам, - он произнёс это так буднично и беззаботно, что все решили - это шутка, и многие смеялись.
   - И как же мы их повезём? - Поинтересовался отошедший от испуга капитан. В ответ на это Волкулак извлёк из сумочки на поясе сверток и передал его капитану, тот хотел было развернуть его и уже отогнул один край, но, почувствовав аромат опиума, загнул край обратно.
   - Главное не перестарайтесь с сонным зельем, мёртвые берсеркеры страшны разве что в виде чучел.

***

  
   Деревня Волкулака мирно коптила небо дровяными печами. И это несмотря на властвующую повсеместно душную летнюю жару. Хотя здесь перепады холода и жара поистине чудовищны, и ночью вполне вероятно травы покрываются инеем. Так что, не желая искушать судьбу, селяне упорно поддерживали огоньки в своих очагах.
   И прорезая, завесь этой духоты и чада, топившихся по чёрному жилищ, в воздухе, перекрывая остальные звуки деревни, зазвенел чистый девичий голос:
   - Хооооо - леееер, Холер, ты где? Холер, - молодая девушка вбежала на единственную улочку селения и продолжала во весь голос звать молодого человека, но тот упорно не хотел откликаться. Она неистовствовала словно фурия, влетая чуть ли не в каждый дом, но выше упомянутого Холера в деревеньке просто не было.
   Затевая на своём пути многочисленные склоки и скандалы с обескураженными селянами, девушка, наконец, узнала от одного старика хоть что-то путное. Оказывается чуть более часа назад в деревню пришли несколько известных мародёров клана и забрали с собой всех молодых парней в Тёмные Залы, обширные пещеры, где подростки и мужающие парни учились у опытных ветеранов презренному искусству истреблять себе подобных.
   - Пакость одна, как будто мужиков в домах нет, чтобы уследить за пацанами, тоже мне, ни слова не сказали. Просто взяли да и позволили преспокойно увести детей. Как по мне, так они, пираты, множат этих выблюдков берсеркеров, сами то мародёры поклоняются этой мерзости как полубогам. Сжечь надо все их капища, а пещеры засыпать, - распространялся старик, продолжая ещё долго клясть всех обитателей Залов весьма неприятными выражениями. Но девушка уже не слышала его, она отстранённо пошла прочь из деревни.
   Выйдя на тропинку, она инстинктивно оглянулась, не надеясь увидеть что-то конкретное, но всё же увидела. Увидела, и впилась глазами, как в последнюю спасительную хворостинку, словно утопая в болоте. Этой хворостинкой оказался никто иной, как в довольно-весёлом настроении вышагивавший домой, проводив предварительно гостей, Седой Волкулак. Он бодро топтал пыль дороги и напевал под нос какую-то неприличную ванхеймскую песенку, услышанную от матросов. Девушка окрикнула его и бросилась вдогонку.
   Волкулак оторопел от такой неожиданности. Как и каждый раз, когда он даже просто находился рядом с этой, хорошо знакомой ему с детства, девушкой он начинал ощущать себя очень скованно и неудобно до крайней степени. Словно бы мгновенно превращался в чучело, и внутренности его набивались туго соломой и сушеной травой, а жар делал кожу неприятно влажной и липкой. Он не любил её общества равно как из-за этого воздействия на него, так и по той причине, что Волкулак презирал девушку, впрочем, не вполне обоснованно, так как в свою очередь причиной тому было осознание Волкулаком того, что эта красавица никогда не будет ему принадлежать, как и все остальные красавицы. Он не видя остальных, и почти не желая знать об их существовании, их простить он мог, но её - никогда.
   Однако, будучи от природы дипломатом, Волкулак никогда не давал возможности окружающим хотя бы отдалённо понять, что тот о них думает, и при том мог совершенно спокойно и добродушно сносить общество самых отвратительных и бездарно тупых людей, общаясь с каждым из них равно вежливо и весело.
   Девушка была действительно очень молода и красива. Она отличалась белизной кожи, тонкими и правильными чертами лица, хорошей гибкой фигурой, но особенно яркой её делали роскошные рыжие волосы, эффектно сочетавшиеся с глубокими карими глазами. По мере того как она приближалась к нему, Волкулак усилием воли возвращал себе обычный безразлично циничный довольный всем образ-маску.
   - Как хорошо, что я тебя встретила! Уф, как же я запыхалась, - она обессилено оперлась на угодливо подставленное плечо молодого человека. Она посмотрела на него странно с минуту времени, а после, и уже спокойнее, заговорила:
   - Мне нужна твоя помощь.
   - Конечно, кто бы сомневался. Ведь ко мне люди приходят только когда им что-нибудь от меня нужно, - девушка смутилась от этих слов, но продолжала:
   - Да я знаю, это нехорошо с моей стороны. Но я не знаю, что ещё можно сделать. А ты можешь сделать гораздо больше, ведь ты мужчина...
   - Не нужно милая моя давить на мою мужскую гордость, она также атрофировалась, как и прочие мои добродетели. Я отшельник, изверг - извергнутый из общины. Потому не общаюсь с другими родственниками из клана. У меня нет никакого веса.
   - Холера забрали в войско.
   - Что значит забрали? Силой никого нельзя угнать. Значит барки да набеги на острова, и поморье ему по душе.
   - Но ты же понимаешь, что было бы, если бы он отказался.
   - Тоже что и со мной. И что с того? Я должен его пожалеть?
   - Ты очень богат, у тебя много сокровищ в твоей пещере, ты водишься с купцами, а купцов уважают старики, у тебя есть силы, ты можешь сделать, помоги мне.
   - И на что мне это?
   Девушка замолчала, она разочарованно отстранилась от него. Некоторое время они шли рядом молча.
   - Я думала ты мой друг, мне даже казалось, ты был влюблён в меня.
   - В тебя были влюблены парни всей округи.
   - Мне жаль, что ты оказался таким...
   - Мне тоже. Но иначе я не стал бы извергом.
   - А извергам позволено забыть о законах чести, совести, сострадания?
   - Изверги вне закона. Потому от части я могу считать себя выше его.
   Они углубились в рощу зарослями своими плотно охватывающую тропинку с обеих сторон и пряча людей от всех чужих взглядов.
   - А если я предложу тебе что-то взамен? - она схватила рукой его руку и быстро положила его ладонь на своё бедро под юбкой, приблизилась лицом к его лицу. Так что губы их почти соприкасались. На мгновение жажда овладела Волкулаком, он впился в эти так долго и страстно желаемые губы, скользнул ладонью по её бедру, но в следующую секунду отпрянул ужаленный в самый нерв промелькнувшей в мозгу мыслью. Он сплюнул на тропинку между ними, что бы она больше не шла за ним,
   - Он не поймёт и не оценит. Я тем более. Не стоит разбрасываться никому ненужными жертвами. Да как ты вообще до такого додумалась? Мать! Дьявол! Любит она его, Мать! Дура малолетняя, тебе ещё в куклы играть... Наслушалась глупостей от баб. Чёрт...
   Я постараюсь помочь, но ты больше никогда не попадайся на мои глаза, - сказав так, он повернулся к ней спиной и почти побежал домой с твёрдым намереньем не делать ничего.
   А тем временем одна галера ванхеймцев, приняв на борт оба экипажа, отправилась в Лунный Лиман, являвшийся столицей урвийской провинции Поморье. Другая галера была выкуплена Волкулаком, и мирно покачиваясь, ждала своей участи. А рядом с её бортами уже спускались на воду десятки челнов и барок, гружённых самодельным оружием. В след за ними по канатам в них спустились и сами люди. Около двух тысяч налётчиков небольшими отрядами, каждый не более сотни, на своих меленьких судах поднимали небольшие косые паруса и отправлялись в сторону Сандалового, Гусиного, Ежевичного островов, на вольные лагеря-поселения, служившие базами, для набегов на урвийский берег.
  
  
  

IV. Кто приходит из тумана?

  
   Журнал Вольги Ворона:
   Северо-восточный Урвий, провинция Поморье, Лунный Лиман.
   Первый день месяца Жара.
  
   Ветра задули с моря и пригнали густые туманы от берегов Ванхейма. Наёмники из Галича гуляли и пили за счёт городской общины. Отряды милиции заглядывали в трущобы и забавы ради то и дело вешали "лазутчиков", которым не посчастливилось спрятаться в свои лачуги. Моя сотня всадников стала на постой у богатого торговца рыбой, в огромной избе переделанной из склада в казарму. Этот товарищ исправно кормил нас своим товаром и поил дешевым пивом, не забывая вносить всё это в наш и без того не тощий кредит.
   Порох сыреет, свинец темнеет, сталь ржавеет, дни идут, врага не видно...
  
   третий день
   Сегодня мне повстречался интересный человечек. Он был одет как оборванец, но на поясе у него висел изящный бронзовый клинок, сверкавший словно золотой. Парень был молод, и его лохмотья были чисто выстираны, лицо и руки умыты, волосы уложены в необычную причёску: на макушке пучок кисточкой, волосы на лбу обрезаны чуть выше линии бровей, две косички на висках. Он играл с солдатами в кости и нарды. Это случилось в портовом борделе - единственном месте города, где подавали приличное спиртное и смазливых бабёнок.
   Когда я увидел его в компании петардщиков, за игральным столом, возле него уже высилась небольшая кучка серебра и меди, некоторые уже делали ставки порохом за неимением денег.
   Он, удивительно легко не задумываясь, проигрывал огромные ставки, и в следующей партии уже срывал кон. Рвущих волосы на голове солдат он подбадривал: расслабьтесь, получайте удовольствие от процесса. Ему это явно нравилось, но ни тени азарта я не увидел в его глазах. Пол зала следили за его руками и ставками, но он действительно не шельмовал. Легко выигрывал, легко проигрывал.
   В последний раз он поставил половину всего, что у него было, и проиграл. Окружающие даже сочувственно похлопывали его по плечу, забыв, что он только что обобрал их, и львиная доля кона всё ещё у него в кошельке.
   Я попросил его угостить меня спиртным, и он согласился.
   - Я Вольга - сотник из отряда Серебряной Тысячи, а ваше имя?
   Он ответил - "Ведьмак"...
  
   седьмой день
   Прошло менее недели с тех пор как мы здесь. Наконец-то мы увидели корабли с высокими бортами и сверкающими белизной новыми парусами. Множество народа вывалило на пандусы речных шлюзов, любуясь величественными и легкими, словно чайки, судами. Солдаты и воеводы из галичан сверкали обилием серебра и белоснежной меховой опушки на плечах воротниках и оружии. Наш общий командир, выбранный из предводителей всех наёмных отрядов, облаченный в тонкую изящную кольчугу из стали и мельхиора, в наплечниках и шишаке усеянных кружевным чернёным узором, спустив по военному плащ с правого плеча и, оправив воротник и манжеты из Волынского кружева, встречал у трапа белоснежную ладью с сыном Великого Князя, адмиралом-княжичем Владом.
   Поезд девятнадцатилетнего адмирала напоминал скорее свадебное шествие, чем военные поход. Приземистые широкопалубные ладьи с высокими фальшбортами, абордажными мостами и косыми парусами, равно как и узкие изящные, словно щуки, галеры и тупорылые шхуны с надстроенными на носу и корме башнями, в которых спрятались дальнобойные, скорострельные и зажигательные военные машины - все эти творения рук человеческих должные с самого своего рождения вызывать страх и трепет у обывателя были расцвечены пёстрыми флагами, гирляндами живых цветов, султанами из разноцветных лент, на верхних палубах, держась за фальшивые края вёсел, якобы гребли обнаженные девушки, разукрашенные золочёной краской.
   Это прибытие - плохое предзнаменование для будущей кампании. Помяните моё слово...
  
   десятый день
   Сегодня снова видел своего нового знакомого. В доках, во время погрузки лошадей, он ошивался среди портовой голытьбы и подолгу останавливаясь у каждой группки о чём-то говорил и его слушали. Народу стало понемногу прибавляться. В основном это были бедняки и батраки. Мой знакомец стал и им что-то рассказывать. В толпе начали раздаваться одобрительные возгласы. Кто-то зароптал, что задним ничего не слышно, тогда двое парней быстро притащили откуда-то пустую бочку и, поставив её посреди улицы вверх дном, водрузили на неё оратора.
   Я, будучи заинтригован, подошёл к толпе. Оратор не неистовствовал, как это обычно представляют на митингах, он просто понятно и толково объяснял рабочим:
   - Соль - основа всей нашей торговли, она ценится как золото! Без неё вся рыба, которую они ловят, сгниёт на прилавках раньше, чем кто-нибудь её сможет купить. А мы не каторжане и не рабы, и мы имеем право получать за свою работу, соответствующую плату! Они загребают серебро, а нам платят рыбой! Мы работаем за еду! Но заставить то нас работать они тоже не смогут. Нужно требовать повышения заработка, а если хозяева откажутся, просто не работать на них.
   - А кормить детей кто будет?
   - А вот это нужно, решить, нужно собраться вместе всем, и всем миром собрать для женщин и детей провизии на месяц хотя бы, а мы сами потерпим.
   - Вот сам и терпи!
   - Да заткнись ты, парень дело говорит. Без нас солеварни станут. Сами они не справятся.
   - Справятся. Наймут с десяток парней, таких вот как этот умник, заплатят им хорошенько, да и уморят нас голодом.
   - Ты по себе, небось, судишь? Сам же первым и побежишь наниматься.
   Наконец он увидел меня и, улыбнувшись, поздоровался. Я подозвал его, и любезно улыбнувшись в ответ, предложил отдать долг за выпивку. Он быстро согласился, так как в толпе, которую он недавно собрал, назревала драка, а стражники из гильдии охотников на акул особенно любили с пристрастием избивать зачинщиков и подстрекателей. Мы немного побеседовали, развеяв скуку моих рутинных обязанностей, и на прощание он мне шепнул: Когда вас разобьют, не возвращайтесь в этот порт, плывите на запад в деревню поморов, что спряталась за мысом бухты, там вы будите в безопасности.
   Я не стал его задерживать и сообщать о нём, он попытался спасти мою шкуру, я плачу той же монетой.
  
   одиннадцатый день
   Наконец-то выступаем. В ещё чёрное небо уносятся матерные возгласы боцманов и крики животных. Город спит крепко, как и положено ленивому купеческому селению. Буднично тихо. Только лают злобно друг на друга через заборы дворовые псы. Солдаты идут гуськом на борта по узким трапам. Они все без доспехов. Снаряжение решили грузить отдельно, после того, как вчера двое латников утонули в кирасах, случайно упав в воду со скользких трапов.
   Хотя начали сборы ещё ночью, первый корабль вышел из бухты только после обеда. Моя сотня всё ещё на берегу, и мы дожидаемся своей очереди. Многие волнуются за своих лошадей. Они уже на кораблях в специальных трюмах. Мы же пока греем замусоренный песок пляжа и обедаем опостылевшими рыбой и пивом.
   На борт поднялись, когда солнце уже касалось противоположного края горизонта. Мерно раскачиваясь, ладья понесла нас прочь от урвийских берегов. Кажется, наконец-то кончился дурацкий день и можно таки отдохнуть. Но первую ночь я так и не сомкнул глаз, извергая у борта из расстроенного качкой желудка полупереваренную рыбу обратно в море.
  
   четырнадцатый день
   Наши корабли легли в дрейф посреди очередного ночного тумана. Сигнализируя огнями, пытаемся не растеряться в кромешной тьме. Пять габаритных фонарей едва-едва выхватывают из густой молочной массы корпус нашей ладьи, мы видим корабль впереди и корабль позади нас, больше ничего. Лошади тревожно ржут в трюме, словно на суше когда рядом волки.
   Я приказал вахтенным раздуть фитили и забить заряды в жерла пищалей, по совету капитана. Хотя я и старший офицер на борту, этого человека мне стоит слушаться. Моим латникам разрешено было отдыхать, но не спать, хотя они всё равно спали по очереди, так было даже лучше. Чтобы самому не задремать я заряжал пистолеты на весь отряд, вставлял пирит и заводил пружины в зажигательных замках огнива. После семьдесят восьмого заметил, что кусочек свинца я засунул в огниво, а пирит в ствол, бросился проверять остальные и нашёл ещё три пистолета заряженных подобным образом.
   Через четверть часа всё оружие было заряжено и роздано людям. От нечего делать стал точить свой меч об медную часть в основании мачты. Мельком взглянув по ветру, заметил, что огней переднего корабля не видно. Подбежав к капитану, чуть ли не прокричал: В чём дело!
   Он приложил палец к губам и шёпотом ответил: Плоты с правого борта - все корабли гасят огни, поднимай своих архаровцев.
   Тихо, на сколько это возможно в кольчуге, солдаты гуськом выстроились в две линии по правому борту. Матросы втянули вёсла, и спрятались в трюме и стойле, затыкая пасти лошадям и готовя корабельные крюки и топоры. Стрелки дули на тухнущие фитили и вслушивались в глухие всплески, едва доносящиеся из мглы тумана.
   Две, три, пять, восемь - размытые тени выплывали из рваных пелен. Плоскодонные плоты с низкими бортиками скользили уже почти бесшумно.
   - Залп!
   Свет от всполохов огня выхватил ещё десяток плотов идущих к нам, вторая линия стрелков вышла вперёд, прикрывая заряжающих стволы товарищей, ещё один залп уже без команды.
   Но казалось, что наши выстрелы просто ушли в пустоту, и хотя я знал, что как минимум пятнадцать-двадцать врагов были наверняка отправлены к праотцам, создавалось впечатление, что свинец не берёт этих тварей, они продолжали упорно плыть к нашим бортам, карабкаться на палубу и долбить дыры в бортах. Я лично выстрелил из пистолета в корпус одного урода с волчьей головой и хвостом, видел, как кровь брызнула из спины и кусочки раздробленной кости разорвали мышцы, но он, упав на мгновение передо мной, в следующий миг бросился на меня с топорищем, и мне пришлось добить его своим мечём белой стали, точнее приложить его пару раз серебряной рукоятью по голове.
   Места на палубе было мало, и длинные клинки всадников здесь были неудобны, приходилось бить рукоятью и эфесом клинка, или стрелять прямо в упор из небольших пистолетов. Кто-то запрыгнул мне на плечи, вцепился пальцами в мои глазницы, я наугад остервенело хлестал мечём за спину пока не почувствовал что раню сам себя, а куски мяса валяются за спиной уже недвижно, скорее почувствовал, а не увидел. Глаза болели и затекли кровью. Прижавшись спиной к мачте, беспорядочно протыкал клинком воздух перед собой, иногда натыкаясь на упругое мясо невидимых мною людей.
   Чьи-то зубы впились в мою кисть, и от боли я выронил клинок. Обхватив голову твари свободной рукой, я свернул ей шею и, продолжая прикрываться обмякшим телом как щитом, отполз в угол, притаившись между бортом и бухтой каната.
   По крикам я понял, что нашей команде удалось сбросить нападающих с верхней палубы и бой идёт на палубе гребцов, куда отступили волкоподобные твари, пытавшиеся по вёслам как по трапу перебежать на свои плоты.
   Через несколько минут я смог открыть один глаз, второй продолжал болеть.
  
   пятнадцатый день
   Утром наш корабль оказался в одиночестве. Капитан сложил большой и указательный пальцы уголком и как-то одному ему ведомым образом смотрел на звезды Аврору и Северную, пытаясь понять, где мы находимся.
   Раны от укуса на руке загноились и я слёг с лихорадкой. Двадцать человек из моей сотни погибли вчера и на восходе их похоронили в море, прочитав молитву, трупов врагов на палубе не оказалось, кроме того, что лежал со мной в углу, но и его случайно спихнули за борт, даже не заметив поначалу.
   Старший матрос, кормивший раненых только вином и квашеной капустой (кроме этого и сухарей на борту не было других припасов, потому что как мне сказали бывалые моряки только эта пища могла храниться долго и её можно было, есть, не опасаясь заразиться какой-либо дрянью) дав мне приложиться к крынке с кислым дешёвым вином, рассказал о намерении капитана плыть на стоянку к острову Золотого Гуся, где можно будет дождаться других кораблей и запастись едой и фуражом для бедных лошадей, томящихся в трюме-стойле.
   Вечером я смог подняться на верхнюю палубу. Остров был большой, но плоский как стол и я видел противоположный берег белёсый от огромных стай гусей и уток. Прямо под бортом, врывшимся в песок берега поросшего густой и сочной травой и сильно пахнущего птичьим навозом, паслись галичские лошади, наконец почувствовавшие свободу.
   На горизонте появились три корабля с узнаваемыми стягами Бронзового Медведя на реях. Две ладьи и одна галера. Чёрные с серебряным полосатые вымпелы, говорили о том что они тоже из отряда Серебряной Тысячи.
   Вскоре мы соединились, от отряда остались меньше семисот человек, не считая урвийских матросов. Об урвийских кораблях или других наёмниках из отрядов Падших Ангелов или Белой Длани не было никаких вестей.
   Старший из выживших офицеров сам себя назначил адмиралом и решил продолжить наш пиратский рейд. Через два дня маленькая флотилия двинулась к ближайшему населённому остову Сандалового Берега, что лежит в двадцати верстах южнее Оборотневого Острова.
  
   Среди солдат ходят слухи о последней битве. Главная тема споров и закладов - кто же нападал на нас из тумана, обычные люди или дьявольские чудовища, можно ли убить их свинцом и сталью или только серебром и всё в таком духе. Когда я рассказал о том, как убил одного из них, просто сверну ему шею, надо мной посмеялись, напомнив, как я забился посреди боя в глухую дыру. Я обернулся на обидчика, и он как-то сразу притих, взглянув на меня круглыми глазами.
   - Знаешь ты, наверное, теперь сможешь убивать их голыми руками, - и он указал на мою покусанную руку, - глянь в зеркало!
   Я заглянул в полированный щит и с ужасом обнаружил, что мои глаза из серых превратились в жёлтые.
  
   шестнадцатый день (запись сделана другим почерком)
   Офицер, в чьём дневнике я пишу, был в последнем бою укушен этими тварями с Оборотневого Острова. Сейчас он в лихорадке, некоторые симптомы оборотня у него уже проявляются, и мы боимся того, что произойдёт в новолунье. Посовещавшись, солдаты положили его спящим в лодку, положили ему одеяло, немного вина и хлеба, апокриф со святыми писаниями и пистолет, заряженный пулей, которую наш оружейник выплавил их серебряного амулета Серафима. Надеюсь что эта болезнь простая лихорадка, вызванная укусом бешенного, но солдаты слишком суеверны, и они боятся. Если вы найдёте его и прочитаете это, пожалуйста, помогите ему.
  
  
  

V. Лунный свет.

  
   Дождь нещадно хлестал по листьям деревьев. Капли не густо и редко, но туго, с силой падали с небес. Вода сочилась в поры земли и древесной коры. Холодная и мёртвая по природе, чтобы раствориться в живом. Осень или весна, она всегда холодная, и её всегда много. Вода, она - двери в мир смерти и мир живых. Осень - смерть, от жизни к смерти. Весна - рождение, от смерти к жизни. И всегда везде много воды. Она пронизывает всё: воздух, землю, камни, деревья, животных, человека.
   И снова капля. Большая и сочная, шмякнулась в жидкую грязь и разошлась по ней круглыми волнами. Словно мои не выплаканные слёзы льются вместо меня кем-то. Но мои собственные глаза сухи. Я не могу плакать. Даже желая того, они никогда не появлялись на моих щеках.
   Я сидела одна, под большим ветвистым дубом. Его крона укрывала от непогоды, и давала ночлег. Большего и не нужно было. Мне кажется, мне не нужно было ничего. Ничего не хотелось, только... Только, как-то не так, как если бы я имела уже то о чём можно было мечтать. Просто пусто.
   И вроде бы жизнь наполнена борьбой и делом. Но всё равно она пуста, и дни проходят за днями, и проходят года. Жизнь потихоньку проходит и незамеченной не пойманной птицей улетает туда, где её больше не достать. И хотя я ещё молода, но нет иллюзии, более, что всё ещё может быть впереди. И молодость просто пройдёт. А я никогда не буду более такой красивой и сильной как сейчас. Когда минёт двадцать пятый год от моего рождения, моё тело перестанет восстанавливаться как прежде, раны более долго будут заживать, и кости не желают срастаться воедино. Но пока до этого ещё далеко. Ещё долгих пять лет... Но почему же они желают пронестись столь быстро. Ещё немного, но я уже ничего не успею.
   К дьяволу! Погоревала и хватит! Нет больше сил, жалеть саму себя. Я поднялась с сухой нагретой своим телом земли. Моя наречённая сестра мертва. Моя жизнь бессмысленна. Но есть обещание, которое я дала, есть отточенный узкий клинок, есть крюк на поясе для трофеев - голов врага. Всё это нужно пустить в ход.
   Ладонь легко нашла опутанную кожаным шнурком рукоять. Серебристая полоска описала полукруг и несколько толстых ветвей упали в грязь. Я резко развернулась к широкому стволу, и град ударов обрушился на твёрдую древесину. Кора разлеталась в клочья, но упругий ствол отражал их силу обратно в рукоять. Я остановилась, скорчившись от боли в запястье, но это помогло. Благородная ярость заполнила нутро и лоно. Из неё родится стремление. Порыв ныне сиюминутный обжёг мои внутренности, но оставил их тлеть. Я закричала в пустоту.
  
   Шабаш был в трауре по погибшим у Святого Ванира. Ведьмы собирались несколько дней. Погребальные ритуалы уже давно готовились, но всё же эти приготовления занимали слишком много времени, учитывая то, как были убиты многие женщины, приходилось зачастую отступать от ранее применяемых канонов. Некоторые тела просто невозможно было воссоздать из частей.
   Те же, что были менее изувечены, омывались и заворачивались в белые саваны. Оплакивающие их девушки ночами собирали святые травы, что препятствуют разложению мёртвых тел и сохраняют их прижизненную красоту. Иные плели венки из ароматных и пахучих цветов и пели печальные песни.
   Жители окрестных деревень плативших дань ведьмам и почитавшие их как жриц старых богов, приносили поминальные дары и жертвы. Мешки картофеля и проса, корзины овощей и яиц, и даже живую скотину, голубей, уток, свиней. Ими они пытались купить себе безопасность и спокойствие, равно принося столь же обильные жертвы в храмах церкви, рискуя неосторожностью навлечь гнев обоих сторон, и разоряя свои и без того не богатые хозяйства.
   А между тем белёсые туманы поднимались над древлянской рекой, чьё имя издревле забыто, но ныне произносится как Лета. Эта река разделяла очарованные пустоши от земли смертных людей. Её воды брали начало в непроходимых чащобах и катили свои волны на восток в море Призраков. А белые туманы - то души возвращающихся предков. Они вновь приходят к нам, чтобы проведать и защитить.
   Песня плача мелодично и печально разносится в лесах. И пока молодые занимались своими важными делами со смертью и жизнью, и вратами между ними, древние старухи матери собрались вокруг кипящего котла и сели в круг. В котле, не под настроение атмосферы, весело булькала вода из реки мертвых. Самая старая их матерей приоткрыла обвисшие набрякшие веки. Кожа вокруг её выцветших глаз сплошь состояла из морщин. Её фигура была полной, набрякшей. Словно она живое, сошедшее с курганов воплощение матери земли. Седые волосы собраны в пучок на затылке, но многие волоски и целые пряди выбивались из этой причёски и располагались в воздухе по воли ветра и случая.
   Она оглядела, только движением глаз, тринадцать присутствующих старух сидящих кружком у жаркого огня на древесных колодах. Беззвучно фыркнув, она достала из-под передника корешок, отёрла его и без того чистые бока растопыренной ладонью, и бросила в котёл.
   - Нехорошие дела творятся, бабоньки. Нехорошие. А творятся они оттого, что какая-то курва из нас наших внучек подбивала на них. Значит наша в том вина, что не доглядели ту дуру, и к нам допустили, не заткнули её гадючьи уста, которыми она отравляла неопытных девочек. И надо-ть нам её найти и решить...
   Все достали длинными ложками бульон и попробовали. Он был не сладок, но и не горек. Значит, говорила от души, как думала и как считала правдой.
   Другая достала клубень, очистила его от шелухи и бросила в котёл. Не спеша, она помешивала бульон своей длинной ложкой. Её руки иссохли, лицо, обрамлённое узорным платком, обтянуло туго череп, рот ввалился сетью убегающих в глубь бороздок морщин.
   - Не мудрено найти крайнего. И решить не сложно. Но нужно ли? Не вернёт это ушедших, а однажды все уйдём. Ежели сея женщина имеет стыд и совесть, осознание греха должно ей заменить кару, но ежели не чувствует она совести, должно ей отправится к тем кто по её вине погиб и каяться перед ними. Но ужели это я?
   Все попробовали бульон, и он был сладок - старуха говорила правду, не было в том её вины, но и она чувствовала ответственность. Все по очереди бросали что-то своё в котёл, спрашивали: "ужели я?", и все разом пробовали бульон. Он был то сладок, то пресен, но, наконец, очередь дошла до самой молодой из правящих мудрых. Именно на нее, не отводя бесцветного взгляда, взирала старейшая. Ведьма извлекла из подола листок и бросила его в котёл.
   - Я не считаю себя виновной. И не считаю, виновными тех, кто слушали меня и передавали мои слова другим. Виновны в произошедшем только мужчины! И только против этой заразы мы вышли на бой! Мы должны вновь как в стародавние времена править этими звероподобными тварями! - Древнейшая прервала её:
   - Они лишь отражение нас. Нельзя их зло победить, карая лишь их, но не себя... - но молодая ведьма не стала слушать слов старухи, она лишь громче закричала свои:
   - Они тупы и убоги! И годятся эти пускающие слюни животные лишь для того, чтобы служить нашим красоте и таланту! И если для того, что бы даровать нашим дочерям то, что они заслуживают по праву, нужно кому-то пожертвовать...
   - Кому-то? Но почему не тебе? - спросила мудрейшая.
   Все попробовали бульон и тут же выплюнули - он был горек. Молодая же ведьма закашлялась, видно в запале она проглотила вар, и он жёг ей внутренности. Её стошнило, конечности задёргались в конвульсиях, но старухи не шевельнулись, чтобы помочь ей. Когда та затихла, старейшая прошептала:
   - Отравилась своим же ядом...
  
  
  

***

  
   Плотники из соседних деревень связали плоты много выше по течению реки и сплавили их. На одном из них я прибыла на шабаш. Был уже вечер. Жёлтая луна поднималась над широкой гладью медленной реки. Ветви ив клонились ко мне и гладили по волосам. Я правила шестом, подгоняя первый плот к берегу. Мои военные кожаные одежды и ярко рыжие распущенные волосы отпугивали других ведьм. Они считали этот цвет волос признаком отмеченной дьяволом. Что ж, не так уж они и не правы. Но очень неприятно, когда они шепчутся, стоит показать им спину:
   - Она носит такие откровенные... бесстыдница!
   - Я слышала, что за рекой так одеваются гулящие девки.
   - Молчите, дуры! Она святой воин, ей должно носить удобные для боя одежды.
   - А это правда, что когда они тренируются или сражаются с сильным врагом, они вообще обнажаются донага!
   - Зелёные глаза! Вы видели? Они как у кошки сверкают. Точно призрак!
   - А я слышала, что она может убить мужчину, даже занимаясь с ним любовью.
   - Хоть бы спрятала свои лохмы...
   Я привыкла часто слышать подобное, но всё же оглядела себя. Грудь схвачена упругой широкой полосой кожи, руки на запястьях обмотаны лоскутами ткани, на плечах и локтях ремешки с пряжками, на ногах короткие, чуть ниже колена штаны, плотно облегающие ноги, с разрезами с наружи, стянутые шнурками. Обута в лёгкие туфли без каблуков и на тонкой подошве. Странно, вроде бы, все, что должно, прикрыто. Надо было прирезать какое-нибудь чудовище и повесить его окровавленную башку на крюк за поясом. Тогда им было бы, о чём поговорить!
   Но, наконец, я подошла к покойницам. Поющая плачь, ведьма приветливо встретила меня. Она не смотрела на меня как остальные. Я попросила проводить меня к Фрее. Эта девочка лежала завёрнутая в несколько слоёв полупрозрачной шелковистой ткани. Её саму почти не было видно.
   - Она сильно обгорела.
   - Обгорела?
   - Да. Очевидицы говорят, что рядом с ней был человек. Она держала его за руку, но когда старшая из сестёр приказала ей, она одарила своего спутника ножом.
   - Она отказалась от хорошего человека, ради этой глупости?
   - Подожди, это не всё. Будучи раненым, человек загорелся. Сам! А после всё вокруг объяло пламя. Оно и убило Фрею.
   - Кто был тот человек?
   - Никто не знает. Но кто-то вспомнил, что она назвала его Ведьмак.
   - Ведьмак.
  
  
  
  
  

***

  
   Сумерки сгустились во тьму. Белые фигуры будущих русалок возложили на плоты. В воду реки уже спускали венки и свечки в маленьких плошках. Но вот и плоты оттолкнули от берега. Живые целовали мёртвых на прощанье и зажимали в их руках свечи, чтобы их свет оберегал их от посягательств нечестивых призраков. Мы следовали вдоль берега за ними. Между древ в таинственном мерцании погребальных огней и отсветов воды. Таинство прощания и какая-то мистическая праздничность происходящего сглаживали горе, и казалось тем, кто уходит, от этого тоже было легче. Наконец русло резко искривилось и берег упёрся в крутой обрывистый утёс. Дальше него никто не пошёл. Дальше другой мир. И вскоре течение унесло в далёкую страну потоки светлячков и цветов, а печальное пение постепенно смолкало.
   Больше мне нечего было делать на берегу. Я развернулась и побрела вдоль воды обратно. Другие девушки и женщины углубились в лес. Они пошли на прямик. Мне же не хотелось, чтобы всё так быстро кончилось, чтобы так скоро наступило завтра, оттого и не хотелось ни спать, ни возвращаться.
   Странно. Казалось бы, погребальная церемония должна была распугать всех рыб, но на середине реки вдруг показалось брюхо какой-то большой рыбины. Она булькнула и словно кувыркнулась, подставляя своё блестящее брюхо лучам ночного светила. Затем в наступившей тишине послышались хлопки и бултыхание, словно кто бил по воде ладонью. Как в ответ на эти звуки, рыба всплыла вновь, уже ближе к берегу.
   Я пошла дальше по песку, неслышно, и в густых сумерках, чуть было не налетела на Старейшую. Женщина сидела на плоском мшистом как она сама камне. Из воды подле неё торчала широкая и плоская усато-бородатая морда толи сома, толи самого водяного духа. Женщина отламывала кусочки пресной лепёшки и кидала их рыбе, та на лету ловко ловила их огромной хоть и беззубой пастью. Мудрейшая, не повернув головы в мою сторону, заговорила:
   - Ты знаешь, что этого сома кормила ещё моя прабабка? Это точно тот самый сом. Видишь колечки с лазурью и изумрудом? Они были вставлены в его плавники в благодарность за давно забытое благородное деяние. Деяние забыто, а благодарность должна помниться долго... Само по себе деяние ничто. Оно так же тленно, как и мы. Но последствия его, будь они хороши, а чаще плохи, переживают деяние на долго, и закрепляют память о нём в людях и природе. Так и человек в потомках своих переживает сам себя. И это путь к бессмертию. Монахи и священники говорят - это ложь. Вечная жизнь возможна только для одного человека, но это противоестественная эгоистичная чушь. Они оправдывают это всемогуществом своего мифического бога.
   Этот сом живёт очень давно. Возможно, он ещё помнит того настоящего бога Ванира, кровавого и тёмного, одновременно злобного, жестокого, неумолимого и в тоже время радостного, щедрого, справедливого. Да, он был велик. Велик и прекрасен, могущественен и мудр. И он привёл своих детей к рассвету. Но он не был всемогущ.
   Ни один человек в своём эгоизме не задумывается над тем, что всемогущему и всеобъемлющему существу на самом деле ничего не нужно. Ему не нужно, в том числе и общение. Он просто не может общаться с такими примитивными тварями как мы, подобно тому, как мы не можем общаться с муравьями. Они отвечают: он не просто величайший, он всемогущий, но даже если так, даже если он может пожелать и тут же мы внемлем ему, то и тогда, будучи всемогущим, он не нуждается ни в чём, ни поклонении, ни в почитании, ни в самих людях, и люди оттого существуют не по его желанию и замыслу, а лишь потому, что они не в состоянии хоть как-либо помешать ему.
   А бог людей, он даже не тот бог, имя которого они ныне святят и произносят. Тот истинный благородный и естественный бог ныне мёртв, или спит, ведь можно считать сном божественную смерть. Бог людей сверхъестественен. Что просто невозможно, ибо если бы он был всемогущ и творец одновременно, то всё что ни есть или происходит в этом мире, так или иначе, было бы естественным. Я считаю так, а остальное, доводы против, что выдумывают в оправдание священники - софистика, упражнение во лжи, которая должна стать правдой.
   - Так чего ты хочешь от меня, Мудрейшая?
   - Что бы ты услышала мои мысли, и согласилась и ними, или отвергла.
   - Я пока не могу сделать ни того, ни другого.
   - Возможно. Но даже если ты примешь мои мысли, ты всё равно не сможешь поступить так. Ты не можешь быть с мужчиной и иметь от него ребёнка. Отныне ты не можешь быть частью вечной жизни.
   - Но разве в этом нет вашей вины? Разве не вы? Разве не ты научила меня этому? По чьему наставлению я тренировала своё тело, пока оно не стало гибким и сильным как древо ивы? По чьему наставлению я сковывала льдом свои чувства и мысли? По чьему наставлению я питала свою плоть ядовитыми плодами, не только до тех пор, когда яд перестал действовать на меня, но пока плоть не стала сама вырабатывать такой же яд?
   - Но ты всё же не смогла вырвать своё сердце и заменить его камнем, как другие охотницы. Ведь те находят наслаждение в своей жизни, и они счастливы не имея детей и любви, но имея славу и дело. Ты же чувствуешь. Тебе не должно было становиться той, кем ты стала, и ты пожалуй права, в этом только моя вина. Скажи, ты любила Фрею? Она была для тебя...
   - Только сестрой.
   - Понятно. И что ты хочешь сделать?
   - Я поклялась умертвить всех, кто виновен в её смерти.
   - Это будет большое деяние, и последствия его переживут память о тебе. Но скажи, тебе самой будет легче, если ты убьешь меня?
   - Я не понимаю...
   - Ты сказала, всех кто виновен. Я виновна, ибо должна была следить, и понять раньше, чем это случилось, но я оказалась слишком глупа и не поворотлива. Имея власть предотвратить беду, я не смогла воспользоваться ею. Я одна из тех, кто виновен в смерти твоей наречённой сестры.
   - Тогда скажи мне, кто ещё виновен.
   - Одна из тех, кто правит, но её уже покарала судьба. Сама Фрея, её ты тоже не сможешь убить. Священники, кто пытался в тот день казнить пленных учениц, но и они были убиты в тот же день. Остаётся не так уж много. Инквизитор, отдавший приказ. Его имя Свега, он секретарь Великого Инквизитора Беовульфа. И если бы Свега не препятствовал переговорам, Беовульф скорее всего отпустил бы учениц за соответствующий выкуп. К сожалению, ты вряд ли сможешь приблизиться к инквизитору, и потому, скорее всего и его ты не убьёшь. И, конечно же, тот бедный человек, что был рядом с Фреей в тот день, и что принял удар кинжала от неё. Но я даже не знаю, можно ли считать его виновным. Его кажется, называли ведьмаком. Если это правда, то он ничего не смог бы с собой сделать, ведьмаки, особенно молодые, не могут, не могут контролировать припадки, вызванные внешними силами. Они просто слепо защищаются на уровне инстинктов даже не ведая, что творят. И даже если ты захочешь убить его, ты можешь сотню раз пройти мимо него и не узнать его.
   - Он ведьмак. Значит, я узнаю его по делам его. Ведьмаков не много, они почти все старцы. А мой молод.
   - Ты всё равно не найдёшь его. Остаюсь только я. Тебе станет легче, если ты убьёшь меня?
   - Я не знаю... И не узнаю пока не сделаю.
   - Так ты... - в голосе старухи растворились безразличность и уверенность в прорвавшемся страхе.
   - Ты сама призналась, что бремя власти тебе более не по силам, ты стала допускать ошибки опасные для других, из-за того, что случилось у Святого Ванира, сюда обязательно рано или поздно нагрянут орды инквизиторов и крестоносцев. И если ныне ты позволила совершить себе такие ошибки, что будет далее, когда старость совсем... Просто скажи, ты отречешься от власти?
   - Но послушай, - Старейшая заколебалась, - кто кроме мня ныне сможет..
   - Значит, не отречешься. Значит и ты...
   - А ты что же, ставишь себя выше всех? Вершишь суд?
   - Нет. Просто выполняю обещание...
   Рыбина молча смотрела. А потом так же молча и деловито, ухватила руку старой женщины, недавно кормившую её, и утянула полумертвое, но ещё живое тело к себе в омут. Уж не знаю, что сделала триста лет тому назад эта рыбина, что ей до сих пор благодарны правящие матери, но только сама она ни сколько не проявила благодарности к той руке, что так заботливо её кормила. Мне так кажется. Хотя кто знает. Может как раз на оборот. Именно любовь и уважение заставили её сделать это. Ведь не редко тот, кто якобы любит своим ослепляющим разум эгоизмом добивает раненого партнёра.
   Так или иначе, но вода вскоре сомкнулась над обоими, и чёрную гладь озарил мерцающий и призрачный лунный свет.
  
  
  

VI. Нож в спине

  
   Солнце палило нещадно, или это пропитанный едкой солью воздух жёг мою кожу. Последний летний месяц решил отыграться на нас во всю злобу, на какую был способен, предвидя скорое приближение осени. Одно жаль, прохладой и свежестью мы сможем наслаждаться от силы первую неделю, а потом обязательно резко и внезапно задуют с моря ледяные ветра.
   Но пока белые массы отражали слепящий свет прямо в глаза солеварам. По большой дамбе из соли бегали босиком несколько человек с большими корзинами на коромыслах, среди них иногда мельтешили подростки с одной корзиной за плечами, они вереницей тянулись к дальнему краю запруды, где из мутно серой воды медленно поднималась и высилась соляная гора. В этой то дыре я и работал в компании с ещё четырьмя батраками. Двое сейчас отдыхали, они улеглись на плотную воду, держащую их лучше и мягче всякой перины, а больные ноги и головы положили на специальные поплавки. А вот я не могу понять, как они вообще могут ещё терпеть прикосновение этой жижи, не то, что бултыхаться в ней и спать.
   Тем временем около нас уже выстроилась целая очередь носильщиков. И в очередной раз мне пришлось браться за лопату и грести тяжёлые мокрые кучи. Мой напарник Морвий тем временем процеживал воду большим квадратным куском ткани с верёвкой продетой по его краям, чтобы стягивать кусок как кошелёк. Мешок туго наполнился водой и с неохотой стал пропускать тоненькие ручейки влаги. Я постарался побыстрее загрузить корзины, чтобы помочь ему поддеть мешок на деревянные козлы. Как только последняя корзина до краев наполненная не смогла более сдержать груза и излишки соли посыпались с неё, я бросил лопату на кучу и подгрёб к напарнику. Вместе мы ухватили тяжелую ношу за края и верёвки, и прямо по плотной поверхности воды потащили её к козлам. С надрывными хрипами и стонами мы кое-как водрузили её, на законное место и облегчённо вздохнули.
   - Ещё пять пудов, и всё! Шабаш! - прохрипел напарник.
   - Неужели, ещё так много? Это проклятье, на мою голову! - застонал я не в силах сдержать нытьё. Хотя, позади были уже целый день и тридцать пять пудов драгоценной соли отобранной у жадной воды.
   - Нам заплатят солёной рыбой, так что хватит на целый месяц, и ещё деньгами немного, а всё что соберёшь сверх положенного, можешь забрать себе.
   - И много ли получается, при такой величине оброка?
   - Если честно не очень.
   - Ну, вот и я о том же. Каторга, сюда заключённых надо, в колодках.
   - Ну да, а мы тогда на что жить будем? Нет уж, пусть каторжане в шахтах закапываются, а мы лучше тут.
   - За такую работу могли бы платить больше. Это всё равно, что добывать золото, а зарплату получать медяками.
   - А так оно везде. Да даже если и есть место получше, оно уже застолблено, и нам туда дороги нет.
   - Пора этих бездельников будить, наша очередь отдыхать.
  
   Когда моя работа была кончена, я, примостившись на поваленном бревне, обматывал химические ожоги на ступнях и щиколотках лоскутами, пропитанными смесью кашицы подорожника, золы из очага и прогорклого рыбьего жира. К моменту завершения целительной процедуры, когда я только-только собрался натягивать чиненые сапоги, ко мне стали приближаться явственно хрумкающие по песку деревянные башмаки хозяина копий, в сопровождении шершащих ботинок неизвестной принадлежности. Они остановились у меня за спиной.
   Я обернулся. Хозяин держал в руках вощёную дощечку с записями, и что-то ковырял в ней тростинкой. Позади него чуть в отдалении стояли двое стражников милиции из гильдии охотников на акул. Хозяин тем временем изучил свою табличку и заговорил:
   - Ну что, парень, работаешь ты не плохо, я бы даже сказал хорошо, мужичёк ты толковый, с головой, говорят даже образованный. Есть у меня для тебя работка получше, хочешь, возьму помощником в артель?
   - А что делать то?
   - Распределять наряды, считать, кто, сколько наработал, плату начислять. Обязанности и права бригадира, только жалование меньше.
   - Мне нужно посоветоваться с товарищами.
   - Думай сейчас, а то место пропадёт.
   Я почесал в затылке, посмотрел на стражников. С одной стороны, если соглашусь, смогу нормально пожить, мог бы помочь и Миле и товарищам, но с другой...
   - Нет, спасибо.
   - Ладно, только смотри, на тебя жалуются уважаемые люди. Говорят, ты подстрекаешь народ к бунту, чернишь отцов города. Я, конечно, этому не верю, но если это не прекратится, мне придётся тебя выгнать.
   - Я никого ни к чему не подбиваю, просто говорю, что думаю.
   - Тогда думай меньше, понял? Или мои товарищи выбьют лишние мозги из твоей головы! - я прикусил язык и униженно поклонился хозяину. Когда они ушли прочь, Морвий подошёл ко мне. Он плюнул им вслед.
   - Чего хотели?
   - Что бы заткнулся.
   - Вот, тебе, - он протянул мне тяжёлый мешочек. Я развернул его, там лежало серебро, - это чтобы не затыкался. Принёс большой человек, он работает на наших друзей, но сам ублюдок редкостный. Надеюсь когда всё кончится больше с ним не встречаться, от него мурашки по коже. Галичанин что ли? Весь в чёрном. Денег у него куры не клюют. Он заплатит ещё больше. Сегодня ночью будет, дело. Пойдёшь со мной?
  

***

  
   Перебирая мелочь в кармане, и прихрамывая на обе ноги, я в компании нескольких батраков подкидышей шел между торговых рядов пропахших рыбой и водорослями. Что-то странное творилось сегодня на рынке. Хотя был законный базарный день, большая часть лотков пустовала. Рыба, конечно, была, но только крупных и дорогих сортов. Мелочь, которую обычно покупали батраки, словно смело.
   Наконец мы добрались до лотка, где женщины из нижнего города продавали выращиваемых ими мидий. Там уже собралась огромная очередь. Ракушки были нарасхват. Нам ничего не оставалось кроме как пристроиться в конец и ждать. Но когда очередь продвинулась до половины, торговка объявила, что ракушки на сегодня кончились. Уставшие и обозлённые люди подняли галдёж, принялись ругаться с торговками и обвинять их во всех смертных грехах. Но с пустых прилавков всё равно взять было нечего.
   Я отделился от толпы и постарался скрыться из виду моих знакомых. Инстинкт индивидуального самосохранения, заставлявший веками людей "крысятничать" сейчас сработал и у меня. Всем помочь я так или иначе не смогу, а если действовать не осторожно, то и себе ничего не перепадёт. Как только взоры других бедняков не в состоянии были меня достичь, я, воровато озираясь, забежал в крытую лавку. Там среди копчёных мерно покачивавшихся туш, солёных плавающих в бочонках, и живых плескающихся в корытах рыбин я словно певец из сказки очутившийся в чертогах морского царя. Ткнул пальцем в первую же прилично смотревшуюся рыбу, отсчитал шесть серебряников и попросил, чтобы её завернули получше.
   - И откуда же у солевара деньги на палтуса? - откуда-то сверху раздался приятный тихий голос. Я резко испуганно обернулся. В другой стороне, закрыв лицо от запаха белым кружевным платком, присматривался к осетрам модно одетый галичанин. Он был в два раза выше меня, так что когда он подошёл ближе, мой нос как раз упёрся в его тощий живот. Худ он был невероятно, и при таком выдающемся росте казался совершенной палкой.
   - Я экономил на завтраке.
   - И похоже, что на обеде и ужине тоже.
   - Я не вор, если вы об этом.
   - Ну что вы, я это сразу понял. Для вора ваши движения слишком неуклюжи, а выражение лица простовато, - его манера держаться непринуждённо и вежливо в обращении раздражала и злила сильнее, чем, если бы он как другие смотрел надменно и хамил.
   - Боюсь, если ваши друзья увидят вас с этой добычей, вам не поздоровится. Могу предложить вам свою помощь, выйдем из лавки вместе, и я прикрою вас собой, - он подошёл к двери и расправил широкие полы своего чёрного, шитого серебряной нитью платья. Меня не нужно долго уговаривать, и я последовал за ним, пряча между нами свёрток.
   - Большое спасибо, господин. Чем я мог бы отблагодарить вас?
   - Сущие пустяки. Отмойся хорошенько, и особенно помой руки. Вот держи мыло, - он извлёк из-под полы платья кожаную сумочку и, порывшись в ней, достал приятно пахнущий кусочек, - а когда будешь готов подходи к прачечной, поможешь мне оттащить на квартиру моё бельё. Я здесь, к сожалению, без слуги.
   Вместе мы дошли до большой торговой площади, но дальше он свернул в сторону служб, а я к трущобам. Добравшись до хижины Милы, я с удивлением обнаружил очаг во дворе брошенным. Зайдя внутрь, удивился ещё больше. На моей койке сидел мужик бандитской наружности, весь в оленьей коже, с кипой вощёных дощечек и десятком кошельков на поясе.
   - Здрасте. А вы вообще кто?
   - Я известно кто, сборщик долгов и податей Володар, а вот ты кто такой?
   - Это мой постоялец, - Мила выползла из под своей койки вся в пыли, держа в руках кошелёк с медью. - Вот, двенадцать грошей, пан Володар.
   - Раз постоялец - восемнадцать.
   - Но у меня больше нет.
   - Ты что же, ему бесплатно койку сдаёшь? Или он чем другим платит? - тут сборщик скорчил гадкую улыбку и загоготал.
   - Я заплачу, - мой голос звучал совершенно ровно и спокойно, подобными глупостями сложно меня разозлить или выбить из себя. Я надменно швырнул ему серебряную монету, - Этого хватит на три месяца вперёд, большего такая халупа никак не стоит. Сборщик укусил монету огромными желтыми зубами. Мягкий металл легко поддался, и в прорезях от зубов сверкнуло такое же серебро, как и на поверхности монеты.
   - Хороший Милка у тебя мужик. И семью кормит, (он посмотрел на свёрток, потянул запах носом) и деньги в дом приносит. Только надобно вам пожениться по закону, всего пять серебряников. В городской управе всё дешевле, чем у попов.
   - Мы не...
   - Да хватит заливать, - он улыбнулся ещё более противно, - Живёте в одной комнате, вся улица знает. Что ты её... Или нет? То люди всякое говорят. И ещё будут говорить. Знать дело не ладное с вами. Что-то девка засиделась без мужа, ай как долго засиделась. Ещё годик пройдет, и молодость кончится, и её тогда вообще никто замуж не возьмёт. Али с ней, что не так? Или ты не мужик вовсе? - его смех захлебнулся его же слюной, и он пошёл прочь, продолжая булькать и трястись всей мясистой тушей.
   Мила закрыла лицо руками и прислонилась лбом к стене:
   - Противно то как! Сил нет как противно!
   Я, было, хотел что-нибудь сказать, подошёл ближе, но она отпрянула и отпихнула меня:
   - Не подходи ко мне! Не прикасайся ко мне! Я тебя ненавижу.
   - Но ты же сама впустила меня? - мне самому было гадко и неудобно, но такой несправедливости терпеть не хотелось, черт, а зря я это сказал.
   - Пошёл вон! Сама впустила - сама и выгоню! Убирайся! Вон!
   Я бросил свёрток в корзину и вышел прочь. Ну, её к чёрту, а я в мужья и не набивался. Подошёл к кадушке с мутноватой водой, где давеча весь двор стирался, сбросил всю одежду, вооружился мылом и плюхнулся в воду с головой.
  

***

  
   День был тёплый. Мой жупан был слишком грязен, и мне не хотелось надевать его на чистое тело. Стирать же его дало долгое и, в общем-то, бессмысленное. Так я и пошёл в одних штанах да сапогах. Люди бродили по улочкам голодные и злые. По пути встретился знакомый солевар.
   - Слышал новость? Княжич с войском прибыл. Бить оборотней собираются, мать их! Вот торгаши да рыбаки им и скормили всю жратву что подешевле. А мы - голодай, бля! Живи, как хочешь.
   - Что, еды совсем нет?
   - Были бы деньги, была бы и еда. А так на что её купить, если она стоит как весь мой дом со скарбом? Это полная... Чёрт! Ты то, что думаешь теперь делать?
   - Я не знаю.
   - Вот и я не знаю. Не знал я, что наши правители - такая мразь. Кажись, ты правду говорил. Бить их надо, вместе с оборотнями бить! А куда это ты такой намылился?
   - Работа случайная подвернулась. Только вот заказчик редкостный чистоплюй.
   - Хозяев мы не выбираем.
   Мимо нас пробежали несколько молодых парней. Мой знакомый поймал одного за рукав и спросил, не пожар ли где? Тот удивлённо посмотрел на нас и ответил:
   - На рыночной площади дармовое пиво разливают, каждому по кувшину, и к нему поесть чего-то дают. У нас уже все туда рванули, давай те и вы, а то ничего не достанется.
   Паренёк вырвался и побежал за товарищами.
   - Вот это дело! - значительно повеселев, заявил солевар, - Вот теперь я вижу, что князья заботятся о своём народе!
   Мы тоже направились к площади. Но, подойдя к ней, поняли, что что-то не так. Огромная толпа батраков обступила помост с бочонками разливного пива. Цепь стражников, взявшись за плечи, друг друга щитами отталкивали народ от помоста. В образовавшемся свободном пространстве ходили люди. Это были солдаты урвийцы, в кожанках и мохнатых шапках. Они спокойно пили пиво и поглядывали на толпу с любопытством, даже дразнили бедняков, и гоготали, когда разозлённые батраки пытались прорвать цепь, а стражники принимались избивать их.
   - Что происходит?
   - Говорят бесплатно только для солдат. Они вон и не хотят уже, а давятся суки! Лишь бы нам не досталось.
   - Да не может быть такого! Это купцы нас обманывают.
   - Точно! Княжич, небось, раздачу для народа приказал.
   - Идём к княжичу!
   - К княжичу!
   И вся толпа разом повалила вверх по улице к зданию городского дворца, где сейчас находился молодой правитель со своей свитой. А меня просто увлекло людским потоком. Люди шли густой плотной массой, заняв собой всю ширину улицы. И путь перед нами мгновенно опустел. Прохожие, завидев нас, либо старались скорее скрыться во дворах или проулках, или же присоединялись к толпе, скандируя:
   - Кня-жи-ча, кня-жи-ча, кня-жи-ча...
   Наконец голова колонны упёрлась в тупик. Перед нами высился каменный в белой штукатурке трёхэтажный дом, в форме "П" повёрнутой к нам своими ножками. От крыла до крыла стояла шеренга солдат в галичской одежде и кожаных воловьих нагрудниках. Они были увешаны шашками с пороховым зельем, а на плечах держали короткоствольные мушкетоны - дробовики с раструбами на конце ствола. Кажется, это были петардщики. При виде толпы они сняли мушкетоны с плеч и нацелили их в толпу.
   - Пропустите нас! Мы хотим видеть княжича! Княжича! Княжича!
   Но солдаты не двигались с места. Вдруг двери на балконе, что находился на фасаде центрального строения в глубине двора, распахнулись, и из них появился высокий человек в золотом кафтане. Толпа сорвалась приветственным криком. Я оказался почти в первых рядах, от шеренги солдат меня заслоняли только два человека. И чёрные дыры раструбов заставляли меня нервничать.
   Вдруг мне показалось, что из задней двери правого крыла вышла высокая худощавая фигура в широкополой шляпе. Она едва заметно задержалась у крайнего солдата и тут же исчезла куда-то. Солдат повернулся к соседу и кивнул, тот повторил его жест, и команда цепочкой докатилась до другого конца цепи.
   Княжич же помахал народу рукой, и скрылся в дверном проёме, не соизволив выслушать чаянья народа, чем не мало обескуражил последний. Толпа стояла в нерешительности и недоумении. Но вдруг откуда-то сзади раздался голос:
   - Он должен нас услышать! Прорвёмся!
   И тут же внемля этому дьявольскому голосу, передние ряды бросились на солдат. Раздался залп. Дым развеялся, а на брусчатке остались лежать десятки тел. Я в ужасе смотрел на это и понимал, больше нет преграды между мной и дымящимся дулом мушкетона. Я оказался в первом ряду. В шоке толпа замерла.
   На крыше дворца появились урвийские лучники, они натянули тетиву на луки, достали стрелы без наконечников и дали залп по толпе. Петардщики запалили фитили. Они швыряли свои бомбочки под ноги бегущим людям, приводя их в ещё больший животный ужас. Людской поток вновь понёс меня, но уже в обратную сторону. И мне показалось, что в проулке я видел чёрную худую фигуру в широкополой шляпе и тёмными дырами вместо глаз.
   Забежав за угол, я упал на колени и захлебнулся кашлем. Проклятье! Желчь подкатила к горлу. Меня стошнило. На четвереньках, пытаясь отдышаться, отполз подальше. Наконец глубоко вздохнув и прокашлявшись, я смог подняться на ноги. Живот чертовски болел. Во рту омерзительный привкус крови, подгонял к новому рвотному позыву.
   Вдруг чья-то железная рука схватила меня за шкирку и подняла в воздух, и в следующую секунду все моё тело с хлюпом погрузилось в воду, и держала, не давая вырваться пока воздух в моих лёгких не иссяк. Та же сила выдернула меня из корыта.
   - Я же велел тебе помыться!
   Он держал меня на весу. Пусть его рука сильно дрожала, но этот человек держал меня за шкирку на прямой вытянутой руке. Теперь наши лица были на одном уровне, и я мог его хорошо разглядеть.
   Очень бледная кожа покрыта дорогой цинковой пудрой. Глаза спрятаны за круглыми прокопченными стёклами очков. Вьющиеся каштановые волосы уложены в причёску и перехвачены чёрной бархатной лентой. Он опустил меня на землю, отвернулся и надел широкополую шляпу. Как можно иметь настолько широкие плечи при такой худобе? Складки чёрного плаща расправились и серебряные бубенчики, пришитые по краю, мелодично зазвенели.
   - Ну что ты там стал? Поможешь мне или нет?
   - Ты ведь из свиты княжича? Я видел тебя около дворца.
   - Конечно. Я политический советник из консульства Галича. В этом нет ничего удивительного.
   - Ты приказал расстрелять людей!
   - Я приказал расстрелять неуправляемую толпу, готовую ворваться в резиденцию, - он обернулся и грустно посмотрел на меня. Поправил кружево воротника.
   - Зачем ты пришёл в этот город?
   - Зачем? Жить.
   - Лож. Ты подбивал голытьбу к бунту. Призывал к неподчинению, получал деньги от агентов церкви... Хм. Иди сюда, за мной!
   Мы вышли на улицу. Он уселся на лавку и стал рассматривать прохожих. Я присел рядом.
   - Когда дни сего мира были сочтены, отворились четверо врат и из них в сей мир пришли четыре всадника. Из северных врат выехал рыжий конь, и нёс он на себе всадника в красном плаще, коему дан был длинный меч, - он указал на проходившего мимо галичского офицера с длинной шпагой на красной перевязи, - ему суждено было взять мир с земли, а имя ему Война.
   Из восточных врат выехал конь белый, и нёс всадника в белых одеждах, он нёс на челе венец, и дан был ему большой лук, прибыл в этот мир, побеждая, дабы победит, - он указал в сторону где высилась крыша церкви, на священника в окружении фанатиков, призывающих народ к молитве, - и имя тому всаднику Вера
   Из южных пришёл конь чёрный, а ехал на нём всадник чёрный, коему даны были весы и серп, дабы собирать долги сынов земли и, спросив с них, что сделано было ими, пожать плоды их трудов, - рука потянулась к сборщику податей, - и имя тому всаднику Голод.
   А вслед за ними по пятам, за каждым отдельно и за всеми сразу из западных врат следовал всадник на лошади бледной, на дохлой кобыле. Всадник бледный... - мы посмотрели друг на друга, - Всё сходится, дни этого города сочтены, и тогда этим местом завладеют новые хозяева и получат от того немалую выгоду.
   Кто я? А кто ты? Посмел упрекнуть меня, в том, что я на другой стороне. А, на чьей же стороне ты? Я - на стороне восстания, и ты - тоже. Для нас нет интересов ни господ, ни рабов. Мы делаем то, что в интересах бунта. Расстрел народа перед дворцом - в интересах бунта, голодные животы у одних и набитое брюхо других - в интересах бунта, чего-то правда не хватает.
   - Веры...
   - Именно! Тупой, слепой веры. Нужна твёрдая и непоколебимая уверенность в своей правоте, об которую разобьются сомнения гуманности, трусости, разумности.
   Ты ведь оратор, философ. Тебя слушают на площадях люди. Так стань пророком! - Он подозвал одного из прохожих и шепнул ему нечто на ухо. Тот отошёл. Но после, как бы случайно вернувшись, посмотрел пристально на меня и закричал на всю улицу:
   - Люди слушайте! Вот он, философ, который предупреждал нас, а мы не слушали, он же говорил нам, что только так жестоко владыки с нами и поступят!
   Я узнал этот голос, тот самый, что только что кричал: "Прорвёмся!" Батраки, знавшие меня, слушавшие мои речи раньше, подходили и одобрительно кивали головами. Вслед за ними собирались и другие бедняки. Много людей. Они сходились на крик зазывалы, как на рынок. Тут же меня водрузили на что-то.
   - Покажи им чудо, - шептал кто-то на ухо. Я был в ужасе, в оторопи. Неясные гнетущие и жгущие эмоции и мысли проносились в голове, и кровь била в уши, заглушая звуки собственного голоса. Волнение заполнило голову на столько, что сознание как бы отделилось от тела, а рот и глотка тем временем что-то кричали в толпу. Их слова встречались с выкриками, издаваемыми в ответ. Я развёл в стороны руки, последнее, что я слышал это собственный голос, сорвавшийся в крике:
   - С нами Бог! - и я запылал огненным крестом. Через мгновение огонь погас. Обожженную кожу обволокла боль по всему телу. Я закричал, зарыдал. Раж прошёл так же быстро, как и начался. Припадок длился и того меньше, но его хватило, что бы вновь я покалечил собственное тело.
   Сквозь боль я открыл глаза и посмотрел на толпу, на улицу. За спинами беснующихся людей высилась огромная костистая морда без губ, без век. Ветвистые рога, словно деревья обвивали облака на небе, кривые зубы бессмысленно шевелились, три пары жёлтых глаз смотрели странно, словно бы даже разочарованно, но нет, она была довольна мною. Морда вздохнула, исторгнув из ноздрей облако зловонного пара, и отвернулась, шелестя золотистой пёстрой чешуёй. Она проползла дальше, по соседней улице, скрывшись за другими домами, но огромное змеиное тело ещё долго шуршало жёлтыми, зелёными, алыми, бурыми чешуйками по пыльной не мощёной земляной дороге, проносясь нескончаемой лентой. Но и оно исчезло в облаке поднявшейся пыли.

***

   Меня принесли в дом Милы. Увидев, в каком я состоянии, она не стала возражать и гнать нас прочь. Соседи уложили меня на койку. Я указал, где в моих вещах лежал успокаивающий бальзам от ожогов. Мила выгнала всех прочь и сама натёрла моё тело мазью. Вскоре мне полегчало, и я уснул.
   Но среди ночи сон пропал. Я ведь обещал Морвию помочь в какой-то ночной подработке. Боли больше не было. Я попробовал кожу на руке, она слезла, как если бы просто сгорела на солнце. Значит всё в порядке. Мила спокойно спала в своей постели. Я быстро оделся, и прежде чем уйти поцеловал её приоткрытые губы.
   Через час петляния по улочкам трущоб нижнего города, прячась в тени от бродивших стражников, я вышел к городской стене. Там уже собралась группа батраков подкидышей. Вскоре пришёл и Морвий. Мы осторожно по ступеням забрались на стену и затем спустили на другую сторону верёвочную лестницу.
   - Куда мы идём, и что это за работа?
   - Нужно встретить корабль. Галеру.
   В лунном свете наш отряд шёл тропой над высоким обрывистым берегом. С воды дул холодны ветер. Море привычно вело свою грустную песню, прозрачные желтоватые воды накатывали на узкую полосу песчаной отмели внизу и убирались прочь, оставляя после себя комья грязной пены.
   Вскоре послышался шум потока. Мы вышли к дельте небольшой речушки. На нашем берегу стояла некогда рыбацкая деревня, но сейчас от неё остались только почернелые остовы и головешки. Однако постройки пристани остались нетронуты огнём и человеком. Мы расположились, кто, где и стали ждать. Время ночью тянется долго.
   Наконец кто-то из нас распознал среди журчания реки и воя волн звуки вёсел. Все бросились к пристани. Из моря прямо на нас плыла большая плоскодонная посудина без парусов и мачт, словно гигантская сороконожка, поочерёдно погружавшая ноги-вёсла в тёмную воду. Мы впряглись в лямки бурлаков, Морвий швырнул конец каната с петлёй, как только посудина достаточно приблизилась. На корабле приняли канат и закрепили на носу.
   Сильное течение реки не позволяло кораблю зайти в тихую заводь гавани. Гребцы налегли на вёсла, кормчий пытался маневрировать, дабы не налететь на мель, а мы, что было силы, потащили галеру. Лямки до крови впивались в мышцы, ноги вязли в песке и иной раз не мы тащили корабль к берегу, а он нас в море. Но вот наконец-то гребцы поймали нужный ритм, и тянуть стало полегче. Спустя пол часа галера стала в заводи бортом к пристани и на берег попрыгали воины в деревянных шлемах "волчьих головах". Их было две - три сотни. Последним на доски настила спрыгнул Длинный худой в чёрном платье и шляпе, звеня серебряными цепочками на груди и шее.
   - Я привёл подкрепление. Этот десант поможет нам, когда завтра...

***

   Флот Урвийского князя ушёл в море. Город заметно опустел ведь ободрённые защитой флота рыбаки тоже ушли в море на промысел после вынужденного застоя.
   В городе существовало три гильдии: гильдия путешественников и картографов, незаменимая организация в любом месте пересечения торговых путей и интересов, но эта гильдия не играла значительной роли в политике города, также гильдия охотников на акул, члены гильдии защищали город от морских чудищ, пиратских шаек и по просьбе городского схода выполняли роль городской стражи, и последняя гильдия - пивоваров и торговцев рыбой, это объединение представляло собой, по сути, монополию, жиревшую на крупной и мелкой торговле и правившую как городом, так и деревнями в округе.
   Стража подчинялась гильдии охотников, а гильдия охотников была куплена гильдией торговцев. Стражники правда защищали права только тех кто им платили. Они часто врывались в трущобы и избивали бедняков, выбивали долги, вершили праведный суд, иногда вешали или топили наиболее неугодных, обвиняя их в предательстве и помощи пиратам-оборотням. Они пытались запугать народ и заставить его за дарма гнуть спину на своих хозяев. У них получалось.
   Однажды отряд как обычно направился по кабацкой улице вниз к трущобам, но у харчевни стряпухи Милы их встретила толпа из молодых батраков стоявших плотными рядами. Выхватив из-за спин ножи и топоры, они бросились на оторопевших стражников, и перебили их всех до одного, те даже не успели выхватить оружие.
   Так началось Восстание Подкидышей.
  
  
  
  
  
  

***

   Мила рыдала от испуга. Мне не удалось вовремя убрать её от окна, и у неё на глазах ржавым ножом стражнику отхватили голову. Она упала мне на руки, и я отнёс её в глубь хижины, а по стенам из щелей уже сочились струйки крови.
   Морвий заглянул к нам, он был старостой нашего квартала и командиром нашего отряда, я уже схватил меч и бежал за ним вверх по улице. Отряды других кварталов прорывались к верфям и складам, к башням арсенала, наш отряд штурмовал рыночную площадь.
   Стражники и торгаши сшибались с нами в уличных потасовках. Они выскакивали неожиданно из ворот и из-за углов и, убив кого-нибудь, прятались снова, а ворота захлопывались перед нашими носами.
   Морвий только что убил стражника подкравшегося ко мне из-за спины. Я оторопело прижался спиной к каменной кладке, стирая с лица чужую кровь. Мой взгляд упал на канаву, и в ней тоже текла густая кровь, повсюду кровь. Страх и отвращение сжали моё сердце. Собор Ванира вновь привиделся мне как во сне.
   Кровь снова брызнула мне в лицо. Я поднял голову. Горло Морвия булькало и хрипело, человек в чёрной куртке вытирал длинный кинжал о полу рубахи ещё живого, зажимающего рану ладонью батрака, не заметив меня в тени стены. Я не успел вовремя, ублюдок ударом ноги добил Морвия. Почувствовав на себе мой взгляд, он обернулся и сорвался бегом, я за ним.
   Он бросился по мостку через глубокую канаву по дорожке обсаженной кипарисами. Глотая гнилой воздух, чувствуя пульс каждой жилкой в глазах, я спотыкался и гнался за ним догоняя, почти-почти, но, не доставая клинком, и вновь спотыкался, сбивая пальцы ног в кровь.
   Наша гонка привела нас в парк на заднем дворе одного из дворцов банкирской семьи. Он остановился на краю прудика с карпами. Его бока вздымались и опадали и глаза как у бешеной селёдки были устремлены на меня, и он видел то же самое. Я закричал и бросился к нему. Ничто, никакая мысль не могла пробиться сквозь волну этой жажды, что проснулась во мне. Я хотел напиться, напиться его крови, как когда-то наши боги пили кровь своих врагов. Во имя Ванира, во имя кровавого бога! Аминь!
  

***

  
   Брызги воды и потревоженные карпы устремились в разные стороны. Старый меч раскололся и был отброшен далеко. Прибежавшие люди в ужасе пятились назад и молча, беззвучно, шевеля губами, читали молитвы. Чудовище по пояс стоявшее в багряной воде сжимало в своих руках две половинки разорванной жертвы, и красные струйки стекали в открытую пасть монстра. Его русые волосы лохмами свисали на жёлто-зелёные глаза, а из пасти с длинными клыками вывалился мясистый язык, которым он как гадюка пробовал воздух.
   Воспалённый мозг словно уснул, уступая высшей воле, а сквозь густую пелену всё же доносилось:
   - Демон! Нелюди! Нелюди в городе! Вурдалак! Кто-нибудь, огня! Несите факелы! Помогите!
   - Демон ворвался в дом Волычей! Спасайте детей!
   - Дети! Скорее, выносите их!
   - Поздно. Слишком поздно. Заприте дом, мы сожжём его вместе с ублюдком!
   - Не смейте, слышу плач моих девочек! Не смейте! Нет!
   - Эта тварь вырвалась!
   - О господи, да стреляйте же в него! Где самострелы? Эй! Где вы все? Почему все молчат? Кто там? Ты... Чёрт!
   Какие ещё дети? Что за бред? Я словно просыпаюсь ото сна. Этот другой, слабый и безмозглый, наконец, окончательно изгнан в мир теней, теперь я живу в этом плотском ветре. А вот и враги! Десяток охотников, кинулся ко мне с копьями на перевес. Но первому же, я пробил грудь ударом кулака, он отшатнулся, его рвало собственными внутренностями. Но копьё следующего достигла цели. Он вогнал его в мою грудь, затем ещё два острия заскрипели. Застряв в моих рёбрах. Проклятье, как мало времени мне отвелось...
  

***

  
   - Так вот значит, как на самом деле он выглядит! Успокойтесь, это не нелюдь, всего лишь человек, самый что ни на есть человек, живой из мяса и костей. И ему так же больно. Дайте нож!
   Говоривший взял лезвие из рук рядом стоявшего и подошел к куску избитого и окровавленного мяса подвешенного на дыбе, как туша осетра. Этим куском гниющей плоти был я. Как всегда после транса, мышцы и мозг были обессилены, поток психической энергии настолько мощный, что полностью преобразил моё тело, так же полностью преобразил и сознание, просто оторвав от него самый грязный кусок, и теперь медленно приходя в себя и собирая по крупицам осколки воспоминаний, я пробуждался.
   А вокруг густая тьма и сырость подземелья перемешивались с запахом плесени и стоялой мочи. Что-то с размаху вонзилось под лопатку, и краем сердца я ощутил, как сталь прошла насквозь, не задев артерий. И я закричал...
  

***

  
   - Ты вновь проснулся! - Он висел напротив меня вниз головой. Точнее он сидел на табурете, вцепившись в него одной рукой. Я чертовски удивился, как это он умудрялся не рухнуть с него на пол. Заметив, что я открыл глаза, он яростно взмахнул руками, и к вящему моему удивлению остался на месте. Мои глаза начали шарить по потолку, пытаясь найти нити, которыми мой сосед был привязан к табурету на потолке.
   - Сучий сын! Ублюдок волчицы и шакала! Клянусь кишками господа бога, что ты не умрёшь спокойно! Посмотри на меня! Посмотри внимательно, я никого тебе не напоминаю? Моё лицо разве не похоже на лица моих маленьких двойняшек. Или ты убил столько народа, что пару малюток сожрал не заметив?
   Он говорил страшные вещи, о которых я и понятия не имел, много раз втыкал в моё тело иголки, но я не чувствовал боли. Тут я заметил, что мои сухожилия на руках и ногах перерезаны, и что-то оторвано в шее. Вот почему я ничего не чувствую. Мысли текут совершенно спокойно, нет страха, тревоги, но почему же он, в конце концов, не падает с потолка?
  

***

  
   Это мой маленький мир! Я в нём один, совершенно один! Как бог творец, центр мироздания, и бесконечная чернота расходится лучами небытия от меня, как от чёрного светила. Здесь нет ничего кроме моей воли! Так пусть здесь будут человечки! Маленькие человечки, мои слуги, я так хочу!
   А. Вот и они карабкаются по моей ноге. Хотят залезть повыше, но это не так то просто в темноте. Пусть им светит солнце, вот оно, но почему не круглое? Странно, оно похоже на золотое яйцо из сказки, что за сказка? Мама рассказывала мне в детстве... Но, я - бог! У меня нет матери, как я мог забыть, ведь я здесь один, я здесь вечно! Я вечен!
   Какие смешные человечки! Они чертовски забавные! Смотри! Они собрались в кучки у меня на животе и о чём-то спорят. Один закричал:
   - Смотрите, у него ноги длиннее, чем у остальных!
   Какая несправедливость! И как это у меня получилось, ведь остальные бедняги оказались обделены, но что это? Они собрались в кучу и оторвали у того бедолаги обе ноги! Остальные налетели со всех сторон, и от паренька осталась только лужица. Как не хорошо получилось!
   Опять они что-то затевают! Уж действительно странно, ведь им не нужно есть, и у них нет ничего, что можно делить. Так что же они всё таки не поделили? Да вроде бы и ничего, но у другого паренька под волосами оказалась шишка. И этой маленькой шишкой он отличался от всех остальных. И вот опять страдальца разорвали на куски, но что это? В потасовке у многих на голове появились шишки, и теперь они тщательно прячут их, друг от друга, наученные горьким опытом товарища. Но что опять? Теперь они тащат того, кто указал на длинноногого и шишкастого, но его-то за что? Ах да, он больше всех кричал.
   Странные эти человечки, такие глупые. Неужели им больше нечем заняться, кроме как считать шишки друг у друга на голове? Если бы я был человеком, я уж точно не стал бы заниматься этой ерундой, и влезать в эти авантюры.
   Что-то у меня чешется спина. Проклятье, что они там устроили? Глупцы! Они пытаются из моих волос построить лестницу до золотого яйца. Но неужели у них получилось? Что они делают? Льют мой пот на яйцо, чтобы охладить, им слишком жарко, но золото поблекло и они замерзают, что опять? Они сжигают друг друга, что бы согреться!
   Воистину нет глупее созданий, чем люди! Интересно, что они придумают в следующий раз? Чёрт! Да что же это так чешется? Что это? Нож. Нож у меня в спине? Откуда он взялся? Я его не придумывал...
  
  
  

VII. Из крови и плоти.

  
   Журнал Вольги Ворона:
   Где-то в Поющем Море.
   Двадцатый день месяца Жара.
  
   Горячка спала. Рука совсем плоха. Кисть распухла до запястья и покраснела, из ранок от укуса сочится серый гной, это гангрена! Чёрт, что делать? Господи, я не хочу умирать, не хочу быть калекой, господи мой, Великий Серафим, горний ангел, спаси, я сделаю всё, что потребуешь, только не оставляй меня!!!
  
   День двадцать первый.
   Мой бог покинул меня. Сукин сын, ты бог лицемер! Чертов ангел смерти, я тебе не дамся! Покалеченная рука всю ночь плавала в забортной ледяной воде, я её не чувствую. Слава бо... чёрт, чуть не забыл, что мы в размолвке, чёрту слава!
   Подонки-соратники оставили мне мой палаш. Теперь нужно опереть запястье о борт лодки, замахнуться, прицелиться...
  
   День тридцатый.
   Я ещё раньше научился сносно владеть левой рукой и разборчиво ею писать. Еду и воду я растягиваю понемногу, но они быстро кончаются. Течением меня сносит к большому острову. Он действительно огромен, и берега его высокие и отвесные. Их стены оголены и срезаны. Я вижу, как перемежаются слои белого известняка, красного гранита и чёрной вулканической породы.
   Меч я уронил в море, когда отрубил заражённую руку. Теперь, обматывая тряпкой кровоточащую культю, я боюсь того, что будет дальше. Даже если я не истеку кровью... У меня остался один пистолет с единственной пулей в жерле. Не хочу засыпать, лучше пусть этот день длится дольше, не хочу, что бы наступило завтра.
  
   Первый день месяца Листопада (судя по всему, ниже следующие записи были восстановлены позже)
   От холодного ветра коченеют члены, и мутится воспалённое сознание. Этот чертов ветер пришел с севера, налетев моментально среди ночи, и с тех пор не ослабевал. Эти звуки! Дьявольские волны и скалы! Это они, они издают сатанинские звуки, словно стадо вурдалаков поёт заупокойную по своим душам. Свирель морского царя!
   Когда-то бабушка рассказывала мне сказку: " В стародавние времена не было царя на престоле небесном, и хаос творился повсюду. Люди строили и разрушали земные царства, возводили таинственные храмы и во мраке их залов поклонялись тёмным непонятным существам, и дым жертвенников уносился в бездонное небо. Но колесо времён обернулось ещё раз.
   Пришёл ангел и имя его Серафим. Он сбросил с небес ангелов-лицемеров и воцарился на божественном троне. А иные ангелы и люди стали ему служить, и правит он ими по закону и совести, и порядок и закон и справедливости снизошли на царства человеческие. В тёмных храмах пробили окна и заложили их цветным стеклом, и зажгли свечи и лампады с благовониями, отёрли кровь жертв с алтарей и возложили на них цветы, самоцветы и серебро. И пели люди в новых храмах.
   И слышали это пение Лицемеры, свергнутые с небес. И видели поругание храмов своих и голодны были, ибо не вдыхали более дыма жертв, не пили девственной крови. И собрав войско из людей, коих одаривали властью колдовскою, или же вселяясь в них, превращали в одержимых, или же воскрешенных из могил кои жили, пока есть силы у их сюзерена-лицемера.
   А, собрав сие воинство, построили башню высотой до Луны. И войдя в башню, поднялись на вершину и сразились с Серафимом. Люди, возносившие молитвы, и читавшие заклинания дали силу ангелу. Каждый совсем чуть-чуть, но капли слились в океан, поток сей смыл войско лицемеров, ибо они сами ослабевали, раздавая силы своим поклонникам.
   Не щадя их более, Серафим стрелами молний поражал ангелов-лицемеров и небес. И те прятались от них в дремучих зарослях лесов, в глубинах морей. Самые могущественные воцарились там среди других. Так появились Лесной царь, Горный король, Морской царь. Временами смертные забредают в их царства, множа число их поклонников и фанатиков"
   Сейчас я чувствую, как демон проникает в мой мозг и душу. Видения вереницей проносятся... нет, не перед глазами... прямо в голове, минуя чувственные члены. Я не вижу, я знаю.
   Извивающиеся скользящие движения подводной гадины, кольца её щупальцев, у другой - блеск чешуи и скрежет шипов, тонкие иглы зубов щеткой торчащих из пасти, или же красные глаза и мерцающий фосфорический свет, проникающий в чёрную воду из толщи прозрачной слизи заменяющей плоть.
   И весь этот огромный клубок кишит прямо подо мной. Опусти руку, и щетинка на спине иного монстра защекочет ладонь. Вот призраки поднимаются из бездны, светясь синими огоньками, они расцвечивают прозрачную воду. Рыбы выпрыгивают из волн и парят на крыльях в небеса подобно птицам, их радужные крылья переливаются в лунном свете. Крылья как у феи. Крылья души. Эти рыбы - души оставшихся в море. Они такие красивые, и я буду одним из них.
   Теперь человек... он идет по волнам, слегка покачиваясь на неровностях, но твёрдо ставит ноги прямо на воду и идет ко мне... Я иду на его зов, и мои ноги становятся на водянистую твердь. Он идет к острову, я за ним, но погружаясь всё ниже и ниже, и наконец ноги теряют опору и с плеском тело падает в пучину. Задрав голову вверх, я видел, как удалялся, растворяясь в мутной воде и тучах воздушных пузырьков мерцающий последний звёздный свет.
   Во тьме вспомнилось, что пуля в моём пистолете отлита из освященного образка. Я судорожно схватился здоровой рукой за пояс... он был там, я поднёс пистолет к глазам и в призрачном отсвете различил гравировку на граненом стволе: "Из глубины взываю к тебе, Господи!"
   - Из глубины взываю к тебе...
  

***

  
   ...Проснулся лишь на мгновение из забытья. Было холодно, но холод был не с наружи, а внутри меня. Что-то тёплое обволакивало мою окоченевшую плоть. Я поднял веки и увидел тёмные глаза и прядь каштановых волос. Это была девушка. Я видел только глаза, но это была девушка, и в её глазах горела ненависть. Мне стало страшно, я зажмурился, уснул...
   Третий или четвёртый день, хрен его разберёт.
   На улице дождь. Струи капают с кровли прямо на моё лицо. Я вижу, как мокрое пятно расплывается по крыше из камыша. Посреди хижины в яме обложенной камнями жарко тлеют угли. На огне стоит глиняный горшок, в нём весело булькает кипящее молоко, а варящееся, а нём картошка и грибы источают дурманящий для голодного скитальца аромат.
   На мне та же скрипящая от соли одежда, в которой меня выбросили и корабля, в руке зажат "священный" пистолет (наверное, они просто не смогли разжать одеревеневшие пальцы, чтобы забрать его), но толку в нём мало - порох отсырел. Ноги изощрённо связаны с руками и петлёй на шее, так чтобы я задушил себя, прежде чем смогу избавиться от пут.
   Запахи намокшей земли и хвои проникают в хижину через занавешенную грязной тряпкой дыру в стене, заменявшую дверь. Ворона сидит на ветке торчащей из плетёной стены и пялит на меня свои чёрные глаза. Она скачет то вправо, то влево и клонится ко мне всей тушкой. Заметив, что я гляжу не неё, она запрыгала ещё беспокойней и, хлопая крыльями, заорала: Калека! Калека! Калека!
   Отбросив занавесь и впустив фонтан водяных брызг на крик прибежал человек. Он был молод, но совершенно сед, одет в серую шерстяную юбку ниже колена, державшуюся на широком поясе, обут в грубые кожаные ботинки на шнуровке, руки от запястья до локтя обмотаны плотной тканью, на голой груди звеня и позвякивая, висели амулеты из кости, раковин и свинца с медью и оловом. Седой шикнул на птицу и та послушно умолкла. Он присел на корточки, отряхиваясь от воды. Ощущение того, что все предметы подчиняются его взгляду его серых глаз, накатывает волной лишь он мельком взглянул на меня. Вслед за ним вошёл хилый малый средних лет, имевший псевдо радостный вид с выражением страдальческой трезвости на лице, совсем как у хронического язвенника. Язвенник, одетый лишь в кусок ткани обмотанный бёдер, как пелёнка у новорожденного, учтиво и энергично кивал Седому плешивой головой, и что-то быстро говорил на непонятном языке. Седой слегка кивал, да искоса поглядывал на меня тихо и лукаво, и всё помешивал варево, иногда пробуя ложку языком.
   Он пальцем указал на пистолет и как-то протяжно и довольно произнёс: "Галич". Затем он так же медленно говорил с язвенником, и я понял: их язык староурвийский с примесью ванхеймских слов, я вполне мог его понять, просто из-за манеры язвенника тараторить и съедать окончания мне не удалось этого заметить. Седой и язвенник говорили примерно так:
   - Очень хорошо! Я доволен тобой и твоими людьми. Пожалуй, я дорого куплю его. Возможно, ты хочешь что-нибудь попросить отдельно для своей деревни?
   - О, благородный воин, храни тебя Орнулу! Я всегда рад услужить славным воителям кланов. Но ты прав, я действительно хочу попросить тебя об услуге. Моя дочь Рада выходила этого чужеземного варвара, и только она спасла его от объятий Ванира. Её возлюбленного забрали в войско, но она не имеет более родных, кроме меня и его, я стар и не могу добыть достаточно пропитания даже для себя, если он погибнет в битве и варварами мы умрём от голода.
   - Хорошо, я могу вернуть его обратно, как его имя?
   - Холер, о благородный Волкулак.
   - Ох, старик! - Седой вздохнул и опустил помрачневшую голову, - Холер погиб неделю назад. Но он не опозорил робостью своего клана, и непременно возродится в Орнулу. Я сам видел, как он зубами впился в руку одного варвара перед смертью и отравил его плоть. Он не умер не отмщённым. Мне жаль, старик. Я не могу помочь. Но я куплю его очень дорого...
   Они ушли. Я перекатился на брюхо и подполз как гусеница к порогу. Сквозь дробь холодных струй падавшей воды я видел, как уходил седой оборотень. В соседней хижине раздался женский крик, и от него седой как-то сразу поник и ссутулился, он прибавил шагу и быстрее растворился в пелене тумана и дождя.
   - Зачем? Зачем я согревала этого убийцу своим телом? Лучше бы он замёрз насмерть! Зачем ты заставил меня это сделать? Я убью эту тварь! Отпусти меня!
   Она орала и бесновалась, отец-язвенник соблазнённый выкупом держал и бил её, я этого не видел, но прекрасно слышал и догадывался. Наконец крики уступили место горьким тихим рыданиям, а я видел в памяти тёмные глаза и прядь каштановых волос.
  
   С пятого по двенадцатый день.
   Я часто видел её, выглядывая из норы в мою землянку. Не знаю, что я тогда чувствовал к ней. Может жалость, может это, было чувство, порожденное нечистой совестью, ощущение того, что ты причина страданий того к кому ты испытываешь хотя бы благодарность, всё смешивалось, и даже какая-то обида за этот презрительный взгляд которым она неизменно меня награждала, стоило ей только обернуться в мою сторону. Скорее всего, это было чувство ненависти, я люто ненавидел её.
   Однажды во время заточения, пока за мной не приходили люди Седого, меня развязали. Старику показалось неплохой мыслью заставить меня поработать. Я не был против, это намного лучше, чем недвижно лежать в сырой помойной яме и гнить заживо. Эта семья жила в небольшом хуторе почти на краю утеса, с которого было видно море намного верст в даль. В хуторе обитали ещё пять семей. Они пасли коз на лугах среди редких сосен и елей, и растили картофель на не больших полях, ограниченных с одной стороны плотной стеной леса, а с другой обрывом над пенистым Поющим Морем.
   С этих самых полей пришло время убирать урожай. Старик всучил мне нечто напоминающее лопату и отправил в компании своей сумрачной дочери копать чёртову картошку. Посмотреть, как копает однорукий сбежались ребятишки. Они встречали раскатами хохота каждое моё неловкое движение, каждую гримасу боли, когда древко задевало незажившую культю. Я старался не смотреть на свору этих мерзких щенков и молча, держа палку здоровой рукой, направлял лемех покалеченной и вдавливал его в тяжёлую жирную землю. Но дети не потеряли ко мне интерес, они придумали новую забаву: находить ящериц и швыряться ими в меня. Эту пакость мои нервы не стерпели. Резко выпрямившись, я замахнулся на них, но тут же получил удар по макушке, от которого даже присел наземь.
   Схватившись ладонью за голову, я ощутил что-то мокрое, жидкое струйками стекавшее на лоб. Сзади меня стояла Рада, держа в руке дубинку и красновато-буроватым пятном. Она прошипела сквозь зубы:
   - Не смей трогать их.
  

***

  
   Вечером, когда над тучами взошла жёлтая луна и осветила ярким светом этот закоулок острова, из леса вышли несколько теней. Я заметил их, когда по своему обыкновению лежал, обопря голову о порог. В свете луны различимы очертания волкоподобных тварей, видны горящие глаза. Они идут неслышно крадучись, потягивая воздух длинными носами, и сверкая иной раз стальными клыками. Они ворвались в деревню, и началось жестокое избиение. Молодых девушек и даже девочек вытаскивали из хижин и насиловали, мужчин избивали пока те не падали на землю и не переставали двигаться, камышовые крыши поджигали и загоняли в хижины стариков.
   Моего тюремщика выволокли из дома и с размаха посадили на кол, затем они подняли его повыше и воткнули в землю, так чтобы не упал. Рада спасаясь забежала в мой сарай, двое упырей вбежали за ней. Один повалил её и держал за руки, второй пытался разжать её колени и ему это удавалось.
   Увлечённые своей борьбой они не обращали на меня никакого внимания, будто я просто мешок с дерьмом. А между тем я стянул путы, раскисшие от сырости, тихо встал, подобрал в углу камень и размозжил череп ближайшему ко мне подонку. Второй почувствовал на себе разбрызганные мозги товарища, обернулся и с рёвом бросился на меня и тут же получил булыжником между глаз.
   Я сунул мой пистолет себе в зубы и, схватив за руку Раду, бросился бежать. Мы блуждали долго и остановились только на рассвете. Она упала на землю и прислонилась к мшистому стволу дерева, совсем безвольная, сломанная, замёрзшая. Я упал рядом, и сам стал таким. Больными глазами мы смотрели в никуда. Мои глаза сами коснулись её бледных запачканных ног, и выше у разодранной юбки. Как когда-то мы вновь прислонились друг к другу телами, чтобы согреться, и я сделал с ней то, от чего спас её несколько часов назад, и она не противилась мне.
  
   День тринадцатый.
   Я записал в свою книжку всё, что случилось со мной несколько дней назад. Это позволило мне успокоиться, немного понять и подумать, что произошло, и что мне делать дальше.
   Проснулся я первым, и так как общество Рады было не слишком мне приятно, без всяких зазрения совести тихо и быстро сбежал. Когда рассвело, тропинка вывела меня из леса. Впереди лежала долина, усеянная мелкими рощами, в которых нельзя было спрятаться, озерцами с извилистыми берегами и, что мне совсем не нравилось, множеством деревень легко угадываемых по сизым дымкам над куцыми крышами.
   Небольшие отары коз паслись тут и там. Их охраняли дети и огромные серые собаки, сильно смахивающие на волков. Поскольку настоящих волков я так и не встретил, почему-то подумалось, что местные психопаты считают себя не волками, а вот этими вот бешеными псинами. Кое-где на полянах можно было видеть группы людей тренирующихся с оружием и без. Некоторые носили маски-шлемы в виде волчьих голов, в остальном они были одеты одинаково, то есть только в шерстяные юбки до колена.
   Надо было бы добыть еды и найти что-нибудь, что помогло бы добраться до островов, у которых стоят наши корабли, если они конечно уже не потоплены. Можно украсть что-нибудь в деревне или придушить мальчонку-пастуха и утянуть пару козлят, но чёртовы собаки не дадут сделать ни того, ни другого. Чёрт! Моя рука не перестаёт болеть, нужно прижечь культю, иначе она загноится. Можно добыть искру из замка пистолета, но... чёрт... всё вокруг сыро после дождя, разжечь огонь не получится. Проклятье, кажется, я не вернусь домой к матери! Мои мрачные предчувствия сбываются с самого начала этой проклятой кампании, хорошо бы ошибиться на этот раз!
   Вскоре моё внимание привлёк шум со стороны моря. Обрыв был в нескольких саженях от меня. Согнувшись до земли, я подбежал к нему и упал на грудь.
   Там шло новое сражение. Похоже урвийский княжич всё-таки собрал уцелевшие флотилии и даже привёл их к берегам Оборотневого Острова. Может, я ошибался на счёт мальца. Если, проиграв первое сражение он сможет извлечь урок и, набравшись опыта взять реванш, в Урвие родится новый полководец.
   Мне хорошо видны корабли. Их около двадцати и они выстроились выгнутой линией как невод, когда его тащат несколько лодок. Из-за прибрежных рифов и скал им на встречу выплывают десятки лодок с людьми. С моего места был виден спуск к пляжу прорытый талой водой меж скал, идущий узкой тропой невидимой с моря, оттого тем кто на кораблях кажется что враг выныривает прямо из воды. На одной из вершин стоит человек, он слушает чьи-то команды и вытворяет в воздухе какие-то фигуры белыми тряпками зажатыми в руках. Кажется, так он передаёт команды тем командирам, что уже сражаются на море. Чтобы разглядеть, кто командует островитянами, я сильнее перегнулся через край обрыва. Земля посыпалась вниз, я чуть не упал. Внизу стоял тот самый седой воин, который приходил меня покупать. Горсть осыпавшейся земли угодила ему в голову, и он резко обернулся. Я отскочил назад так быстро, как только смог.
   Между тем борта кораблей покрылись дымом, и в воздухе, разрезая шум прибоя острой бритвой, раздался пронзительный свист. Каменные трёх пудовые ядра! Какого чёрта! Нужна картечь! Что они делают? Господи, неужели там нет ни одного обученного офицера из Галича? Какими дебилами нужно быть, чтобы додуматься швырять ядра в лодки? Ну, перевернули вы парочку, в кого-то даже попали, дальше что? Можно было накрыть всю ораву одним залпом! Мерзкое жужжание и всплески как от дождя. Наконец-то они додумались зарядить картечь! Чёрт уже поздно, момент упущен, лодки подходят близко к бортам, пушки их не достают, нужен залп из мушкетов! Какого дьявола они творят? На кораблях готовят пики и секиры, они собрались сражаться на абордаже. Да что за идиот на адмиральском мостике? Ведь враг ещё даже не залез на край борта, не то, что на палубу.
   Корабли, на которых развеваются значки отрядов из Галича, отходят, они ищут парусами ветер. Наверняка, при дворе Урвия все эти нахлебники, что едят за великокняжеском столом, обвинят в поражении "подлых и трусливых" галичан. Меж тем восемь кораблей отошли на приличное расстояние. Сложным манёвром капитаны привели свои суда в положение, где ветер дул им в корму, а наступающим оборотням в лицо. На носах выстроились стрельцы и лучники. Из-за ветра скорости у вражеских лодок поубавилось, и они превратились в плавающие мишени. Залп, ещё и ещё. Ни одна лодка не приблизилась к кораблям с живыми людьми на борту.
   Оборотни бросили бесполезные попытки подобраться к галичанам. Они все силы бросили на урвийцев, а галичские суда безучастно стояли поодаль. Несколько кораблей, кажется три, смогли скинуть с себя нападавших и уйти в море. Среди них был и флагман и адмиральским вымпелом. Значит, княжич не узнает прелестей плена на этом острове!
   Он бросил остальные корабли и бежит, не отступает как галичане, а именно бежит. Вместе с его кораблями удаляется и моя надежда на спасение.
  
   Помню, когда я ещё был ребёнком, Галич вёл очередную войну с соседним городом-республикой никак не желавшим присоединиться к нашему славному княжеству. Городок, в котором жила моя семья, находится почти на границе. Сражения шли в окрестностях. Отец, как и другие мещане, предпочёл не рисковать и спасти свою семью, запершись в крепких каменных домах, за крепостными воротами. На городских стенах постоянно дежурили солдаты с арбалетами (мушкетов в то время ещё не было) Забравшись на церковную колокольню, я мог видеть битвы идущие на ячменных полях.
   Помню, как всадники в тяжелых сверкающих латах в лучах ещё жаркого осеннего солнца неслись, выставив длинные копья, по золотистым нивам среди красных и оранжевых редких деревьев на встречу линиям пик ополченцев непокорного города. В тот день я видел битву, в которой отразились вся романтика и красота этой жесткой игры. Бредя этим видением много лет, я сам пришёл в белокаменный замок и променял мещанское счастье на казарму, сначала солдатскую, после офицерскую.
   Чуть позже меня как скотину со всеми моими друзьями и сослуживцами продали в другую страну. И вот я здесь. Если бы в детстве я увидел не блеск копий и позолоту доспехов, а разорванные трупы и грязь крови окрасившей волны красной кляксой, как теперь у меня перед глазами, возможно, я бы думал чуть дольше перед воротами рекрутской.
   День четырнадцатый.
   Она преследует меня! Я заметил это сегодня утром. Та девушка, Рада идет по моим следам, держится на расстоянии, но не отстаёт. Хотел бы знать какого чёрта ей надо? Чтобы отделаться от неё я попытался петлять как заяц и идти спиной вперёд, но это не помогло, правда на некоторое время она пропала, однако она быстро меня нашла. Похоже, я из той породы дичи, которую выследит даже ребёнок. Ладно, если она не приведёт ко мне кого-нибудь из этих бешенных, пусть околачивается неподалёку.
   Я исходил весь этот лес. Нет ни одной дороги, по которой можно пройти, минуя открытую долину. А жрать хочется всё сильнее, и культя болит. Может пойти и сдаться? Тогда перед смертью меня может быть покормят.
  
   День пятнадцатый.
   Когда я проснулся, передо мной на листе лопуха лежала большая горсть каких-то незнакомых ягод и грибов. Эта девчонка! Слюни текут таким густым потоком, что в них можно захлебнуться. Думаю, если бы она хотела убить меня, то просто стукнула меня камнем по голове, пока я спал. Но так сделал бы я, а понять, что придет на ум женщине... может она побрезговала и решила отравить меня, зная, что я давно не ел? Ну и ладно, умирать так сытым!
  
   Далее дни не указаны.
   Воздух густой и плотный в своей свежей прохладе пронизан иглами золотого света, падающего на землю сквозь кружево многоцветных листьев. И от не по-осеннему тёплого солнца прелая земля источает душистый аромат чернозёма и опавшей листвы. Словно забытое детство вновь окружает меня. Как хочется услышать голом Мамы, и увидеть тот маленький дом с потрескавшимися стенами... Ничего не было, ни войны, ни меня самого, растерзанного и покалеченного, это лишь сон, жестокий кошмар, этого просто не может быть, просто потому что так быть не должно! Так не бывает...
   А теперь я проснулся. И ничего нет. Чёрт и руки нет, только обрубок. Всё так хорошо начиналось сегодня. Все-таки я здесь, на проклятом богом острове. Ладно, мне надо немного отдохнуть. Похоже, рука начинает заживать. И от былой лихорадки почти не осталось следа. Как иной раз бывают живительны только солнце и хорошее настроение.
   Эта девчонка! Сегодня она совсем обнаглела и спит по другую сторону дерева, на которое облокотился я. Ну, так уж и быть, сегодня я в отличном настроении.
   - Эй, ошибка природы, как там тебя? Рада, Рада вставай! - здоровая рука ухватила её плечо и затрясла изо всех сил. Она, опешивши, вскочила и тут же упала, наверное, от резкого подъёма закружилась голова. Немного испуганно она уставилась на меня большими глазами, но, заметив хоть и кривую, но вполне доброжелательную улыбку на моём лице, она улыбнулась в ответ и, как была на четвереньках, словно кошка подползла ко мне и прижалась замёрзшей спиной к моему горячему от болезни боку.
   - Какого лешего ты ходишь за мной? У тебя другой заботы, что ли нет? Или решила выследить и сдать своим вождям?
   - Я хочу, что бы ты стал моим мужем, - она сказала совершенно без эмоций, и очень серьёзно без эмоций, и очень серьёзно. От неожиданности я даже слегка подскочил. На фоне произошедшего в последнее время это заявление выглядело более чем странно и несуразно. Такое бывает только в солдатских байках, приправленных похотливыми фантазиями и тупым юмором. К тому же по собственному и весьма объективному мнению я выглядел более чем жалко. И предположить, что здравомыслящая женщина соблазнилась мной, было бы, по меньшей мере, самонадеянно. Но мужская гордость и врожденный эгоизм заставили логику заткнуться и склониться перед фактом, поэтому, словно боясь спугнуть дичь, и как-то неловко ответил:
   - Хорошо, - и даже не поинтересовался, с чего это вдруг на неё нашло. Хотя я всё равно не пойму, слишком уж туп по этой части, положусь на мудрость моего бывшего командира: Не стоит ковыряться в мозгах женщины, ничего полезного для мужчины там всё равно нет, (надеюсь, она не научится читать, иначе придётся сжечь эти дневники).
  

***

  
   Рода вдруг остановилась и потянула меня за рукав. Её рука указывала куда-то в сторону. Я присмотрелся и увидел вдали то, что напугало её. Господи, храни нас! Между деревьев была намотана верёвка с лоскутами красноватой ткани, как заграждения для охоты. В огороженных пределах были люди. Они медленно как-то странно бродили туда-сюда без цели и смысла, таращили широко открытые глаза, но хотя они и видели, натыкались друг на друга, как слепые, ударялись в верёвку и упруго откинутые в сторону продолжали брести куда-то. Иные мычали от боли и скорбно корчили лица, словно не живые восковые, серые, с бурелыми пятнами спёкшейся крови в волосах, на щеках и висках. Мы видели их лица, но это уже не были лица людей, какие-то призраки, живые мертвецы упорно не желающие умирать, но всё же они были живыми.
   Я знаю, так бывает иной раз. Когда стрелок жалеет пороха, он кладёт две трети заряда, а когда и половину. Тогда свинцовая пуля летит с меньшей силой, но когда на враге нет доспехов это опаснее. Такая пуля застревает в мякоти мяса, размозжив плоть перед собой и, перемешав её с грязью, копотью и свинцовыми опилками, может быть, не убивая сразу, но обрекая на смерть от нагноения. Когда же пуля попадает в голову, особенно где крепкая кость, она не пробивает череп, а превращает его в костяную крошку, при этом мозг умирает не сразу, а с начала его верхние слои, смерть постепенно проникает в глубь его. По началу человек теряет память, затем перестаёт осознавать логическую связь явлений, перестаёт мыслить, чувствовать и вот человек уже мёртв, но тело ещё живо и безотчётно продолжает существовать, двигаться, дышать... Я подошёл в верёвке:
   - Простите, пожалуйста, простите. Но вы и я знали, на что шли...
  

***

  
   Мысли! Их слишком много, и все они бездарно глупые. Как горько порой осознать собственное ничтожество. Я не смогу... Уже не смог, ничего! Как я могу на что-то надеяться? Я просто не знаю что делать. Тут ещё она! Проклятье! Перед ней я тоже виноват. Я один во всём виноват. Нет... Не один, а как же они? Ведь не только я, мы... мы все, все жалкие лицемеры, подобие людей, уродливая помесь, ублюдки-полукровки, на половину люди, на половину дерьмо! Если бы каждый по отдельности не хотел бы, этого не было бы... но... Собаки! Нет это волки, скорее помесь, уродливая серо-буро-малиновая помесь с торчащей шерстью и массивной головой на крепкой шее... Они взяли мой след. Ещё бы. От кого ещё может так сильно вонять потом, кровью и мочой. Что им стоит унюхать меня! Но нет! Никаким ублюдкам не догнать меня! Только настоящий пёс-гончая, только настоящий человек-охотник, никаких полу...
   Быстрей, быстрей, быстрей! Я держу её. Она спит и ни о чём не догадывается, словно невинное дитя, обхватив мою шею и талию руками и ногами, как легко и спокойно она спит у меня за спиной, а моя бешеная скачка только убаюкивает её. Я зажимаю в зубах лоскут, которым обмотал её подмышками, ведь я могу придерживать её только одной рукой, да и в той у меня зажат ржавеющий пистолет, чувствую, как ткань трещит и рвётся на моих зубах, и всё чернее и чернее от крови идущей горлом. Скорее с открытого пространства. Вон впереди лес. Скорее, скорее, скорее...
   Что за дьявол? Они смотрят на меня! Отовсюду глаза, с каждой ветки ростка, словно плоды на этих чёртовых деревьях, они тоже против меня! О нет, это словно явь. Но это не может не быть сном. Они живые и пропитаны кровью, которой их поливали вместо воды. И это не стволы причудливо извиваются, протягивая ветви к солнцу и ветру, это тела человеческие переплелись между собой, скорчившись в судорогах боли и похотливого наслаждения, нагие и убогие застывшие каждый в своём грехе, но все ещё жаждущие. Они тянут свои руки-ветви... нет, не ко мне, к ней, даже им я не нужен. Только ей, только она помнит ещё обо мне, и даже во сне крепче прижимается к плечу...
   Только она, только она, только она спасла меня от безумия. Я не загнанный зверь, Я - офицер! Я из Галича! Я - Живой Человек! Я - Живой!
  

***

  
   - Луна сегодня особенно прекрасна, не правда ли? Ничто не вечно под луною, так тленны мир, и красота как розы аромат иль юной девы карие глаза... - он стоял на краю обрыва и только-только не срывался вниз. Весь в черном, словно врач или какой либо адвокат, что берёт по пяти серебреных рублей за приём в пропахшей табаком и плесневелыми чернилами конторке. Его лицо, обрамлённое каштановыми вьющимися волосами, было по-женски красивым, точёным, слегка продолговатым. Его можно было совершенно принять как за женщину, так и за мужчину, но на нём было адвокатское платье, и говорил он голосом тенора из заправской труппы оперетты. Адвокат слегка обернулся на меня, словно желая услышать моё мнение, но я молчал. Очки-пенсне чёрные как у слепого съехали на кончик длинного носа. Губы, едва раздвинутые в бледной улыбке. Это лицо. В свете звёзд оно казалось призраком. Эфимерия, мираж, бред...
   - Меня зовут Вольга.
   - Я знаю. Можешь называть себя как угодно. Очень трудно, знаешь ли, привыкать ко всем твоим именам. Люди любят звать себя как угодно, только не своим истинным именем.
   - Кто ты, какого чёрта тебе здесь надо? Снюхался с этими пиратами?
   - Какая пошлость! Мой милый, морской воздух не пошёл на пользу твоему мозгу, думаю, тебе больше подошел бы пряный запах галичских лугов. Помнишь, как пахнет в клиновом лесу в последний день осени? - он засмеялся мелким трясущимся смехом, точно, настоящий заправский адвокат, мать его! Если он с ними, то он может помочь мне. Хотя, на кой чёрт я ему сдался? Он просто отдаст меня этим. Нужно пристрелить его, задушить не хватит сил.
   - Чёрт!
   - Ты что-то хотел мне сказать? Снова меня огорчаешь. Опусти свою игрушку. Любишь оружие сделанное людьми. Как всегда верен себе. Хм! Скажи-ка мне лучше, чего хочешь ты. Нет, молчи, позволь, скажу я. Твоя рука, твой дом, твоя жизнь, где всё это? Я, может быть, плохо посмотрел, но что-то не вижу ничего. Скажи, я угадал? Ведь ты хочешь получить Это снова?
   - А, я понял. Ты чёртов психопат. Готов спорить твоя трубка набита опиумом, а очки ты носишь, что бы никто не видел чёрных кругов от гашиша, ну как, я угадал?
   - Какой же ты дурак! Даже пропойцы в белой горячке не путают меня со своим бредом.
   - Так кто же ты, черт возьми?
   - Хм? Ты никогда не думал, что оттого, что ты так часто зовёшь кое-кого, этот кое-кто однажды всё-таки придёт? Придёт и предложит тебе помощь. Не бесплатно конечно, но по разумной цене.
   - У меня нет денег.
   - Денег не надо, я дам тебе, сколько хочешь, они меня не интересуют. А вот она, - он протянул трость, такую же чёрную как сукно его платья, в сторону спящей на моей рубашке Рады, - она интересное создание. Такое юное. Сколько ей лет? Четырнадцать? Может пятнадцать, но вряд ли больше. Она должна бы быть чиста, но кто-то её уже осквернил, - он снова одарил меня своей " понимающей" улыбкой, - Тебе ведь она не нужна, ты её не любишь, она тебя тоже. И не питай иллюзий. Что бы она не говорила тебе. После того, что с ней произошло, учитывая местную мораль, для неё нет другого пути. Разве что попытаться сбежать на материк вместе с тобой. Отдай мне её, её душу. Ведь теперь она на самом деле принадлежит тебе.
   - Я согласен отдать... свою.
   - За такую малость? Ты хорошо подумал? Может это того не стоит, просто отдай девчонку, кто она тебе?
   - Так или иначе, называй вещи своими именами.
   - Браво, ты быстро понял. Ты можешь быть подонком, но лицемером никогда, ты верен себе, это редкое в людях качество восхищает меня. Браво! Но в этом есть свои недостатки. А именно: ты пока не готов... Когда сможешь принести в жертву что-то действительно ценное, я превознесу тебя, а пока ковыляй на своих двоих.
   - Значит не судьба мне в князьях ходить.
   - Не зарекайся...
  

***

  
   Я проснулся на следующий день странно посвежевшим. Сон прошлой ночи, хотя и был наполнен бредовыми видениями, придал мне сил. Увечная рука больше не болела, в голове не мутилось, мысли текли четко и последовательно. Я осторожно встал, чтобы не разбудить Раду. Оглянулся.
   Наш ночлег оказался на несколько вдававшемся в море утёсе. С права видно только море, на сколько хватает глаз, я повернул голову в противоположную сторону и чуть не крикнул от удивления. Там в небольшой бухте стояли наши корабли. Это точно были они. Еще свежие, но уже почерневшие в местах недавних пожаров. Я подошёл ближе к краю утеса, чтобы рассмотреть их лучше. Они же, мерно покачиваясь на мелкой волне залива, удручали своим безлюдьем и навевали неприятные мысли.
   - Что ты увидел? - раздался заспанный голос позади меня.
   - Там...
   Она подошла ближе и посмотрела по направлению моей руки.
   - Наша гавань. Там стоят захваченные корабли поморов, говорят там полно сокровищ и всякого добра...
   - Почему на них нет ни одного человека?
   - Добыча еще, наверное, не поделена, до тех пор никто не должен...
   - А охрана?
   - Я не знаю. Но на кораблях точно нет никого. Только подобраться к ним ты всё равно не сможешь. Тут негде пристать к берегу. И люди и товары грузят лёбедками, я видела, как это делается.
   Хм. Это невероятная удача! Среди прочих я разглядел небольшую яхту, на мачте которой всё ещё вяло развевался вымпел. Это судно не очень большое, для того чтобы им управлял один или два человека, но при том достаточно надежное, чтобы противостоять крутой волне и имеет вместительный трюм. Вот куда мне нужно добраться!
   Я быстро собрал не хитрые пожитки и проверил пистолет. Порох просох, но механизм был довольно ржавый, сработает - не сработает, дело удачи. В крайнем случае из него получится увесистый кистень. Плюнув на всё и не оборачиваясь, я направился прямо к морю, ища тропу, спускающуюся к воде.
   - Эй, ты куда? Сволочь, не бросай меня! Эй, погоди!
   - Догоняй и не ори так!
   Тропа нашлась быстро. Около неё околачивались несколько пиратов и все при оружии. Оружие наше, галичское, отличного качества пики и абордажные шпаги. Сидя в кустах, я мог различить омерзительный запах перегара смешенного с миазмами нечистот исходивший от этих бойцов. Печать вынужденной трезвости оставила на их лицах выражение особой свирепости и злости. Только покажись им - зашибут и не поморщатся. Но другого спуска в рейду не было. Мне только и оставалось, что вздохнуть и взвести курок. Прицелился в самого здорового. Убью его, с остальными будет проще. Рада, наблюдавшая эту сцену, притихла в траве, словно кролик, и затаила дыхание.
   Палец с силой, но плавно надавил на курок. Пружина скрипнула, и в то же мгновение колёсико замка бешено завертелось, а боёк с кусочком пирита звонко стукнул по нему и даже высек сноп бледноватых искр, но выстрела не последовало. Проклятье!
   Услышав странный звук, изданный замком пистолета мародёры приподнялись со своих насиженных мест и стали пристально озираться. В тот момент я решил, что пришёл мой конец, и вся тяжесть разом свалилась с моих плеч. Ну, всё, больше никаких кошмаров! Я должен был погибнуть ещё там, на палубе во время битвы, как и должно офицеру, но это ещё можно поправить! И я уже было хотел подняться из своего убежища, как случилось нечто странное. Ожил мой ночной бред, и теперь мне показалось, что он был более материален, и наяву. Чёрт его возьми, это был он, мой ночной призрак прокуренного сутяжника или аптекаря, бог его знает кого. Чёрная фигура с собранными в конский хвост каштановыми волосами на затылке и в длинном платье с белым отложным воротником.
   Он поднимался по тропинке, и, поравнявшись со стражниками, весело окрикнул их на ванхеймском. Те что-то вяло ответили. На мгновение мне показалось, что он смотрит в мою сторону и видит меня сквозь пелену рыжелой листвы. Я быстрым движением вновь взводил курок и теперь целился в его грудь. Он же странно усмехнулся и повернулся к оборотням
   - Так, хлопчики, айда отсюда!
   - Чего? Ты чё несешь, мужик? Иди от сюда сам, пока тебе руки, ноги не по переломали.
   Этот ответ не понравился цирюльнику, он ловким и быстрым движением выкинул свою худющую руку на всю длину и впился тонкими белыми пальцами в глотку хама.
   - Сучий сын, ты знаешь, с кем разговариваешь?
   Все остальные стражники вскинули пики и кольцом обступили парочку.
   - Пусти, сука! - скорее по инерции, нежели осознанно прошипел, удушаемый оборотень.
   - А ну повтори, кто я?
   В этот момент очевидно мозг начал со скрипом проворачивать свои шестерёнки, потому, как он таки выдавил из глотки спасительную для себя фразу:
   - Вы Галичанин, советник верховного военного вождя Волкулака и военный специалист.
   - Ты ж смотри, какие слова мудрёные запомнил! Молодец! - лицо галичанина в раз потеряло выражение кровожадной ненависти и снова сияло лёгкой ироничной улыбкой.
   - Я приказываю вам разойтись по домам, и чтобы до дележа, ни единой души у кораблей я не видел.
   - А вы, что же святой, что ли? За вас кто поручится, что не вы с крысятничаете?
   - Вы живёте в своих домах и знаете тайники, если украдете - спрячете, никто не найдёт. Я живу на корабле, мне прятать не где, без вас всё равно не уплыву. И, в конце концов, это приказ вождя. Во время войны слово вождя - закон, не подчинение карается смертью...
   Нехотя оборотни удалились. Когда же последний из них скрылся в лесной чаще, чёрный человек прямо повернулся ко мне и негромко сказал:
   - Учти, земляк, если я тебя замечу на одном из кораблей, я тебя убью. А если не замечу... Но это уже от тебя зависит!
   Он ещё раз усмехнулся и, повернувшись ко мне спиной, стал спускаться обратно к воде.
  
  
  

VIII. Лесные бабочки.

  
   Не редко по этой полу заросшей травой дороге провозили клетки как с дикими и опасными животными, так и с такими же людьми. Это, пожалуй, была единственная государственная дорога, содержащаяся в надлежаще плачевном состоянии. Однако её смотрителю приходилось отнюдь не сладко. Это только на первый взгляд нет ничего проще, чем следить за тем, чтобы на тракте всегда были глубокие разбитые колеи, местами её не было совсем, колосился бурьян в человеческий рост. Это конечно может быть так, но только не на тракте, который должен каждый месяц беспрепятственно и быстро доставлять на паромную станцию тех, кто создаёт смертельную опасность для окружающих одним своим существованием, но кого, по каким-то причинам нельзя просто убить. Но часто суда привозят и просто обычных и иногда мелких преступников, и уж совсем не заслуживающих того умалишённых. Поэтому на голову смотрителю упала сложная головоломка, пробившая череп двум его предшественникам, как одновременно добиться того, чтобы по дороге можно было бы легко и быстро проехать в одну сторону, и совсем невозможно без проводника вернуться по ней обратно.
   Ещё недавно я не представляла, как выглядит дорога в лес висельников, даже не думала, что однажды по ней провезут меня, нагую и в кандалах, как похотливую неверную жену. Но в этом безлюдном месте, слава богу, некому было видеть мой позор, а стражники и возница давно привыкли и не к такому, они даже не смотрели на меня, как будто я в их глазах была настолько ничтожна, что просто не смогу бежать. К вящему стыду и унижению это было правдой.
   Телега без рессор дьявольски тряслась. У меня уже болело всё тело, и саднили локти и колени, голова была разбита о решётку деревянной клетки. Я впилась в прутья руками, стараясь если уж летать, то вместе с ними, а не об них. Возница заметил это и на следующем же повороте так вильнул телегой, что сама клетка чуть не слетела с неё. Цепь кандалов взметнулась и ударила меня по зубам, прямо под носом. Я вскрикнула и отпустила руки. И в ту же минуту меня снова начало швырять от одной стенки клетки к другой.
   Один из стражников, самый молодой, не очень то соблюдал правила своих сослуживцев. Он прямо подъехал к телеге и вёл своего оленя вровень с ней. Ему, похоже, нравилось смотреть на мои беды. К нему подъехала одна из ведьм, которой должно было сопровождать меня в пути. Она посмотрела на него, на меня:
   - С мужчин нужно брать деньги за такое зрелище, как она стонет и извивается! На этом можно было бы неплохо заработать. Эй, ты там, постарайся для нас, доставь удовольствие нашему другу, пусть он увидит все, что у тебя есть!
   Если бы я могла прицелиться, то непременно бы плюнула в неё кровью, что текла из разбитого носа. Стражник обернулся к ней, и спросил:
   - Девчонка ещё молода, что же такого она уже успела натворить, чтобы её упекли в лес Висельников? Соблазнила женатого сынка, правителя какой-нибудь провинции?
   - Она убила Великую Мать Древеня.
   - Ух, ты! Правительницу и хозяйку всех ведьм? Неужели она наёмник церкви?
   - А тебе разве можно в слух говорить такие слова, о церкви?
   - Здесь можно говорить всё! Это тайная дорога. Тут даже животных не водиться. Нет ничего, зачем кто-либо может суда придти. Всё что твориться здесь остаётся между нами.
   - Абсолютно всё? - она ещё раз посмотрела на меня гадкими глазами, - Я думаю, её стоит ещё немного наказать, до того как она окажется на месте. Кажется, ты думаешь о том же.
   - Если вы не против, то да. В обед мы всегда устраиваем привал. А вы не хотите посмотреть на наказание?
   - Может быть. Может быть, ей даже самой понравится, смотри, она поняла, улыбается!
   Я действительно всё поняла, и улыбалась. Они не знали, похоже, до конца, что я есть. И когда солнце поднялось на столько, что его свет, наконец, то проник сквозь плотную стену пожелтевших деревьев, возок остановился, и я блаженно упала на неподвижную твердь, и потянулась, наслаждаясь недвижностью и покоем. Стражники и ведьмы сошли с дороги по невидимой мне тропинке, куда-то где, наверное, для них был приготовлен отдых. Я же осталась на дороге одна, и тут же, не теряя времени, уснула.
   Но отдохнуть долго мне не дали. Эти двое появились вновь. Она уселась на спину оленя, чтобы ей всё было видно. Он тихо звякнул ключом в замке, и только дверь отворилась, тут же передал ключ ей. В клетке было мало места, можно было стоять и сидеть, но не лежать, и я валялась в скрюченной позе. Стражник нащупал цепи и дёрнул их так, что я подскочила над полом, растопырив руки и ноги. Этого только ему и надо было. Гадёныш впился в меня зубами, стиснул в руках. Ведьма и нескрываемым удовольствием и злорадством наблюдала, как я корчилась от боли, пока тот пыхтел надо мной. Она звонко засмеялась.
   Но вдруг стражник остановился. Ему стало слишком жарко. Он отвалился, чтобы вздохнуть, но не смог. Солдат судорожно схватился за горло, разинул пасть, и словно руками пытался вогнать внутрь хоть немного воздуха. Тут уже испугалась и ведьма, она бросилась ему на помощь, но ничего полезного сделать не могла. Горло и нос стражника опухли и кровоточили, его руки покрылись звёздочками лопнувших сосудов, а член непомерно раздулся. В следующий миг белки его глаз покраснели, мышцы свело спазмом, ещё мгновение и он обмочился кровью. После ничего не могло его уже поднять на ноги.
   На крики ведьмы выбежали остальные. Другая сопровождающая и возница подошли к нам. Возница спросил:
   - Что случилось?
   - Это всё она, она как-то отравила его.
   - Как-то. И как же? - спросила другая ведьма с непроницаемо жёстким выражением лица. Провинившаяся молчала.
   - Я прекрасно знаю, как она могла это сделать. Ведь она ночная охотница, ядовитая женщина ива. Одна из тех, кто напитывает своё тело ядом, поражающим мужчин. Этот яд силён, но чтобы хотя бы заболеть, он должен был испачкаться в её крови, а умереть, причём так быстро... Это значит только то, что он пытался её изнасиловать, а ты ему в этом помогала, или даже подбивала к тому! Значит, судить, как убийцу мы будем тебя.
   - А, зачем судить? - спросил возница, - Суду всё ясно. А то лишний раз туда сюда мотаться...
   - Нет. Так делается только у мужчин. Всё должно быть по закону.
   Я перегнулась через прутья решётки, злорадно улыбнулась и шепнула провинившейся ведьме:
   - Жаль, мы могли бы стать хорошими соседками...
   - Умолкни, стерва! - огрызнулся возница и наотмашь хлестнул меня кнутом по щеке. Взвыв от боли, я упала на дно повозки. Между тем, конвой запросто и без эмоций оттащил мертвеца в своё логово на обочине, и через минуту они уже готовились продолжать путь, как будто ничего особенного не случилось.
   Мы тронулись. Готовая к новым истязаниям тряской, я вся сжалась и упёрлась изо всех сил в прутья клетки. Но дорога оказалась ровной. Густые заросли расступились, и нас обволок прозрачный осиновый лес. Деревья росли достаточно редко, чтобы между ними могла проехать гружёная телега, но притом, достаточно плотно, чтобы не видеть вокруг ничего кроме леса. Древесные кроны сейчас пропускали косой рыжеватый свет, и он падал между ними золотистыми полосами на голую землю, перемежаясь с синеватыми полосами теней от стволов.
   Мне показалось, я слышу шум воды. Приподнявшись, я действительно увидела озерцо и бьющий из-под земли родник. Вода в нём была чистая. Я вновь опустилась на пол. Сон и дорога победили меня. Но вновь из забытья меня вырвал шум воды, это тот же родник? Странно, но журчание сопровождало меня всю дорогу, словно вода и ручьи текли повсюду в этой стране. Хотя я и не могла их увидеть. Сколько ни озиралась, воды нигде не было.
   - Это подземные реки, изгнанница. Шум не даст тебе понять, где ты есть, если однажды решишь сбежать. Хотя местные утверждают, что острова никто никогда не мог покинуть и не покидал. Туда можно попасть, обратно... - старшая ведьма говорила без тени презрения, как с равной, пусть и преступницей. Она как будто даже сочувственно взглянула на меня. Что она хочет этим показать? От этого она меня лишь больше раздражает, просто злит.
   - Я не нуждаюсь в жалости. Разве я не сама призналась в своих делах, как всегда признавалась и гордилась, тем, что сделано мною? Я не вижу в них греха, и не вижу ничего дурного, в том, чтобы нести бремя за свои поступки. Я Ядовитая Ива!
   - Сочувствия достойна не твоё бремя наказания, и даже не твоя судьба вечной изгнанницы, искажённая мораль. Я понимаю, от части, почему ты это сделала. Такое, пусть редко, но случается. И в этом виноваты мы тоже, поэтому мы и не можем тебя судить, как других. Конечно, легко разрушать всё вокруг, если знаешь, что там это всё ни к чему, а после тебя этому некому владеть.
   - И почему всем обязательно хочется потыкать меня лицом в моё увечье? Если хочешь сделать мне приятно, просто замолчи до конца пути. Я буду благодарна.
   Она замолчала. Но прошло около пяти минут, и дорога кончилась. Я поднялась на ноги и огляделась. Впереди бушевала широкая река, из-под белёсых пенных бурунов выглядывали верхушки камней. Наш берег был высоким и обрывистым. На нём стоял маленький хуторок, несколько хижин. Над каждой дверью княжеский знак. Казённое место - паромная переправа. Здесь клетку сняли с телеги и привесили за крюк к какой-то лебёдке вкопанной в землю. Радом с этой машиной стояла другая, небольшая баллиста. Солдаты с переправы быстро заряжали её большим штырём с прикреплённой к нему верёвкой. Возница дал бумажку начальнику переправы, а тот махнул рукой солдатам. Снаряд со свистом вылетел в сторону противоположного берега и впился в ствол огромного дуба, рядом с сотней других таких же снарядов. Интересно, кто на том берегу отвязывает верёвки? Канатная переправа была натянута и в туже минуту моя клетка понеслась по ней над водой через реку. Верёвка намокла и провисла под моим весом, клетка ударилась об воду, её дно выломилось, и я вцепилась в прутья, чтобы не утонуть. Ещё минута и подо мною песок. Падаю на него всем телом и просто дышу.
   Но это не всё, ведьма вешает на верёвку корзину и та, также как я недавно, соскальзывает вниз. Я поднялась на ноги и взглянула в её сторону, в корзинке лежали одежда и два свёртка. Глупо отказываться от полезного подарка, но мне стоило опасаться подношений от врага. Я подошла к усеянному штырями дубу и потянулась за корзиной. Тут же я поняла, кто отвязывает верёвки, в основании снаряда догорал фитиль. Всё что я успела сделать прикрыться чёртовой корзиной. Раздался взрыв.
  

***

  
   Я проснулась, я жива, глаза на мессе, руки ноги... Чёрт, мне повезло! Голова чертовски болела. Грудь с правой стороны болела при вдохе. А так вроде ничего, больше ничего не сломано. Холод земли просачивался в мои мышцы и сводил их судорогами. Я ведь всё ещё была нага и лежала на мокром берегу, а ночь уже полноправно владела небом и её вечный страж - лунный глаз следил за своей дочерью.
   Черные силуэты прямых и крупных сосен прорисовывались в косом серебристом свете, стрелы которого явственно виделись в прозрачных телах туманных призраков. Ветер внезапным порывом согнул ветви и вырвал из них жалкий стон. Раздался скрип засаленной пеньковой верёвки о дерево. Я взглянула в ту сторону - там, на высоком суку, раскачивался уже иссохший поклёванный вороньём труп, почти скелет. Верхушки древ согнулись, сгорбились как вдовы-плакальщицы по команде-стону, и плачь их, вновь огласил окрестности речного острова. Призраки тумана взвились в причудливом танце провожающим носилки павшего. А сосны выгнулись, обратно воздев руки ветви, к небу славя солнце мёртвых. Этим танцем они приветствовали меня! И я кричала им в ответ.
   В пресловутой корзинке оказались сложенными платье из небеленой льняной ткани, чулки до колена из той же материи с кожаными подошвами и узкий тканный из толстых прочных нитей пояс-ёлочка. Хм! Очень давно не носила такой одежды. Прикинула сарафан на себя, приложила след чулка к ноге. Как ни странно, но всё пришлось в пору, невиданное внимание к обречённым на пожизненное заключение.
   Я вытряхнула на землю остальное содержимое корзины, и, перевернув ее, уселась сверху, чтобы одеться. Сарафан легко свободно обволок меня. Петельки для пояса на платье были под грудью, но я по привычке затянула его на талии. А вот натянуть чулки оказалось проблемой. Они прилегали к ноге очень плотно, в притык. Мои же ноги были разбиты в кровь и все на мозолях. Просунуть их в это орудие пытки было невозможно больно.
   Можно было бы разорвать их, но как-то жалко новую и чем-то красивую вещь. Тогда мой взгляд упал на два лежавших подле свёртка. Они как раз были из неплотной дешевой конопляной ткани, из неё получатся отличные портянки. Я развязала первый сверток. Там оказались: пара пресных лепешек, с десяток перезрелых пустотелых редисок и пучок жухлого щавеля. Совсем не плохо! Лоскут ткани аккуратно обернут вокруг стопы, и нога безболезненно проскользнула в чулок. Пришло время второго свертка. Он оказался очень тяжёлым, стоило потянуть за узел, как на пыльную землю упала, жалобно звякнув, железяка. Пока вторая нога благополучно не влезла в обновку я и не думала взглянуть на неё.
   Облачившись, я встала и немного покрутилась, разглядывая себя. Подошла к берегу, где вода была гладкой. В скользящем потоке отразилась симпатичная светлая фигурка. "А ведь хороша!" - усмехнулась про себя. Сейчас ведь только и забот, что на себя любоваться... А всё равно хороша!
   И пусть это глупо, но настроение у меня сразу поднялось. Не стесняясь никого (а тут никого и не было) дурачась, я как в детстве в припрыжку поскакала обратно к корзинке. Ночь хороша! Буду спать прямо тут. Если лёжа голой на мокром песке я не заболела, то на сухой траве укутавшись, тем более простуда мне не страшна. А рассветёт - посмотрим...
  

***

  
   И пришло утро. Но разбудил меня не солнечный свет, а пронизывающий холод, освирепевший к утру. Я некоторое время жалась в комок, силясь согреться, но лишь сильнее мерзла. Наконец не выдержав, вскочила и стала прыгать на месте, носиться из стороны в сторону. И так к моменту, когда запоздалое солнце всё же соизволило согреть мой уголок, я не могла двигаться от усталости. С каким наслаждением я бы сейчас укрылась отобранным стражей лисьим одеялом, или выпила горячего вара.
   Я, конечно, привыкла к походам, но не к такому выживанию без всего и вся. Моих милых трудом и кровью добытых вещей сейчас ой как не хватает!
   Но и это прошло. Осеннее жаркое солнце быстро грело землю и воздух. Мои силы восстанавливались. Руки сами потянулись к еде. Значит так, две лепёшки - два дня, и всё остальное делим пополам, а потом ещё на три.
   А ведь греться на солнце и жевать кислый щавель настоящее удовольствие! Это место не так уж плохо. Разве что сбежать от сюда невозможно, а жить тут вполне сносно. Но ещё одну такую ночь я не вынесу. Мне нужна кровать! Здесь наверняка есть поселения или жильё. А если нет, и местные живут как звери, всё равно найдётся местечко для хижины.
   Решив так, я стала собирать свои пожитки. Швырнула в корзинку остатки еды, но помимо неё было что-то ещё. Я точно помнила, что было два свёртка, один с едой, а второй... Черт, что же это было и где оно теперь есть? Дабы не бросать наверняка полезную вещь я стала ходить везде, где могла бросить эту штуку. И, наконец, нашла. Ближе к берегу, в высокой и по осеннему сочной траве, тускло поблёскивал серебристый предмет. Я протянула руку и вытащила узкий мельхиоровый клинок с узорной рукоятью, мой собственный клинок. Пригодиться, когда встречу местных.
   Ветер, в который раз, налетел внезапно и с огромной силой. Верёвка петли пронзительно заскрипела в такт раскачивающемуся телу. Но к этому скрипу прибавились другие, пенька противно тёрлась о дерево. При свете дня теперь я могла видеть: мой старый знакомый тут не единственный жёлудь на сосне. На каждой толстой ветке в этом бору росли кошмарные плоды. И чёрные легионы ворон и грачей облепили кроны над ними. В этот момент мне стало страшно. Ведь хотя я была ещё жива, свора уже видела во мне падаль и пищу. А что если они набросятся на меня? Мечём от тучи воронья не отмахнёшься.
   И потихоньку медленно я побрела прочь, вдоль берега. Только не бежать! Инстинкт подсказывает: если побежишь, они бросятся в след. Медленно и шаг за шагом прочь отсюда. Но, отойдя на сто шагов, я бросилась вперёд. И бежала до тех пор, пока не стало слышно омерзительного скрипа иссохших маятников. Слегка успокоившись, я продолжала идти вперёд, смотря в сторону леса. Сосны кончались, стали чаще акации, их ветви не были украшены, наверное, потому что взбираться по колючим зарослям наверх не хотелось как палачам, так и самоубийцам. Здесь я почувствовала себя лучше.
   Правда созерцание окрестностей не прошло безнаказанно, засмотревшись по сторонам, я не заметила корня, вымытого потоком, и благополучно споткнулась об него. А опершись на руки и подняв голову, увидела его.
   Он сидел спиной ко мне. Совершенно нагой и иссохший как те, что висели в бору, но в отличие от них этот двигался, и кажется, был жив. На его голове красовался тяжёлый железный шлем, как те, что носят всадники из Галича, из-под него выбивались локоны седеющих волос. Вот только как эта тяжесть не ломала его худую шею, было загадкой. Но, не смотря на хилость своих мышц, он гордо и прямо держал голову, которая, казалось, должна была пригвоздить его своей тяжестью к земле.
   Услышав шум за спиной, он обернулся. Шлем низко нависал над его лицом, доходя до середины носа. В не по размеру прорезанных отверстиях белели его глаза, рот был закрыт решёткой.
   Я вскочила на ноги и взялась за меч. Но, увидев оружие, он не испугался и даже не думал проявлять страх или ярость. Хотя под маской всё равно не видно. Однако он отвернулся к своим делам, что-то там сделал, и, вновь повернувшись ко мне, заговорил:
   - Очень хорошо, что вы мне попались! Я вижу, у вас есть отличный инструмент, и если вас не затруднит, не могли бы вы мне помочь? - услышав такое от предполагаемого убийцы или сумасшедшего, я чертовски удивилась. Он ждал ответа.
   - И чем же я могу вам помочь?
   - А подойдите суда и гляньте на мои оковы.
   - У тебя нет ни колодок, ни кандалов, что тебе нужно?
   - Снять вот это! - и он постучал костяшками пальцев по железной башке. Мне показалось, он слишком слаб, чтобы совладать со мной, и потому я приблизилась, но не слишком, достаточно чтобы разглядеть шлем. Он действительно оказался заклёпанным так, что его невозможно было снять.
   - Знаете, мне очень хочется есть. Раньше меня кормили молоком или бульоном, а теперь такая роскошь мне не грозит. Я сбежал от своих тюремщиков, но оказался в неприятном положении. Ничего, что я мог бы съесть, не пролазит в решётку забрала. Потому то я и решил сварить здесь себе ухи.
   Я посмотрела на его уху. В прибрежном песке была вырыта яма, её заполняла речная вода, а в этой тесной заводи плескались два три карася. Похоже он всё-таки сумасшедший.
   - И чем же я тебе помогу, старик?
   - Ну не так уж мне много лет, чтобы обзывать меня стариком, - заворчал он, - А вот отбить заклёпку было бы не плохо!
   Я вновь внимательнее посмотрела на шлем. Заклёпка находилась под самым подбородком. Если бы её можно было распаять... А так ничего не выйдет, при первой же попытке я перерезала бы старику горло. Ничего не оставалось, как поделиться своими опасениями.
   - Да перерезанная глотка это не есть хорошо, - глубокомысленно заметил старик, - что бы распаять её, ярости у меня не хватит. Придется, варит уху! - с этими словами он потёр ладони и опустил их в воду ямы.
   - Слушай, ты не могла бы ущипнуть меня побольнее? Если я не разъярюсь, ничего не получится.
   - Не думаю, что это поможет. Знаешь, я, наверное, смогу выломать эту решётку. Ложись на землю.
   Он послушно лёг. Я просунула лезвие меж прутьев и упёрлась им как рычагом в железную щёку, для верности наступила ногой ему на голову и навалилась всем телом. Решётка поддалась, но не до конца. Меч выгнулся в дугу, ещё немного и он переломится по полам. Может рискнуть оружием? Я навалилась ещё сильнее.
   Громко и звонко разнеслось по округе ломкое "звяк". Забрало, бешено вращаясь, стремительно вознеслось к солнцу, и столь же стремительно плюхнулось в бурные потоки речки. Клинок не сломался, но по нему пошла трещина, правда совсем не глубокая.
   - Спасибо большое. Теперь с голоду не помру! Пожалуй, я не буду варить ухи. Лучше будет запечь их на костре. Когда услышите вкусный запах, заходите на огонёк, я вас угощу.
   - Непременно! А пока скажи мне старик, здесь есть хутор или деревня? Где живут приговорённые?
   - Я же сказал, что я не старик! ...Хутор? Не знаю. Там в сторону леса я слышал какой-то шум, может там есть хутор. Ещё здесь живут монахи, но к ним лучше не соваться. Это я тебе как другу говорю. Они у себя в подземной башне калечат людей, чтобы изучить, как они устроены!
   - Ладно, всё с тобой ясно, - мне захотелось уйти подальше от него. Лучше уж найти убийц и воров, но душевно здоровых. Мне так казалось. Уж кого-кого, а людей я боялась здесь меньше всего. Поскольку особого выбора у меня не было, я отправилась в глубь леса, куда показал сумасшедший.
   Лес становился гуще. Стало совсем тихо. Даже журчания реки не было слышно, деревья заглушали все звуки. Птиц здесь не было, не было и зверей обычных в любом лесу, ни мышей, ни белок. Подумалось: зря послушалась безумца, направил меня в самую чащобу. Но старик оказался прав. Вскоре бор стал редеть, стали попадаться пни и целые делянки. Судя по всему, здесь они берут строительный лес.
   А вскоре показался низкий забор. Но и за ним не было слышно ничего. Как будто хозяева оставили дома и разом ушли куда-то. Я постучала по доскам, кричала - никто не ответил. Тогда я просто пошла вдоль забора, ища калитку, сквозь щели внутренности загороди хорошо просматривались - несколько покосившихся сараев крытых еловыми лапами, пара навесов и один большой дом, служивший, похоже, лесопилкой. Сколько бы я ни искала калитку, но таковой не оказалось. Вместо неё в заборе просто была оставлена дыра. В неё я и пролезла.
   Изнутри всё выглядело так же заброшенно, как и снаружи. Но так, пожалуй, даже лучше. Я направилась к самому симпатичному сараюшке, и, недолго провозившись со щеколдой, отперла дверь. Внутри оказалось тесновато и грязно. Пол земляной, усыпанный шелухой подсолнечника, давлеными тараканами и другим мелким мусором. Постель - на поднятом над полом настиле засаленный мешок с опилками, я даже поймала одного клопа, нагло пялившегося на меня. Стены не конопачены, между досками огромные дыры и из них ветер выдувал пыльную паутину. Здесь даже окон нет, наверное, потому, что света проходящего сквозь щели вполне достаточно. Но в целом жить можно. Кто бы ни был тут хозяином до меня, теперь пусть катится вон. А привести тут всё в порядок - дело времени.
  

***

  
   В трудах день прошёл незаметно. Сарай был выметен и вычищен, стены проконопачены сухой травой, тюфяк, выбитый и оставленный на солнце, избавлен хотя бы частично от паразитов. В уголке, огороженном большими камнями в ямке теплился огонёк.
   Странно. Уже смеркалось, а никого из жителей хутора так и не показалось. Куда они все делись? По следам, просматривалось, что ещё утром здесь люди были. Днём я особо не осматривалась из-за дел, но теперь мне хотелось это сделать, так как одиночество и окружение сильно действовали мне на нервы. Заперев за собой щеколду, я отправилась по соседям. В их сараях всё было, так же как и в моём, до уборки. Под навесами нашлись мешок картошки, сосновые шишки и глиняные кувшины с молоком и простоквашей. Выковыривая семечки из большой шишки, я огляделась по сторонам, где меня ещё не было. Похоже, единственным местом, где не ступала моя нога оставалась лесопилка.
   Небо совсем потемнело. Его заволокла плотная густая синева, в которой хорошо видны белые жемчуга звёзд. Но верхушки окружавших хутор деревьев всё ещё пылали красным маревом заката. В этих кровавых отблесках небесного огня я ещё могла видеть. К тому же тропинка к амбару была протоптана прямо от моего порога. Таких как я, конечно же, натаскивали, как собак, лезть в берлоги и ямы где могут прятаться твари и люди - наша дичь. И при свете солнца, а лучше луны преследовать жертв и убивать их одним точным ударом, но в сумерках охотник и жертва на равных. Пальцы сами нашли рукоять меча. Да охотница ли я, в конце концов? Тихая улыбка скользнула по моим губам. И шаг за шагом ноги сами несли по белой дорожке к чёрной дыре двери. И этот путь я прошла в абсолютном молчании и тишине. Словно нагая посреди открытого поля, доступная взглядам из непроницаемой черноты леса. Но меня не стесняла эта нагота...
   До двери остался десяток шагов. Я сорвалась с шага на бег. Верёвочные петли лопнули под ударом ноги, и дырявая дверь грохнулась наземь, разметая облака пыли и стружки. Две секунды глаза привыкали к темноте. Но и там никого не было. На огромном верстаке лежал до половины распиленный сосновый ствол. В щели были вбиты клинья, лучковые двуручные пилы были оставлены в дереве. Плотники явно собирались продолжить работу завтра. По всюду валялись куски пеньки и пучки сушёной конопли, бочонки с дёгтем, инструменты, корзины с опилками и стружкой.
   Разочаровавшись, я собралась уходить, но тут моего слуха коснулся знакомый противный скрип. Я подняла глаза к балкам. Там под самым потолком на перекрытии раскачивались восемь тел. Они умерли только сегодня. Будь он проклят, этот остров оправдывает своё название!
  
  

***

  
   Среди ночи меня сорвал с постели вопль. Я выбежала с оружием во двор, вопль раздался ближе, откуда-то на востоке. С той стороны через ограду перелазил человек в балахоне. Он неуклюже спрыгнул на землю и побежал к лесопилке. Через мгновение часть забора разлетелась на куски, и вслед за беглецом во двор ворвался огромный белёсый медведь. Тварь не обратила на меня никакого внимания, она была гончей и преследовала только свою жертву. Человек тщетно пытался забаррикадироваться в амбаре. Животное без труда разнесло часть стены и ворвалось внутрь.
   - Игры с обречённой жертвой прекрасное развлечение для молодого охотника. Кошки - мышки. Но со временем они приедаются своим однообразием и известным финалом. Большому охотнику нужна большая дичь!
   Я обернулась к говорившему. В дыре пробитой медведем стояла человеческая фигура. Он был худ, но крепок телом. Бёдра и ноги ниже колена обмотаны мохнатыми шкурами, от которых ещё пахло кровью. Его грудь одета в жилет из толстой стёганной медвежьей шкуры. Только на шее висели с десяток ожерелий из зубов, ушей, лап и прочих трофеев. Наплечниками и наколенниками ему служили человеческие черепа, на которых были нацарапаны имена. Вместо лица - мёртвая голова оленя. Опять маска! Ещё один сумасшедший, но этот похоже опаснее первого.
   - Моё имя Ольгерд. Я знаменитый охотник. Моими стараниями от части эти земли наполняются новыми обитателями. И эти медведи-русаки охочие до крупной дичи, будь то олень или человек, а также журганские волки - варгены или огромные крысы величиной с куницу, а то и лису. Эти твари самые бешенные и злобные охотники. Честно признаюсь, нет более злобных созданий, чем разъяренные крысы. И, конечно же, преступники, самая хитрая дичь - это люди! - он опёрся на копье и перешагнул сломленную изгородь, стараясь не цеплять уцелевшие доски рогами. Не особо интересуясь воплями и шумом в амбаре, охотник подошёл ко мне. Он осмотрел меня и моё оружие и недовольно фыркнул:
   - Да, интересная дичь перевелась в здешних угодьях. Как раньше большую охоту устроить не удастся. Однажды я уберусь отсюда в Ванхейм. Я слышал там, в горах и ледниках живут великаны людоеды по три метра ростом, и тролли с каменной кожей, и драконы. Вот это трофеи для настоящего охотника. Когда-то и у нас водились чудовища на суше и море - мастодонты и левиафаны. Но их дочиста истребили. Ныне мамонта встретишь только под землёй в его могиле.
   - А русаков и оборотней тебе уже мало? Ты делаешь это не ради пользы, а просто из-за трофеев. Получаешь удовольствие, приканчивая жертву? Разве так поступают охотники?
   - А почём ты знаешь?
   - Я сама охотница, - он вновь посмотрел на меня, и уже с большим вниманием, на сколько позволял лунный свет, оглядел мой клинок.
   - Так ты из тех проклятых баб, что по ночам убивают непонравившихся ведьмам мужчин? Какая приятная встреча! Давно я не говорил с другими охотниками! - в это время шум в сарае прекратился. Светло-шерстный медведь выволок в зубах ещё живого бедолагу и потащил его к хозяину. Ольгерд с сожалением посмотрел на мечущийся огрызок человека, - на безрыбье и рак - рыба! - и добил его ударом копья в сердце.
   - Скажи, как ты думаешь, что для охотника самое главное? Хитрость, умение расставить жертве умные силки и загнать её в них, или скорость и точность, быстрые ноги, настигающие жертву и меткий удар, или же сила и упорство необходимые, чтобы завалить тура или медведя?
   - Ходить с кинжалом на медведя мне не приходилось. Много беготни тоже не всегда приносит пользу. А вот хитрость и терпение - это то чем издревле все женщины охотились на мужчин.
   - Значит хитрость и терпение. Не плохой выбор...- он отвернулся от меня и пошёл прочь, мишка следовал за ним. И через некоторое время они скрылись в темноте.
  

***

  
   Утром я пошла к реке за водой. Проходя знакомыми тропками, я вышла к берегу, к тому самому корню, на котором день назад споткнулась. Недалеко от того места сидел мой старый знакомый. Старик в железной маске месил глину ногами. Он заметил меня и помахал рукой, я махнула ему в ответ. Он быстро поправился. По крайней мере, той болезненной худобы в нём уже не было.
   Набрав вёдра, я поворотилась обратно. Повсюду только тишина. Кроме сумасшествия здесь бояться нечего. Все подонки либо сами залезли в петлю, либо их поохотил Ольгерд. Хотя сам великий охотник, тот ещё ублюдок. Его, пожалуй, одного и стоит опасаться.
   Когда я вернулась домой и собиралась уже испечь картошки на обед, то обнаружила, что все мои скромные запасы поедены мышами. Странно, как же это раньше они преспокойно пролежали тут два дня, а съесть их грызуны соизволили только сегодня? Тогда я вспомнила о "свежем мясе" в амбаре. Но и там оказалось не лучше. Медведь Ольгерда разнёс всё к чертям собачьим. Тела были свалены на пол и раздавлены. Есть там было нечего.
   В пакостном настроении я вышла. От усталости и голода ноги подкосились, и я оперлась о стену, что бы не упасть. Тут к моему удивлению часть доски отлетела прочь и, запорхав, взмыла в воздух. Я присмотрелась к стене - она была облеплена древесными бабочками, но что самое приятное, на их крыльях были следы сладкого нектара или мёда. Значит, здесь есть растение цветущее и осенью, а недалеко наверняка найдётся улей пчёл... и мёд!
   Еще несколько бабочек вспорхнули и понеслись куда-то, а я последовала за ними. Они вели меня долго, в чащобу леса. Было трудно не потерять их из виду, но я не отставала. Главное было следить за этими бабочками, и не отвлекаться ни на что другое. Главное выдержать этот темп. Лес становился гуще. Деревья сплетались ветвями в вышине, заслоняя свет. Бабочки же своей окраской сливались с окружением, и только по движению их крыл можно было понять, что это они.
   Незаметно лес раздвинулся. Свет ударил мне в глаза. И пряный сладкий запах цветов ударил в нос. Сотни звуков стрекоз, цикад, кузнечиков, шмелей, пчёл сливались в один протяжный стрекот, и прогонял прочь опостылевшую тишину. Неприятные чувства гнетущие меня с самого появления в этом лесу сразу улетучились. А главное, когда глаза привыкли к яркому солнцу, они увидели прямо на противоположном конце поляны старое мёртвое дерево дуба с огромным дуплом, до половины закрытым восковой стеной. Это был улей. И я направилась прямо к нему. Но стоило мне пересечь поляну и ступить на ворох сухих листьев под голыми ветвями дуба, как нога провалилась в эту зыбкую массу и увлекла меня всю. Я грохнулась на дно. Острый корень распорол мою голень.
   - Это было чересчур просто! Но согласись, задумка не плоха! Ждать долго совсем не пришлось, - Эта мерзкая оленья рожа нависла надо мной и сквозь маску излучала самодовольство. Остриё его копья уже было нацелено на меня. Удар. Но медь скользнула по мельхиору, выбив искру. Холод стал моей кровью. Как приятно было увидеть страх в его глазах, когда мой меч разрубил древко его копья. В один миг я выскочила из его ямы, и уже готовилась добить гада, как острая боль в ноге заставила меня остановиться и я упала наземь. Ольгерд был ошеломлен, но заинтересован. Он сорвал с пояса свистульку и задул в неё во все лёгкие. Свора псов показалась из-за деревьев. Собаки пригибали головы к земле, скалили пасти, окружали меня.
   - Вот это будет интересная травля! - прошептал охотник.
  

***

  
   Мне снился кошмар. Человек-олень, клыки и когти впились в мою плоть. Я яростно отбивалась, вогнала клинок в одну из тварей, но он сломался по трещине и остался в её шкуре. А потом огонь и запах палёной шерсти. Вихри пламени и клубы ядовитого дыма разогнали чудовищ.
   Я проснулась. Это был не мой сарай. Какая-то хижина. Стены из жердей, обмазаны землёй. В крыше дыра для дыма. Моя постель из сухих листьев. Я поднялась на локтях. Раненая нога была перевязана и обложена жёваными листьями подорожника смешанными с пеплом. У порога сидел старик в железной маске и обмазывал пойманных рыб глиной.
   - Я, знаешь ли, пристрастился к этому блюду. В рыбе много фосфора и жира, они очень нужны моему телу. За одно угощу тебя, я ведь обещал.
   Закончив с рыбами, он повернулся к сложенным пирамидкой дровам в очаге. Но ни огнива, ни просто, каких либо приспособлений для высечения пламени у него не было. Он просто потёр ладони друг о друга и взялся за деревяшки. Его глаза стали страшными, они загорелись яростью, и в воздухе появился запах жженой кожи. Костёр запылал. Старик отдёрнул обожженные руки и приложил к ним заранее приготовленную целебную смесь.
   - Так ты не сумасшедший! Ты, правда, испепеляешь всё вокруг!
   - Не только. По настроению. В этом вся моя беда. Потому большинство ведьмаков и не живут долго. Если они не оседлают свою собственную поганую сущность, подонок внутри него убьёт его самого. Если я разъярюсь слишком сильно - сгорю без остатка.
   - Забавно. Я поклялась убить одного ведьмака. Теперь я знаю его слабость.
   - Хм. А может быть я то кто тебе нужен?
   - К счастью нет. Мой враг намного моложе тебя.
   - Ведьмак, который ещё более молод? Это совсем уж! Ну да ладно. Поедим, отдохнём и пойдём выбираться из этого леса.
   - Что ты несёшь? От сюда нет выхода. Это неприступная тюрьма.
   - Я же тебе рассказывал о монахах. Они спокойно приходят и уходят с острова. Я узнал секрет. Есть пещера, промытая подземной рекой. Монахи осушают ее, когда идут, а потом вновь затопляют. А я думаю проплыть. Но с такой штукой на голове, это не просто. Ты мне поможешь? Смотри, здесь под шлемом останется ещё не много воздуха. Если твоих легких не хватит, я могу вдохнуть в тебя, - он приблизился ко мне, так что мы почувствовали дыхание друг друга. На секунду его губы коснулись моих.
   - Что ты делаешь! - я резко оттолкнула его, - ты не понимаешь! Теперь ты умрёшь!
   - Извини, пожалуйста, извини. Но если ты убьёшь меня за это, то не выберешься отсюда.
   - Ты не понимаешь, я не собираюсь тебя убивать, просто... Ты что? С тобой всё в порядке? - Он совершенно спокойно сидел и непонимающе смотрел на меня. Ничего не понимаю! Я сама потянулась к нему и поцеловала его губы. Посмотрела ему в глаза. Зрачки были расширены, но только от удивления. Так мой яд не страшен ему! - А ведь мы могли бы стать мужем и женой, будь ты моложе.
   - Да о чём ты? С чего ты взяла что я старик? Я молод! Но жениться всё равно не могу. Таков удел ведьмака. Да и вряд ли найдётся девушка способная пережить ночь со мной.
   - А самомнения тебе не занимать! - я улыбнулась. Он усмехнулся и достал из костра рыбу в растрескавшемся черепке.
   - Поедим и бежим отсюда...
  
  
  

XI. Именем Господа и нашей матери Церкви!

  
   Расшифровка стенографической хроники с примечаниями.
   Хронист: каноник Хортиц Свега.
   От первого дня месяца Ливней.
  
   Беовульф: Откройте двери слугам Господа!
   Стражник-1: Какого лешего? Эй, убирайтесь отсюда, милостыню не даём. Проваливайте, а не то, клянусь господней требухой, я намотаю ваши кишки на древко моего копья!
   Беовульф: Ещё одно богохульство из твоих смердящих уст, и я вырву тебе язык. Открывайте именем святой инквизиции! Мы братья ордена Мёртвого Ванира.
   Стражник-2: Матерь божья! Черноризцы! Дебил, не видишь кто перед тобой? Открывай скорей (после некоторой задержки и звука проворачиваемого в замке ржавого ключа) Милости просим, святые отцы. Прошу вашего благословения, - он встал на колени перед клириком Беовульфом и тот возложил руки на чело стражника. Рука оказалась в металлической перчатке, что весьма удивило стражника и писцов не священников сопровождавших нас. К нам торопливо поднялся ключник, он же комендант крепости. Не проявив должной набожности приличествующей верующему, он грубо заговорил с клириком.
   Комендант: Что же заставило эмиссара и паладина церкви осчастливить присутствием своей персоны лично и вдобавок с целой оравой бумагомарателей и вшивых проповедников мою скромную обитель?
   Беовульф: Это не твой дом. Он принадлежит великому князю, а стоит он на церковной земле с разрешения нашего кафедрального епископа. Я - клирик, и мои слова есть воля церкви и всевышнего. Никто в этой стране не в силах противиться тому, что сделано от имени Бога.
   Комендант: Так чего же вы желаете, святой отец?
   Беовульф: В вашей тюрьме содержится заключённые коих должно передать под юрисдикцию божественного трибунала.
   Комендант: Скажите проще, я ни хрена не понял!
   Беовульф: Дурак! Я забираю твоих пленников.
   Комендант: А чёрта лысого! Я головой отвечаю за них перед удельным князем. Без его разрешения вы даже дохлой крысы не возьмёте в моих подвалах - после этих слов коменданта клирик схватил его за горло железной дланью. Он резко толкнул его, и комендант со всего маху стукнулся затылком об дубовый столб. Его кровь разбрызгались по дереву. Стражники опешили и испугались. Они бросили своё оружие и оказывали всяческое содействие святым отцам.
   Стражник-2: Но что же теперь с комендантом?
   Монах-чиновник: Наш милостивый клирик простит его безбожие, и он сможет в новой жизни возродиться, а там Господь отделит зёрна от плевел.
   Монах-рыцарь: Эй вы, мерзавцы, (к стражникам) отнесите мертвеца во двор и сожгите.
   Стражник-2: А как же похоронная и отпевание?
   Монах-рыцарь: (нехотя) Ладно. И тело будет предано огню... Аминь!
   Сиражник-1: Э... Это что, всё?
   Монах-рыцарь: О господи! Да вы уберете падаль отсюда или нет!
   Беовульф: (Монаху-чиновнику) Разберитесь с записями, брат Свега, нам нужен тот кто, скорее всего не значится в официальных реестрах...
   Монах-рыцарь: Смотрите (из глубины подвалов) - Он указывал на дверь в самом конце коридора, густо измазанную намалёванными киноварью символами и печатями оберегами, амулетами, фетишами. Её не открывали уже неделю, и паук успел сплести паутину и на засове и, в замочной скважине.
  

***

  
   Записки Хортица Свеги
   Помню, как в раннем детстве я пережил смерть отца. Это было очень сумбурно и непонятно. Какие-то люди постоянно приходили и уходили, шептались, что-то обсуждали и смотрели на меня сочувствующими глазами, а, отойдя подальше, вели себя совершенно иначе, будто произошло не горе, а просто какое-то интересное событие. Казалось, некоторые зашли посмотреть на красиво освещённый свечами храм, иные ждали угощения на поминках, всё происходящее вопреки моим детским представлениям напоминало скорее приготовление к празднику. Та же суета на кухне, украшение сельской часовни, любопытные прохожие которых угощали рюмкой водки. Мне было не понятно радоваться мне или грустить. Я спросил об этом у матери, но она разозлилась на меня, и я убежал прочь из дома. Не зная, куда идти я пошёл в часовню, потому как мне сказали, что там лежит отец. Он действительно был там, и казалось, что он просто спит. Таким красивым и нарядным я его никогда не видел. Священник в углу сидя за маленьким столом, на котором лежала одна единственная книга, пел красивым голосом что-то похожее на колыбельную. Рядом с одром, на котором лежал отец, на коленях стояла бабушка.
   Бабушка никогда не ругала меня, даже когда я шкодил, и я отважился спросить у неё смерть - это хорошо или плохо, и почему умер отец, и почему так все вокруг ведут себя? Она не разозлилась как мать.
   - Хочешь знать? Хорошо - она мягко улыбнулась, - скажи, ты будешь скучать по отцу, ведь ты его теперь долго не увидишь, - я сказал что буду, - Да это всегда плохо для близких людей, когда они расстаются, а смерть это как долгая разлука. Но когда-нибудь мы снова встретимся все вместе.
   Я спросил: Это будет, когда мы умрём?
   - Да.
   - Тогда давайте мы тоже умрём и пойдём вместе с папой.
   - Так нельзя. Только Господь решает, когда и кто должен отправиться к нему. Если ты будешь праведен и искренен, он всегда услышит тебя. Смотри вот он. Так он выглядит, - она показала на кумира красивого человека с оленьими рогами на голове. Этот человек висел на стене, раскинув руки, словно пытался обнять всю церковь.
   - Это наш господь - Ванир. Он живёт в земле и в деревьях, в нас, во всём что живо, и он сама жизнь, мой сын скоро отправится к нему, и господь, конечно же, усадит его рядом с собой и попытается сделать его счастливым.
   Но главное что ты не равнодушен. Ты спрашивал о людях. Они так глупо ведут себя, потому что им на самом деле всё равно, им нет дела до кого-нибудь кроме самих себя. Они лицемеры, и лишь делают вид, а не дела. Нужно искренне верить, чтобы самому не стать таким. Ведь тогда Ванир не допустит к себе, и ты больше никогда не увидишь ни отца, ни меня, ни кого...
   Возможно, этот разговор и засел в моей душе, незаметно для разума, и слова моей бабушки определили желание прикоснуться к богу и его таинственному миру, снова услышать голос отца. Возможно, поэтому я стал священником...
   Уже после посвящения я разочаровался в церкви, но не в боге. Каноники были ещё более лицемерны и циничны, чем простые миряне. Мне казалось, я попал в настоящий замкнутый круг из адского лабиринта, натыкаясь на полное безразличие окружающих людей. Они были глухи к проповедям, которые сами же и читали, равно как и к страданиям и мольбам, будто все, так как должно и их это не касается...
   И тогда я встретил клирика Беовульфа, одновременно поразившего меня своим цинизмом и вселившего в меня надежду. В то время я знал его как следователя инквизиции, определявшего истинность чудес. Насколько мне известно, из ста сорока случаев ему пришлось признать лишь один, да и то, спустя некоторое время он всё же докопался до доказательств его не божественной природы. Он совмещал качества учёного, лидера и политика. И даже руководил мощной религиозной организацией, долго официально не признаваемой князьями церкви. Я расскажу об этом человеке...
  
   Тридцать два года назад, в монастыре Успения Ванира, что запрятан среди лесов в самом сердце Урвия, юная монахиня-весталка забеременела. Она не смогла скрыть бремени от иных обитателей монастырских чертогов. И было установлено, что она понесла не от святого духа. Ей дали выносить дитя, но лишь мать услышала первый крик младенца его унесли. Ей же суждено было отправиться на костёр. Мальчик рос в стенах обители. И каждый раз, пересекая устланный гладким камнем двор, не догадывался, кто корчился в муках на этом самом месте.
   Некоторые говорят о мистической духовной связи или о чем-то, что есть в сути своей предчувствие, ощущения души, так вот, это полный бред. Мальчик до двадцати лет называл отцом человека убившего его мать. Но нити наших судеб слишком тонки чтобы можно было проследить, куда нас приведут они в следующий миг. Паук сидящий на лунной тени сплёл тенета и опутал ими всех кто был причастен к трагедии разыгравшейся в строжайшей тайне.
   Самым преданным человеком для юного инока оказалась кормилица, которой доверили дитя. В тот день, когда настоятель возложил руки на чело нововозведённого клирика, блестяще окончившего обучение у мудрейших философов, легистов и богословов, в тот день, когда ему предстояло выбрать себе новое имя, которым его нарекут, как новорожденного священника, когда был уже определён клир, с которого будет благословлять и проповедовать выходец из самого почитаемого монастыря, а в дали уже маячили кафедры высоких соборов и сутана каноника, а то и епископский посох, престарелая женщина смотревшая некогда в глаза обречённой матери проговорилась.
   Это случилось совсем не так, как иной раз пишут в рыцарских романах. Никто не хотел специально открывать на смертном одре тайну рождения молодому и успешному человеку, зачем портить и ломать ещё одну жизнь, разбивать те иллюзии, которые так важны для людского счастья? Конечно, среди посвящённых не было таких глупцов. Но благородный сын не мог не навещать старуху, которую считал матерью. Он, ухаживал за ней, облегчая предсмертные страдания, ловил её слова и просьбы, проносившиеся в череде бредовых рыданий, пока однажды не услышал невольную мольбу исповедь - женщина просила господа отпустить ей самый тяжёлый грех её жизни. Она говорила о влюбленной девушке и знатном князе, оказывавшем многие милости церкви и монастырю в частности, об их тайных встречах в часовне, о том, как она помогала в этих преступных богохульных утехах. Но неизбежно случилось то, что должно было выявить связь. Однако князь и не подумал о спасении своей наложницы, а она, она для него была не возлюбленной, а именно наложницей. Могущественный господин просто умыл руки и скрылся в тень. Иные же князья церкви не были заинтересованы в оглашении похождений ещё одного щедрого мецената. Мерзость происходящего заключалась и в том, что эта связь была спровоцирована и даже поощрялась, пока была тайной, многими духовными владыками, заинтересованными в денежных потоках, эти сутенеры в рясах не редко подкладывали в постели избранных прихожан смазливых личиком монашек, приковывая тем самым феодалов к алтарям цепью их грехов. Эти же священники были и самыми ревностными истребителями похоти как среди мирян, так и в своих рядах.
   Посему, среди тёмной ночи была схвачена весталка, и тут же священные стены были в очередной раз осквернены лживым и скорым судом, однако обречённая не предала ту, что помогала любовникам во всём, и кара миновала её.
   И сейчас, нет, не у господа просила она прощения, у той давно сожженной и развеянной на ветру этой страны, у той, что дала жизнь, как новорожденному мальчику, так и подлой подруге.
   Ко всеобщему удивлению молодой клирик выбрал имя ванхеймского мага-воина, знаменитого истребителя людоедов Беовульфа. Так его и окрестили - Клирик Беовульф.
   Обладая от рождения гибким умом и задатками предводителя, он смог собрать вокруг себя группу молодых религиозных людей. Впервые проявилась его твёрдая воля, настолько сильная, что ей невольно подчиняется всё вокруг. Иногда казалось, стоит ему приказать камню сдвинуться, и скала будет повиноваться. Многие чувствовали это, и сами желали следовать за ним. А он, внезапно переменившись за один лишь месяц, из жизнерадостного честолюбивого и тщеславного философа превратился в аскетичного деспота и фанатика.
   Он действительно жадно и фанатично верил, только не в сами догматы и постулаты церкви. Те, кто ближе всего стоят к алтарям, те дальше всего отдаляются от бога. И он верил... верил в то что бога нет, что его судьба принадлежит только ему, верил в собственную абсолютную непогрешимость, словно бы истинно только он проникал в таинственные сферы запредельных миров, только он мог определять кто действительно праведен и смиренен. И всё же это была просто какая-то по-детски незрелая и необоснованная обида не на виновников трагедии, а на весь мир. Губительная и разрушительная склонность к обобщению и предубеждению.
   Так или иначе, в мир вошёл тот, кого позднее святые отцы и князья церкви назовут предтечей тёмного братства.
  
   Хотя я и не обладаю в должной степени талантом и божественным вдохновением чтобы передать все грани того состояния, в котором прибывал мой командир в тот роковой момент, всё же не взыщите на меня и попытайтесь представить себе рухнувший моральный мир и отрешение от всего того лицемерного что прививали ему всю жизнь. Мой командир остался с пустотой, с самим собой, со всей вселенной и богом. Как бог-Ванир и дьявол-Орнулу в предрассветный час творений.
   Двадцати лет от роду он впервые усомнился в истинности чуда мироточащего кумира в своей собственной часовне. Он призвал на помощь учёного мужа, до того сильно нелюбимого церковью, и вместе они развенчали обман. Следующие три года они провели настоящий крестовый поход против лже-чудес, отнимая доверие паствы и доходы у многих священников и святых мужей. В то время он и его сторонники иконоборцы нажили много врагов. Их общество стало прибежищем для учёных и книгочеев, книжников, алхимиков, мастеров, преследуемых официальной церковью.
   Тогдашний патриарх не жалел средств и людей для изничтожения иконоборцев, уже называвшихся братством мёртвого Ванира. Он отлучил всех сторонников Беовульфа от церкви и предал вечному проклятью. Многие дворяне, преданные вере, нападали на братьев прямо среди бела дня на улицах городов и сёл. Избиения устраивались регулярно и с невиданной жестокостью, но ответом на эту пощечину была ещё более ужасающая жестокость. Волна кровавых убийств прокатилась по всему Урвию, выкашивая элиту аристократию старой церкви. Эти преступления настолько поражали обывателей невероятной свирепостью и неоправданным садизмом, а особенно глупым циничным чёрным юмором сопровождавшим эти события в форме шуточек и богохульных посланий, написанных кровью и внутренностями растерзанных. Это заставляло поговаривать, о том, что на службе у чернокнижников иконоборцев имеются чудовищные демоны - вурдалаки и вампиры. Когда об этом сказали Беовульфу, он ответил:
   - Вампир, это слово просто искажённое галичанами, оно означает лишь имя нашего бога. Так что же если сам господь Ванир и его слуги наказывают своих ослушников?
   Не известно чем кончилась бы эта борьба, но как только клирику исполнилось двадцать три года, старый патриарх умер от слабого сердца подточенного обильными возлияниями. Новый владыка отличался более гибкой оппортунистической политикой. Вместо утомительной и затратной борьбы с врагом, он попытался и успешно переманить неугомонного клирика на свою сторону.
   Так с разрешения и покровительства святейшей коллегии и патриарха, клирик Беовульф объявил о новом монашеском ордене Братьев Мёртвого Ванира, кои своей честью и верой клянутся: Освящённой сталью и праведными методами истребить всякую ересь, лжеучения и скверну перед лицом истинной нашей Матери Церкви, смыть позор и выжечь кровоточащие язвы, как с тела народа её, так и с тела её самоё, и да поможет нам в этом Бог, аминь!
  
   Каждый человек верит во что-то. Совершенно не важно во что именно, даже закоренелые атеисты верят, хотя и не понятно во что, может быть в свою собственную силу. Гораздо труднее, когда по обязанности приближённый к самому святому на этой земле, человек которому должно было бы верить, так как никто другой, видит вместо божественного просто тлен. Тогда к нему приходит чувство неудовлетворенности настолько сильное, словно жажда, иссушающая огнём плоть, которую никак не залить простой водой. В стремлении соединиться с поистине божественным они ищут. Ищут...
   Это стремление воистину коверкает их души. Оттого ради простого знания, одного слова доказательства, произнесённого устами не земного существа, они готовы отдать свои души и жизни. Всегда те, кто стоят близко к богу, стоят ещё ближе к дьяволу.
  

***

  
   Из разговора с клириком Беовульфом:
   - Кровь чёрного кота, язык оленя, рог нарвала, корень мандрагора, печень висельника, прах могил, глаза младенца, кровь девственниц... Три части селитры, одна ртути, восемь воска... девять свинца... зубы волка, сердце медведя, мозг козла, моча монаха.
   Расплавь свинец, долей в него ртути, селитры, брось серу и затем по очереди добавляй иные компоненты целиком, иные, измельчив в пыль. Из полученного материала изготовь ларец. Пусть будет он круглым. На крышке начерти круги и звезду о пяти лучах, ибо это есть символ. Положи в ларец глаза людей, кои ещё живы, по числу месяцев всего тринадцать, цветок чертополоха и ветвь омелы.
   В специально освящённом месте, освящённым не для людей, но для бога, помести в центр ларец, и над ним замучь невинное животное. Святотатство и страдания привлекут внимание тех сил благословения, которых ты хочешь снискать, - какая чушь! Немыслимо чтобы такого идиота, написавшего это, столько веков считали за мага и любовника князя демонов. Не ужели все эти суеверия так впечатляют всякую бестолочь, что те на слово верят, будто он написал это под диктовку самого Орнулу. Только ведьмакам Ольхольнарина ведомо, что есть истинная сила, и что ничего сверх естественного нет, все, что происходит - естественно, так как естество - сама природа и есть начало всего.
   Что было вначале? Слово? Яйцо? Святой дух? Нет! В начале был закон. Всё что бы ни происходило, будь то даже творением мира богами, подчинено законам и если это случилось, это должно было случиться, закономерно и неизбежно...
   И даже если сам князь демонов вынужден подчиниться им, можно познав законы и поняв как их использовать, самому стать князем среди демонов-князей.
   Что есть демон? Известны существа отличные от иных тварей. Например, те, кого называют ваниры. Это живые полубоги. Существа изначально бесплотные как тени, навьи, или как их называют в простонародье - призраки. Это только семя, спора, они подвижны, умны и коварны, бессмертны, но абсолютно безобидны, и их единственная возможность хоть чего-нибудь это обрести плоть, стать смертными. Они могут это сделать, оплодотворив собой нечто, что можно обозначить как яйцо, царское яйцо...
  

***

  
   - Кто это?
   - Журганец.
   - Нет.
   - Это человек.
   - Нет, это бревно! - мастер воткнул иголку в самое болезненное место, но лежавший на столе даже не пошевелился. Он был жив и в сознании, и это было видно, но он уже ничего не чувствовал. Я наблюдал это, пока меня везли по залам этого места. Подземная крепость-тюрьма посреди провинции именуемой Лес Висельников.
   Цепи, латы, железная маска, железная клетка, крюк и блок на роликах, опирающихся на рельс под потолком. "Существ" вроде меня только так и катали из карцера, по залам, в которых непрестанно шли эксперименты над "существами".
   - Несмотря на то, что мозг уже мёртв, ткани тела остаются живы ещё длительное время, так стимулируя токами определённые нервные ткани, мы можем заставлять уже мёртвое тело двигаться подобно живому, мы можем даже гальванизировать труп, вернув ему подвижность и энергию живого тела, но не души, конечно, - обезглавленный труп действительно шагал. Он не держался на гибких проволоках торчащих из его обрубленной шеи и уходящих под потолок, но сам стоял на ногах, хотя и шатался, теряя равновесие подобно смертельно пьяному. Даже более он походил в движениях на слепую девочку идущую по высоко натянутому канату, и от страха размахивающую невпопад руками и срывающуюся то и дело в низ.
   Гарь крематорских печей, смрад разлагающихся тел и дурманящие пары наркотических обезболивающих густой жирной массой клубились под нештукатуреными сводами из камня и кирпича вперемешку.
   - Эти живые тела способны производить токи такой силы, что они могут питать некоторые небольшие устройства и механизмы. Например, они могут заставить светиться от жара конский волос или проволоку, чтобы она не сгорала в воздухе, её помещают в вакуумную колбу...
   - Введение этих веществ в определённых различных последовательностях и дозах вызывает совершенно различные эффекты, от значительного кратковременного возрастания силы или полной регенерации в определённых пределах до обширной деградации...
   - Систематические переливания крови способствуют...
   - Воздействие токов на участки мозга... реакция на сильный холод поверхностных тканей... органы полностью восстанавливаются... регенерация омертвевших...введение инородных тел... органы животных не отторгаются при условии... эти первородные ткани формируют основу органов новорождённых...
  

***

  
   Однажды ко мне пришёл человек. Он был высок и молод, хотя уже немного сед. Посетитель носил грубую рясу клирика - низшего священника в иерархии церкви. Его посох мазохиста был украшен брелоком в виде человеческого скелета. Ах да. Посох мазохиста. С давних времён верующие и монахи смиряли свою плоть истязаниями. Они носили грубые власяницы из конопляного полотна и более ничего, хлестали себя по рёбрам и спине с помощью специального посоха с цепью на конце. Во время паломничества они шли, опираясь на древко, а цепь, иной раз отяжелённая ядром, раскачиваясь в такт шага, била страдальца. Многие фанатики, прирученные монахами, словно цепные псы, с поломанной психикой, навечно так оставались при святынях, питаясь подаяниями верующих, охраняя святыни и внушая страх и благоговение юродивых в богобоязненных урвийцев. Их называли мазохисты.
   Но гость не был таковым. Ещё в Древене я слышал, что какой-то инквизитор додумался из этих одурманенных психопатов создать войска. Может это один из братьев нового ордена?
   - Ведьмак! Настоящий ведьмак! Истинное воплощение божественного в земном! Ты стоишь к богу даже ближе чем патриарх, а не ведаешь того. Как мало осталось действительно интересных м... существ. Со всего Урвия удалось собрать только троих. И один из вас оказался настоящим ведьмаком. Думаю, даже твой учитель не мог на самом деле того, чему научил тебя, но такова природа, ученики всегда превосходят рано или поздно учителей, иначе это человеческий мусор, брёвна, как те, что лежат там.
   Говорят, Ванир слепил первых людей из земли и глины, а потом когда ему не хватило глины взял немного дерьма. Так и появились первые люди... думаю это истинная правда. Ты не хочешь возразить? Значит, ты согласен.
   Это хорошо. Нам нужно найти опорные точки, слова, мысли... в которых мы оба понимаем одно. Только тогда мы сможем по настоящему понять друг друга. Кому как не тебе и мне знать цену людям, хотя с первого взгляда мы тоже люди, но это не совсем так, и ты это уже понял. Ведь в мире много вещей и понятий, которым учитель не сможет научить даже самого способного ученика. Ведь так?
   Ты видел, что делают там? Видел. Думаешь, мы изуверы? Садисты? Маньяки? Думаешь. Можешь не говорить словами, знаю тебе тяжело, я вижу твои глаза, этого достаточно.
   Так вот. Ты не прав. Истязания не сама цель. И даже страх и религиозный, скорее, правда, суеверный, ужас, внушаемый этим местом обывателям, хотя и на пользу нам, но лишь побочный продукт. Всё что мы хотим - знать! Не так уж много, правда? Думаю, знать истину - это стоит того. В конце концов, мы даже оказываем неоценимую услугу народу, избавляя его от гнилой крови, и даруя лекарства и исцеления, хотя может быть этого никто и никогда не оценит, но от этого подвиг лишь очищается от скверны корысти и лицемерия.
   Ты не согласен? Жаль. Но однажды ты согласишься. На самом деле ты уже согласен, просто то, что с детства вбивалось в твою голову, воспротивилось прямой, а не завуалированной дымкой благочестия, формулировки. Ведь ты сам уже пришёл к выводам, которых теперь не хочешь принять.
   - И... как... же... хочешь... понять... что...
   - Истина? Это самое трудное. Действительно, как же понять где кончается земля и глина и начинается бог, да и начинается ли? Для кого-то в куске хлеба смоченного вином уже есть мистическое таинство причастия, но это просто хлеб и вино. Съешь картошку и выпей молоко - будет то же самое. Пиши заклинания, но это только слова. Кто сказал: В начале было слово? Он идиот! Слово только отголосок. Бледная ассоциация звука с настоящей мыслью. Иной раз думаю, что животным дано больше простора для мысли, ведь они не обременяли себя рамками языка и сопряжённых понятий. От того люди и восхищаются их, превосходящими человеческие, хитростью и сообразительностью. Правда они не могут поведать свои мысли другим, и эта малость позволила кучке тупых дикарей собравшись вместе сказать по слову и сообща родить действительно стоящую мысль. Так они воцарились над зверьми, хотя так считают люди, но отнюдь не звери.
   Кажется, я сильно отвлёкся. Ах да... бог. Бог - это я.
  

***

  
   Записки Хортица Свеги.
  
   Нет нужды повторяться. Клирик Беовульф - прекрасный лидер и учёный, он создал организацию невиданного могущества и власти. И я был с ним, когда мы разбивали вместе ложных кумиров и вычищали человеческий сор из храма церкви. Он научил меня действовать и повелевать орудиями, как шестерёнками механизмов.
   Но ныне этот человек стал опасен для всего, что я люблю. Его жажда разрушения и омерзительный атеизм, стремление заменить настоящее божество машиной приведут к гибели истинной веры и падению церкви. Но есть люди верные богу и мне, есть рыцарствующие монахи и мазохисты, есть доблестные миряне - слуги бога. Есть я! И пусть я не могу прямо арестовать или убить его. Я смогу уничтожить его опору, разбить богохульные машины и умертвить еретиков и чернокнижников руками верующих. Он ничего не сможет сделать в ответ! Я уничтожу ту сеть паутины, с помощью которой он руководит своими последователями.
   А когда армия собранных им инструментов рассыплется и не будет более того фундамента, который делает из человека колосса, он станет простым смертным, а я великим инквизитором. И былое величие церкви восстанет из праха забвения!
   Псы господни уже взяли след. Тяжёлые молоты разобьют камень, расщепят дерево. Разрушат идола и его храм, и в три дня на его месте я возведу новый. Склонитесь перед господом и обретёте троны земные, служите в страхе и соединяйтесь в веселье, поцелуйте дитя, и возможно он дарует вам спасение, ибо господь милостив. Но не видать вам пощады от меня! Я знаю, что совершаю грех, но тем бескорыстнее моё служение богу, ибо не желаю для себя райских кущ, и готов обречь себя с великой радостью на вечные муки ада, дабы, сделав из грешников мучеников даровать и им надежду обрести себя в боге, возродиться в теле Ванира, Бога Отца, Бога Вседержца, Бога живых и Бога мёртвых! Да будет так!
  

***

  
   - Ты мне не нравишься. Такой как ты не может быть заложником. И торговцем тоже. Шпионом ты тоже быть не можешь, хотя бы потому, что каждый, кто тебя увидит, непременно решит, что ты шпион. Ты мне не нравишься, и я не хочу иметь с тобой дел.
   - Как это ни странно, но вы мне тоже не нравитесь, господин оборотень. Нам с вами будет действительно трудно иметь общее дело. Так как каждый из нас имеет своё мнение. А вы как я понимаю из нашего недолгого знакомства, имеете слишком эгоистичные и отличные от наших намеренья. Однако вы в своё время заключили договор, длительно казавшийся вам выгодным, ровно до сего момента. Но теперь обязаны выполнить и остальные его условия.
   - Никогда не любил галичан. Вы всегда казались мне какими-то замороченными. Ну да ладно. Придётся искать компромиссы.
   - придётся искать компромиссы...
   Высокий худой человек в чёрном камзоле расшитом серебряной нитью, надетом поверх длинного черного приталенного платья поднялся с дивана. Он расправил кружевной отложной воротник и поискал глазами шляпу, но нигде не нашёл её. Тогда хозяин встал, собственноручно извлёк её из-под подушки и подал гостью.
   Волкулаку казалось, что галичанин сделал это специально, чёрт его знает зачем, может просто, чтобы заставить Волкулака слезть со своего кресла-трона. Дьявол его знает. Вот пусть Дьявол его и покрывает.
   - Я так понимаю, что все кланы выбрали вас вождём на время войны. И как вам только это удалось?
   - Ещё не выбрали, но это уже, я думаю, не важно. Как я этого добился? А кто, по-вашему, придумал использовать берсеркеров в бою? Ведь всё оказалось довольно просто, нужно только открыть клетку, направив дверью на врага. Кто, по-вашему, смог достать нормального оружия и корабли большого тоннажа? Я по праву купил любовь бойцов отличным Рурским золотистым белым вином. Но у меня много врагов среди вождей и особенно сильных воинов.
   - Я могу аккуратно их убрать.
   - Нет, мне нужна их сила. Если начать чистки и усобицы, может быть, и удастся захватить власть на не долгое время, но это только ослабит наши кланы, а их нужно собрать все вместе в кулак. Чёрт, им уже не нравятся новые приёмы, которым я пытаюсь их обучить. Они напрочь не желают учить семафорные сигналы, считают, что командир должен всегда быть впереди и вести за собой их как вожак стадо.
   - Тогда может, стоит показать им, насколько эффективны эти приёмы в реальном бою с превосходящим противником? Я привёз с собой отряд подкидышей выросших и воспитанных в Темных Залах, они дисциплинированны и готовы служить тебе. Обучи их за неделю, большего времени у тебя нет, и тогда...
   - А что тогда?
   - А тогда, случится битва на земле оборотней. Врага найти не сложно, те же дикари берсеркеры.
   - Они не сбиваются в стаи. Какая же это будет битва? Отлов, это совсем другое...
   - У тебя в пещерах их около трёх десятков собранных в стаю ублюдков. Они вполне могут однажды по случайности сбежать, один вырвется на свободу и освободит остальных.
   - Берсеркер скорее вспорет брюхо другому берсеркеру.
   - Возможно, вот и посмотрим...
   Внезапно этот разговор мгновенно стих, ибо у порога пещеры послышались шаркающие шаги, и это были точно не ванхеймские мастера, они сейчас клали перегородки в дальних камерах. Сюда же вошёл молодой человек, чье тело было покрыто множеством шрамов, он протянул Волкулаку кусок кожи свёрнутый трубочкой.
   - Что это? Список погибших из нашего рода? Почему ты принёс это мне?
   - Потому что у ваших деревень больше нет гетмана, а у тебя больше нет отца и братьев... Они пали во время набега на...
   Волкулак впал в ступор, его словно контузило. Он сжал, смяв, рукой свиток и сел обратно в кресло, смотря в никуда прямо пред собой. Через секунду он замотал головой, словно сгоняя что-то. Неуклюже встал и попросил оставить его одного. Когда галичанин и посланец удалились, наступила такая пронзительная тишина, что Волкулак услышал звон молотов или кирки по камню в глубине его пещер.
   Не зная почему, он взял толстую прочную палку, вошёл через толстую красивую, новую окованную медью дверь в соседнюю камеру, где находились клетки с берсеркерами, и что есть силы ударил через прутья по голове ближайшего к нему ублюдка. Тот вскочил, кинулся на прутья, размахивая волосатыми руками, силясь ухватить обидчика. Но Волкулак поднаторел в обращении с этими полулюдьми, он с лёгкостью уклонялся от хватких железных пальцев, и снова беспощадно лупил ублюдка по голове, приводя последнего в небывалое неистовство, и сам, падая в бешенство.
   Тварь, удесятеряя свои силы после каждой раны, уже не пыталась дотянуться до молодого вождя, она всей тушей билась в решетчатую стену клетки, и та прогибалась под её напором. Железо прутьев начинало поскрипывать тем характерным звуком, каким сталь предупреждает кузнеца, что вот-вот разорвётся.
   Волкулак в очередной раз замахнулся палкой, но рука так и повисла в воздухе, застыв в напряжении всех мышц. Он почувствовал невероятно прочный захват на своём запястье, будто бы его сдавил браслет кандальных уз. Но также хорошо он понял - это человеческая ладонь. Неужели один из этих выполз таки из своей клетки? Страх на секунду овладел оборотнем, лишь на секунду, довольно для мгновения между двумя ударами сердца, а с новой волной свежей волчьей крови по его жилам вновь прокатилась ярость. Он обернулся с таким расчётом, чтобы раздробить противнику лицо ударом локтя, но и этот удар ушёл в пустоту.
   Увидев же противника, Волкулак мгновенно успокоился. Перед ним стоял Галичанин, и всё ещё удерживал от опасной глупости. Галичанин швырнул в берсеркера пакетик с сонным зельем, порошок рассыпался от удара о прутья клетки и белым облачком распустился в воздухе. Надышавшись этой дрянью бешенный успокоился и улёгся спать, будто ничего и не было до сели.
   - Сражай врагов, а не свои страхи. Не срывай злость на ком ни попадя, не расходуй зря. Копи её для врагов...
  

***

  
   Следующим утром у просторного и ровного как стол каменистого поля предварявшего входы в Тёмные Залы появился отряд солдат. Они были одеты как урвийцы, в тканые штаны, рубашки и шапки. Вся одежда и особенно шапки-колпаки были из очень толстой и плотной ткани, достаточно прочной, чтобы противостоять удару ножа. Да и вооружены они были не как обычные пираты. Далеко не самодельными ножами, кастетами или булавами. Каждый нёс небольшой круглый щит, сплетенный из ивовой лозы и обтянутой такой же, как и одежная тканью, небольшой увесистый бронзовый топор на длинной рукоятке, а за спиной в длинном кожухе по десятку ясеневых дротиков со свинцовыми грузилами и железными наконечниками.
   Впереди отряда пришельцев шёл Волкулак. Он надел лучшую шерстяную юбку с вытканным по кайме узором, обул дорогие кожаные сапоги до колена, опоясался поясом с золотыми узорными пластинами, на шею повесил золотую гривну, а на запястья надел стальные браслеты. Это должен был быть день его долгожданного триумфа. Его признания. День, до которого не смог дожить отец. Эта честь должна была стать поминальной, над их огромной могилой - Поющим Морем. Старейшины родов обещали ему. Сегодня на военном собрании именно его назовут военным вождём всех кланов острова.
   К его появлению многие вожди кланов уже были на месте со своими воинами. Все они выражали соболезнования горю молодого вождя, и одобрение его отряду подкидышей. Любезность окружающих ещё более укрепила его веру в успех.
   Тем временем собрались и остальные вожди со своими воинами, они выстроились в круг. В первых рядах сели прямо на землю старики, позади них вожди и воины, а дальше все обитатели Тёмных Залов от сопливых хулиганов до обезображенных всевозможными увечьями ветеранов, вся эта свора мародеров, достигавшая от трёх до пяти тысяч бойцов в разное время.
   И всё было готово для голосования. Начали кричать имена и на каждое отзываться одобрительными криками или молчанием. Но вот крикнули его имя. Несколько сот человек действительно закричали, призывая его, но остальные молчали. Следующее же имя он даже не услышал, ибо оно потонуло в неистовом рёве.
   Всё было ясно. Он проиграл.
  
  
  

X. Сердце волка.

  
   Союзники мародёров из бедняков-подкидышей передали сообщение вместе с торговым ванхеймским кораблём, возвращавшимся домой. В нём говорилось о численности флота и войска поморов, а так же о том, что все корабли разом покинули порт и уже плывут напрямик к Оборотневому Острову, оставив Лунный Лиман почти беззащитным.
   Волкулак одним из первых ознакомился с содержанием записки только потому, что был одним из немногих оборотней умевших читать. На собрании вождей он громко и внятно несколько раз перечитал донесение, и ещё долго перечитывал различные его участки по просьбам военачальников.
   Стены известняковой штольни многократно усиливали и повторяли эхом его слова. От чада факелов в горле запершило. Он закашлялся, но на это никто не обратил внимания, все были увлечены спорами друг с другом, с верховным военным вождём, а когда его снова попросили повторить какой-то момент, он протянул листок ближайшему бугаю, показал нужное место пальцем и пошёл прочь.
   Спотыкаясь о разбросанные по всюду камни, он брёл на встречу свежему воздуху, указующему путь к выходу из подземелья. Наконец солнечный свет заглушил мерцание факелов и ослепил его. Выход светился, словно распушённый лучами сноп золотистого сена. Но вдруг это сияние немного померкло. И седой юноша различил в этом сиянии чёрную худощавую фигуру.
   - Как же тебе не жарко в этом наряде? - вместо приветствия бросил он Галичанину. Тот ни сколько не обиделся и пропустил Волкулака в перёд, сам следуя за ним тенью.
   - Что решили благородные господа?
   - Ничего. Каждый талдычит своё и никто не слушает соседа. Орут больше всего глупости, и как ни странно глупости слушают охотнее всего. Если кто-то робко вставит умное слово, его не услышав, тут же перебивают, лишь бы самому что-нибудь сказать. Такова сущность демократии!
   - К сожалению это верно. Власть многих - власть серости и ограниченности. Но кто может определить, кто власти достоин?
   - Бог. Разве нет.
   - Не знаю. Я работаю на церковь, только и всего. Ведь когда я торгую опиумом, сам я его не курю, это вредно для торговли и прочих дел.
   - Пусть будет не бог, пусть судьба если угодно. Я считаю так. Каждый заслуживает то, что имеет. Если ты украл, и тебя не поймали - ты заслужил то, что взял. Если ты убил, но никто не смеет тебя в этом упрекнуть, ты заслужил безнаказанность. Если ты взял власть, она твоя по праву.
   - Так что же тебя удерживает от грабежей убийства, насилия? Ведь не страх же наказания? Или он?
   - От части он. Ведь я могу оказаться недостойным. Но больше другое. Ведь есть много людей, которых я уважаю или...
   -...люблю? - предложил свой вариант Галичанин.
   - Или так. Из-за них мне есть чем дорожить.
   - А они тебя любят? По моему все кому ты был дорог, более не живут на этих землях. Они в другом мире...
   - Заткнись, или я раскрою твою никчёмную башку прямо здесь!
   - Я понимаю твою боль, но не понимаю твоей бездеятельности. Всё что ты сказал - только отговорки, оправдания твоей собственной трусости. Этому острову, где живут жестокие и смелые люди, не нужен такой правитель. Поэтому ты никогда им не станешь.
   Волкулак резко остановился и ударил локтем Галичанина в живот с такой скоростью и силой, что даже тот не ожидал. Чёрный силуэт согнулся пополам, и повалился на землю, марая в пыли дорогой бархат камзола. Галичанин отдышался и выплюнул немного крови. Он впервые посмотрел на Волкулака снизу вверх и вежливо улыбнулся.
   Ветер весело играл верхушками деревьев. Солнце палило нещадно, превращая чёрную землю острова в серую пыль. Стрекозы изумрудными фантастическими тельцами прошивали воздух, гонялись одна за другой, сбиваясь в маленькие стайки и вновь разлетаясь. Мухи-драконы, как их ещё называют. Волшебные создания из мира фей, лесных духов, старых богов.
   Одна стрекоза пролетела мимо всё ещё неподвижно остававшихся в тех же позах людей. Она остановилась в воздухе точно между ними и недоумевающе посмотрела на одного, затем на другого. Немного пожужжала и понеслась прочь, оставив этих двоих наедине с их замыслами и чувствами.
  

***

  
   Тысячи людей собрались сегодня у берега моря. Все мужчины. На крупной гальке покоятся челны и плоты, перевёрнутые вверх пахучими осмоленными брюхами. Ветер крепчал и всё сильнее дул от берега. Сейчас бы самое время выбросить маленькие судёнышки на воду и преодолеть полосу прибоя, но ни одно судно не было спущено на воду. На воду никто даже не глядел, ибо взоры всех без исключения были устремлены к высокому утёсу, где сохла кучка дров, для сигнального костра.
   - Гетман! Эй! Гетман! Да что же он, не слышить что ли? Гетман, мы здесь! - паренёк сорвал голос и, поперхнувшись, моментально осип. Но жертва его не прошла даром. Молодой вождь заметил группу скверно вооружённых парней и их несколько лодок. Он направился прямо к ним, маневрируя между лодками других воинов. За ним следовали подкидыши, неся на плечах один единственный бот, хотя их было на много больше, чем могло вместить это корыто.
   Воины из его деревни выстроились кривой и даже какой-то ломаной шеренгой в полу круг и громкими выкриками, далеко не всегда уважительными и воинственными приветствовали своего законного командира.
   Единственный воин, не поднявшийся ему на встречу так и продолжал сидеть на камене, удостоя вождя кивком головы. Это был могучий воин, он был почти наг, в одной только низкой повязке, предназначенной не столько для того, чтобы скрыть срамоту, сколько, для того чтобы зафиксировать её, дабы она не болталась и не мешалась при беге и драке. Он продолжал сидеть на камне и от скуки голыми руками ломать гальку в крошку и песок. Ноги и руки его были обмотаны полосками кожи, чтобы не травмировать их при ударе о вражеские лица. Иного оружия у воина не было.
   Волкулак смерился с этим хамством. Ему была нужна сила этого старого зазнайки. Но не так уж сильно, что бы оплакивать его, если тот падёт в бою. Седой вождь улыбнулся и обратился к витязю:
   - Валькир, для меня будет честью, если ты поведёшь воинов моей деревни в бой. Ведь я вынужден командовать ещё одним отрядом.
   Старый пират молча кивнул в ответ. Это само собой разумелось. Опытный мародёр ни за что не даст командовать собой какому-то выскочке.
   - Гетман, ты ведь будешь драться рядом с нами? А? Или будешь прикрывать наши тылы?
   - Посмотрим. Хотя если все ринутся в атаку, кто закроет ваши задницы от подлых содомитов? - все загоготали, молодым понравилась пошлая шутка. И вино принесённое солдатами Волкулака понравилось им не меньше.
   - Только по одной чарке! Ты слышишь, бестолочь? Это для храбрости и куражу, а не для попойки. Вот после хоть в усмерть, мне не жалко. Валькир, не терпя возражений, вылакал пять чарок подряд с тем же надменно каменным выражением призрения на лице. Ни искорки благодарности, он брал что хотел, и это было само собой разумеющимся.
   - Эй, Гетман, а чего вы так много лодок взяли? А? Ха! Вы все туда залезете? - ржали разгоряченные парни.
   - Нет по очереди. А потом мы залезем на... - тут он замолчал и обернулся, выжидая чего-то. В этот момент из-за мыса показались два низких тёмных силуэта. Галеры с поразительной скоростью пересекли бухту, следуя против ветра. Вскоре все могли разглядеть чёрные от смолы и ворвани доски бортов, тонкие торчащие вертикально мачты временно лишённые парусов. Мачты, надо заметить, сделанные из сосен Оборотневого острова, так что теперь это были полноценные корабли оборотней.
   По началу воины приняли эти галеры за корабли урвийцев, и храбрость многих из них уступила изумлению неожиданности, близкому к страху, а страх в свою очередь влечёт панику. Насколько же приятно было Волкулаку видеть это беспомощно растерянное выражение на лице надменного Валькира. Он упивался этим моментом. Но когда решил что достаточно, и страх может так же скоро пройти, уступив боевому ражу, и тогда момент будет испорчен, он душевно похлопал здоровяка по плечу:
   - Не бойся, это мои ребята, - затем он подошёл к самой воде и, вложив пальцы в рот, громко свистнул. С обеих галер раздался ответный свист дудок. Волкулак спиной чувствовал, как растёт уважение к своему гетману в глазах этих неопытных молокососов. Вот и посмотрим, чьи приказы они будут выполнять в бою?
   Подкидыши спустили бот, и часть отряда села на вёсла. Волкулак стал у руля, и не дожидаясь никого, они отплыли по направлению к галерам. Ветер приятно обдувал лица. Они были одни на середине огромного пространства, и это придавало им чувства своей особенности. И вид, открывавшийся в по-новому увиденном давно знакомом месте, благотворно влиял на них. Когда же они отплыли на столько далеко, что можно было услышать разговоры на галерах, и видеть горизонт в обе стороны, ибо скалы больше не загораживали обзор, Волкулак увидел маленькую серую полоску на севере. Он присмотрелся и, кажется, в чём-то убедился. Да, это был туман. Туман гонимый северными ветрами от берегов Ванхейма, тот самый которого все только и ждали.
   В миг пламя охватило сухие поленья, и костёр на вершине утёса запылал. И по этой команде на воду начали спускаться сотни челнов. Теперь можно было потягаться с поморами.
  

***

  
   - Эй, Холер, засранец, держи своё весло! Ещё раз меня им стукнешь, утоплю на хрен!
   Волкулак смотрел перегнувшись за борт на кучку молодых парней в лодке по правому борту от галеры. Обычные балбесы. Не думают ни о чём кроме себя. Им лишь бы приключения подавай, безделье да кровь разогнать. Работать не хотят в полях, сбежали в пещеры к другим таким же бездельникам пиратам. Балбесы! Он смотрел на складного с виду туповатого паренька, которого остальные звали Холером. Волкулак слышал ещё на берегу, как тот рассказывал своим сверстникам, таким же рослым и здоровым пацанам сальные небылицы про себя и свою невесту. Хорошо хоть имени её не называл! Волкулак смотрел на него и не мог понять, как самая красивая девушка в округе могла влюбиться в это ничтожество? Ну, пожалуй, в том он одновременно находил себе утешение. Его обращением к ней, Волкулак был, как бы отмщён.
   - Вот и пускай с ним помучается! - злорадно думал он и плевал в воду между движущихся весел. Он обернулся к корме и посмотрел на море. Туман следовал за ними по пятам и уже нагонял их. А они уже должны были встретить врагов. В воздухе запахло дождём и молниями, хотя ни того, ни другого ещё не было видно. Туман накатил волной сзади и медленно стал ползти дальше по корме к мачтам, затем на нос. Хотя если учесть скорость галеры, это явление природы двигалось с демонической быстротой. Словно забытые, жадные до смерти, пьющие человеческую кровь боги войны превратились этот туман, в этот ветер гонящий их в спину.
   Солнце, наверное, уже садилось в море, и огромная рыба готовилась его проглотить, но этого уже невозможно было увидеть. Мгла заволокла всё и тьма ещё одним воплощением кровавых богов боли и страха овладела миром. Все замолчали. Вёсла были извлечены из воды. Уши каждого были обращены к волнам. Прошло несколько часов. Врагов не было слышно. Они ведь могли и разминуться или же вовсе пройти другим путём. Хотя лоцманы знающие хорошо район утверждали, что большие корабли пойдут, скорее всего, здесь. Но только вой ветра в снастях, и неслышные всплески волн нарушали мертвенную тишину.
   Но вдруг спустя ещё час раздался какой-то загущенный шум. Это кричал зверь, запертый в трюме. Оборотни никогда не слышали лошадиного ржания, но они поняли, этот зверь не морской гад, он принадлежит людям. А вскоре в туманной мгле загорелись огоньки, и огромный светоносный червь предстал на морской глади перед мародерами, как на ладони. Лучшего подарка поморы и не смогли бы сделать оборотням.
   Бесшумно плоты стали приближаться к каравану врага и тащить за собой на буксире галеры. На носу галер появились, высунутые далеко балки, на концах которых в клетках были связаны особым узлом берсерки. Пираты окружили ставшие на якорную стоянку корабли и медленно поползли по водной глади вплотную к ещё пахнущим сосновой смолой бортам. Все шло более чем отлично пока вдруг не случилось странное.
   Раздался гром, и всполохи огня охватили борот одного из кораблей. Несколько десятков воинов тут же выли вырваны со своих мест, словно какой-то силой, они падали в воду и сразу шли ко дну. Грохот и огонь вновь и вновь рождались на борту проклятого корабля. Нападение больше не было внезапным. Сражение разгорелось само собой, и никто более им не руководил. На каждом корабле, на каждом плоту шла своя свара, и если где-то победа была за оборотнями, где-то поморы беспощадно истребляли оборотней.
   Волкулак направил галеры к тому самому злосчастному кораблю начавшему пальбу. Он закрыл бортами своих кораблей мародёров от огня хорошо известных ему мушкетов, позволяя оборотням подойти вплотную и забраться на корабль. Но абордажные атаки оборотней отбывались рас за разом. Волкулак был удивлён, он искал глазами офицера руководившего обороной и не мог понять кто это. Но вот большой отряд, отряд из его деревни во главе с Валькиром благополучно взобрался на палубу. Тогда то началась мясорубка. Солдаты этого корабля были чужеземцами, их длинные шпаги и тяжёлые ружья увечили уязвимых неопытных оборотней. Интуитивно Волкулак следил за Холером, он видел, как тот запрыгнул на спину одному из врагов и попытался выдавить ему глаза, он даже впился зубами в руку чужеземцу, а тот пытался сбросить его и достать своим длинным клинком. Наконец это ему удалось. Шпага ткнула Холера в бок, и тот упал на палубу, но он был жив и через какое-то время снова стоял на ногах.
   Однако оборотни проигрывали сражение на этом корабле. И хотя там оставалось много его соплеменников, Волкулак подошел к месту, где крепились канаты, идущие от клеток с берсеркерами, он ещё раз взглянул на них и убедился, что клетки прямо над палубой вражеского корабля, и рубанул канаты. Затем он крикнул матросам и те стазу же опустили вёсла в воду. Галера удалилась на безопасное расстояние.
   От туда Волкулак видел как двое монстров истребляли всё живое на палубе злосчастного корабля, и своих и чужих. Уцелеть могли лишь те кто спрятался в трюме. Затем, расправившись с тем, что ещё шевелилось и дышало, эти двое бросились в объятья друг другу. Они были готовы разорвать друг друга голыми руками, но, очевидно поскользнувшись в крови, оба всё ещё сцепившись, упали в воду. Должно быть, и там они не разжали рук сдавливающих горло друг другу.
   Напоследок Волкулак и несколько лучников-подкидышей пару раз пальнули в опустевший корабль горящими стрелами и даже подожгли его в одном месте, но пожар ненадолго разгоревшись, потух сам собой. Молодой вождь не жалел о павших воинах его деревни. Он понимал, что совершил нечто с родни настоящему банальному убийству, но он не жалел жертв. Почему-то ему казалось, что все кто пришёл сюда, включая его самого, вполне заслуживают такой участи. Лишь на миг в его сознании мелькнул образ рыжеволосой девочки, на минуту ему показалось, словно он специально сделал это именно из-за неё, но тут же этот образ погас, как и не было его, и всё забылось сразу же. Теперь у него выли более важные заботы.
   Сражение ещё кипело, когда галеры Волкулака оттаскивали на буксире один из транспортных кораблей, трюмы которого были набиты всяким добром. Пылающие корабли вскоре остались позади. Молодой вождь покидал поле боя, но это было не бегство, по крайней мере, он теперь мог так заявить, и никто не смог бы ему возразить.
  

***

  
   Ветер переменил направление, свидетельствуя о скорой кончине лета. Цвет утопающего в море солнца стал постепенно меняться. Всё более и более алея. Словно кровь разлилась на воде. Раскаленный шар, медленно шипя, погружался в воду, порождая новые туманы и облака, раскалываясь мелкими кусочками янтаря.
   Островитяне женщины издревле с ночи ходили к берегу, чтобы выловить эти осколки солнца в желтоватой воде. И сегодня они также как и всегда пришли к покрытым галькой берегам, вот только белые птицы стаей пронеслись у них над головами. Белая птица всегда несёт горе на кончике своего хвоста, её нужно гнать от дома. Но стая покружилась над берегом и унеслась прочь. Но не унесла с собой страшные подозрения и опасения, столь щедро посеянные в сердцах тех, кто остался на берегу. Каждой женщине ждущей мужчину знакомо это чувство. Оно почти всегда обманчиво, просто пока всё хорошо этого никто не замечает, но стоит случиться чему-нибудь, и каждая может, не соврав сказать: Чуяло моё сердце!
   Но такого даже самое трусливое не чуяло. Стоило первой же женщине приблизиться к воде, как раздался её пронзительный крик, а только прибежали другие, как и их вопли, вплелись в ужасающий стон.
   Ибо море сегодня выбрасывало на берег не янтарь. Оно возвращало земле тела тех, кто в гордыне своей и жажде богатств и крови осмелился попрать волны своими ногами и волны поглотили их, но даже ад морского царя мёртвых отказался принять утопцев. Эти приливы продолжались с неделю. И каждый новый приносил всё более и более новых мертвецов и из оборотней, и из урвийцев поморов, даже галичан. Иные, раздувшись трупными газами, всплывали, даже будучи в доспехах.
   Такое же творилось и на соседних малых островах. По началу это привлекло множество рыб, но вскоре и рыбы, отравившись соками гниения, стали всплывать брюхом вверх. Много и раньше было морских битв, бывали и более кровавые, но такого ужаса прежде никогда не случалось, и объяснить это ни кто не был в состоянии. Рок! Не иначе. Проклятие обрушилось на остров. Гнев богов осквернённых предательством! Так говорили старейшины. Ибо они знали, что только предательство на их имени может на столько разъярить демонов войны.
   Но на исходе недели боги смилостивились, и на берег выбросило первого выжившего. Он и поведал о разгроме войска. О наёмниках из чужих земель и их дьявольском оружии. Его рассказы более всего походили на небылицы. Голова его была пробита, да так, что знахарка, приподняв кусочек кожи, подняла всю кость и увидела мозг. Вскоре этот умер. Но вслед за ним стали появляться и другие. Кто на обломках плотов и мачт, кто на надутых воздухом мехах из под питьевой воды, кто на уцелевших челнах. И они рассказывали те же небылицы что и первый. Из похода не вернулись целые деревни и даже более того.
   Осиротевшие, овдовевшие женщины проклинали белых птиц, пронесшихся над их очагами. Но сделать уже было нечего. День ото дня они ждали, что появятся корабли и кошмарные воители, призванные урвийскими священниками-колдунами из самого ада ступят на их землю и прекратят род оборотней. И чем дольше они этого ждали, тем кошмарнее виделись эти образы.
   Но вот спустя ещё одну неделю вернулись несколько кораблей. Но не потрепанные, не полные раненых и умирающих, а несущие стяги победы, и ведущие на буксирах множество плененных кораблей врага. И эта радостная весть облетела остров быстрее, чем ранее горестная. И многие спрашивали, кто вёл за собой тех, кто победил. Кто сохранил мужей и сыновей. И имя коего прежде не слышали, стало синонимом победы и надежды. И каждая мать, и жена, обнимая вернувшегося сына, шептала: Спасибо господу Орнулу и внуку его Волкулаку.
   Корабли стояли в крутой гавани. Теперь флот оборотней значительно вырос. Воины десятками сходили на берег, иные же помогали разгружать захваченное добро. Но сам Волкулак и его подкидыши не спешили ступить на берег. Они отказались даже предстать перед старейшинами и остались на кораблях. Однако, прослышав, что море выкинуло помимо оборотней и урвийцев множество иноземцев, Волкулак изъявил желание выкупить выживших пленников.
   Об этой странной прихоти нового военного вождя Рада услышала как раз в тот день, когда её отец-старик притащил с рыбалки вместо рыбы полумертвого незнакомца. Этот человек явно не был оборотнем. Он имел странный вид, диковинные предметы. Но был холоден как сама смерть.
   Мысль родилась мгновенно. Если все воины Волкулака вернулись с победой, наверняка многие избежали смерти. Значит и её Холер где-то там, на проклятых галерах. Но если этот подонок умрёт... Не долго думая, рада раздела умирающего и прильнула к нему всем телом, изгоняя жаром его, смертельный холод. И на следующее утро пришелец открыл глаза...
  

***

  
   Едкие дурманящие пары заполнили всё пространство пещеры до самых сводов. Горела дорогая мебель, дубовые шиты, ковры, кожи. От жара лопались кувшины с вином и маслом и сами эти жидкости мгновенно воспламенялись. Горели сундуки с добром, тряпками, вещицами и... опиумом. Пожар возник необыкновенно быстро и странным образом. Не иначе жилище было подожжено, но по случайности ли или с умыслом вряд ли кто теперь узнает. Скорее всего, это сделали двое иноземных рабочих-мастеров, а кто же кроме них то? Но странным было и то, что замки на клетках с берсеркерами почему-то оказались открытыми. Зачем это понадобилось мастерам? Кто их знает, может просто накурились опиума?
   Так, по крайней мере, решили люди, и Галичанин не стал их переубеждать. Он просто поправил очки на своих белёсых глазах и стал ждать, что из этого получится.
  
  
  

XI. Алхимик и Голлем.

  
   - ...Однажды князь гулял в саду, и вдруг пугало стоявшее неподалёку, сошло с кола, на котором висело и подошло к князю. Монарх испугался и ничком упал на землю, причитая, он молил не трогать его.
   - Ты жалок! - сказал Ванир, ибо это был он, - во истину достоин править только тот кто не убоится предстать перед самим ангелом смерти, дабы просить не за себя, но народ свой...
   Каково принять на себя ответственность за других? Не просто взяться за это, а действительно сказать хотя бы самому себе: Я виноват, никто более. Легко сказать, но как порою, даже когда хочешь, трудно сделать. Скажи, тебя мучает совесть?
   - Каждую минуту...
   - Да, я знаю, есть за что. Но это хорошо. Ты сам не понимаешь, как это хорошо для тебя и всех кто будет тебя окружать, когда-нибудь. Человек, который искренне верит, что совесть его чиста, увы, хуже подлеца. Тот хотя бы признаёт свои пороки. Ты скажешь: "но ведь человек мог никогда не делать ничего, за что можно стыдиться".
   Это самое ужасное из всего, что может человек, просто ничего не делать. Тот кто не испытал ни разу мук совести никогда не сможет по настоящему понять что есть истинные добро и зло.
   - Ты знаешь, что произнёс "по настоящему" уже пятнадцать раз.
   - А ты считаешь? Хм, ты прав, это слово скоро станет паразитом в моей речи, но я огорчен тем, что ты развлекался, считая слова, а, не слушая меня, наверное, я слишком скучен.
   - Нет, нет. Просто я не могу ничем двигать кроме глаз и языка. И мне здесь действительно, кошмарно скучно, если и вы перестанете меня навещать, я совсем загнусь.
   - Какая тема для поэта. Общество палача единственная настоящая радость для жертвы. Черт! Опять я сказал "настоящая"! Хм, как-нибудь прочитаю проповедь в этом духе.
   Кстати, поздравь меня, епископы хотели откупиться от меня и подарили кафедру в Долине. Долин конечно не Древень, и собор там не чета Святому Ваниру, но людей много, целое море. И богат город, словно кладезь нашего государства. Я епископский посох конечно же взял, но... Но ты ведь уже хорошо знаешь меня - Беовульф усмехнулся как ребёнок задумавший сделать пакость.
   - Почему меня здесь просто держат?
   - Пока не знаю, что с тобой делать. Смирись временно с ролью диковинки в моей коллекции. Понимаю. Это не очень приятно. Но вот тебе хорошая тренировка, упражнение по смирению гордыни. А когда придёт время, я воспользуюсь тобой снова.
   - Сегодня вы тоже не ответите на мой вопрос. Ладно, тогда может, ответите на другой. Только не как всегда. По настоящему...
   - По настоящему? Хм. Ха хорошо! По настоящему бог это я!
   Когда-то жили люди, они были не как все. Может лучше, может хуже, кто может это теперь сказать? Они решили стать богами. Тогда они принялись строить лестницу, или башню, не важно, но так чтобы до самого неба.
   - Я знаю этот миф. Боги помешали или люди изначально алчные передрались между собой, они не закончили строительство и так и не узнали, что там за небесной сферой.
   - Это не так. Они закончили строительство. Они поднялись на небо, но богами не стали. Нет, они действительно видели всё, но затем спустились на землю, сломали башню, а другим рассказали тот конец, который знаешь ты. Почему? Не знаю. Может, там не было никого. Никакого бога и в помине, и они этого испугались этого больше чем гнева господа, если бы он на самом деле был.
   - Но ты веришь в демонов, ангелов, призраков...
   - Это ведь не одно и тоже. ОНИ тоже верят и надеются, но на самом деле...
   ...Ангел смерти пришёл к Серафиму и сказал: Пора. Подожди, - попросил тот, - скажи, куда я попаду, что со мной будет. Ангел подумал и грустно сказал: Однажды и я хотел бы узнать...
   - Но если бога нет...
   - ...его стоит выдумать. Или создать... Ты знаешь кто такой Голлем? Это старая история, но не сказка.
   Когда-то жил алхимик. Он узнал все, что смог об этом мире. И уже подумывал о мире ином, но вдруг к нему пришёл человек в чёрном платье, и попросил сделать ему слугу. Он, видите ли, не хотел брать человека со стороны и решил, что такому великому мудрецу под силу создать человека специально для него.
   Человек заплатил много и вперёд. Алхимик взялся за работу. Он в совершенстве знал, из чего состоит человеческое тело. Смешав жидкости и ткани, выращивал плоть и кости. Долго, очень долго он создавал человека. Заказчик пришёл посмотреть на почти законченную работу.
   - О, если вы сделали это, вы сравнитесь с самим создателем! - восхищённо говорил он.
   И вот синтетический человек был готов. Алхимик назвал его Голлем. Он был прекрасен, лучше всех людей, что создавала природа. Заказчик заплатил ещё больше того, что обещал и забрал слугу себе, но некоторое время спустя он вернул Голлема алхимику.
   Мудрец не мог понять. Что не понравилось в его поистине произведении искусства. Человек был настоящий, живой, чувствующий, дышащий. Правда заказчик не требовал назад, и учёный спокойно оставил Голлема у себя. Голлем стал его учеником и помощником. Он был талантливым подмастерьем. Старик любил его больше своих настоящих детей. И всё бы хорошо, но ... Старик, однако не сразу, но постепенно стал замечать, что все, что бы не делал Голлем, он делал прекрасно, но как-то, как-то не так. Что-то неуловимое, что обязательно есть в том, что сделано обычным человеком, в его творениях отсутствовало.
   Тогда алхимик предложил Голлему нарисовать картину, чтобы посмотреть на его работу и проанализировать её. Ведь труд художника чувственен и духовен одновременно, доступен лишь человеку. Старик привёл самую красивую натурщицу и Голлем начал работать. Но работа у него не получалась. Он насколько лет упорно рисовал девушку, но она никак не получалась.
   Однажды Алхимик зашёл в студию и увидел на полу мёртвую натурщицу, а картина была закончена, и она была прекрасна. Только тогда старик понял, что он человек, а не бог, и пусть его творение вершина гармонии, оно всего лишь его ошибка, дитя его гордыни.
   Он, было, поднял со стола мастерок, но Голлем был молод и силён, а учёный стар и болен. Вскоре тело знаменитого алхимика нашли на свалке, куда свозили старые ненужные вещи. А молодой хозяин мастерской только улыбался и пожимал плечами:
   - Наверное, Мэтр сломался...
  
   - А ты сможешь то чего не смог он?
   - Однажды, однажды... да смогу. Половину дела я уже смог, я вместе с лучшими умами, уже смог повторить подвиг алхимика. И даже превзойти его, ты видишь перед собой не тело человека, но лучшее, новое существо, не обременённое старостью и смертью, сильное и чувственное, почти божественное...
   - Но осталось ещё пол дела...
   - Да ты прав. Пройдено только пол пути, но ведь дорога по-прежнему открыта... Нужно только провести ещё кое-какие исследования. Ты понимаешь, что у инквизитора в этом вопросе есть неоспоримое преимущество, перед алхимиком...
   - Ну, вот ты и ответил на оба моих вопроса, приходи завтра, я придумаю новые... хотя нет постой. Остался самый главный вопрос: Зачем?
   Клирик не надолго задумался. Он пожевал кончик кожаного пояса, а, выплюнув, тихо рассмеялся лающе.
   - Скажи, ты видел, что твориться, когда твоей страной правят князья?
   - Ничего хорошего. Междоусобные войны, грабежи и убийства на дорогах, изнасилованные девушки в деревнях, непомерные долги и налоги.
   - А что творится, когда страной правят купцы и магнаты?
   - Тоже ничего хорошего. Ростовщичество, спекуляции, продажность, коррупция, меж гильдейские войны, грабежи на дрогах, девушки, превращённые в шлюх.
   - Значит, власть князей и торгашей это бремя для народа, их души и совести.
   - Несомненно.
   - А для тех самых князей и торговцев власть не бремя?
   - Мешок с золотом - чертовски приятное бремя.
   - Может быть, но если ты однажды не согласишься бросить его, тяжесть этой ноши вгонит глупца в землю. Хотя, может быть, ты когда-нибудь видел что твориться, когда народ правит страной?
   - И это я видел, - мой голос сразу притих, - бессмысленно, мелочно, жестоко... междоусобицы, грабежи... Что не делай, сколько не истребляй тиранов, кому не дай власть, будет все тоже, вчерашние рабы сами превратятся в тиранов и будут с ещё большими цинизмом и жестокостью вымещать на весь мир свою злобу.
   - И почему же?
   - Один хороший человек убил одного плохого и сам стал плохим, хороших людей стало меньше, плохих осталось столько же.
   - Значит, любая революция бессмысленна, если во главе её стоят обычные люди.
   - Любая революция бессмысленна, не важно кто стоит за спинами убийц.
   - Но ведь ты сам участвовал в восстании и бунтах.
   - И сам стал убийцей. Мне нечем гордится, я хочу забыть это время.
   - Так просто? Взять и забыть. Значит это бремя тебе не по силам? А, каково тем, кто каждый день вынужден купаться в крови, чтобы спасти хоть кого-нибудь? Брать на себя сотни смертей, выбирать, кому жить, кому умереть. Ты мог бы нести этот крест?
   - Боюсь, что нет. И никто не сможет.
   - Сможет.
   - Кто? Ты?
   - И ты тоже. Ты тоже сможешь понять их, их мотивы, их боль, а главное различить кто достоин, а кто нет. Если человек обладает моралью, развитым умом, рационализмом, он сможет править и без крови, следуя одним лишь законам.
   - Законы пишут люди.
   - Есть иные законы.
   - Бога?
   - Отнюдь, есть законы стоящие выше всего. Они извечно царили над миром, и бог не творил их, он сам был сотворён по этим законам, сам был вынужден им подчиниться, и лицемерно соврать, что, создав их, добровольно отдался в их власть. Дважды два всегда будет четыре, камень без опоры всегда упадёт на землю. Чудес нет, ибо всё, что происходит в природе и может произойти - естественно. Все остальное иллюзия, магия заключена только в пределах нашего собственного сознания.
   И есть законы рационализма, справедливости... Есть люди, философы, мистики, книжники, способные понять эти законы, проникнуться ими, и править всем этим проклятым злобным гнусным народом любя его.
   - Это утопия! Королевство магов и учёных! Ха! И до тебя сотни гордецов пытались воплотить подобные мечты. Ты слишком высоко берёшь и низко падаешь. Это же надо, создать бога, чтобы через него править сбродом. В самом деле, никакой фантазии!
   - На самом деле это давно проверенный метод, тысячелетиями эксплуатируемый церковью. Идея не моя. Я лишь немного изменил содержание. Ибо всегда, в любой момент жизни бремя ответственности слишком тяжело, его нужно помочь нести.
   И тут дело даже не в форме правления. Любая форма может быть равно омерзительной, как и благородной, ведь различают же: тиранию и монархию, олигархию и аристократию, демократию и охлократию....

***

  
   - Камни привезли! Ну, наконец-то! Журганские камни привезли! - Эти крики раздавались так громко, что слышал их даже через толстые земляные стены. И что они так радуются этим булыжникам? Делать им нечего! Наверное, раскололи какие-нибудь рунные монолиты, вывернули их из центров каменных хороводов. В это время замок двери моей ямы заскрипел, и ворот, какие стоят на колодцах, стал медленно поднимать меня из полузатопленной штольни.
   На поверхности меня ожидали насколько самодовольных учёных монахов. Некоторых я уже знал. Один из них занимался медициной, травами, всякой заразой, мы с ним регулярно виделись, если ему верить, то я по его милости больше никогда не заболею холерой или тифом, или лихорадкой, а если я проживу ещё неделю, то и возможно чумой, правда он не до конца был уверен, что расцарапал мне руку именно чумной иголкой, и надеялся дождаться симптомов.
   Двое других были просто механиками, раньше один был мельником, а другой ткачом. Они занимались всеми этими воротами, блоками и прочей необходимой в работе всячиной. Непосредственно к науке они отношения не имели. Четвёртого я не знал, но, по описанию Беовульфа, он походил на алхимика и астронома, как там его? А всё равно не вспомню. Кажется, он занимался металлами, и что-то там колдовал с их зеркальными свойствами.
   Интересно, чего этой компании от меня потребовалось?
   - Ну, друг мой, пришло и твоё время встретиться с создателем, - противно ухмыляясь, прошипел под нос эскулап, - жаль я не прослежу до конца, как развивается твоя чума, но сегодняшнее наблюдение будет поинтересней. Пустим его четвёртым?
   - Лучше шестым, не хочется сразу терять этот экземпляр.
   - Да хоть десятым, конец будет один и тот же.
   - Так вы что же? Не верите в мои щиты? Если вы своими снадобьями не можете защитить тело от ауры камней, это не значит, что остальные так же беспомощны.
   - Ой, ёй, ёй! Пока что вас хватило только на свинцовые сундуки для перевозки камней, Да и то, чтобы их тащить, понадобились пятьдесят рабов. А пока камни добывали да упаковывали в эти гробы, ещё триста рабов сгорели из нутрии. Так что не вам меня учить, пустим его четвертым!
   Проклятье, да что же там у них за камни?
  
  

***

  
   Нас было семеро. Каждого заковали в своеобразные латы и у каждого они были свои, различны. Они явно были предназначены не для сражений, а если для сражений, то с очень своеобразным врагом. Панцири состояли из пластин керамики, тонких и толстых листов различных металлов, в том числе и драгоценных, эти слои были перемешаны со стегаными тканями и войлоком. Как коржи в торте. Броня была хрупкой, в ней было тяжело двигаться самостоятельно. Нас просто подвесили за шкирку на крюки, как туши оленей для свежевания.
   Монахи же говорили при нас совершенно спокойно, о том, как у нас должна будет кровь закипеть в жилах или же сразу свернется. Пойдёт ли кожа пузырями, как тесто в духовке или истлеет и осыплется.
   В камеру перед нами на длинных цепях, стараясь находиться как можно дальше, закатили три свинцовых сундука. Люди быстро покинули келью с сундуками, и цепями же сорвали с них крышки. Лишённые света своды сразу же озарились странным едва заметным свечением. Но это свет, был словно чёрным.
   Блоки заскрипели по полированным рельсам, и мы покатились под своды этого странного зала. Сразу стало нестерпимо жарко и дурно. Я видел, как третий забился в конвульсиях, и дёргался как сумасшедший, не смотря на вес своего доспеха. Остальные пока держались, а впрочем, может быть, некоторые уже были мертвы. А из-за толстых стен всё ж таки слышались голоса, но разобрать их было не возможно.
   Правда, звучали они как-то странно, словно бы у самых моих ушей. Чёрт возьми! Я действительно слышал голос прямо у себя в голове.
   - Чего вам нужно? Су...
   - Он жив, отвечает! Попросить его пошевелиться? Эй, можешь подвигать руками?
   - Я ни хрена не могу! Мне плохо, я сейчас сдохну!
   - Если не сделаешь, что велят, там и останешься!
   Тут я заметил, что ещё двое, шевелятся, выполняя странные поручения монахов. Пересилив боль и усталость, я поднял с трудом руки до плеч и обессилено уронил их.
   - Хорошо, сейчас мы вас достанем.
   Крышки опустились на свои места, и сундуки вновь были заперты. Со сводов на нас обрушились потоки воды, и тут же их глотала разверзшаяся под нашими ногами бездна. Через некоторое время омытые и высушенные неизвестно откуда взявшемся ветром, нас, так же как и вкатили, выкатили прочь из этой кельи. А монахи всё спорили:
   - Это свечение само по себе опасно, но не так как... Им можно управлять, как солнечным светом, нужно только призма, способная его преломить и зеркала, для отражения...
   - Это слишком не эффективно! Много сил, слишком тяжёлые камни...
   - Они как будто горят, сами по себе. Может дело в их весе? Слишком тяжёлые глиняные статуи рушатся под собственным весом, может и здесь нечто такое же?
   - Если расколоть мельчайшую частицу материи, то вырвавшейся энергии получится несоизмеримо больше!
   - Да это в принципе не возможно! Бред, теория, которую нельзя воплотить! Нам достаточно с помощью особо крепкого пороха или более сильного огненного зелья взорвать один из таких камней в пыль, и то место за считанные часы превратится в пустыню. Это будет действительно кара божья!
   - Нет, нет. Во-первых, лишь небольшая часть камня участвует в процессе, для большего результата его необходимо извлечь, как металл из руды. А это дело многих лет, при наших материалах, даже с такими доспехами. Это очень сложно. Во-вторых, нужно очень много таких камней, монолитных, и их масса должна быть огромной, но когда высвобождаемая энергия начинает возрастать, камень взрывается с незначительной силой, он раскалывается на мелкие осколки и реакция прекращается! Если мы хотим, получит энергию, чтобы расколоть такое тело как луна, например...
   - Да что вы несёте? Что вы будите делать с такой силой? Вам волю дай, вы всю землю в бездну сбросите! Да вас сжигать на кострах надо!
  

***

  
   - Давайте перенесём его в новую башню. Нам скоро понадобится эта келья. Там как раз есть карцер для таких существ как он.
   - Но тогда придётся вытащить его из железной девы.
   - Ничего страшного. Мы довезём его до выхода, там только двадцать шагов до новой башни. К тому же он около полугода в таком виде, наверняка мышц просто не осталось на костях. Он не сможет не то, что ходить, даже двигаться.
   Меня достали из ржавой скорлупы. Моё тело нагое сидело на камне, руки и ноги в кандалах, на лице маска. Но ветер. Холодный ветер. Сегодня первый день месяца Инея! Как же приятно прикосновения ветра.
   Монахи куда-то ушли. Я был совсем один. Вдруг какой-то мерзкий звук отвлёк меня. Я поднял руку, (как только у меня получилось?) она была в крови, но свободна, браслет кандалов с цепью валялся на земле. Слегка приподнялась другая рука, и с иссохшей кисти упал второй браслет. Монахи нашли только старые цепи. Следов не было, так легко я ступал.
   Большая огромная луна. На пол неба. Кин. Богиня-загадка. Это её сила держала моё полумёртвое тело, не давая упасть на землю, только не упасть, маска всё ещё на моей голове, только дырки под глаза, иное - железо. Кин. Богиня женщин, но всё же помогает мне. Я помню эту ведьму, первую женщину которую я встретил под луной. Не ужели это она мне помогает? Я помню, её имя... Фрея. Однажды мы встретимся вновь, и будим гулять на луне... Однажды... Всё случается однажды...
  

***

  
   Они появились рано утром в предрассветный час. Их было сто человек. В плотных бурых рясах и капюшонах, под которыми читались очертания медных шлемов и кирас. На их спинах знак - белый матерчатый ромб с золотым крестом, древнее знамя святых воинов. Воителей прославившихся ещё во времена войны Ванира. Они были вооружены железными молотами на толстых длинных дубовых рукоятях. Их лица были скрыты, лишь глаза белели в прорезях материи.
   Впереди лежал курган, со входом сложенным из трёх огромных глыб, и круглой каменной дверью. За ней слышались звука работающих машин. Они подошли к гранитным воротам кургана, и остановились в ожидании. Благие начинания не делаются ночью. Вскоре к этому отряду подошли ещё двое. Один из них человек-олень верхом на медведе-русаке, за ним следовала потрёпанная свора псов. Второй - молодой красивый мужчина, в чёрном модном галичском платье, отороченном белыми кружевами и расшитым серебром. От солнечного света его лицо спасала широкополая шляпа с серебряной пряжкой, глаза спрятаны под закопченными стёклами очков. В зубах зажата трубка дым, из которой отдавал опиумом.
   Золотой диск солнца ещё не был золотым. Он был кроваво красным, оком кровавого бога, алчущего кровавых жертвоприношений. И только алые лучи коснулись камня двери, железо молотов выбило из него гранитную крошку и искры. Камень не выдержал - раскололся. Осколки старинной двери упали к ногам святых воинов. Из зияющей дыры повеяло смрадом и холодом могилы. Это ведь и была могила. Скелеты древних лежали на полках, в нишах, самые почитаемые - на высоких каменных столах, простые - на земляном полу и в ямах, не закупоренных могил. Но шум машин стал явственнее слышен.
   Воны и двое волонтёров вступили под эти священные своды, они миновали лабиринт колонн из монолитов и грубой кладки толстых стен, и в глубине склепа нашли новую дубовую дверь. Она не выдержала и двух ударов. Грохот вращающихся водяных мельниц ударил в уши. Ничего не понимающие монахи, ремесленники и книжники удивлённо смотрели на вошедших, а те двинулись внутрь...
  
  
  

XII. Иней.

  
   Зима в Урвие выдалась на удивление тёплая. Иные хуторяне даже умудрились вырастить ещё один урожай за год. Небывалый случай. Словно проблеск забытого благоденствия. В эту зиму все вновь обрели надежду хоть немного нормально пожить, как когда-то смотрели в завтра. А неужели всё наладится? Провинции перестанут воевать друг с другом купцы не будут спекулировать самым необходимым товаром, наживаясь на последней копейке полунищих людей, князья перестанут повышать ренту, и так уже взлетевшую до небес, в армию перестанут забирать последнего ребёнка, и так уже в городах нет молодых мужчин, только обнаглевшие от безнаказанности и от того злобные и дерзкие шайки подростков, которых иной раз боится даже милиция, да какая там милиция? Раньше, отслужившие в отрядах князей, умеющие держать оружие и защитить себя хоть голыми руками охраняли по очереди покой селений, теперь этим занимаются ветераны-инвалиды и бывшие преступники, соблазнившиеся жалованием от муниципалитетов.
   Но, тем не менее, в первый месяц зимы всего этого было принято не замечать. Не сговариваясь между собой, все как-то стали готовиться к необъявленному празднику, и даже воры с мародёрами отложили своё ремесло. Соседи ходили, друг к другу в гости. Хозяйки просто так угощали выпечкой прохожих. В городах, деревнях, хуторах и просто в пустошах встречные прохожие путники незнакомые друг с другом улыбались друг другу и здоровались.
   В это славное время в хутор Пушной по разным дорогам прибыли несколько путников. С севера, от берегов Поющего Моря, прибыли странники, слухи о которых опережали их оленей.
   Впереди небольшого поезда ехал, на редком в Урвие звере - чёрном с белыми гривой и хвостом коне, всадник в удивительных сверкающих доспехах. Такие можно было увидеть только в Галиче на состязании чемпионов. Урвийцы, чьи воины традиционно носили доспехи из меха и меди, любовались зрелищем как диковинкой. Всадник напоминал им витязя из детских сказок.
   Вслед за ним следовал крытый возок на полозьях скрипевших по свежевыпавшему снегу. Он был запряжён шестёркой оленей. В завешенных прозрачной тканью оконцах можно было заметить молодую девушку. И хотя её можно было принять скорее за младшую сестру сказочного всадника, нежели супругу, но все уже знали и шептали последнюю новость: Эта чете - герой войны, галичский офицер, попавший в плен к оборотням и сбежавший из него, на угнанном корабле, хранившем в своём трюме пиратскую казну, а она его жена, выкраденная из лап варваров. И, конечно же, каждый считал своим долгом добавить в рассказ от себя какую либо романтическую деталь, так красиво оттеняющую ореолом легендарности и волшебной любви на самом деле довольно таки тёмную судьбу этих любовников.
   С востока же, из чащоб дольнего Урвия по старой мало хоженой дороге в хутор пришёл, да что там, приполз нищий. Он упал на пороге кузницы совсем нагой. Какой-то сердобольный прохожий укрыл его куском старого истертого, но тёплого ковра. Однако большего делать не стал. Нищий походил на беглого кандальника, а уродливая железная маска, прикованная к его голове пугала даже злобных собак.
   Дочь кузнеца, выходившая рано из дома, упала, споткнувшись обо что-то лежавшее на пороге. Обернувшись, она закричала, ибо это что-то сильно напоминавшее скелет, обтянутый кожей, с головой какого-то монстра, но только не человека, зашевелилось, как живое и издало протяжный жалобный стон. Но как не ужасен был вид этого существа, это был человек. И он был жив.
  

***

  
   Молот со свистом и каким-то странным шуршанием опустился на полосу оранжевого света. Полоса поддалась напору и мягко, словно воск, растеклась по наковальне, а сноп ярких искр вылетел в чёрное пространство, пропитанное копотью темноты. Они зарождались от удара во всполохах невидимого огня, проносились, чертя собой дорожки света. И едва-едва светя, но проносились далеко и вот, подхваченные потоком воздуха, танцуя и кружась, поднимаются вверх, и гаснут незамеченные среди звёзд.
   Другие чертят спицами метеорного огня во всю мощь своего маленького жара, и ты видишь - это огненная дева Ариэль, прекрасная, но лишь на мгновение, оттого, что гаснет тем быстрее, чем ярче она светит. Третьи же в начале своего светлого пути ярки и кажется вот-вот они запылают, но вот они падают вниз и затухают не оправдав даже своих собственных надежд, но даже они тлея в клейкой пыли могут вновь разгореться и взметнуться вверх новой звездой прожигая кожу и оттого запоминающиеся, пусть не всегда мы рады им, но всегда помним их. Другие же, о, в неправильном месте в неподходящее время они зачинают настоящий пожар, или же дают последнюю надежду, хрупко падая на угасший очаг.
   Искры. Старый кузнец, какой древний, но всё ещё держит молот, и крепко держит. Всю жизнь он провёл в этой тёмной провонявшейся комнатушке, обжигая пальцы, и даже редко видел иной свет, кроме того, что даёт его печь. Я лежал в углу, а рядом валялась распаянная маска, ей суждено стать лемехом нового плуга. Я спросил его:
   - Мой отец хотел сделать меня кузнецом, но мать воспротивилась, а вы сами захотели им стать?
   - Да, сам.
   - Почему?
   - Не знаю, наверное, мне просто нравится смотреть на искры.
   - Да, - я жидко улыбнулся.
  

***

   Изумлению кузнеца не было предела. Он деловито вертел его в руках, пробовал разбить, счёсывал стружку, чтобы избежать подвоха, но поверить не мог.
   - Как ты это сделал? Блин! Золото - это правда! Моя курица снесла золотое яйцо! Знаешь парень, твоя мать мудрая женщина, по крайней мере, твоё учение не прошло зря. Но как, чёрт возьми, ты это сделал?!
   - Это долго объяснять, просто я хочу с тобой расплатиться. И есть одна просьба. Мои родители не должны знать, что я тут бывал. Я вернулся домой сегодня. Ты ведь, уже сделав для меня столько, не откажешь в ещё одной милости.
   - Хи, пожалуй ты слопал меньше чем стоит это яйцо, хотя ел ты от пуза, дочка даже боялась, что ты умрёшь от такого усердия после голода, так что думаю, мне стоит тебе подарить пару сапог и кое-что ещё, - он бережно завернул сокровище в лоскут засаленной кожи и, затянув ремешком, спрятал в ящике с углём.
   Через минуту он вернулся с парой ношеных меховых мокасин и красивым посохом.
   - Знаешь в чём беда всех вояк? Они размахивают своими огромными топорами, та чтобы их за версту было видно. И они искренне надеются, что любая беда, завидев их оружие, обойдёт их стороной, но на самом деле это действует только на них самих и им подобных. Встретив друг друга, боясь сблизиться, они и впрямь с опаской обходят друг друга. Однако истинная напасть, увидев твоё оружие, лишь оценит силы и прикинет, как лучше к тебе подобраться. Это касается не только драки, думаю, ты понял мою мысль более широко.
   - Моё оружие не похоже на то, что создано людьми.
   - И всё же возьми это...
   Посох был действительно хорош. Стержень из морёного ореха, бронзовые набалдашники на обоих концах, укреплённое через равное расстояние медными кольцами насаженными на стержень древко. По каждому кольцу вязью было начертано некое заклинание или афоризм древнего мудреца.
   - Это не всё, - смотри:
   Он взялся за один конец и как-то хитро повернул одно из колец. Раздался щелчок, и в свете тусклого солнца, пробивавшегося сквозь закопчённую слюду окон, блеснула узкая полоска белого металла, она показалась лишь на полпальца. Ладонь кузнеца вытянула её дальше, пока не показались полтора локтя прямой мерцающей стали лезвия стилета. Клинок, покрытый старинным узором, сплетённым из лозы, еловых лап, волчьих зубов и всевидящих глаз.
   - Это оружие стоит намного больше того, что я тебе дал, я не могу его себе позволить.
   - Послушай. Я всю жизнь делал оружие и доспехи для охотников. Когда я выковываю копьё и продаю его зверобою, я жду, что он принесёт его обагренным кровью благородного вепря и овеянным славой моего искусства. Да, просто создать шедевр само по себе неописуемое наслаждение, но большей частью оно состоит не в сознании собственного мастерства, а в предвкушении, в предвкушении того, как оно рожденное из искр будет, а если оно просто пылиться год за годом, его не будет, можно считать, что его нет, и не было. Это было создано для чего-то особенного, мне хочется верить, что однажды сам дьявол будет им разрублен, Ведьмак!
  

***

  
   - Внучек мой вернулся! Ой, дай бабушка тебя поцелует. Нет, ты посмотри на него! Бабушка его семь лет не видела, а он щёку вытирает! Ой, слава богу, вернулся, у меня так душа болела, так душа болела! Ты кушать что будешь?
   - Я не голодный.
   - Я тебе дам! Не голодный. Исхудал-то как! Ты же, наверное, ничего не ешь со своим ведьмачеством. Разве так можно? Так ты совсем дойдёшь. А маленький был такой хорошенький, кругленький, то твой папка с детства был худорбесенький, а ты был хорошенький, а теперь вылитый папка! Сынок, ты кушать не хочешь?
   Бабушка часто называла меня сынок, а не внучек, и даже иногда именем отца. Я никогда не поправлял её. Почему-то мне казалось, что она как-то, что ли молодела в такие минуты. Я сидел на кухне около печки приятно пахнувшей дровами и горячей пищей. Мне казалось, вернувшись в свой дом, я и сам помолодел, вернулся в те времена, когда был совсем ребёнком. Это сладостное чувство обволакивало меня словно пуховое одеяло, под которым снятся сладкие сны. Наверное, даже если бы меня первыми встретили отец или мать я бы не испытал такой особенной спокойной радости. Как же хорошо, что моя бабушка ещё жива!
  

***

  
   - Опять эта луна!
   - Разве тебе не нравится? Только посмотри, какая прекрасная ночь. Мы ведь впервые любили друг друга в такую ночь, ты помнишь?
   - Да конечно помню, такое захочешь, не забудешь, странно, что ты помнишь именно это, а не... Меня снова мучают кошмары.
   - Может тебе стоит сходить к своему богу?
   - Что?
   - Когда болит душа, люди обращаются к богам.
   - Они делают это от трусости.
   - А ты сам не трус? Ты не боишься, не испытываешь страха?
   - Страх страху рознь. Тебе не понять того чего боится мужчина.
   - И всё же я хочу увидеть, как служат твоему богу, я знаю на самом деле ты ревностный верующий, только любишь строить из себя атеиста. К тому же мы не обвенчаны по обычаям твоей страны.
   - Нотариус сделал соответствующий документ, и мы поставили свои печати.
   - Это совсем другое. Ты сам знаешь.
   - Будь, по-твоему.
   - Я люблю тебя, Вольга.
  

***

  
   - Говорю вам, пан: нет. Нельзя праздник святой. На службу приходите, а венчаться нет, не могу.
   - Послушайте, Батюшка, разве можно мужу и жене не обвенчанными жить, ведь прошло много времени, разве это не потворство греху?
   - Это ты мне в вину ставишь? А я тут при чём? Живёте во грехе по доброй милости, а священник значит виноват, значит злодей венчать не хочет. Так что ли?
   - Простите, батюшка великодушно, - тут золотой тайлер незаметно перекочевал в карман тёплой рясы, - не было возможности, сами, знаете ли, страна еретическая, а местами вообще язычники правят. Ведь видите же, я истинно в борьбе за веру с язычниками руку в море оставил.
   Поп пристально посмотрел в лицо Вольги, он ещё не решил для себя, издевается ли этот молодой ветеран над служителем церкви, передразнивая манеру говорить, или же... но лицо воина выражало лишь набожность и смирение.
   - Надо бы добавить... - ещё золотой тихо звякнул.
   Оттого и оттаяло сердце простоватого инока.
   - Ладно, сын мой, приходи со своей благоверной на праздничную службу, а после ночью я вас поженю. Только бы бог простил, - тут он быстро и мелко перекрестился.
  
   Вольга привёл к вечерне Раду в эту утлую церквушку, срубленную недавно на окраине города. Очень долго Церковь Ванира не желала допускать культ Серафима в Урвий, но всё больше поселенцев и колонистов из Галича прибывало в эти земли, равно как по приглашению князей на службу, так и по собственному почину, надеясь на лёгкую поживу в малообжитых пустынных местах. В Урвий прибывало много людей и из Любека и Вени и других земель, где народы говорили на одном языке, называемом "словом". Противиться проникновению новых веяний и идей на словенском языке было слишком сложно, не то что контрабанде и переводу книг из Ванхейма.
   Так и звались все эти народы словенами, как ванхеймцы и айёнцы, говорящие на готике, звались готами. Ведь именно язык определяет взаимопонимание, а, следовательно, и единство, родство народа. Но в последнее время народы, говорящие словом всё чаще грызлись меж собой, оказывается, оскорбления также лучше понимались, будучи сказанными, на родном языке. Грызня разрасталась на радость говорящим, на Готике и Эльсдеере.
   Часовня была не мрачной и таинственной, а маленькой, светлой и уютной. Хотя она была деревянной, везде открыто горели свечи, и разноцветного стекла лампадки весело и празднично освещали пахнущие сосновой смолой стены.
   Народу было много, но многие знали друг друга, все были выходцами из Галича. И хотя Рада резко отличалась от них внешностью и выговором её всё равно принимали по тёплому, ведь среди чужих и диких урвийцев для них она была своя. Тут же она обрела сразу нескольких подруг и бойко и журчащее потёк разговор о моде и тряпках.
   Вольга оставил жену и присоединился к группе степенных мужчин. Среди них в свои двадцать семь лет он был самым молодым. Отцы семейств вели якобы серьёзные разговоры и через каждое слово кляли местных:
   - Нё богу истину говорю, они сами как медведи, спят да бездельничают всю зиму от своей беспробудной лени, а летом нагоняют жиру до весны. Благо в Урвие лето сего три месяца, остальное зима!
   Наконец поп и несколько дьяконов призвали к тишине. Мужчины стали с одной стороны, женщины с другой. Вольга и Рада хоть и стояли порознь, но напротив друг друга, словно об руку. Женщины завистливо и романтично улыбались молодым, мужчины снисходительно фыркали и отворачивались, они стеснялись разглядывать девушку. Когда рядом стоит муж, поп же нахмурился и заметно стал нервничать. Он постоянно чесал корман, словно там зудело, и видно в этом находил успокоение.
   Хор из детишек прихожан затянул, хоть и красивыми голосами, но, совершенно не попадая в ноты, хвалебную песнь "Милосердному и светлому...", и усердно старались громко тянуть концы куплетов на радость умиляющихся родителей, не взирая на скорчившегося от этого гомона священника, ещё помнившего ангельское пение в настоящих белокаменных церквях.
   Когда пение смолкло, священник по памяти, не заглядывая в открытую перед ним книгу, прочитал несколько стихов и даже пояснил не особо понятливым их смысл и почему собственно сегодня собрались, оказывается не только, чтобы познакомиться с соседями, и хлебнуть хорошего святого вина, предварительно цинично чокнувшись с иконой. Но его никто не слушал, только Рада казалось, проявляла неподдельный интерес ко всему происходящему. Заметив её горящие глаза, поп как бы почувствовал, что его хотят слушать, и в нём проснулся азарт миссионера. Его голос из монотонно безразличного стал совсем иным, будничность и рутинность исчезли их него, их место заняли выразительность и прочувственность слов.
   - Нашёл новую жертву, - шепнул кто-то сзади совсем неслышно,
   "Это нормальное отношение нормальных людей", - думал про себя Вольга, - "Так всё же лучше, чем как те психопаты фанатики на острове. Те праведно верят, что в них вселяется волк, и всё что не прикажет им есть праведно, и должно быть сделано, ради борьбы со злом. Борьба сил света со злом! Это же надо такую чушь выдумать, этим можно оправдать что угодно.
   А священника, правда, жалко. Нормальный мужик. Но вроде бы похорошел. Всё что нужно человеку - просто почувствовать себя нужным".
  

***

  
   Между тем месяц Инея сменился месяцем Метелей, а ныне начинался месяц Прелых Снегов. Думаю, стоит теперь показать и иных героев тех событий. Тех, кто по рангу своего рождения должны были творить историю народов. Благо официальные хроники весьма подробно живописуют двор Великого Урвийского Князя, но я позволю себе ссылаться на мало известные, а равно мало проверенные источники, такие как воспоминания людей приближённых, но безучастных, а местами мне придётся восполнить пробелы своими домыслами, но искренне надеюсь, что они не сильно расходятся с истиной.
   Окружённая малахитовыми холмами с вкраплениями серебряной чёрной руды долина Гаэры совсем не была похожа на весь остальной Урвий. Ни единого леска, только сочные луга и редкие липы да тополя, кое-где заросли вереска и чертополоха.
   Гаэра. Это ванхеймское слово. Сейчас никто не знает, что оно значило, даже сами ванхеймцы. Четыреста лет назад великий берсерк и чародей, Рекс Ванхейма приплыл на нескольких утлых ладьях с севера и высадился на обледенелых каменистых берегах поющего моря. В тех краях море особенно громко и страшно кричало, и каменные зубы, торчащие из воды близь берега, на ветру издавали пронзительный свист. Там и сейчас никто не живёт. Эту провинцию Урвия называют Зубы Шайтана. Но благородного Рекса не испугали мрачные земли. Он и кучка преданных ему хрускалов прошли через них незамеченными никем и как снег на голову они обрушились на ничего не подозревающих обитателей долины.
   Эти земли окружённые холмами было легко оборонять и ещё много столетий королевство Гаэра управляемое воинственными Рексами доставляло немало хлопот урвийцам, и даже некоторое время Рексам Гаэры не только платили дань, но многие князья и кланы Урвия называли себя Гаэрскими вассалами.
   Но королевство Гаэра просуществовало всего триста лет. И дело не в войнах или потрясениях. Просто ванхеймцы давно растворились в людском море урвийцев, несмотря на то, что в Гаэре по закону мужчина урвиец не имел права вступать в брак, эта тираническая мера не сохранила захватчиков и их род, а главное их культуру.
   И хотя там по прежнему стоят необычные для Урвия каменные дома с камышовыми или тёсаными крышами, по прежнему высится громада прямоугольной башни донжона Бронзового замка, слова Готики больше не звучат в местной речи, а на капеллах и баптистериях готические восьмиконечные кресты заменили на урвийские четырёхконечные взятые в круг.
   Храм Валькиров постепенно пришёл в запустение и стены его поросли мелким горьким виноградом, а дети, бегая меж каменных колон и алтарей, играют в рыцарей и чародеев, наступая иной раз ногами на лики неведомых святых.
   Последний Гаэрский Рекс женился на дочери из рода Бронзового Медведя, и его династия стала одной из ветвей древнего рода. По прошествии нескольких лет, он сам стал Великим Князем и с тех пор столица находится в городе окружающем стены Бронзового Замка.
  
  

***

  
   Обед как всегда был роскошным. За резным столом со вставками сандалового дерева сидело около пятисот человек, и только от силы сто были сановниками и вельможами, остальные же имея, может быть влиятельных родственников или знаменитых предков, не имели иного достатка как княжеский стол, и иного занятия как интриги, абсолютно бессмысленные и не имеющие какого либо отношения к политике. Возможно, князьям нравилось забавляться, наблюдая за этой катавасией, но такое увлечение пагубно сказалось на их интеллекте.
   Ярополк был старшим княжичем, но ему было отказано в праве на престол. Сейчас он безразлично ковырял вилкой о двух зубцах в тарелке с жареными котлетами, обложенными мочёной клюквой. Аппетит не приходил. Красивая девочка прислужница приятно улыбаясь спросила: "Не желает ли княжич чего-либо другого?" Тот отрицательно покачал головой. Девочка пожала плечами и пошла к другим трапезникам.
   - Какая славная! - подумал Ярополк, глядя ей в след, - Не худая до костей, и не пухлая как поросёнок. Здоровая девочка. Деревня.
   Он помнил, как его брат купил её у её же отца за пять породистых оленей. Тогда она была просто замарашкой. Невероятно худая и маленькая со смуглой кожей, наверное, от того её серые глаза казались особенно большими. Тогда они ехали с братом Владом. Это случалось крайне редко. Ярополк призирал брата, равно как и призирал его отца. Поскольку его официально всё равно считали бастардом, он мог позволить себе роскошь обращаться к Великому Князю по имени. Обязательного обращения "Батюшка" он не выдержал бы, наверняка сорвался.
   Та девочка снова приближалась к нему. Она была весела и приветлива со всеми. Её глаза блестели, они ещё не приняли того стеклянного пустого выражения как у иных женщин и девушек, служащих в Бронзовом Замке. Ярополк мысленно представил её в Оленьем Парке, среди бесплотных восковых дев с запуганными, как у пойманной дикой лани лицами и русалочьим взглядом. Только было поднесённый ко рту, кусок снова упал на тарелку.
   - Нет, она ещё чиста. Нужно увести её отсюда в деревню. Знаю, она будет рыдать и упираться. Ведь ей кажется, что она попала в сказку.
   - Хотите вина или хмельного мёду? - она по-прежнему ласково улыбалась и смотрела на него. На мгновение ему показалось, что она так приветлива только с ним. Но в тоже время он понимал - это только его собственная фантазия, иллюзия, вызванная желанием и природным эгоизмом, ведь каждый даже самый ничтожный, и в особенности самый ничтожный, человек в тайне надеется, что ми вертится именно вокруг него. Ярополк решил, что действовать надо сейчас. Он жестом пригласил девочку поближе и шёпотом заговорил с ней:
   - Как твоё имя?
   - Лийя, господин.
   - Лийя, я сейчас должен выйти, сопроводи меня, пожалуйста, мне понадобится твой помощь кое в чём.
   - Хорошо, я с радостью.
   Княжич поднялся со скамьи. И так как его место было среди удельных князей, а не приближённых Великого князя, его бегства никто не заметил. Ярополк же заметил. Заметил, с каким беспокойством Влад, сидя справа от отца, стал шарить взглядом по залу в поисках пропавшей из поля его зрения прислужницы.
   Как ни старайся, кованые сапоги чётко высекают звук из крытых полированными досками полов. Это всегда раздражало княжича, но другой обуви он не носил, просто денег которые он получал у распорядителя замка не хватало на частую покупку новой пары, и Ярополк носил солдатские сапоги с подбитыми стальными подковами нестирающимися подошвами. Лийя же ступала неслышно мягкими подушечками босых ног по чисто выметенными доскам. На ней вообще было мало одежды, только белый сарафанчик с красной узорной тесёмкой по канту и без пояса, доходивший ей до колен. Ещё пара алых лент заплетённых в тёмно-русые волосы выгодно оттеняли её смуглое личико. Но это отнюдь не оттого, что на неё жалели денег.
   Ярополк привык обходиться со слугами, как с равными, и слуги так же вели себя с ним, но только конечно уважительно, как с первым среди равных, потому и сейчас девочка шла не сзади на почётном отдалении ожидая, когда господин призовёт её, а рядом с ним, и он чувствовал лёгкий аромат розового мыла исходящий от её кожи.
   Розовое мило. Княжич мысленно улыбнулся. Его старый слуга помнивший ещё покойную мать, с трудом доставал мыло даже сваренное из собак. Народ вообще обходился без этой роскоши. Однажды он узнал, что крестьяне моются с помощью обычных кусочков белой глины часто встречающихся в песчаных почвах Гаэры. С тех пор он стал мыть мылом только волосы, в остальном же брал пример с простого люда, так экономились лишние десять гривенников, для него сумма вполне приличная.
   - Ясно же, она откажется. Но вдруг. Может быть, её душа не так сильно отравлена ядами меркантильности и продажности, так присущими нашему времени.
   Они ушли далеко. В первую же комнату, в которой было пусто, он подтолкнул Лийю, и войдя сам, притворил дверь.
   - Так чем же я могу вам помочь?
   - Если выслушаешь меня, и сделаешь, как я попрошу, поможешь мне очистить совесть от ещё одного греха.
   - Я вас не очень понимаю.
   - Уезжай в деревню. Я помогу тебе. За пределами этих стен у меня есть друзья, и среди зажиточных крестьян тоже. Уезжай. Конечно, там не будет такой чудесной жизни, к которой ты здесь привыкла...
   - Но зачем же мне тогда уезжать?
   Ярополк ожидал, что она станет противиться, ожидал он и этого вопроса, но не ожидал того тона, каким эти слова были сказаны. Без вызова, без гнева и страха, но с детским любопытством, с интересом. Несомненно, она не хочет уезжать от роскоши, но значит, есть причина, которая может не позволить ей остаться, есть предел, преступив который она перестаёт быть товаром, но где этот предел? Ярополк вдруг испугался. Возможно, он испугался потерять случайную зыбкую надежду, вдруг узнав, что ей предстоит, она не сочтёт это достаточной причиной и отдастся судьбе добровольно, даже желая того, как много раз бывало с другими девочками. И всё же он решился сказать.
   - На нашей семье лежит родовое проклятье. Это кара небес за деяния и пороки, которым придавался ещё мой дед. Он высадил Олений парк, что бы охотиться там. Но уже тогда охотничьи домики стали превращаться в дома свиданий, где дед спасался в объятиях любовниц от сварливой жены. Эта дурная привычка передалась моему... правильнее говорить, Великому Князю.
   Уже в тринадцать лет он по недосмотру, а может быть по наущению своих дядьев обрюхатил свою первую любовницу, ровесницу, но с тех пор, хотя он и возмужал, его вкусы не изменились....
   - Зачем вы это говорите?
   - Слушай меня внимательно и делай выводы. Его вкусы не изменились. Он любит молоденьких девочек. Любит их каждый день, прямо сидя на престоле моих предков, Гаэрских королей, посреди тронной залы. За это господь послал ему кару.
   Но от этой кары умерла моя мать. Она умерла от сифилиса. Мой младший брат им болен, правда, врачи из Галича сводят на нет его симптомы своими дорогостоящими средствами. Я же избежал этой участи.
   - Вот почему вас считают...
   - Именно по этому. Теперь ты поняла?
   - Но это не правда! То что ты сказал мне, это... Со мной все ласковы. А князья даже не смотрят в мою сторону, я ведь простая хуторянка.
   - Мой сводный брат поставляет девочек моему отчиму. Именно он купил тебя, ты ведь помнишь тот день. Я помню. Я помню тебя маленьким напуганным ребёнком. Ты выросла на моих глазах. Просто ты очень красивая...
   - Замолчите! Я всё поняла! Это не они, это ты, ты сам такой! - он вдруг заметил то, как она с ним заговорила. Привычное "Вы" пропало без следа. В голосе звучало словно бы разочарование. Она гордо повернулась к нему спиной и пошла обратно в трапезную. Он хмуро поплёлся обратно в трапезную. Ярополк вернулся к своему нетронутому прибору. Лийя старалась более не приближаться к его месту.
   К Мороку! Он вздохнул и стряхнул с себя всё, как и не было минувших тревог и стремлений. Он снова был ко всему безразличен и уверенным движением направил вилку с кусочком котлеты себе в рот. Но вновь столько раз бывший у цели кусочек остановился перед разомкнутыми зубами, что-то хрустально блеснуло в кусочке. По началу княжич решил. Что это капелька воды с клюквы, но что-то заставило его взять нож и сковырнуть сверкающую крупицу. На стол упала крошка толчёного стекла.
  
  
  

XIII. Деньги, деньги, деньги...

  
   Не могу сказать, что торговые или ростовщические дела сильно привлекали меня, но именно это стало моим ремеслом, первым мирным ремеслом после войны в Поморье. Кузнец не сдержал слова и вскоре в хуторе и соседнем городе узнали о молодом ведьмаке, заставляющем уток нести золотые яйца. Мой отец сумел воспользоваться дармовой славой и устроил меня в артель торговой гильдии города Уголя.
   Старший приказчик был знакомым отца по его воинскому прошлому, они вместе где-то далеко на юге сражались с журганскими убийцами-моргайтами, причём каждый последующий рассказ отца о тех достославных временах не повторялся из раза в раз, а обрастал всё новыми подробностями: моргайтов становилось всё больше, их дрессированные волки всё огромней, а единственное оружие оставшееся у него, двуручный меч, на оборот, превращался то в палаш, то в кинжал и, наконец, в нож. Это, правда, было характерно для любых его рассказов, благо он умел находить слушателей.
   Так вот, философа заставили работать в самой меркантильной сфере. По началу меня взяли в обучение. Пожалуй, столько сведений за такой короткий промежуток времени я ещё не получал. Мой начальник заставил меня выучить наименование всех монет, имевших обращение в нашей и соседней провинциях, их соотношение и долю металлов в каждой.
   Так, например, деньги, чеканенные урвийским Великим Князем это медный грош и серебряная гривна, в гривне около десяти мер серебра, и она соотносится с грошом один к ста. Также соотносятся галичский серебряный рубль и медная копейка, но вот только в рубле четырнадцать с половиной мер серебра, и, следовательно, он равен одной гривне сорока пяти грошам, копейку же меняют по две за три гроша.
   Так же имеются золотые монеты: галичский червонец и ванхеймский тайлер, они примерно равны, разница составляла около пяти грошей и даже меньше, поэтом ростовщики часто меняют их один к одному, а разницу оставляют себе, оттого купцы, имеющие крупные дела с ванхеймцами предпочитают тайлеры плавить и продавать золото на вес.
   Своей золотой монеты в Урвие нет, так как нет золотых жил и рудников. Когда-то давно князья пытались отвоевать несколько жил у журганцев, но мой отец расскажет вам об этом увлекательнее, чем я.
   Помимо обмена монет на монеты, наша контора, конечно же, занималась обменом монет на товары. Товаров не много, и стоят они не очень дорого, но как не странно именно дешёвые и качественные товары, которые с удовольствием покупают простые обыватели, приносят больше всего доходов.
   Наша артель имела дело с жестяной, медной и керамической посудой, заячьими мясом и мехом, льняной и шерстяной пряжей и готовой тканью и одеждой, а так же мёдом, воском, свечами, олифой, картошкой и оленьими рогом, мясом молоком, кожей и как следствие обувью и одеждой из оленьей же кожи.
   Особо сложной считалась торговля молоком и мясом. Эти товары за частую быстро портились, и требовали большего опыта, сметливости и подвижности, ей занимались умудренные, но ещё не старые, купцы, следующей по сложности считалась керамика, из-за специфических свойств она могла оказаться очень убыточной, остальные товары не требовали особых навыков в работе с ними.
   Мне досталась кожа, мех и изделия из них. Думаю, без знакомых моего отца из хутора Пушного здесь не обошлось. Что ж, не могу жаловаться и лукавить, моя новая работа мне нравилась. Я мог применить свои знания и навыки, полученные в Ольхольнарине, и получить новые, к тому же работа требовала не только сидеть в избе и скрипеть пером по бересте, но непосредственно разъезжать по разбросанным в лесной глуши охотничьим домам, участвовать в больших облавах, заниматься в мастерских усмарей и кожевенников. Да и дома я бывал, по сути, большую часть рабочей недели, лишь в пятницу я был обязан являться в приказную избу и давать на прочтение и одобрение моему начальнику смету и отчёт, а так же сдавать в сокровищницу, имеющуюся на руках наличность для сделок.
   Первый месяц мне жалования не платили, но счетовод выдал в последних числах небольшую премию в триста гривен. Этого мне было достаточно, чтобы расплатиться с долгами, которые неизбежно возникали по началу. Кажется, отец был мною доволен, он видел меня одновременно самостоятельным, и в тоже время мог свободно присматривать за мной. Его не оставляла надежда сделать из меня достойного продолжателя рода, наследника терема и полу мифического титула покровителя хутора.
  

***

  
   Земля ещё не была густо укутана снегом. Да и снега то кот наплакал. Чёрная слюдинистая грязь схватилась крепким льдом, казалось, наступи, и она расползётся хлюпкой жижей, затягивая ногу в трясину, но нет, грязь хрустела и крошилась ломкими острыми осколками как обсидиановое стекло. И непривычно чёрные, шипастые, кривоватые древа акации, и матово чёрные тела грачей на их ветвях, и громоздко чёрные местами, до серости, размазанные по небу наляпанные грязью дождевые тучи. Только прошлогодние стоялые травы вызывающе белеют как седина на плешивой голове мавра.
   Я остановился и присел на упавшую корягу. У неё были обрублены ветки и сучья, надо полагать на хворост, а сам ствол дровосеки бросили здесь. Толи дотащить не было сил, толи решили дождаться снега и без особого труда уволочь на хутор. Скорее всего, так, под стволом постилка из травы, песка и мусора, чтобы не сильно примерзал к земле.
   Удобно примостившись на плоском пеньке большой ветви, я скинул надавивший плечи мешок с лямками, и с наслаждением выгнул спину. Оглянулся вокруг. Застрельщики и следопыт куда-то пропали. Саней тоже не видно. Проклятье! Я не был в этом лесу с десяти лет, но не хватало еще, чтобы я заблудился в родных местах!
   Грачи, молча и как-то подозрительно следили за мной. Словно они сговорились, так многозначительно молчат, когда твоя судьба предрешена, и только ты сам о том ещё не ведаешь. И это многозначительное молчание сильно действует на нервы. Чем дольше длилось заговорщическое молчание пернатых там вернее бессмысленный, и беспричинный страх заползал под полы моего тулупа.
   Нужно что-то сделать, иначе непременно случится новый припадок!
   Вдруг вспомнилось поморье, детский плачь, рёв толпы, толпы жаждавшей моей смерти. За жизнь двух детей жизнь одного убийцы. Какой-то несуразный торг. И хоть каждый раз находишь себе оправдание, гадкая жижа всё равно копится внизу живота и рвотой поднимается к горлу. Мне стало физически плохо. В глазах помутнело. Камышовые стрелы с весёлым трескучим звуком высыпались на землю жёлтыми чёрточками.
   Мне слишком плохо! Это нужно забыть. Навсегда забыть, и никогда не вспоминать, словно там и не был никогда. Ведь каждый день слышу на улицах и рынках, там гибнут дети, тут гибнут дети, десятками, от холеры, простуды, зверя, по недосмотру. И ведь не трогают же так сильно эти рассказы. Опечалишься, посочувствуешь, это да. Погорюешь день, и забудешь, если вообще обратишь на то своё внимание.
   Если хочешь жить в этом мире, нужно стать бесчувственным. Словно камень. Отбросить все эмоции. Отбросить совесть, в конце концов. Ведь я могу это сделать! Я то не тупой бездумный, безвольный фанатик, верующий в загробную жизнь подле господа Ванира, верующий в божественное воздаяние, надеющийся, что его мирской подвиг кто-то оценит.
   А ведь никто не оценит! И нет там ничего! И совесть моя чиста, если я сам не вижу на себе греха! К Мороку! К Орнулу! Ко всем дьяволам и демонам катитесь, к самой чёртовой матери! И если для моего счастья и покоя потребно умертвит ещё сотню людей, пусть и мужчин и женщин и их ублюдков, я это сделаю со спокойной совестью!
   Подначивая себя этими размышлениями, я не успокоил себя, а лишь превратил горечь в ярость и злобу. И снова стало горячо внутри, а сладковатый приторный запах черёмухи и гнилых яблок возвестил о яде в воздухе вокруг меня. Припадок начинался, нужно было скорее истратить его силу на что-либо, иначе вновь случится нечто, о чём будет стыдно вспоминать, и признаваться самому себе.
   С усилием я привстал и вперил глаза в толстое мощное мёртвое дерево. Засохший великан стоял прямо передо мной и противно скрипел на ветру.
   Опять она! Противная мерзкая харя! Тело червя опуталось вокруг засохшего дерева, а голова, большая и уродливая свисает с ветвей, цепляясь за них своими рогами. Она нагло и неприязненно пялила в меня свои мерзкие глаза, и сама вся казалась мерзкой, слизкой. Чешуи не было, линяет гадина. Не змея, червь, огромный скользкий жирный трупный червь. Ну чего ты вылупился, сука? Мразь, чего тебе от меня надо? Какого дьявола, ты за мной всюду ходишь? Пошла вон! Прочь! Прочь сука! Чё смотришь, как мужик на вошь? Думаешь самая умная? Думаешь, вот стоит перед тобой человечек - урод, гнида, мерзкая, так ты думаешь? А ты не думай, ты попробуй, сама попробуй вот в этой гнили пожить.
   А! Тебе того только и надо! Ты же питаешься гнилью! Тебе мертвечины подавай, вот ты и увязалась за мной, сука. Мало было? Еще хочется? Вон как брюхо разжирело, ужо в старую шкуру не помещается. Ну что ещё? Укоряешь меня? Обвиняешь? Обожравшись человечиной легко обвинять, а вот давай поменяемся? А? Поменяемся местами и телами? Не хочешь, брезгуешь. Вот я такой поганью мразью не брезгую, а ты мною брезгуешь. Потому и брезгуешь, что я не брезгую...
   Да будь ты проклята! Только и успел что подумать. Вихрь, поток чего-то мерзкого едкого выжигающего, словно злобный мёртвый ветер, или кислотная река, сплетаясь в яростном сладострастии, вырвались на свободу, разбила, разметала в щепу, словно вырвавшаяся из ледового плена река взрывает хилую плотину дерзнувшую преградить ей путь.
   И как хорошо, обессилив, забыться сном без видений. И забвенье поглотило меня...
  

***

  
   ... Странно. Очень странно. Одна часть меня спала крепким здоровым сном доступным только молодости. Находясь здесь рядом с ним, с его телом, и не решаясь его назвать мной, ибо он не я, и я не являюсь частью его. Мы оба совершенно разные существа являющиеся частями кого-то третьего. И от того может быть, я опасался за него. Ибо он спал посреди дремучего леса прямо на сырой земле, не оборонённый ни кем и ни чем от всякой твари.
   Но вот показались какие-то люди. Я прежде их не знал и не видел, но они похоже знали того, кто лежал здесь. Я ещё какое-то время бродил меж них, но вскоре понял - они не причинят ему вреда, оборонят его. Всё будет как должно, и я могу свободно уйти, куда мне хочется. И я ушёл в лес.
   Вокруг лишь чернота деревьев и белизна снега. Тропа убегает куда-то в даль, и я следую по ней. От чего-то мне казалось - я знаю этот лес, и теперь уже должны были бы явится другие виды, но лес странным образом продолжался, и чем дальше я углублялся в него, тем причудливее он становился, деревья менялись, появлялись новые неизвестных мне пород и они извивались, корчились, ажурно вплетаясь друг в друга. Зверя совсем не было, ни белки, ни мыши. Но какие-то тени непрестанно метались в вервях и на земле. Огоньки насекомых становились ярче, тени гуще. На секунду я подумал, что лес стал гуще, и от того стало темнее, но, подняв голову, я увидел небо. Оно было чёрно-синим. И это было странным, ведь день едва достиг середины. Хотя, похоже, это не то место, в каких я привык находиться. И весь опыт, что я имею, получен мною от того, кто сейчас не существует, будучи разбитым, на две части. И я могу судить обо всём как тот. Но эти знания не безупречны. Ведь у меня другие глаза, другая душа, иное тело иная память. Его воспоминания и даже мысли я чувствую и вижу иначе, но в то же время я помню, как чувствовал и видел их он, и сравнивая. Вижу что они совершенно различны. А между тем небо снова изменилось. Появилось огромное красное солнце. Оно висело так низко, что половина его была постоянно скрываема чёрными ветвями деревьев. Небесная сфера побагровела, стала пурпурной, фиалковой, алой в ореоле, вокруг солнца, но корона, опоясывающая светило оставалась аспидно-черной, словно уголь, словно застывшая смола на свежем изломе. И не было на этом небе ни звёзд, ни облаков.
   Но нет. Вот зелёная звезда ярко загорелась прямо у меня над головой. Она словно замерла, когда я посмотрел на меня, будто бы заметив моё внимание. Почему-то захотелось её коснуться, рука не произвольно потянулась к небу, и от этого движения звезда пришла в беспокойство. Она слетела со своего места, закружилась, быстро описывая спирали вокруг меня. Я увидел, что это был светляк. Обычная мошка. Но нет не обычная. Светящееся нечто было и светило, и летало как обычная муха, но ни тельца, ни головы, ни крыл не было видно, и даже жужжания этих самых крыл было не различить. Но нет, всё бред. Просто в полумраке не мудрено ошибиться глазами, а может это и впрямь болотный огонёк безвинно убитой души. Эти твари водятся на многочисленных гнилых и топких лужах Урвия. И более того в Древлянских пустошах. Но под Уголем, их с сотворения мира ни разу не видывали. Да и болот здесь нет. Только жидкие леса да травянистые степи, балки, овраги.
   Но вот и лес кончился, и началась степь. Это уже более походит на правду. И степь хороша. Земля - голая тёплая сухая пыль. Мягкая, ногой ступать приятно и не вздымается в воздух душными клубами. Травы поднимаются из неё островками бурой в свете этого умирающего солнца зелени. И ветер волновал травы, метал их, гнул, но они выгибались и вновь распрямляли свои стебли.
   Бесплотные тени шмыгали у меня под ногами, к ним я уже привык, и в месте с ними бегали невесть откуда пущенные солнечные зайчики. Мне показалось, что тени и зайчики гоняются и бегают друг от друга. Присмотрелся, и впрямь - несколько теней нагнав одно светлое пятно окружили его и будто бы пожрали, но, встретившись один на один, солнечный заяц сжирал тень.
   Мысль мелькнула у меня в голове, ещё не оформившись, но влечение тела опередило медленный требующий осознания мозг. Почувствовал раньше, чем догадался. Одной ногой я наступил на очередную пробегавшую тень и... придавил её к земле. Поднял ногу, и тварь метнулась на свободу в бескрайнюю степь. Тогда уже специально я выхватил у своры теней издыхающего солнечного зайца и поскольку тот уже был не жилец, сдавил его меж пальцев. Он судорожно дёрнулся, обмяк как вата и стал таять в воздухе. Моя кожа впитала его поблёкшее сияние и по телу распространилась неведомая доселе сытость.
   Только тут я понял, как был до сих пор голоден, вообще понял, что и был то голоден. Мои глаза стали шарить по земле в поисках новой закуски. Но зайцы быстро раскусили меня и теперь убегали прочь, так же как и от теней. Тогда я схватил тень и попробовал разжевать её, но мерзостно противный вкус заставил тут же выплюнуть эту гадость обратно и не дожеванный зверёк бодро унёсся в степь. Вдруг за моим плёчом раздался тихий голос:
   - Ты голоден? Пойдём со мной, я отведу тебя в место, где вдоволь еды и питья для такого путника как ты. Пойдём со мной!
   Я обернулся. В нескольких саженях от меня стояла красивая молодая девушка. Она была нагая, так мне показалось. Но, приблизившись, я увидел на ней множество покровов, но все они были прозрачны как воздух и нисколько не скрывали её наготы. А может, это только я видел их прозрачными. Ведь она сама нисколько не таилась и не пыталась прикрыться, словно была уверенна, что я не вижу её срамоты. Но об этом я не сказал ей ни слова, просто пошёл за ней. Ведь я был очень голоден и испытывал ещё какое-то чувство, наверное, это была жажда, а впрочем, не знаю.
   Она вела меня по тропинке выложенной из больших и круглых белых камней. И ступала босыми ногами только по ним, словно боясь коснуться стопами пыли, будто бы это была и не пыль, а расплавленный свинец. Её длинные до пят волосы цвета звёздного сияния колыхались от каждого дуновения ветра, и незримые одежды вздымались вверх. Наконец мы пришли к новой стене леса. А перед ней виднелась громадина дома с двумя пылающими отверстиями окон.
   - Здесь сегодня праздник, ещё одному гостю будут рады и не посмотрят что он не званный, - ещё тише, чем прежде проговорила она, но я расслышал каждое слово. Тут я споткнулся и упал на тропинку. Слегка поднявшись, я взглянул на вывороченный из земли камень, служивший причиной падения, но не удивился, увидев, что это чей-то череп, чей-то похожий на человеческий, но не человеческий явно, ибо я мог надеть его на свою голову, словно шлем, и, наверное, ещё осталось бы место.
   - Ну что ты застрял? Там всё без нас кончат.
   Я послушно вскочил и последовал за своей спутницей. Мы подошли к самому порогу. И росшее около него дерево нагнулось к нам и осмотрело росшем на его ветви, словно вишня, глазом. Довольно проскрипело и отодвинулось в сторону. Тогда двери дома открылись, и я увидел комнату полную света и пирующих гостей. Я уже было хотел вступить на порог, но тут заметил, что дом этот имеет форму лягушачьей головы, с той лишь разницей, что в отличие от лягушки, у этой твари кожа была словно человеческая и щёки, и веки и прочие части словно обвисли от обилия жира, а по бокам двери и над нею торчали и свисали длинные костяные кинжалы зубов.
   Девушка поднялась на порог и сбросила с себя одежды, кои тут же растворились в воздухе, не успев коснуться земли. Теперь она точно была нага, и сама прекрасно об этом знала.
   Она удивлённо взглянула на меня, не решавшегося преступить страшного порога, и, последний раз поманив меня, скрылась в глубине зала, смешавшись с толпой пьяных причудливых бражников. Ещё какое-то время я постоял, но учуяв запахи яств, и звуки льющейся браги и пенящегося вина. Я поборол страх и вошёл в этот дом, и пасть твари сомкнулась за мной. Я присел к столу.
   Это было похоже на свадьбу. Во главе стола сидели как жених и невеста двое. Один - мужчина в галичских доспехах, что скрывают человека от пят до кончиков пальцев на руках. Ни единого кусочка его тела не было видно под бронёй. Он пил и ел не поднимая забрала. Опрокидывая ковши вин и куски яств в щели у рта. По левую руку от него сидела девушка, но не та, что привела меня сюда. Она так же была нага и прекрасна, но плоть её и кожа и кровь на её животе стали прозрачными, и сквозь эти пелены я видел существо ещё не оформившееся, интересное и совсем не отталкивающее, хотя и похожее на головастика.
   Я хотел, было, начать есть, но невеста будто бы позвала меня сесть рядом с ней. Тогда прихватив тарелку и жуя на ходу, направился к ней. Она сидела брошенная мужем. Тот был увлечен поглощением того, что было на тарелках. Подойдя к ним, я почему-то решил поднять забрало шлема жениха, но под ним не было лица. Доспехи были пустой раковиной и пытались, заполнит эту пустоту вином.
   Но что-то в этот момент начало выдёргивать меня от сюда, на давая понять что между ними произошло...
  

***

  
   Свет ярким лучом бил сквозь слюдяное оконце под самым потолком и выхватывал сияющим пятном золотистый мех лисьего одеяла и оголившийся кончик ноги Рады. Она лежала, повернувшись к Вольге спиной, и тот не знал, спит ли она или просто лежит, но ему почему-то всё равно было неудобно пошевелиться, словно любое движение заставит ёё проснуться и вскочить с кровати. А так не хотелось, чтобы хоть что-то в этом маленьком охотничьем домике менялось. И хотя ему уже осточертело лежать в горячей от их тел постели, он не шевелился.
   От плотно проконопаченных брёвен сруба пахло сосновой смолой. Странно. В здешних лесах Вольга нигде не видел сосен. Он потому и забрался так далеко на юг, чтобы ничего в пейзаже не напоминало ни ему, ни Раде о Поморье и островах Поющего моря.
   В домике не было печи. Только большой глиняный горшок с почерневшими от копоти стенками был приспособлен под жаровню, а на него положена решётка для готовки, но сейчас жаровня была холодна. Однако комната была согрета их дыханием, даже на столько, что большая жирная муха проснулась, спутав зиму с летом, и выползла из своего угла. Сейчас она с мелодичным дребезжанием пыталась выбиться к свету сквозь мутноватое окно.
   Вольга положил ладонь на голову Рады, он хотел пригладить её волосы, но она резко отбросила его руку. Рада отпихнула мужа и отползла на другой конец лежанки. Кровать предназначалась не менее чем для пяти охотников, и двоим, была довольна велика. Вольга ничего не сказал. Он присел и здоровой рукой отбросил одеяло. Поведение его жены начинало злить. Чего же она хотела? Зачем ей был нужен это фарс с женитьбой? А хотя почему нет?
   Он вспомнил, как Рада сама ещё на острове натаскала его на волчьи схроны, это она научила его находить и разворовывать эти пиратские тайники. Она же его руками угнала из оборотневой гавани шхуну набитую украденными деньгами. Всё просто. Теперь она по закону их хозяйка. Рыжая ведьма! Чёрта лысого, я ей что-нибудь оставлю раньше, чем она вгонит меня в могилу! Я буду жить на широкую ногу. И раз уж на то пошло, ей я тоже ничего не должен и не обязан. И как я мог подумать, что она действительно полюбит калеку, она ведь на самом деле считает, что это непременно я убил её бывшего женишка!
   Вдруг злость накатила волной. Вольга здоровой рукой схватил удивлённую и испуганную Раду за запястье и резко дёрнул к себе, вытащив её из-под одеяла. Он задрал её сорочку и грубо стянул ее, оставив Раду совершенно нагой. Испуганная девушка инстинктивно начала вырываться и бить Вольгу кулаками. Ветеран сдавил её ладонью горло, и она тут же перестала драться, впившись руками в запястье Вольги, стремясь оторвать от себя его железную руку. Меж тем она продолжала извиваться как уж, пока, наконец, Вольга не смог с силой раздвинуть её колени. Девушка замолчала и перестала вырываться. Она просто лежала без движений и звуков, пока тот, кого она называла мужем сопел как животное.
   Но не прошло и трёх минут, как в двери и окно с силой забарабанили. Вольга грязно выругался и слез с кровати. Рада спешно натянула сорочку, пряча свою наготу и завернулась в одеяло, словно в шубу. Вольга же просто подтянул порты и примотал к культе увесистый протез, который можно было использовать как оружие в случае необходимости. В ответ на крики снаружи он выругался ещё громче и матернее. Он взялся здоровой рукой за дуло короткого тяжёлого мушкета и, ногой отбросив щеколду, вышел в распахнувшуюся дверь.
   - Что вам надо, сучьи дети? Я арендовал этот домик у вашей гильдии, он принадлежит сейчас мне, и если вы решили свежевать тут туши катитесь в чертовой матери! - он произнёс это столь свирепо, вдобавок эффектно перекинув ствол мушкета через локоть покалеченной руки, что пришедшие гости в раз замолчали и попятились. Это были охотники, они сильно встревожены, но отнюдь не гостеприимным приёмом хозяина охотничьего домика.
   - Мы не хотим ссориться, - заговорил старший, кажется следопыт, - один из наших пропал, его нигде нет, и следов мы не найдём, этот засранец слишком мягко ступает, словно по воздуху. Нам нужна помощь. Вы его не видели? Паренёк такой молодой, но с виду ему лет тридцать, росту маленького, русый...
   - Нет. Я никого не видел. Убирайтесь!
   - Ладно, извините...
   Но тут неподалёку раздался грохот. Все разом повернули головы и увидели облако чёрного дыма, поднявшееся над лесом и быстро растаявшее в прозрачном воздухе. Стаи грачей взмыли в небо и с диким гиканьем закружили над странным местом.
   - Молния что ли?
   - Не похоже, облака не грозовые. Чёрт её знает. Пошли, это наш, наверное.
   Охотники быстро двинулись по направлению к взрыву. Вольга с минуту посмотрел им вслед. Плюнул на землю и вернулся в хижину. На душе у него было пакостно, так пакостно, что ему почти физически было плохо. Он инстинктивно потянулся к единственному известному ему противоядию - глиняной бутылке водки. Самогон обжёг горло, разогнал желчь, замутил голову, но того облегчения, какого ждал Вольга, не принёс, тогда ветеран решил просто увеличить дозу и крепко приложился к фляге.
   Рада вскочила с кровати и вырвала бутыль из его зубов.
   - Животное! Если тебе не иметься иди, принеси что-нибудь поесть. Продышись хотя бы! - она насильно закутала его в шубу, надела на голову шапку и, всучив ружье, вытолкала его за дверь.
   Чёрт. Может тоже сходить посмотреть, что там случилось? Он хмуро побрёл по следам охотников. По пути грел дыханием фитиль, и непрерывно стуча камушком кремния по медной пластинке прибитой к цевью ружья, пытался затеплить его от ярко жёлтых снопов искр.
   Вскоре он нашёл охотников. Они пытались привести кого-то в чувства. Вольга отошёл от них и принялся изучать развороченное дерево, точнее вывернутый с корнем пень, так как остальная его часть была разбросана ещё дымящимися ветками и щепками по всей поляне. Бандитский схрон пороха. Не иначе. Видно сильно приложило бедолагу.
   - Эй, он хоть живой? Его сильно зацепило?
   - Дьявол, если бы. Ни хрена не понятно. Его даже не задело.
   Вольга подошёл к лежавшему на земле телу. Его лицо показалось ему знакомым, он присмотрелся внимательнее. Чёрт, да это же Ведьмак, из Лунного Лимана! Безразличное любопытство тут же сменилось живейшим участием. Ветеран быстро осмотрел и ощупал ведьмака.
   - Он действительно не ранен и не оглушен. Это истощение и переохлаждение, он замёрз попросту.
   - Чушь, ты же видишь, как тепло он одет, он на морозе не дольше нас. И какое к чёрту истощение?
   - Чушь не чушь, ты сам видишь что это так.
   - А это? - охотник показал на головешки.
   - Бандиты или браконьеры прятали здесь порох. Не думаю что это как-то связано. Хотя может, он так догадался позвать на помощь. Короче, меньше слов, его нужно отнести в тепло. Я знаю, что делать в таких случаях.
   Шестеро человек быстро понесли больного на плечах. Уже через несколько минут они достигли охотничьего домика. Рада отворила им дверь и пропустила всю толпу внутрь. Парня положили на кровать, раздели и завернули в одеяла.
   - А теперь что? - спросил один из охотников.
   - А теперь валите все прочь из хижины, - огрызнулся Вольга. Охотники, несмотря на грубость тона, беспрекословно подчинились. Рада закрыла за ними дверь и вернулась к постели. Она посмотрела на раздевающегося Вольгу.
   - Что ты собрался делать?
   - Отогреть его. С ним тоже, что было со мной, когда твой отец выловил меня сетью из моря.
   - Тогда это не твоё дело.
   - Что?
   - Это должна делать женщина.
   - Какая разница? Если хочешь, помогай, вдвоём получится, наверное, быстрее.
   - Нет. Ты уходи.
   - Что? Да что за? Дьявол. Делай что хочешь. Дура! - Вольга быстро оделся, выбежал прочь, и с силой хлопнул дверью. Рада сбросила на пол сорочку и залезла под одеяло. Она обвила собой холодное тело ведьмака. Так сжавшись вокруг него калачиком, она положила голову на его грудь, и слушала, как медленно бьётся его сердце.
   Вдруг его рука легла на её живот и нежно погладила его. Рада встрепенулась, она посмотрела не лицо ведьмака. Оно оставалось таким же бледным, восковым и безжизненным, губы его не шевелились, но она отчётливо услышала слова, они звучали в её голове:
   - Зачем вы мучаете друг друга?
   - Да что ты знаешь? - прошипела она, наливаясь злобой. Он открыл глаза. Щёки порозовели, ведьмак вновь провёл ещё слабой рукой по её животу. Его губы расплылись в доброй улыбке. И он заговорил уже голосом:
   - Вы не понимаете своего счастья. И он не понимает. Как бы я хотел сам оказаться на его месте, быть мужем такой прекрасной женщины, иметь от неё детей. Забудь... Забудь просто как это - злиться. Ты должна любить его, и он полюбит тебя, если не можешь, заставь себя. Любовь это не страсть, не желание, и даже не нежность, это умение принимать его и прощать, это умение забывать. Теперь мне плевать чего ты хочешь или хотела раньше, и ему плевать, точнее ей, - он в третий раз провёл рукой по её животу, - Девочка, будет девочка...
   Он ещё раз улыбнулся и прежде чем заснуть, прошептал:
   - Уйди. Ты мне больше не нужна. Иди к своему мужу.
  

***

  
   Месяц Инея прошёл и наступил месяц Снегопада. Я стал полноправным исполнительным приказчиком и заправским охотником, я даже научился выделывать шкуры и коптить мясо. Так же будучи поставщиком для многих ремесленников города, разобрался в премудростях сапожного и иного кустарного ремесла, различая качественную работу от халтуры. Между тем мой управляющий снова как обычно выдал мне список обязательных заказов и сто гривен на торговые сделки. Список по началу удивил меня своей продолжительностью. Обычно он состоял из пары оптовых и около десятка частных заказов, это же был сплошь из оптовых, причём не малых, он больше напоминал список заказом для армии: обувь, тёплая одежда, шкуры и дешёвые меха, кожанки, сбруя, ремни, сёдла, медвежьи ошейники, шлёмы...
   Но более странным было то, что за них было уплачено не наличностью и не головами скота, а пергаментными грамотами расписками. В Урвие в те времена не было ломбардских и банкирских домов как в Галиче, частные ростовщики предпочитали использовать наличные деньги. Единственной финансовой силой имевшей дело с денежными переводами и как следствие использовавшей расписки была церковь.
   Дело в том, что, как вы успели, наверное, заметить, бардак это естественное состояние нашего славного государства, а посему, отправляясь в дальний путь, иметь при себе деньги было опасно для жизни. Охраняемые караваны ходили очень не регулярно и чаще с оказией. Купеческие гильдии не могли снаряжать подобные караваны для каждого желающего купца, да и для себя они не часто пользовались такой роскошью. Что же говорить о простых странниках, которыми были в основном паломники?
   Тогда чтобы посещаемость святых мест не уменьшалась, а как следствие и не падали доходы князей церкви, одному епископу пришла в голову гениальная идея. Каждая часовня и монастырь Ванира были, по сути, крепостью. Шайкам воров и разбойников их не взять наскоком, особенно когда они охраняются мазохистами и монахами-рыцарями. В них стали тайно доставлять охраняемыми телегами деньги. А паломникам предложили относить деньги в ближайшую часовню и там брать пергамент расписку, по которой можно было получить свои деньги в любом монастыре или церкви. Этой же услугой стали пользоваться так же странствующие торговцы, чаще всего следующие за потоками верующих. Так в одночасье увеличились доходы от туризма и торговли, к тому же князья церкви получили доступ к огромным капиталам которые они с удовольствием предоставляли в долг купцам и князьям земли и даже крестьянам за баснословно малый процент, непомерно наживаясь и подчас разоряя частных ростовщиков.
   Резонно было бы предположить, что расплатиться таким количеством расписок мог только эмиссар церкви. Но всё же это отнюдь не было похоже на вспоможение бедствующим, им вряд ли могли понадобиться куртки и шлемы из дубленной воловьей кожи или широкие поясные и заплечные ремни.
   Заметив мой беспокойный взгляд, управляющий горько улыбнулся и заметил:
   - Да, похоже, снова война. Будем надеяться - она нас не захватит. Как думаете, стоит ссудить деньги на ремонт городских стен?
   - Да пожалуй. Но только не в убыток. Пока рано паниковать. Один из наших опытных представителей сейчас работает на рынке в столице провинции. Он утверждает, что рынок процветает и даже ярмарку не собираются переносить. Но кто знает, где рождаются слухи.
   - Тогда поспеши обналичить расписки, пока они не превратились в простые куски кожи. Но только маленькими партиями и в разных церквях, иначе за них могут дать половинчатую цену, а половину запишут долгом в рассрочку. Денег не хватает даже в церкви!
   - Даже в церкви?! Я запомню... - искренне усмехнулся я. Поиск товаров для выполнения заказов занял на этот раз гораздо больше времени, чем обычно. Пришлось действительно попотеть, для случайных и личных дел не оставалось никакой возможности. Я катастрофически не успевал в срок. Но, наконец, и это было позади, и в пятницу я совершенно вымотанный отдал отчёт и смету управляющему. Наличности практически не оказалось, мне даже пришлось просить выдать мне часть денег в счёт моего жалования.
   Управляющий удовлетворённо просмотрел берестяные листы с радами наименований, цен и действительной стоимости, поставил на каждом отметину своим кольцом печаткой, и как-то устало посмотрел на меня.
   - Что с расписками?
   - Пока ничего хорошего. Временно в церквях их не принимают. Думаю, пока об этом мало кто знает, можно продать их ростовщикам со скидкой, они возьмут охотно. Главное это сохранять тайну между собой.
   - Что ж, работай. Тебе придётся забыть про отдых на этой неделе. Да, если бы и я мог быть таким оптимистичным.
   - Знаете, мной учитель шутил: если проблемы обходят тебя стороной, ты становишься счастливчиков, если нет - философом.
   И хотя в субботу по неписаному закону запрещено заключать сделки, мне удалось обменять большую часть расписок на реальные деньги. Думаю теперь, наконец, таки моей репутации папенькиного сынка пришёл конец, и меня будут считать настоящим дельцом. Когда в понедельник я явился в город нашу избу, там седели только несколько мальчиков писарей. Они сказали мне, что все отправились в торговый зал, место, где заключались при свидетелях крупные сделки между гильдиями и провинциями и даже иностранными. При моём появлении в зале стояла гнетущая тишина, хотя там собрались торговые люди всей провинции. Первое что я услышал:
   - Нас обманули на миллион серебряных рублей!
   Это был кошмар на Яву. Князь церкви расплатился расписками, за которыми не было ни крупицы серебра. Тогда я подумал с облегчением о не зря пропавших выходных. И всё же от этого моему хозяину легче не было. Огромный скандал грозил подорвать торговлю в нескольких провинциях разом. Это было чревато серьёзными последствиями не только для купцов, но и для ремесленников, и простого рабочего люда, крестьян, охотников, промысловиков. Пока все бились в пред истеричных судорогах и спрашивали друг друга, что делать, на помост с которого обычно объявляли цены, поднялся молодой человек. Я знал его, это был Валдис, закончивший семинарию и считавшийся самым образованным в купеческой среде. Он был на год старше меня, но уже занимался торговлей молоком и мясом наравне со старшими приказчиками, о его способности быстро и вовремя доставлять товары ходили легенды, некоторые даже говорили о его связях с мифической гильдией воров. Он заработал себе репутацию на одном ловком деле: Один купец, соблазнившись низкой ценой, купил партию мяса, но позже он убедился, что вместо оленины ему подсунули волчьи туши, к тому же начавшие пропадать и не пригодные в пищу ни людям, ни собакам, ни свиньям. Валдис, бывший в ту пору младшим помощником, умудрился же найти мастера, который почти за даром сварил из них мыло, и затем купец продал его, покрыв все расходы, и даже добыл немного прибыли. С тех пор он стал полноправным купцом, и старики всегда воспринимали его в серьёз.
   Молодежь, к которой относился и я, смертельно ненавидела его, в основном из-за его отношения к людям, особенно к сверстникам стоявшим ниже его. К этой обиде и естественной неприязни вызываемой лощёным видом красавца, пользовавшегося немалым успехом у женщин, примешивалось, скажу откровенно, чистая чёрная зависть.
   Так вот, он поднялся и заговорил:
   - Гости, люд гостиный (это традиционное обращение к купеческому собранию), послушайте меня. Я знаю, что просто так церковь не расплатится с нами, и на расписках стоит печать великого инквизитора Беовульфа, это тоже вызывает в нас страх. Но я знаю также и то, что деньги у церкви есть, если не у церкви, так у её князей точно. Особенно у этого проклятого еретического монашеского ордена, который подчинил себе инквизицию. Раньше они не гнушались богатеть на судебных делах, и имуществе осуждённых, теперь взялись за подлог. Думаю пора проучить попов и вернуть наши деньги, и не только наши, но деньги всей провинции! Нужно послать эмиссара...
   - Закон ныне запрещает иметь эмиссаров купеческим гильдиям.
   - Тогда назовём это как в Ванхейме, агентом. Мы пошлём агента, который вернёт неше по праву.
   - Тогда ты и иди!
   - Точно, Валдиса назначим агентом!
   В тот момент произошло то, что мой друг Вольга характеризует поговоркой "чёрт за язык дёрнул". Я поднялся повыше и крикнул, что хорошо бы послать не одного, но хотябы двух порознь.
   - А что, верно, если один не справится, другой подстрахует. Вот что. Тот кто вернёт миллион серебряных рублей, получит три процента в свой карман.
   - Ставлю восемь рублей на вора!
   - Пятёрка на вора!
   - Трёшка на Ведьмака!
   Пока народ в одночасье увлёкся новой игрой, делая ставки на ведьмака и вора, как они нас окрестили, я прикинул, сколько получу приза. Выходило тридцать тысяч. Если я смогу провернуть это дело, то можно будет заниматься кожами и пушниной без хозяина. Я стану на ноги. В этот момент ко мне подошли трое моих сверстников. Они тоже были молодыми помощниками в гильдии, и все ставили на меня, из общей неприязни к Валдису. Всех я более-менее знал. Первый Яков, или Пчела, он занимался сёдом и свечами, говорили, что летом, после посещения пасек и бортей, он раздавался в объёме раза в два, но на пчёл никогда не жаловался. Второго я знал, так как тот тоже был пушником и мы вместе часто работали, его звали Ярополком. Третий не был мне представлен, но знал его по сплетням. Это был Микула, он занимался картофелем. Картошка самая неприбыльная часть торговли. Крестьяне предпочитают торговать ею на рынке сами и у них охотней покупают обыватели. Микула же извернулся, он собрал заказы всех питейных. Дело в том, что картошка основное блюдо на нашем столе, а жареный картофель - любимая закуска к алкоголю, например к пиву, которое перекочевав из Ванхейма стало вытеснять из питейных хмельные меды и даже пшеничную и можжевеловую водки.
   Вскоре Микула помимо картофеля занялся и другим крестьянским добром, а именно рожью и хмелем, и позжё вяленой и копчёной рыбой, перекупаемой в поиздержавшейся на войне гильдии Поморья.
   Вчетвером мы образовали что-то вроде партии. Товарищи решили поддержать меня и помочь в предстоящей компании. Во-первых, они заняли мне денег в счёт приза, во-вторых, мы могли заработать на игре немалые деньги, так как многие ставили на моего конкурента.
   Первая часть плана нашей кампании родилась сегодня же вечером. Здесь заправилой был Микула. Сидя тесным кружком в верхней комнате одного кабачка, хозяин которого имел дела с нашим "Картошкой". Мы склонились над подробной картой восточного и северного Урвия.
   - Смотрите, вот бухта, куда заходит рыболовная шхуна, они всегда заходят туда в конце месяца, чтобы набрать воды, и стоят три дня. В бухту впадает Белоречка, а в Белоречку наша Медведица. Если ведьмак поедет по льду он проделает это расстояние за семь восемь дней, если он хочет успеть сесть на шхуну, нужно выезжать после завтра. Шхуна же доставит его сюда. Это север Древеня. Я узнал от своих друзей, что инквизиция санкционировала крестовый поход против поклонников Кин в пустошах и деревнях. Значит, скорее всего, все ценности будут свозиться в цитадель Собора Святого Ванира. От этого пляжа верхом можно добраться до собора за полтора дня. Если предположить что Валдис также двинется к собору, то ты выиграешь у него две недели.
   - Но нельзя же просто придти к Великому Инквизитору и помахать у него перед носом пачкой счетов. Да, наверное, об агентах уже узнали в братстве Мёртвого Ванира, и наверняка нас убьют при встрече.
   - Но там же будет идти война. На войне всё возможно, всякое случается. Это уже твоя забота.
   - Тогда мне понадобится напарник и оружие.
   - Найми какого-нибудь ветерана. Деньги у тебя есть.
   Найди какого-нибудь ветерана! Ха! Чёрт! Где же я в такой срок найду нужного человека? Первый о ком я подумал это Вольга. Я видел, как он на охоте лихо обращается с этим новым оружием из Галича, хотя остался без правой руки. Но сильно надеяться, что степенный к тому же семейный человек ввяжется в авантюру не приходилось. В общем-то, так и случилось.
   Он принял меня весьма радушно. Его жена ушла за покупками и он, как это часто бывало, проводил свободное время подле своих пистолетов в маленькой комнатушке для молитв. Тут были только столик, придвинутый к окну с двумя свечами, напротив двери, и две скамеечки у боковых стен. Он выслушал меня внимательно, но с какой-то кислой миной.
   Продолжая вертеть в руках новый пистолет, такого я ещё не видел в его коллекции, он отрешённо посмотрел в окно и сказал, медленно растягивая слова, чтобы правильно их выговаривать:
   - Ты ведь уже бывал в Аду, тебе мало, дурак?
   - Послушай, мне кажется, с тех пор как ты женился, дурное настроение у тебя превратилось в хронический синдром.
   Он зло посмотрел на меня, и я тут же зарёкся шутить на эту тему. Но неверное он понял моё взвинченное состояние и смягчился.
   - Гляди сюда, это совершенно новая вещь. Заряд подаётся в камеру из пороховницы в рукояти, когда взводится курок, а здесь под стволом ещё одно жерло, в нём винтовой механизм и семь запасных пуль, после каждого нажатия на крючок курка винт выталкивает одну пулю, тебе остаётся взвести курок и втолкать шомполом пулю в жерло ствола. Очень быстро и удобно. Пороха тоже на семь выстрелов, на столько же хватает завода зажигательного замка, видишь он заводится ключом как часы. А пули! Это конические свинцовые пули в стальной оболочке. Когда пуля стальная, она пробивает доспех при прямом попадании, а при косом отскакивает, свинцовая на оборот, при прямом сплющивается, а при косом рвёт сталь. Эта же пробьёт любой доспех, к тому же слой стали тонок, и при попадании во что-то твёрдое через секунду пуля лопается. Когда опробуешь её на ком-нибудь, сразу поймёшь что это такое.
   - Знаешь, что такое оружие запрещено продавать и покупать?
   - Это подарок. Мне подарили пару, я дарю один тебе.
  
   Казалось делать мне больше нечего, но когда я брёл в кабак, где временно жил подле нашей ставки, резкий голос лающе крикнул мне в спину:
   - Эй, тупой урвиец! Я должен тебе оленя.
   Вот уж кого я не ожидал здесь увидеть, так это Вульфа. Ванхеймец выглядел не плохо, и, судя по его одежде, дела его не слишком процветали, но и шли не плохо. Он подъехал ближе, держа в поводу второе животное.
   - Мне нужна работа, урвиец. В этой стране никому не нужны грамотные люди, чёрт, я слышал ты теперь негоциант, может, поможешь чем? По старому знакомству?
   - Мне бы сейчас пригодился солдат, а не книгочей.
   - А дьявола! Лишь бы заплатил по честному.
   Я швырнул ему кошелёк с серебром. Он с удивлением ощутил вес мешочка, а раскрыв его и убедившись, что это не медь и не свинец просиял.
   - Слава щедрому пану! Знаешь, я ведь кое-что узнал о тебе и ещё думал, если пошлёшь меня к дьяволу, то обязательно не скажу. Иди сюда, ближе, - он притянул меня за ухо, - один швайн ходит за тобой. С виду одет хорошо. Тоже негоциант. Но хорошие люди за углами не прячутся.
   - Как он выглядит?
   - Молод, красив, среднего роста, хотя если снимет каблуки, будет чуть выше тебя.
   - Он один?
   - Один. Но кто знает, может, я кого ещё не разглядел.
   - Это действительно нехороший человек.
   За разговором мы подошли к улице, на которой стоял кабак, где я жил в Уголе. Я уже хотел идти прямо к нему, но Вульф удержал меня за плечо и показал пальцем на одно тёмное окно. Там пару мгновений показался силуэт знакомой фигуры, а после исчез. Всё бы ничего, но это было моё окно. Из дверей на воздух вышли двое мужичков. Оба в грязных овчинных тулупах, у одного ржавый нож за поясом, у второго толстая палка, На которую тот опирался, словно на посох. И хотя в кабак ходили всякие люди, и такие бандитской наружности тоже не редко, но сейчас я решил, что это точно пришли по мою голову.
   - Этот упырь у меня на квартире!
   - Дай мне ключи от твоей комнаты. Кстати, где ты живёшь?
   - Просто поднимись на второй этаж, и первая дверь на право. Ты что хочешь сделать?
   - А ты что подумал? Я не убийца, - он достал из-за пазухи мешочек и дал мне его понюхать, - Мак, сонное зелье. Даже если его ищейки увидят, что мы сбежали из города, то его всё равно его не добудятся.
  

***

  
   На следующее утро, после того как двое всадников тайно уехали из города, в Уголе случился пожар. Сгорел кабачок. Внутри под головнями обнаружили один труп. Самого кабатчика в нутрии не оказалось, он в то время играл в карты с соседом, и выбежал на улицу первым, завидев огонь. Но деревянный теремок уже пылал от основания до крыши. Погорелец, скорее всего, был молод, мужчина и среднего роста, на этом приметы кончались, ибо тело слишком обезображено огнём. Его опознали как Ведьмака их хутора Пушного, оставшегося на ночлег, больше предположить было некого. Следов поджога не нашли, на том стража и прекратила следствие. И хотя родители гипотетически сгоревшего ведьмака прекрасно знали, где сейчас их блудный сын, они не спешили делиться этой новостью с соседями. И даже взяли на себя похороны одного из погорельцев, хотя и отказались признать в нём сына.
   Трое молодых купцов помянули павшего товарища на следующий вечер. Они клялись в том, что это Валдис устроил поджог, тем более что его с того самого дня и не было видно. Грозились отомстить. А, вконец опьянев, горько плакали, но не по товарищу, а по потерянным капиталам. Между тем рыжеволосая девушка, подававшая им выпивку, сама себе под нос шептала: Все верно это был он. Значит, мне остался только инквизитор.
  

***

  
   Гнетущее чувство страха разъедало силы молодого супруга. Страха казалось бы беспричинного, но не менее давящего, чем самый обоснованный страх. По началу. Вольга сам не понимал, чего он боится. Они всё ещё жили на те деньги, которые были украдены вместе с лодкой, вернувшей их на материк. Денег оказалось действительно много, целый горшок ванхеймских тайлеров, всего около пяти тысяч монет. По тем временам на такую сумму при должной бережливости можно было безбедно жить несколько лет. Но деньги кончались быстро. И вскоре всё стало ясно. Вольга с затаённым ужасом ждал дня, когда в огромном горшке гулко отдастся пустотой. Он тратил много, даже очень. И хотя ему должно было бы не транжирить столько хотя бы из-за своей молодой жены, но не тратиться он не мог именно из-за неё. Он спускал иной раз большие суммы, что бы показать ей и себе, что всё в порядке, и так может продолжаться долго, но продолжаться долго так естественно не могло.
   Только так должна была жить его жена, в комфорте и достатке. Он должен был обеспечить её всем, иначе ему казалось она не поймёт, не простит его и разочаруется, это, пожалуй, одно из самых болезненных мест мужчины, его более непонятная, чем, казалось бы, женская, психика.
   Ещё сильнее он боялся того дня, когда придётся сказать об этом Раде. Самое печальное то, что он понимал: всякая карьера для него кончена. Армия в каком-то смысле дважды сделала из него калеку. Он ничего не мог и не умел, кроме как скакать верхом и без промаха стрелять из своих пистолетов. Учиться же новому ремеслу было поздно. Он мог, конечно, найти себе честную работу, хотя и не очень денежную, хоть скромное, но достойное существование вполне мог обеспечить себе и Раде. Не более того. Это терпимо в молодой семье, когда всё ещё впереди. Но даже тогда это вызывает у супругов колоссальные сложности и зачастую именно в эту пору их отношения становятся несносными. А что уж говорить о том, когда впереди ничего нет. Военная карьера также окончена. В наёмные отряды не вербуют калек.
   И он боялся. И он боялся того, что может оказаться недостойным своей жены. Пожалуй, если бы не судьба, это человек никогда и ни за что не завёл бы семью.
   Сегодня приходил старый знакомый. Они знали друг друга ещё по Лунному Лиману. Недавно встретившись вновь случайно на улице, они стали регулярно встречаться. Этот малый ныне занимался скупкой и поставкой шкур. Старый друг пару раз вытащил Вольгу на охоту. И с тех пор охота стала их общим развлечением. Паренёк даже предложил ему заняться профессионально пушниной. Вольга отказался. Он думал - много этим не заработаешь.
   Два месяца спустя, то бишь сегодня, паренёк пришёл снова и позвал на предприятие, сулившее при некоторой опасности большой барыш. Но Вольга снова отказался. Он испугался. В ту минуту хотел, было бросить всё и ввязаться в авантюру, но вдруг он подумал: А ведь если меня убьют, что будет с Радой? Впервые он испытал страх не за себя. Цепи, которыми он был ныне скован, оказались прочнее галерных кандалов.
   На следующий день, выйдя к завтраку в светлую горницу, Вольга увидел Раду с подружкой, сидящих у окна и плетущих кружево. Он и раньше видел, как они занимались вместе этим. Подружка учила Раду сложному и хитрому искусству. Но сейчас он заметил, что это рукоделие более стало походить на работу, чем на развлечение.
   Присмотревшись на следующий день из-за прикрытой двери, он убедился. Женщина приносила свою работу сюда и вместе с Радой они её делали, а после женщина оставляла Раде её долю выручки, и уносила сделанное за сегодня.
   Такого стыда Ворону ещё не приходилось испытывать. Как только двери горницы захлопнулись за уходящей подружкой, в неё вошёл красный как рак горе-муж. Седая щетина незаметная на его обычно бледном лице резко проступила. Он подошёл к ней напряжённый, не зная ещё сам, что он хочет сделать. Она же мягко обняла его и положила свою прохладную ладонь на его горячий лоб:
   - Пойми, мне действительно нравится этим заниматься. И мне нравилось дома работать в поле, нравилось жить в нашей землянке. Не думай, что вывез меня из ада. Только посмотри, - словно ребёнок она дёрнула его за руку и поволокла к пяльцам, - гляди, какая красота получилась! А ведь я только недавно научилась этому! Смотри, вот за комплект из воротничка, манжет и платка дают по серебряному рублю, в день мы успеваем два, а то и три комплекта, это уже почти шестьдесят рублей в месяц!
   На следующий день случились две вещи:
   Во-первых. Вольга Ворон заявился в охотничий зал Города Уголь, неся с собой листок тряпичной бумаги. На вопрос что это то отвечал: "Рекомендательное письмо". Но на выбеленном листке красовалась только одна точка туши по середине. Он прошёлся по залу от дверей до противоположной стены из толстых брёвен, прикрепил ржавым гвоздём этот листок и пошёл обратно к двери.
   - ...сорок семь, сорок восемь, сорок девять, - от стены до двери ровно пятьдесят шагов. Вольга резко обернулся и, почти не целясь, выстрелил из мелкокалиберного пистолета, заряженного свинцовой пулей-мушкой. Люди в зале попадали на пол, но когда встали многие увидели, что вместо точки туши, на листе красовалась аккуратная круглая дырочка. После чего Ворон громко спросил:
   - Кому-нибудь нужен охотник на белок?
   Ему, конечно, дали по шее, но вместе с тем дали и разрешение на пушной промысел. Мех, правда, можно было добывать только зимой и в ограниченных количествах, но как сказал степенный знакомый Ворона: Зимы в Урвие нет только три месяца в году.
   Во-вторых. Вернувшись домой, и снова увидев Раду за рукоделием, Вольга понял: Сегодня он влюбился в свою жену.
  
  
  

XIV. Синее небо.

  
   Пока старый сифилитик правил нашим славным княжеством, а иной герой этой истории пытался достичь власти неземной, но силы он черпал отнюдь не в небесных заводях, предпочитая в своих делах земных опираться на золото, наркотики и силу.
   И снова путь мой лежал в Древлянские пустоши, провинцию на самом краю мира, откуда происходят все народы наших земель, где размышляют и проводят свои эксперименты в лесных обителях полубезумные мистики и колдуны, где на забытых капищах, среди каменных хороводов, совершают свои ритуалы ведьмы и поклонники Кин, где по приданию явился в мир бог Ванир, где был построении величайший собор в мире и в веках, где я стал тем, кем стал.
   Среди белизны снегов и зелени хвои в хрустально прозрачном воздухе разносились гулкие удары копыт об лёд. Мы неслись по крепкому небесно голубому льду реки, как по накатанной дороге и ноги наших оленей выбивали хрустальную пыль. Вульф необычно молчалив, он нацепил поверх длиннополой шубы пластинчатые латы ванхеймских хрускалов, за плечами, подпрыгивая и хлопая по спине в такт скачки, висел круглый дубовый щит и топор на длинной рукояти. Я до сих пор благодарен ему за то, что он отправился со мной, но, в конце концов, как он сам сказал: Это наша судьба.
   Я тоже снарядился на деньги, подаренные друзьями. И мои грудь и спина, усеянные медными бляхами, нашитыми прямо на дублёнку, сверкали ярче, чем лёд в кристальных латах нашей реки, а к седлу были приторочены кожух набитый настоящими оперёнными, а не самодельными стрелами, и пара толстых слегка изогнутых стержней луков в связке со шнурками из дубленных воловьих жил, в руке я сжимал посох подаренный кузнецом.
   И хотя толпы мазохистов, размахивающих своими устрашающими посохами с цепями и шипами, ведомые монахами-рыцарями из братства Мёртвого Ванира, заполнили живым железным потоком все пути, ведущие на восток, и каждая излучина и изгиб нависающих берегов могли внезапно сойтись с оживленной дорогой и открыть нас взорам бесноватых кровожадных фанатиков, мы неслись, не таясь во весь опор, полагаясь на силу и скорость наших зверей.
  

***

  
   Какое-то наваждение разом овладело сотнями молодых юношей и девушек в основном из бедных семей. Они с радостью отрекались от родных и сбиваясь в ватаги, крича: "Осанна!", шли на восток, избивая всех, кто попадался им на пути. Словно в экстазе зрелые люди оставляли дома и наделы, и, беря в руки дубинки и палки, цепи, молоты, ножи и топоры, следовали, вытаращив глаза за крестом на длинном древке, что несёт рыцарствующий монах-инквизитор. Намёк не то, что на ересь, на недостаточность набожности карался градом камней, нет, не по приказу, по зову души.
   Как можно не понять: Все страсти и беды изливаются на нашу землю за грехи наши, и никто не знает, что должно делать. Но есть люди, которым бог открыл глаза и уши, и они увидели и услышали, и принесли простым смертным благую весть: Готовится сошествие в мир сей истинного бога, и будет это в Урвие, и лишь от вашей веры и поступков зависит ваша судьба!
   Всю жизнь привыкшие к тому, что тяжкие решения принимаются независимо от них, ведь нет ноши тяжелее, чем решаться на что-либо каждый раз, не зная праведен ли твой путь, и как легка и спокойна жизнь лишённая того, спокойная и размеренная, или полная опасностей и самопожертвования, но преисполненная уверенности и оттого легка и пряма как проторённая дорога, так они с ликованием отдавались под руку ласковую, справедливую и карающую.
  

***

  
   Дым поднимался прямо к серым небесам. Ни дуновения ветра, ни шороха зверя. На встречу ему так же бесшумно и легко падал снег прямо на чёрную землю и сизые льды. И снег отражался в подёрнутых тонким льдом лужах, как отражались в хрустально холодных водах и чёрные от мокрой промозглости деревья, и серые налитые свинцом и льдами тучи, и лучи распушенного света, капавшего с протекающих небес.
   Как, а тишине среди лесов из клёна и осины, я видел это лишь во сне. Крик открыл мне глаза. Огонь разгорелся ярче. Стали ярче тени людей, шатавшихся вокруг пылающего дома. А дым всё поднимался и поднимался.
   - Кого-то убивают... - сказал я.
   - Тише. Молчи, это не наше дело - прошептал в ответ ванхеймец.
   Монах ступал тяжело, глубоко уходя в грязь и мокрый снег сапогами рыжей дешёвой кожи. Его плащ из плотной бурой ткани с трудом шевелился от его резких шагов. Из-за тёплой рясы он казался слишком большим и широкоплечим, в талии же перетянутой простой верёвкой непомерно худ.
   За ним бесшумно кралась женщина, утирая грязное залитое слезами лицо. Она замерла в ожидании, но монах ничего не хотел слышать, он только шёл вперёд, прямо и твёрдо, как шёл всю свою жизнь, всегда честно и уверено не таясь и не извиваясь. Она не могла больше ждать.
   Рывок. Я слышал, как хрустнула кисть, и хлюпнул в ледяной луже кусок зелёной меди - ржавый бронзовый нож. Он дёрнул так, что её плечо вырвалось из сустава, а рука неестественно удлинилась. Сама же оказалась лицом к лицу с ним, но он стоял на ногах, а она на коленях. Он вгляделся в её лицо, и что-то вроде жалости отразилось в стеклянных глазах. Каблук ударил её под грудь, и сердце, наверное, тут же лопнуло, потому что умерла она мгновенно и из её рта в хрустальную воду луж потекла чёрная кровь.
   Я боялся пошевелиться и выдать свое присутствие. Прислонившись спиной к мшистому стволу осины ещё тёплый ото сна, пытался накинуть петлю на другой конец орехового прута, но слабость словно въелась в мышцы рук. Вульф закрыл глаза и продолжил спать:
   - Не лезь к нему и всё будет хорошо. Ты же видел. Никто ему не нужен.
  

***

  
   Дорога давалась тяжело. Особенно когда приходилось проезжать через сёла и хутора. Гнилые покосившиеся избы без крыш, дожди из пепла и снега, обугленные остовы или печные трубы, или забитые окна и двери, и столбы, столбы, столбы...
   Колья, на которые иногда были насаженны ещё живые люди. На четвёртый день я остановился посреди дороги. В грязи истоптанного грязного снега лежала тряпичная кукла. Такая аккуратная и яркая. Она совсем не запачкалась. Было видно, что девочка заботилась о ней, пока не потеряла, каждый лоскутик игрушечного платья был ладно приглажен и прорехи так старательно заштопаны, что не казались изъянами. Я осторожно объехал её. А когда отошёл чуть дальше, услышал за спиной шорох и торопливое хлюпанье, и снова шорох в придорожных кустах. Когда я обернулся, куклы на дороге не было.
   Вульф ехал далеко впереди. Словно случайно я дёрнул за шнурок вьюка и мешок с хлебом упал на дорогу. Я продолжал ехать не оборачиваясь, не замечая потери, и несколько позже услышал шорох в придорожных кустах и торопливое чваканье грязи.
  

***

  
   Это был крестовый поход. Поход против своего народа. Это начинаешь понимать, когда видишь, то, что остаётся после толп молящихся и самобичующих фанатиков. Понять же, как это стало возможным... Почему князья земли и церкви, великий князь и его вельможи, патриарх и все кто имели возможность ничего не сделали, чтобы предотвратить это, но сами способствовали тому своим молчаливым одобрением. Как-то я обмолвился Вульфу о своих мыслях. Он резко фыркнул и, обернувшись через плечо, покачиваясь в неудобном седле сказал безо всяких эмоций:
   - Мне казалось, это ты снабжал отряды инквизиции.
   В тот день я молчал до вечера. И на следующий день, и на следующий... И небо белёсо мутное отхаркивало снег на наши лица и головы. Настал, как казалось, последний день пути до заветной бухты. По льду замёрзших рек мы проделали верхом более сотни вёрст меньше чем за неделю. Оставалось совсем немного. Стали попадаться редкие беженцы. Они уныло брели на запад. Отцы семейств, впряжённые в сами на которых сидела орава хнычущих ребятишек, как-то по-особенному зло смотрели исподлобья. Женщины некогда, может быть совсем недавно, красивые, сейчас очень подурнели и, резко похудев, сразу как-то состарились и, стыдясь самих себя и своего горя, старались спрятаться от глаз людей и собственных мужей позади поклаж.
   Поначалу они не обращали внимания на нас, а мы на них. Но через некоторое время мы стали переругиваться оттого, что стали задевать друг друга и толкаться. Незаметно для нас, места на льду русла становилось всё меньше и меньше. И, наконец, повалила сплошная толпа. Как описать ощущение человека посреди людского моря, зажатого со всех сторон, лишённого свободы, стоя на хотя и толстом, но, тем не менее, хрупком льду. Я, конечно, не мог слышать этого характерного звука, ломкого треска, но он громко отчётливо звучал у меня в голове. И, наверное, он в тот момент разом зазвучал в головах всех этих людей. Толпа разом встрепенулась и замерла в огромной пробке. Все стали и начали прислушиваться. Но ничего не было слышно. Никакого хруста. И казалось, можно было вдохнуть с облегчением и осторожно двигаться дольше. Но нервы какой-то женщины сдали от напряжения, и она пронзительно закричала.
   Этого стало достаточно. Народ сорвался с места. Дико, яростно, безразлично ко всем кроме себя и может быть нескольких родных, и беспощадно ко всем остальным. Захрустело по настоящему. Моего оленя увлекло потоком человеческих тел вниз. Я же остался висеть на обледенелых ветвях ивы нависшей над рекой. Постоянно перебирая соскальзывающими руками, сжимая в зубах всю поклажу, я ищу глазами Вульфа. Потоком его сносило ко мне. Улучив момент, я обхватил его ногами и вырвал из седла. Позже раздался рёв раздавленного под ногами бегущих животного. Он слился с воплями детей и женщин и лаем обезумевших мужчин. Высокие берега не давали выбраться со льда.
   И, наконец, хрустнуло. Лёд словно взорвался, выбросив в воздух большие глыбы замёрзшей воды и подняв почти вертикально громадные пластины. Через мгновение всё это провалилось, обратно затягивая вместе с собой десятки людей. Трещины разбежались веером. Похожие взрывы повторились в других местах. Лёд потёк. Нет, он не растаял. Он как был твёрдый, острый, ломкий, искрошенный потёк...
   - Там есть кто-нибудь живой?
   - Что продышался? Нет. Там одни трупы. Мне как-то захотелось вдруг домой, урвиец!
   Мы потихоньку по ветвям выбрались на берег.
   - Ну что, потопали?
   - Потопали.
   Я оглянулся, ища кого-то. Интересно, сейчас она прейдет? Нет. Никого. Странно, так, когда же она приходит? Или больше её не будет?
  

***

  
   Корабль действительно стоял в крошечной бухте. Люди сновали вокруг него весьма суетливо. Слышался крепкий мат. Они явно что-то делали, как следовало из их криков, с помощью топоров, ломов и какой-то матери. Пока мы с Вульфом топтали почти отмороженными ногами снег, барахтаясь в нём словно в волнах и медленно подплывая к рыбацкому корыту, становилось всё яснее, что никто не выплывет на нём из этой чёртовой бухты, по крайней мере, сегодня. Хрупкое, сшитое из тонковатых досок судёнышко крепко вмёрзло в прибрежный лёд. Толи по глупости, толи по недосмотру, лоцман завёл кораблик слишком далеко в дельту, впадавшей в море реки, и за одну ночь пресная вода сковала борта плотной и мутной толщей.
   Когда рыбаки заметили вооружённых людей, бредущих прямо на них, они переполошились, хотя нас было всего двое. Они попрыгали на свой кораблик и ощетинили его невысокий борт остриями ломов и багров.
   - Успокойтесь, придурки, мы свои!
   - А хрен тебе! Тут сам дьявол бошку расшибёт - кто за кого, и где свои, а где чужие.
   Рыбак сказал именно "бошку", а не "башку" и по этой крупице диалекта поморов я понял, что он родом из Лунного Лимана.
   - Эй, земляк! Так мы же с одного порта! Помнишь шинок на набережной, где девки по вечерам плясали, задрав юбки? Мы же там встречались.
   - Это в который все ходят играть в кости? Чёрт! Я тебя вспомнил, земеля! Это же ты ободрал Любека до нитки.
   - Ну, было такое...
   - Это ты обобрал моего крестника! Дайте я ему рыло начищу!
   Но остальные рыбаки уже приняли нас за земляков, и под шутки и хохот сдерживая ретивого крёстного, помогали перебраться мне и Вульфу через накрененный фальшборт.
   - Смотрите! Толпа идет! Все разом обернулись к берегу. Действительно прямо из глухого леса на лёд высыпали люди. Они ничем не отличались от простых беженцев, но к моему изумлению на палубе оказались две мелкокалиберные пушки-картечницы. На спаянных из стальных полос стволах рыжела солёной ржавчиной надпись: "Галич. Отряд Серебряная Тысяча. 1001 год"
   - Какого дьявола? Это же мирные люди! Они тоже хотят выбраться отсюда.
   - Заткнись, земляк. Неделю назад на наших глазах такие вот мирные люди перевернули и утопили яхту береговой стражи с тремястами княжескими моряками и дружинниками. Эй, пальни поверх голов. Если не разбегутся, стреляй в гущу.
   Но они не разбежались. Пушки снова грохнули. Нестройно, одна за другой. Два веера выкосили сотню человек. Они полегли волной как рожь в степи под ветром. От сотрясения выстрелом надтреснутый лед, наконец, сломался. И шхуну боком, боком медленно с хрустом выплыла в море. Тут же оба паруса, косой и прямой, взмыли с визгом трущихся о дерево заиндевелых верёвок, даже не канатов, а простых верёвок, привязанных к уголкам серого грязного полотнища. Парус мокрый и просоленный, а оттого плотный хорошо наполнился зимним колючим ветром.
   Злой ветер столько ночей заползавший под одежду теперь выносил нас из разрываемого им же едкого и чадного дыма от дешёвого пыльного пороха. Он относил нас от берега, на котором среди трупов взрослых темнели в ярко алых пятнах маленькие детские тельца.
   Я упал на палубу и с безразличным эгоистичным удовольствием, растянувшись на сухих досках, смотрел вверх. Там было небо. Но не серое, не белёсое, не мутное, не грязное. Оно было синим. Ярким и синим. Чистым, холодным и синим...
  
  
  
  
  
  
  
  

XV. Ultima moracio Rex.

  
   - Когда за столом переговоров всё давно сказано, и более того прибавить нечего, дипломаты умолкают. Начинают говорить пушки, - Ярополк смотрел в затянутое слюдой окно, почти не поворачиваясь к собеседнику во время разговора. Он видел человека в полированном серебряном зеркале. Галичанин сидел в непринужденной позе на жёстком стуле и будто бы разглядывал полированные ногти, поправляя складки крахмаленных кружевных манжет, внимательно следил за княжичем.
   - Но если всё сказано между сидящими за столом, возможно, стоит усадить за стол нового участника, и если даже для того потребуется выгнать кого-либо из говоривших ранее. Никто не знает, чем закончится разговор двух пушек. Это вопрос удачи. В политике случай - нежелательный фактор. Предположим, я соглашусь, что диалог между нашими странами заходит в тупик. Как частное лицо я совершенно согласен с вами, но в силу своей миссии я не могу мыслить такими категориями. Если нельзя договориться с одним лидером, имеет смысл начать говорить с другим.
   - С кем же?
   - Я уже говорю с ним.
   - Я не лидер. И никогда им не стану. Князья никогда не примут монарха-бастарда.
   - Не важно как вас примут ваши не самые многочисленные подданные. Действительно имеет смысл, и значение то, как вас воспримут лидеры других государств. Ванхейм? Вы потомок Гаэрских королей, северных Рексов. Для них вы в качестве урвийского князя интересный персонаж. Галич? Галич заинтересован в лидере, который наведёт порядок на этой земле, и с которым можно иметь разумные доверительные отношения. Ни ваш отец, ни ваш брат не устраивают нас в таком качестве.
   - И всё же вы продаёте им через посольский приказ Урвия наёмные армии из Галича.
   - Договор есть договор, если он подписан, он должен выполняться. От вас мы ждём того же. И, тем не менее, как дружественное государство, имеющее общую и протяжённую границу, Галич не может не опасаться того, что однажды смута и война перемахнут через границу на наши земли.
   - Хорошо, а Журган?
   - Его толком нельзя назвать государством. Смена владык пройдёт незаметно для эльсдееров. Да и в самом Урвие, вы популярны. Конечно не в среде князей земли и церкви, но я слышал, вы имеете друзей среди зажиточных крестьян и торговцев. Многие князья чураются такой дружбы. И очень зря. Ведь именно эти люди на самом деле делают деньги и строят государство.
   При упоминании о деньгах Ярополк машинально перебрал мелочь в кармане широких штанов, и собеседник заметил это.
   - Хорошо. Я соглашаюсь с вашими доводами, что дальше? За мной нет реальной силы.
   Галичанин продолжал рассматривать свои руки, и думать: "Какой слабак! Он просто ничтожество, лишенное амбиций! И с этим мне приходится иметь дело! Его нужно толкать спину весь путь, как нерадивого мальчишку неспособного думать своей головой, но в этом конечно есть преимущества, он будет зависеть от нас сильнее, чем кто-либо, но в случае неприятностей пятно ляжет именно на нас. Ну что ж, в политике часто необходимо делать ставку на ничтожество", в слух же сказал:
   - Что же в вашей стране есть реальная сила?
   - Армия!
   - Но разве войско не феодальное?
   - Не совсем. Вассальные князья действительно должны собрать свои хоругви и стать в строй, по просьбе Великого Князя, но они могут и не сделать того и никто не сможет их заставить, если они сами того не пожелают. Реальное же иррегулярное войско состоит из мелких и средней руки помещиков, имеющих земли непосредственно от княжеского поместного приказа. Земля занесена в реестр и перемеряется каждые несколько лет. А раз в год ратники собираются на парад. Если ратник приходит без должного снаряжения его могут объявить вором. Поместный приказ находится в руках Влада, а следовательно и иррегулярная армия тоже.
   Регулярная же армия состоит из наёмников, чаще всего ваших галичских, ведь мы говорим на одном языке. Ими ведает посольский приказ, так же подчиняющийся моему брату. Помимо их существует ещё и тайный приказ, думаю, вам ясно, чем он занимается, у этой организации состоят на службе преступники, которые бывают очень полезны и которых не жалко иной раз повесить для острастки, так же они содержат тайную стражу кроме другого войска, то есть опричников, и множество наушников и соглядатаев.
   Однако с тайным приказом негласно конкурирует святая инквизиция со своими рыцарями-монахами и фанатиками мазохистами.
   "Ну, вот опять, ни ума, ни фантазии. Хотя может он и прав, с теми, кто понимает только силу, следует говорить именно с позиции силы?" - галичанин перестал говорить. Он встал и откланялся.
   - Кретин! - подумал Ярополк, словно в отместку, наверное, он догадывался, кем его считал этот... нет, не посол, обычный клерк из свиты настоящих дипломатов, но как напыщенно и гордо он держит свою лысеющую голову, затянутую в длинные локоны парика! Только что не задевает носом облака. Вот так всегда, чем мельче человек, имеющий хоть какое-то подобие власти тем гадливее и пакостнее становится его честолюбивая природа.
   - Это что за красотка нынче выходила у тебя из спальни? Вот это волосы! Жаль только они до этого росли над лошадиной задницей.
   - Тебе чего полурослик?
   Карлик пока ещё только заглядывавший через приоткрытую дверь, резко распахнул её короткой ногой да и ввалился в комнату переваливаясь своей яйцеобразной фигурой и неся перед собой жестяной поднос с крышкой:
   - Давеча я слышал, вам довелось откушать блюдо, которое невероятно понравилось вам своим пряным острым вкусом, я решил порадовать вашу светлость другим изыском, - с этими словами он поднял крышку и во всей красе представил княжичу жаренного молочного поросёнка обсыпанного жаренными же гвоздями.
   - Это не смешно.
   - Зато вкусно. Не бойся, в нутрии нет иголок, и шут пригласил его отведать, первым оторвав и бросив в рот большой кусок.
   - Замечательно! Попробуй и ты, а попробуй-ка гвозди, да не бойся ты, они из карамели.
   - Ты сам это готовил? Тебе нужно было стать поваром, а не придворным дураком.
   - Ну, во-первых, готовил это не я, а во-вторых, если ты умный, то быть дураком не такая уж обременительная обязанность, а если ты и так дурак, то жизнь твоя халява! Кстати о той особе, что взялась кормить лично тебя. Она ждёт в коридоре. Да погоди ты, успеешь, она от тебя никуда не денется. Лучше слушай. Я нашёл того скульптора, который он же архитектор, он же инженер, и прочее и прочее...
   Так вот он утверждает, что может сделать пушки намного лучше, чем любые галичские кузнецы.
   - Кто он сам?
   - Урвиец из провинции Уголь. Он кузнец-медник, говорит, что делал утварь для церкви, всякие механизмы, доспехи и скульптуры для карнизов и фасадов соборов. Скорее всего самоучка, но утверждает, что учился в Древене, в обители Ольхольнарин.
   - Ты думаешь, он говорит дело?
   - Много говоришь, больше жуй! Я не знаю. Встретишься с ним, сам разберешься. Ещё я нашёл того старика, как его? Забыл имя.
   - Иван Крага, командир отряда Серебряная Тысяча?
   - Он самый, ты то же его знаешь? Говорит, хотя его отряд и был гнусно предан твоим братцем и брошен без харчей и припасов на растерзание оборотням, многие ветераны уцелели, он может их разыскать и собрать вновь!
   - Пока рано. Пока я не узаконю эти делишки, рано. Если хотя бы заподозрят угрозу, исходящую от нас, меня, да и тебя, повесят на бревне, просунутом в бойницу замковой башни.
   - Пусть для начала найдут у меня шею.
   - Тогда тебя посадят на кол! - княжич пригрозил шуту пальцем.
   - Вот так? - и коротышка, вырвав изо рта поросёнка печёное яблоко, с размаху насадил его на тот самый княжеский палец. Громко гогоча, карлик с несвойственной такому коротконогому существу скоростью выскочил в коридор и понесся по нему, намереваясь укрыться за ближайшим поворотом. Но пущенное ему вдогонку яблоко настигло его когда тот уже в прыжке летел в заветное укрытие. Лицо шута показалось вновь, и, скорчив ехидную рожу, он вновь засмеялся и побежал дальше.
   Когда княжич перестал глядеть своему другу вслед, он заметил пару серых глаз, глядевших на него из тени. Смуглая кожа почти незаметна в полумраке, но тонкий лёгкий аромат розового мыла он уловил отчетливо.
   - Это ты зажарила поросёнка? Спасибо, очень вкусно, - Ярополк говорил почти весело и мягко.
   - Простите меня, вы были правы. Я хочу уехать, - и Лийя, срываясь в плач, попыталась упасть перед ним на колени, а попала в его объятия. Но её овеяло словно льдом.
  

***

  
   - Пан Козлевич, придворный шут желает ещё мёду!
   - Сию минуту, пан Дурак!
   - Ах, обожаю хмельной мёд. Это настоящее наше народное пойло! Любовь к нему у нас в крови! Пусть катятся к чертям и пиво, и вино, и водка, а стоп! Забыл, ведь водка появилась именно у нас! Хотя напиток и не исконный, но исключительно народный.
   - Эх, пан Дурак, а ведь водку приказывают опричники обязательно продавать, а если говорят брать не будут, угощай за так, а ведь они то дармовой водки мне не поставляют и счета не оплачивают!
   - Не спорю, мысль споить народ весьма не плоха! Только между нами, когда сами знаете, кто станет хозяином Бронзового Замка, мы запретим делать водку всем! Будем делать её сами на наших винокурнях, и продавать будем по всей стране! - он мечтательно повёл рукой в воздухе, - Да где этот волчий выродок?
   - Я уже тут, пан Дурак.
   Карлик обернулся и увидел молодого, но уже седого воина. Волосы коротко острижены, от природы большие клыки в оскалившемся улыбкой рту слегка подпилены, чтобы казались меньше, поверх штанов надета шерстяная юбка.
   - Когда говорят о волке, из кустов показываются его уши. Ваше здоровье, пан оборотень!
  

***

  
   Сегодня замковый приказчик отправился, а деревни, закупать или просто реквизировать всё необходимое для великокняжеского дома. Это был тот редкий случай, когда Ярополк мог с кастелянами покинуть не на долго замок. И хотя несколько панов и дворян, а также ничем не примечательные опричники сопровождали маленький караван, они вряд ли могли помешать ему зайти в гости на двор к уважаемому зажиточному крестьянину Полесе.
   Полеса был своего рода знаменитостью в округе деревеньки Чёрная Грязь. Его отец был воплощением пьянства и лени. Он с женой я пятью детьми жил даже не в халупе, а скорее шалаше. Но когда отца повесили за убийство торговца в пьяной драке, и вся наличная земля отошла старшему в семье мужчине, то есть Полесе, тот проявил совершенно противоположные качества. Наверное, пример отца явственно вырубил определённые убеждения и понятия в юном уме тринадцатилетнего мальчика, а именно в таком возрасте он стал главой семьи. В том же возрасте он взялся за соху и плуг. К пятнадцати годам он привёл в совершенный порядок надел отца. К двадцати восьми он был самым богатым хуторянином в округе. К сорока двум, по сути, вся земля Чёрной Грязи принадлежала ему, и все хуторяне были должны ему зерно, которое брали в займы под посев. Но даже теперь он не выпускал из рук упоров своего плуга. Словно опасаясь того, что стоит ему перестать работать, как всё тут же полетит в тартарары. Это была своего рода магия.
   Ему даже стали приписывать способности чародея, мол, захворал Полеса, не вышел в поле - будет неурожай во всей деревне; вышел, работа у него спорится - будет цвести вся округа.
   В тот день в просторной и светлой трапезной Полесы обитал ещё один гость. Это был человек лет тридцати, с косматой нестриженной копной соломенных волос, перетянутых на лбу тесёмкой как у кузнецов, и одетый в простые крестьянские тёплые одежды, заляпанные глиной.
  

***

  
   Ещё в замке в его квартире, Ярополк уже представлял его по описанию шута. Он хотел, было думать о встрече с изобретателем механиком и учёным мужем, но мысли текли в другую сторону. Сегодня утром он почувствовал резкую боль в животе. Он прекрасно помнил, последнее и единственное, что он ел вчера, это жареный поросёнок Лийи.
   - Ну конечно! Какой я дурак, она наверняка разболтала всё моему братцу и тот понял как без пыли и шуму, не поднимая волны со стороны иностранных послов, убрать неудобного бастарда. А этот жест в тёмном коридоре? Срепетирован. Все слова и движения срепетированы в стенах тайного приказа! Но почему же этот чертов полурослик жив, здоров, он сожрал больше меня! - княжич посмотрел на карлика и прошипел вслух:
   - Эта служанка! Она с ними за одно! Яд в еде! Ты тоже! Яд в еде!
   - Не думаю, - карлик оглянулся в комнате, словно видел её в первый раз и пронзительно закричал, - Свечи! Свечная копоть вредна для пищеварения. Освещайте дом свой лучиной, и будете здоровы! - с этими словами он повытаскивал все восковые свечи из лампадок и, задув все разом, понёс к себе. Княжичу стало легче.
   Карлик быстро шёл по коридору к себе, а молодая служанка Лийя следовала за ним.
   - Он думает, это я его отравила? - голос испуганный и жалостливый.
   - Уже нет, красавица, уже нет. Просто не давай ему повода, и он будет любить тебя как родную дочь. Эй! Ты слышишь меня? Куда это ты так смотришь? Что ещё за странный взгляд? Э-э-э, девочка! Надеюсь это не то, о чём я подумал? Он ведь раза в два тебя старше. Сколько тебе? Шестнадцать? Семнадцать? А ему почти тридцать! Неужели так хочется стать княжной? Не обижайся, но я не шутил.
   - Во-первых, ему всего двадцать восемь, а мне восемнадцать, а во-вторых, он на самом деле никакой не князь!
   - Он будет им. Мать Ярополка из рода гаэрских королей, он потомок царского рода, хоть и рождён от любовника. Однажды ему предстоит вступить в династический брак.
   Они пришли в каморку карлика, и тот стал расставлять свечи у себя и деловито их зажигать.
   - Что вы делаете? Они же ядовиты?
   - Они так же ядовиты, как я помолвлен с дочерью ванхеймского владыки. Просто наш княжич чересчур боится отравления, так что яд ему мерещится тут по всюду, думаю, и боли в животе - следствие больных мозгов.
  

***

  
   Ярополк беспрепятственно отделился от поезда и на своём буром олене направился прямиком на околицу Чёрной Грязи. Он был одет довольно просто. Как бедный помещик, так что мало кто из прохожих обращал на него внимание. Однако ещё один такой же персонаж следовал на почтительном расстоянии позади него, и, казалось, интересовался совсем другими вещами, он задирал проходящих девок и заставлял их краснеть непристойными шутками, сам же громко им смеясь.
   Тихо и спокойно Ярополк спешился и проследовал, ведя оленя за собой, к центру деревни. Там сразу за большим крытым колодцем, словно маленький дворец, стоял терем Полесы, огороженный плетнём.
   - Хозяин, вот тебе подарок. А то у меня всё равно заберут.
   - Вас давно ждут. Только идите к нему скорее, а то он уже обожрал меня на двенадцать гривенников!
   Легко и весело усмехнувшись, княжич прошёл из сеней в горницу. Там и впрямь сидел за низким тесаным столом косматый худой человечек и за обе щеки уплетал галушки макая их в сметану руками. Был он худ до болезненности и бледен при том. Волосы длинные и нечесаные, подбородок в пуху и словно бы ещё не знал прикосновения бритвы, хотя этому человеку было не менее сорока лет. Увидев княжича, он даже не удостоил его хоть каким-нибудь шевелением не направленным от тарелки ко рту.
   Княжич присел на табуретку рядом с постелью гостя и приветливо улыбаясь, попытался заглянуть в глаза мужа, но они были просто стеклянны, как бусинки на пуговицах. Ярополк вздохнул и уронил голову:
   - Юродивый! Он просто юродивый, мот вам и всё. Тоже мне философ, инженер... Где вы только откопали его?
   Полеса просто развёл руками и, скорчив брезгливую рожу, махнул в его сторону пятернёй.
   - Развирайся со своим карликом. Я тут ни при чём. И если уж он тебе не нужен. Я лучше выгоню этого вшивого богорадника!
   Но тут, произошло то, что позабавило и княжича и селянина. Поняв, чем ему грозит дальнейшее молчание, гость отложил миску с едой, утёр рот тыльной стороной ладони и произнёс:
   - А много ли разницы между юродивым и философом? Оба живут в бедности, пищей духовной, и питаются тем, что говорят то, что думают.
   Ярополк повернулся к гостю:
   - Как твоё имя и откуда ты, где учился?
   - Я Волос Овчина-Белыс из рода Белысов.
   - Знатный род, отчего не остался помещиком?
   - Остался бы, кабы не семеро старших братьев. Младенцем был отдан в монастырь, та обучен грамоте и слову божьему. А после проявилась во мне тяга к знаниям и софистике. В обителях Ельница я изучал логистику, механику и алхимию и прочие законы естественные и сверхъестественные, ну то есть те же божьи, кои как мне думается в большинстве своём были придуманы людьми.
   - Это всё?
   - Увы нет. Но вам это интересно?
   - Будь ласков...
   - В Ельнице я познакомился с идолоборцем, тогда все его считали еретиком и даже устроили на него настоящую травлю. Помню он не мог пройти по улице и не получит камнем по голове. Под рясой он всегда носил броню, но голова то не покрыта у монаха. Хе.
   Этот муж был талантливым алхимиком. За изучение анатомии он был дважды предан анафеме, но, тем не менее, продолжал свои изыскания и был окружён группой клириков-единомышленников, к коим примкнул и я. Это было настоящее собрание талантливых умов, среди которых ты сам проникался талантом и множеством многих идей.
   Наше общество вскоре было отсечено от тела церкви, на котором оно было взращено. Некоторые из нас стали заниматься политикой, остальные торговлей, но большинство продолжало наши искания истины и знания.
   - И много нашли?
   - Знаний - много, истин - ни одной...
   - И что же с вами случилось?
   - Наш предводитель еретик был прощён церковью вскоре после смерти старого патриарха. Новый владыка проявил живейший интерес к нашим достижениям и вернул всем отобранный сан и божье благословление. Нашему обществу позволили основать лаборатории в уединённой пустоши Лесе Висельников, где, имея под руками множество материалов, и отгороженные от внешнего мира мы могли искать истину ни чем не скованные и ни кем не гонимые.
   Однако однажды к нам в двери постучались те, кого мы раньше считали своими союзниками. И вот я здесь. Мои труды уничтожены, машины сломаны... То что я смог вынести осталось здесь, - он постучал костяшками пальцев по голове.
   А чего же хотите от меня вы?
   - Я? Знания. Но только те знания, кои могут мне пригодиться и кои могут быть использованы как аргумент в политике.
   - Тогда вам нужен шпион, а не ученый.
   - И что же? Вам совершенно нечего предложить?
   - Мне, к сожалению, есть что предложить. Но что с того? Так ведь всегда было. И стоит появиться новой вещи, как люди уже приспосабливают это в первую очередь для одной цели - убить, других, поработить других... Сначала появилось оружие, и только потом люди догадались, что оружие может выть ещё и инструментом.
   - Всё это в высшей степени не интересно, и по сути, какая вам разница как будут применены ваши знания? Ведь вы кажется сторонник чистой возвышенной науки.
   - Нет такой науки, которая возвышалась бы над потребностями человека.
   - Тем более. А, чёрт. Я не буду с вами торговаться. Обычно художники сами ищут меценатов и прозябают в нищенстве, а тут видите ли пришёл бог знает кто, и несёт чёрт знает что... Не нравится вам моё общество, катитесь из дома!
   - Погодите, погодите... А, если я имею такое знание? А если я имею такое знание, какое может оказаться настолько губительным, что, поглотив ваших врагов, поглотит и вас же?
   - Это приемлемо. Ни вам, ни нам... Да, пожалуй это приемлемо, так что же это?
   - Знаете, есть одна мысль. Ещё давно, лет триста назад, философ и книжник из Древеня упоминал о невероятной силе, сокрытой в самой природе материи. Он говорил, что если удастся расколоть мельчайшую частицу вещества, то вырвавшейся на свободу энергии будет достаточно, чтобы мгновенно испепелить все леса Древлянских пустошей.
   - Кто-либо пытался это проверить?
   - Да, многие алхимики, но все они умирали очень быстро, едва начав работать с материалами. Словно бы сами небесные силы вмешивались в дела человека, как бывало уже однажды, когда люди пытались выстроить башню до небес.
   - А как же ты хочешь уберечься от смерти?
   - Думаю, есть способы. Хотя бы те же доспехи или зеркала, щиты... Нужны будут материалы...
   - Какие?
   - Медь, очень много меди, когда я говорю много, я имею в виду очень много.
   - Медь? Хм! Ладно, что ещё?
   - Ещё потребуются свинец, строительный камень, дрова, уголь, ворвань, сера, всё для огненного зелья. Нудно будет построить печь, жар которой сможет расколоть любой минерал. Еще зерно, много зерна, ибо в нём сокрыта энергия жизни, намного превышающая силой объем зёрнышка, и мёртвые камни и вода из Журганской долины смерти, где не живут даже крысы, потому как в них сокрыта энергия самой смерти.
   - Во сколько же это обойдется?
   - Космические начинания имеют и цену космическую!
   - Это я уже понял...
   - Так что же это будет? Что-то наподобие пушки?
   - Пушки? Возможно. Я еще не знаю, как это будет выглядеть, но, пожалуй, да. Там должна быть камера печи, где будут расплавлены и сожжены дрова и камни, которые дадут жар, что бы высвободить энергию и должна быть направляющая, чтобы потоком этой энергии управлять. Это действительно похоже на пушку.
   - Пушка дьявола! Да, это стоящий аргумент!
  

***

  
   Два дня спустя, собрался большой княжеский совет. И к удивлению Ярополка его тоже настоятельно просили придти. Понять, кто пожелал его присутствия и кто был достаточно могущественен при дворе, что бы добиться этого он не смог. За столом сидели помимо князя, брата Влада и нескольких дядьёв с десяток сановников и вельмож. Но все они придерживались правила: "кто на плаву, тому и служим!"
   Оказалось, заседания потребовал главный казначей и верховный сановник торгового и монетного приказов. Он встал и начал долго и нудно говорить о займах, дефиците монет в обращении, ничем не обеспеченных обязательствах и расписках, о кубышках и кладах, куда предпочитают торговцы и обыватели предпочитают прятать и так недостающее золото, но более всего он распространялся о провалившейся церковной системе денежных переводов и выпуске церковью же несуществующих денег.
   - Короче! - не выдержал Влад, - Попы нагрели нас на семь с лишним миллионов в серебряной гривне! В казне нет таких денег, и покрыть долг мы вряд ли сможем в ближайшее время, а между тем под те же ложные расписки продолжают заключаться сделки, и долг множится.
   - Но может, я чего-то не понимаю, - влез сановник рудничного приказа, - но ведь это долг церкви перед народом, какое нам до этого дело?
   - До долга Церкви нам дела нет, пусть выкручиваются, как хотят. Проблема в том, что в процесс торговли введены деньги, которых на самом деле нет. А так как наша казна зависит на прямую от податей и налогов, а так же от внутренней и внешней торговли и чеканки монет, выходит, что эта дыра съедает нашу сокровищницу. Купцы из-за границы прекратили поставки своих товаров. Они боятся, что с ними расплатятся пустотой. Нам уже пришлось выплатить поставщикам двора десять тысяч гривен наличным серебром.
   - Тогда давайте отчеканим больше денег, делов-то?
   - А кто даст серебро? Ты что ли свои тарелки да вилки переплавишь? Сдаётся мне, кто-то месяцами не навещал своё ведомство. Знаете, насколько хватит нам известных серебряных жил при усиленной разработке?
   - Восполним недостаток медной чеканкой! А потом будем медленно вводить серебряную монету, и изымать медь.
   - Погодите, тут среди нас затесался мой братец, - Влад глянул в сторону Ярополка, - может он скажет что дельное?
   - Я скажу кое-что. Нельзя чеканить в огромном количестве серебряную монету. Это основная валюта княжества, если это сделать, нарушится соотношение с золотой монетой, так как в её наличии мы полностью зависим от иных государств, это приведёт к катастрофическому падению цены на серебро.
   - Чёрт возьми, он прав! Что же делать?
   - Нужно взять в Галиче заём в пять миллионов золотыми червонцами, и под этот запас отчеканить недостающие деньги в нужной пропорции, тогда...
   - Постойте! Это же кабала! Под такой огромный заем, мы не сможем выплатить процентов, Галич сделает нас своими вассалами.
   - Нет! Если грамотно распорядиться деньгами и пустить их в обращение, через пару лет мы не только расплатимся с долгом, но и погасим большую часть процентов.
   - О господи, где в этой долбаной стране есть люди, которые могут грамотно распорядиться деньгами? Да и те, кто могут, хапнут добрую часть себе в карман. Это слишком опасная комбинация.
   - Но она самая безболезненная для экономики.
   - Но из-за неё мы можем лишиться политической независимости!
   - А на кой чёрт нам посольский приказ и целая орава дипломатов? Пускай отработают свой хлеб!
   - Нет, слушайте меня! - снова разошёлся Влад, ему в голову пришла мысль, которая ему самому, наверное, показалась гениальной, - Монетный двор начнёт чеканку медных денег, в течении года мы сможем поддерживать фиктивные цены на медь и серебро. Это даст нам передышку. Когда медь покроет дыру в торговле, мы начнём заменять её серебром и золотом, полученным от импорта той же меди за рубеж.
   - Хм, вот только, - подумал Ярополк, - сдерживать цены вы сможете от силы до осени, когда начнутся массовые базары и ярмарки, на которых крестьяне будут продавать урожай. А нужного количества золота всё равно не успеете собрать, а если ещё кто-то проболтается о... Чёрт! Тогда медь подешевеет в десять - пятнадцать раз, - княжича словно прошило током от собственной мысли, - десять - пятнадцать раз!
   Позыв возразить брату сразу как-то пропал. Многие сидящие тут уже прикидывали в лихорадочно работающих умах схемы махинацый, ведь они только что получили на руки такие козыри в виде пока ещё мало кому известному и обрёченному на провал плану наследника, в будущем, нищей страны. Ярополка же занимали только возможно уже заработанные деньги и его пока не существующие пушки, которыми он проложит себе дорогу к власти, он тут же присоединился мыслями к клике спекулянтов. В этот момент то ужас что уже стучался на порог Урвия, был ему только на руку.
   Да, в этой повести героев нет. Деньги и пушки! В руках умелого политика это веские доводы, к которым нельзя не прислушиваться. Порой это последние и единственные доводы, которыми он может воспользоваться... Или которыми он только и умеет пользоваться.
  

Конец первой песни.

0x01 graphic

Песнь вторая.

  

I. Светлячок и улитка.

  
   Капля прозрачной воды, словно хрустальная упала, казалось, с кончика серебряного месяца, что так легко и игриво повис в глубине густо синего моря неба. Острый кончик лунного рога проколол тонкую грань, отделявшую сферу небесных вод. Не было видно звёзд, белый свет таинственным ореолом гасил их едва различимые блики. Только этот месяц, узкий и острый как серп крестьянина, он отражался в стеклянных неподвижных водах круглого озера.
   Обнажённая девушка сидела на прибрежном камне и сосредоточенно созерцала этот образ. Узкий и длинный серебряный меч, казавшийся вязальной спицей, неподвижно замер в её иллюзорно хрупкой руке, устремлённый в небо, к этому полумесяцу. Сверкающая капля упала точно на острый кончик клинка, разбившись и сверкнув радужными осколками, её крупицы медленно стекали к рукояти и нежной белой руке. Клинок плавным изящным движением устремился к тёмной глубине озера и капля стекла на его совершенную грань. От неё пошли круги, и образы лунного серпа на мгновение исказился.
   Как вода отражает свет луны, так должно и этому гибкому текучему телу отражать неотвратимые удары. Только так можно победить превосходящего врага, не допустив его в своё лоно. Ибо так завещала загадочная Кин своим воительницам.
   - И я никогда не стану матерью, - мелькнуло в её голове, и клинок нервно отклонился, дёрнулся. Девушка тут же усилием воли заглушила всё иное, что мешало её созерцанию. Но громкое уханье совы вдруг насильно вырвало её из состояния близкого к ступору, сну разума. Она вздрогнула всем телом и, не стыдясь своей наготы, поднялась во весь рост. Белоснежный филин, обдавая её лицо свежим ветром, примостился не её вытянутой руке. Птица коснулась своим почти человеческим лицом лица охотницы и что-то зашептала ей на ухо, на своём птичьем языке.
   Она задумчиво погладила пушистую грудь птицы и так же в полной тишине, не решаясь нарушить её тонкую материю, в глубине своего сознания произнесла:
   - Ещё один. И есть другой, кто хочет его смерти. Он поможет мне. И тогда я исполню обещание. Но что после? Не важно. Это будет слишком сложно. Вряд ли будет после...
  

***

  
   Согласно сведениям ванхеймского военного советника при дипломатическом консульстве Древеня, в кампании развернувшейся на востоке Урвия на стороне церковных войск участвуют около двух тысяч монахов-рыцарей, до пяти тысяч князей и их дружинников, восемь тысяч наёмников из Ванхейма, двенадцать тысяч журганских моргвайтов, до двенадцати тысяч солдат-мазохистов, повстанцы и волонтёры исчислению не поддаются...
  
  
   День первый месяца Первых трав.
   - Ну и кто вы будите? Наёмники? Волонтёры? Искатели приключений на свою задницу?
   - Нет. Мы торговые агенты.
   - Ясно! Вот уж без кого ни одна война не обходится так это без вас. Ладно. Сейчас мы обогнём мыс Белый и через час будем в Камышеве. Там я вас высаживаю, и катитесь ко всем чертям! Спекулянты хреновы!
   Весна застала нас на корабле. После стольких холодных месяцев, подставить солнцу обветренное лицо было истинным удовольствием. Вся прелесть жизни состоит из таких вот маленьких радостей. Для человека, который умеет их ценить, они сливаются в то, что принято называть счастьем. Вот почему счастье невозможно без страданий. Вся душа словно отдыхает от гнетущей серости и постоянного зимнего полумрака, царящего даже днём. И ветер! В тот день ветер принёс с земли запах трав.
   Едва различимый розовый в дымке туманов и мягкого марева солнца поднимавшегося из холодного перемешанного со льдом моря показался едва различимый берег, и быстро начал приближаться. Обледенелый, и от того хорошо держащий ветер парус гнал шхуну мимо меловых гор, мимо поросших дремучим лесом лукоморий, к тому ещё не знакомому, а из-за постоянных ожиданий почти ненавидимому и страшному месту.
   - Ничего не делаю, и всё равно не могу отдохнуть! Чёрт, да что же со мной делается? Будь оно всё проклято! - Вульф резко и матерно выругался. Он как всё ванхеймцы прекрасно переносил море, в отличие от меня, но что-то убивало его. Странно, но он совсем не походил на того неумолкающего раздолбая, каким я его помнил. Когда я ещё в Уголе встретил его, он продавал снадобья и травы. Можно было бы подумать, что он стал знахарем, но он ни разу не говорил, о том, как зарабатывал на жизнь.
   - Жизнь - дерьмо, урвиец! Дерьмо, и поверь, что лучше она никогда не станет, сколько не старайся.
   - Тебе надо жениться.
   - Это говорит целомудренный ведьмак? Или ты, став купцом, плюнул на свою философию с высокой колокольни?
   - Это тебе говорит человек, который слишком поздно понял, от чего он отказался.
   - Это не про нас, урвиец. Женщины! Они исчадия ада! Инквизиторы, сжигающие ведьм тысячу раз правы! Так и надо!
   - Ты когда-нибудь любил женщину?
   - В смысле как? Как это делается?
   - Нет, это можно делать и без любви.
   - А! Так значит. Да, однажды, очень давно. Редкостная дрянь! Мы всегда не соответствуем их требованиям, что бы мы не делали. Да что там! Они просто продают свою любовь. Лучше сразу идти к потаскухе, так будет гораздо честнее.
   - Она просто не приняла твои ухаживания?
   - Приняла? Чёрт! Если ты не в состоянии делать ценные подарки, устроить ей царскую жизнь, всё в таком духе, она даже не посмотрит на тебя. Я не знаю ни одной девушки, которая согласилась бы выйти за хорошего работящего, но пока бедного парня. Им нужно сразу всё. "Вот когда будешь достоин меня, тогда и приходи!" Дуры набитые!
   А потом жалуются на плохую и скучную жизнь со старыми мужьями, да сочиняют дрянные песенки про настоящую романтическую любовь прекрасного молодого юноши любовника!
   Я приехал сюда учиться, чтобы стать великим чародеем, вернуться на родину с уважением и почётом, чтобы эта дура видела, что она потеряла! Они вечно выдумывают что-то, что мешает им просто, да нет, не им, а нам. Я никогда не понимал, почему? Как, чёрт возьми, они на самом деле определяют, кто из мужчин им нравится. Да, скорее всего мы никогда и небыли и не будем такими... Чёрт!
   Женщины не для таких как мы. Видимо природа зачем-то вычленяет нашу кровь из человечества. Пусть будет так. В конечном счете, они сами виноваты. Хотят, чтобы их любили и одновременно носились с ними как с фарфоровыми дорогими куклами в золочёных домиках.
   - Я согласен, дур много, но ведь есть и умные девушки.
   - Умные девушки уже все замужем, да за такими мужиками, до которых даже нам с тобой далеко. Чёрт возьми! Наслаждайся холостятской жизнью, урвиец и не парь себе мозги, чай мы не в бане.
   - Это то я парю?! Ладно. Но ведь в этом есть множество выгод. Если мы не обременены потомством, то мы и лишены ответственности за его будущее. Живи для себя. Добывай удовольствия деньгами и силой, о последствиях можно не думать, после нас хоть потоп!- потом с минуту мы молчали, но я не удержался - А я понял, что с тобой не так!
   - Что?
   - Этот кошмарный акцент! Его нет, ты наконец-то нормально заговорил по-словенски!
   - Блин, а ты наблюдательный, как я посмотрю! Я только пол года с тобой шляюсь, а ты уже заметил!
   Когда шхуна обогнула меловую гору, вдающуюся далеко в море, на вершине которой тлел сигнальный костёр вместо маяка, мы увидели берег ещё кое-где в снегу, густо поросший золотисто жёлтым прошлогодним камышом. Ветер переменился и теперь с кормы нам бил в нос запах вялившейся и коптившейся прямо на корабле рыбы.
   - А вы урвийцы очень оригинальны в выборе названий. Я уже понял происхождение такого замысловатого имени этого места.
   - Имя должно отражать сущность, разве не так?
   - Наверное... В Ванхейме была когда-то секта. Они называли себя номиналисты, так вот, эти маньяки считали, что мир был создан словом, или точнее идеей. Вообще всё сущее есть триединство определяемого, то есть мысли, определяющего, то есть слова, и определённого, собственно предмета. Отсюда и популярное учение о божественной троице, которое встречается во многих религиях. И вот они пришли к такому выводу: реальный предмет определяемой мысли в своей существующей природе зависит от определяющего его слова, имени, но не того которым его определили люди, а собственного настоящего, если возможно узнать это имя, власть мыслящего над предметом становится безграничной. И хотя то имя, которым нарекают предмет люди ложное, оно всё же близко к настоящему имени вещи, потому многие колдуны никогда не называют своих имён и пользуются прозвищами.
   Хотя этой секты давно уже нет, их учение оказалось очень живучим.
   - А я то думал, чего это мы зовём друг друга Ванхеймец и Урвиец.
   - Иди к чёрту!
   - И ты туда же! - я рассмеялся. Почему-то сегодня утром у меня было отличное настроение. После шуточной, хотя и матерной, перебранки и у Вульфа появилась улыбка. Полезно иногда бывает выплюнуть словом всю дрянь, что скопилась у тебя внутри. Камышев появился в виду не через час, а через добрых три. Первое что бросилось в глаза новые доки. Издали они походили на лес грибов, черные, просмоленные у основания, погружённые в воду сваи и белые сверкающие свежим деревом опоры и парапеты с настилом. Уже мысленно чувствовался запах сосновой смолы и стружки. Несколько довольно крупных кораблей были пришвартованы, и ещё несколько ждали своей очереди на защищённом от ветра рейде, закрытом с одной стороны, уже помянутой горой, а с другой поросшим сосновым мачтовым лесом мысом с песчаной косой на конце.
   Сам городок или скорее посёлок, видневшийся из-за мачт купцов и транспортов, состоял из саманных чисто выбеленных домиков с камышовыми крышами и низкими заборами из жердей и примотанных перекладин. Со стороны суши Камышев был окружён болотом ив добавок к этой защите высоким плетнём с лесами для защитников с обратной стороны и небольшими башенками.
   Так как наша шхуна была довольно маленьким судёнышком она без труда нашла место для пристани, эта приятная привилегия, единственно доступная маленьким судам в отместку за всё остальное большим.
   Борт сразу окружили портовые люди с криками:
   - Хлеб, картошка есть? Хлеба есть? Хлеба? Картошки? Хлеба есть?
   - Нет. Рыба есть. Брать будите?
   - А хлеба точно нет?
   - Нет, только рыба.
   - Что, совсем нет? А если доплатить?
   - Блин! Вы дебилы? Есть рыба. Хорошая, свежая и копчёная.
   - Ладно. Почём что у вас? Жаль, что нет ни хлеба, ни картошки нет.
   Пока капитан и его рыбаки вели хилую торговлю, я быстро и незаметно, на случай если капитану взбредёт в голову содрать с нас деньги за переправу, стал перелезать через борт. Как только Вульф, следуя моему примеру, за мной ступил на настил пристани, кто-то из портовых крикнул ему:
   - Если будите оставаться, зайдите в плавучую крепость.
   - Да нет, мы проездом...
   - Всё равно зайдите. Хуже не будет, а то потом неприятностей не оберешься.
   Пожав плечами, мы пошли. Не было нужды в расспросах, где эта плавучая крепость находится. Эта конструкция порождение многогранной архитектурно-фортификационной мысли представляло собой огромный плот из очень густо просмоленных брёвен стянутых просмоленными же толстыми канатами с местами привязанными пустыми бочонками. На этом плоту стояла восьмиугольная бревенчатая башня. И её было прекрасно видно на другом конце пристаней. Когда наш маленький отряд оказался прямо перед ней, произошло маленькое затруднение. Дело в том, что никакого намёка на дверь в башне не было. С края стены между остриев частокола на пристань был перекинут узкий дощатый мостик, довольно таки крутой, учитывая высоту крепостной стены, и шаткий.
   Пройдя по нему несколько саженей и оказавшись прямо по середине, я с криком упал на доски всем телом и вцепился в них руками и ногами, как медведь, ползущий по дереву. Шедший за мной Вульф чуть не грохнулся в холодную воду, от моего манёвра. Он повис на руках, держась за край доски, и разразился по этому поводу проклятиями, мешая все известные ему урвийские и ванхеймские матерные выражения.
   - Какого дьявола ты делаешь, сукин ты урвиец?
   - Мост сильно шатается, мне страшно!
   - Ты что, кретин? Чёрт, тебе дома надо было сидеть! Ду бист штрайзе! Урвийст швайн! Ты, блин, вытащишь меня? На мне столько железа, что самому не подтянуться.
   Пятящимися движениями я приблизился к нему, всё так же держась всеми руками и ногами за мост. Втянуть эту тушу, при том втиснутую в пластинчатую стальную кирасу, оказалось делом не из лёгких. В общем, он по большей части влез сам, я только не давал ему сорваться и упасть. Вся эта возня привлекла внимание портовых. И они, собравшись небольшой кучкой, показывали на нас пальцами и, что-то тихо друг другу говоря, громко смеялись. Вульфа это сильно раздражало, я то привык, что над моими оплошностями народ потешается, ему это было в новинку. Под аккомпанемент хохота мы оба на карачках, напоминая огромных гусениц, припав всем телом к мостку, поползли наверх. Наконец мы оказались на крыше и, не раздумывая, прыгнули в открытый люк.
   Верёвки сразу легли на шею и запястья, прижав к столбу опоры, несколько ржавых ножей уперлись в горло и живот.
   - Мать вашу, какого хрена вы творите?!
  

***

  
   Лучина тускло освещала каморку воеводы, но при том наполняла пространство приятным запахом кедрового дымка. Кусочки угольков с урчанием падали в холодную воду в плошке под лучиной. По воде всегда ходили рябь и круги. Висящее под потолком чучело орла на нитке мерно раскачивалось взад вперёд. Воевода в рыжелой ржавой кольчуге надетой поверх истёртого кожаного кожуха, напрягая весь свой мозг, читал (наверное, по слогам) сопроводительные документы и письма.
   Наконец закончив, а надо заметить к его чести, что делал он всё аккуратно и дотошно, он посмотрел водянистым взглядом сначала на ванхеймца, затем на урвийца и снова на ванхеймца.
   - Посланцы торговой гильдии? Ваша гильдия входит в Северо-восточный торговый союз?
   - Неуверен, там же сказано, мы из Уголя это на юге, на границе со степью.
   - Да не важно где ваша гильдия находится. Если она ведёт торговлю в Поющем море, она должна входить в этот, чёртов, союз.
   - Ну хорошо, если и так, каким образом это отразится на вашем отношении к нам?
   - Принципиально! Яшка, глянь, подписала ли угольская гильдия северную хартию.
   - Щас скажу, - через несколько минут из писарской раздалось, - Ага!
   - Так голубчики мои, в армии служили?
   - Нет, но на войне бывали.
   - Годится, я вас рекрутирую.
   - Эй! Стоять! Какого дьявола? Сначала меня чуть ли не вешают, раздевают до гола, заглядывают в самую задницу, а теперь мне лоб бреют, здесь вообще о государственных законах кто-нибудь слышал? Я гражданин Уголя, Урвийский подданный! У меня есть честь и право!
   - Здесь закон - хартия северного союза. Там ясно сказано, что я имею право использовать все ресурсы подконтрольные союзу в особых ситуациях, а сейчас, когда под угрозой интересы нескольких государств именно такая ситуация. Я должен, не смотря на войну осуществлять охрану караванных путей, портов и деревень, представляющих интерес своими ресурсами или географическим положением. Пусть князья с епископами перегрызут друг другу глотки, а торговля должна продолжаться беспрепятственно.
   - Твою ж мать! Нам хоть заплатят?
  
   День второй месяца Первых трав.
   Вульф попотел и добыл себе лейтенантский чин. Он просто купил его, у наёмников оказывается так принято. Теперь ему дали отряд, в который вхожу рядовым и я. Это не может не радовать, так как наша маленькая экспедиция превращается в настоящую кампанию. Мы сравнительно легко получили определённый военный потенциал и даже домашнюю базу, которой станет укреплённая деревня, в которую мы собственно и идём, что бы сменить старый гарнизон.
   В отряде несколько урвийцев и галичан, остальные ванхеймцы. Наверное, потому отряд и достался с такой лёгкостью Вульфу. Воевода и дьяки решили, что эти ребята, ни хрена не понимающие по урвийски, будут лучше подчиняться земляку, который в свою очередь крепко связан с Урвием и торговыми гильдиями. Вульф ведёт нас по болоту, сверяясь с картой гатей, но болото не гатили очень давно, и потому мы заранее запаслись пустыми мешками и верёвками. Остальное, вроде опилок и жердей, можно было бы добыть на месте. Благо, нас окружает мелкой порослью ореховый лес.
   После полуденного часа отряд набрёл на кизиловую рощу. Было странно видеть это дерево так далеко от юга, но Урвийцы без зазрения совести бросились срезать себе кизиловые ветви на палицы. А потом люди спрашивают: почему леса беднеют всякими богатствами? И вздыхают, вспоминая как в их молодости, достаточно было просто придти в лес, чтобы получить и мёд, и орехи, и ягоды, и дичь.
   Наш отряд не был строевым. Каждый носил своё орудие и снаряжение. Оттого мы со стороны больше походили на разбойничью шайку, чем на настоящее войско. Хотя у людей из одной местности вооружение несильно разнилось. Так урвийцы носили кожаные доспехи на меховой подстёжке, которую летом можно было снять, иногда броня усиливалась медными бляхами, как на моей дублёнке. Вооружены же мы были топорами, кистенями и простыми луками.
   Галичане, конечно же, неизменно отдавали предпочтение цельным стальным кирасам или кольчугам, а также длинным узким обоюдоострым клинкам и стальным шипованым перчаткам называемыми десницами. Пистолетов или ружей они не имели. Это оружие было ещё очень новым и дорогим. Им пользовались только профессиональные военные из Галича. Тем ценнее был подарок Вольги.
   Ванхеймцы же носили пластинчатые доспехи и большие круглые щиты. Из оружия небольшие секиры и ножи, иногда копья. Но один сильно выделялся. Это был настоящий гигант. Самый высокий из нас был ему по плечё, если не по грудь. Несмотря на холодную весеннюю пору, он был одет лишь в кожаные штаны и сапоги. Голая грудь была подставлена ветру. Его светлые волосы были аккуратно коротко пострижены. Особенно впечатлял его самодельный каменный топор, рукоятью которому служил ствол молодой сосенки.
   Он совсем не походил на заморских варваров, как их обычно рисуют, заросшими бородой и волосами, в ужасных рогатых шлемах. Но даже в общении он не был груб. Скорее он напоминал спокойного и вежливого добряка. Да он был могучим, но с такой натурой, что он забыл на войне? Ведь он сам пришёл. Хотя может, он ещё рассвирепеет и покажет свою настоящую сущность.
   Говорят, что человек познаётся в самой худшей ситуации. Народ тогда познаётся в войне. Интересно, что сказал бы человек, придумавший эту фразу, о каждом из нас, увидев наше маленькое воинство?
  
   День третий месяца Первых трав.
   Металлический прут разгорелся до ярко малинового цвета. Клещи ловко ухватили его среди углей и перенесли на чёрную от копоти и масла плоскость наковальни. Молот со свистом опустился на него, и ещё, и ещё... Ярко оранжевые и жёлто-голубые искры светящимся дождём падали и шипели в холодной грязи. На открытом воздухе от металлической уже пластины шёл белый вонючий пар. Пластинка вновь оказалась в горне среди углей, а резки поток воздуха откуда-то снизу заставил их гореть жарче. И вот уже железо цвета спелых абрикосов принимает форму прямого широкого ножа. Тут же клинок падает в ведро с насыщенно жёлтой мочой и ещё более зловонный пар поднимается оттуда.
   Теперь закалённая сталь шлифуется и точится на бешено крутящемся шершавом каменном кругу. Осталось немного. Умелые руки обматывают рукоять кожаным шнурком, и вот уже закрепка из жёлтой меди загнулась под лёгкими ударами молотка. Кузнец передал новенький нож, стоявшему ожидая, мальчику лет пятнадцати. Он был окружен своими сверстниками, с завистью смотревшими на сияющего гордостью счастливчика. Все были одеты одинаково в короткие, просто потому, что разодранные ниже колен, штаны из плотной хлопковой ткани, и серые короткие рубашки без воротов и рукавов. На ногах поршни из простого куска кожи, плотно облегающего ступню и закреплённого шнурком. Так как было холодно, многие кутались в одеяла и пледы, которые они носили, завязав узел на плече наподобие плащей накидок. Все они были вооружены, кто ножом, кто дубинкой с гвоздями, кто пращёй.
   Приняв из рук мастера оружие, мальчик отдал ему вторую серебряную монету и, ту же забыв о нём, повернулся к шайке парней, красуясь ножом и давая его не надолго потрогать другим.
   Все восхищались этим блестящим оружием, паренёк был в центре внимания. Он улыбался, сознавая, что заработал уважение толпы и быструю славу. Но вот один из пацанов взявшись за нож, не разжал пальцев, чтобы, отпустив нож как бы вернуть его хозяину, ведь на самом деле тот ни на секунду не упускал его из рук. Парень крепко сжал верх рукояти, почти режа пальцы лезвием, хозяина это разозлило, и он с силой дёрнул нож из рук на себя. Клинок незаметно и быстро ударил его под рёбра. Парень тихо вскрикнул и, схватившись за окровавленный бок, упал, а тот другой, завладев сокровищем, уже бежал прочь преследуемый шайкой почитателей и завистников, столь легко менявшей кумиров.
   Я не знал что делать. Конечно, мне казалось, что должен как-то помочь пареньку, но как-то не чувствовал, что должен это делать, ведь, в конце концов, что я могу? Он просто умрёт у меня на руках. И все проходит мимо. Ведь это никому не нужно. А что они подумают, если я всё же подойду? Они будут презирать меня, если мне не удастся помочь, или даже более того, обвинят меня в его смерти, хотя я и пытался. Конечно. Так всегда делают те, кто громче всех кричит о бесчувственности и с пеной у рта призывают к сочувствию.
   А что если нет? Но всё же трудно сделать что-то, что делают не все и не как все. Ай, ладно. Мне всё равно. Да! Я просто не заметил этого. Тут полно народу и люди снуют туда сюда! Я даже не смотрю в эту стону, как я могу что-то видеть? Чёрт, ну я и сволочь! Может еще, и улыбнешься саркастически мол: малец сам виноват. Нет так этому подонку и надо! Он преступник и убийца, как все остальные. Он заслужил свой конец. Чёрт! Я что остановился?
   Я действительно не заметив того вышел из строя и остановился перед мальчиком. Почему он не просит помощи? Ведь стоит ему просто попросить, хотя бы окликнуть, это выведет меня из ступора, и я с радостью сделаю всё, что смогу. Но он молчит. Молчит и смотрит на меня. А я просто стою и ничего не делаю.
   - Так это и есть журганский убийца-моргвайт? Блин, он совсем ребёнок!
   - Они все дети. В этом возрасте они самые жестокие.
   - Хочешь ему помочь или пусть здесь дальше валяется? - Вульф спросил это таким тоном, словно речь шла о... Чёрт!
   - Да я хочу помочь! - чуть ли не крикнул, нет, не крикнул, на самом деле, даже хрипло, прошептал.
   - Ну тогда тащи его на своём горбу. Мы здесь останавливаться не будем. Хочешь дам тебе час, сделаешь ему перевязку и волокуши, а нет, так не страдай ерундой и вали обратно в строй.
   - Часа мне хватит.
   - Дело твоё. Он всё равно он не оценит. И никто не оценит. Таков этот чёртов мир! Потому он и не просит ни помощи не пощады. Он готов к тому что не получит её и просто не хочет перед смертью терять достоинство.
   - Это глупо! - пробормотал я, уже пропуская бинт из лоскута паренька через плечо, и прижимая рану паклей обёрнутой в мой чистый платок.
   - А я и не говорю, что умно. Но скоро ты вспомнишь, что я тебе скажу: Сколько не лечи человека, ты всё равно не вылечишь его от собственной глупости. Твоя проблема в том, что ты понимаешь, что делаешь глупость, но всё равно хочешь быть или казаться самому себе лучше, чем ты есть на самом деле.
   - По-твоему это плохо? Если так, то, что мне делать?
   - Смириться со своей совестью и плюнуть на всё! Так все делают. Ты сам так делал!
   - А чёрта лысого! Хорошо, что ты показал мне какая я на самом деле мразь! Теперь то я не буду колебаться! Я знаю, что должен делать! - ворчал я сквозь зубы, ведь в них был зажаты края бинта, а руки питались справиться с узлом.
   Вульф безучастно улыбнулся и только произнес, перед тем как пройти дальше:
   - Я же сказал, дело твоё. Только смотри, чем больше делаешь добрых дел, тем больше множишь дел плохих...
  
  
  

II. Три дня.

  
   Вечером следующего дня наш отряд добрался до места. Это оказалась небольшая деревушка укреплённая совсем недавно, но основательно. Она стояла на холме, что само по себе было удобно при защите, основание которого было опоясано топью, возможно искусственной, густо поросшей камышом. Над жёлтой стеной сухого камыша возвышалась настоящая стена - кирпичная. Место, где брали глину для кирпича прекрасно видно с дороги, огромная яма с грязно рыжими слизкими краями.
   Наши ноги скользили по мокрой дороге, в жидкой земле, просачивавшейся сквозь грубые швы в обуви. Когда же люди увидели крутой подъём к приоткрытым воротам, то совсем отказались идти дальше. Хотя до деревни оставалось не более двух сотен шагов, солдаты требовали привала, и я был среди них первым. Тем более что мне пришлось тащить на себе мальчишку журганца.
   Вульф ничего не отвечал. Он просто стоял и смотрел на нас хнычущих и уставших. Казалось, дорога совсем не сказалась на нём. Интересно, каких усилий ему стоило сохранять спокойно флегматичную физиономию после семидесяти вёрст, проделанных на своих двоих, по нехоженым тропам? Но это сыграло свою роль. Видя, что всё командиру не почём, солдаты, особенно его земляки, потихоньку начинали его уважать. Он так ничего и не сказал, просто развернулся к нам спиной и потопал к деревенским воротам. Нехотя мы последовали за ним.
   Я сжал покрепче оглобли волокуш, на которых лежал мальчишка, поплёлся в конце растянувшейся колонны. Мы шли мимо свежее вспаханного поля, по которому крестьяне уже тащили борона. Совсем близко от дороги мужик скорее не вёл лошадь, а помогал ей тащить широкую доску, усеянную большими гвоздями, чтобы рыхлить вывернутые плугом огромные комья жирной слипшейся земли. Чтобы придать боронам вес, на них стоял мальчуган лет пяти. Похоже, ему нравилось кататься таким образом. Он, не стесняясь никого, на ходу пустил струю, разгоняя клевавших землю грачей, и на солнце золотистый блеск этой струю был виден далеко. Солдаты почти хором загоготали, увидев его. Я тоже смеялся, это показалось забавным. Смеялся и сам пацан, особенно когда попадал по грачам.
   Наконец, я и несколько запоздалых вояк ступили на предательски скользкий подъём. Я в нерешительности остановился перед ним со своей ношей. Но тут кто-то потянул одну из оглобель волокуш. Обернувшись, я увидел того самого гиганта, что так заинтересовал меня в начале пути. Он кивнул в сторону болезненно бледного парня, смотревшего глуповато то на нас, то просто вокруг, и потянул вверх за одну из оглобель, мне оставалось потянуть за другую. Вместе мы кое-как дотянули волокуши наверх. Всё это время журганец молча наблюдал за нашими стараниями.
   Первыми его словами были: Хлайб, микко! Это он увидел лоток с булками, стоявший на деревенской площади. В тоже время на другой стороне слышалась бабья истерика и сквозь гогот: Млеко, вотка! Курки яки! Даффай, даффай! Великан, услышав слова мальчика, тут же подбежал к лотку, и, сунув, гость мелких монет в руку торговки, схватил сразу несколько краюх и большую крынку. Через минуту мы втроём уже жевали удивительно вкусный ржаной хлеб, и запивали его жирным густым козьим молоком.
   Вульф в это время о чём-то говорил со старым комендантом. Солдаты, которых мы сменяли, уже высыпали на деревенскую площадь, обвешанные своими пожитками. Они весело матерно перешучивались с вновь прибывшими, кто-то передавал кому-то по наследству обереги и амулеты, схоронившие старого владельца от смерти, как это принято на войне, другие дрались друг с другом и с местными бабами, вырывая из рук полузадушенных уток и поросят, и трещащие по швам подушки и матрацы, и это тоже принято на войне. Всюду слышался звон битого стекла и крики испуганной скотины. Мужчины безучастно смотрели, как растаскивают их законным трудом накопленное добро. А из высаженных окон летели вещи: одеяла ткани, лоскуты кожи, металлическая и деревянная расписная посуда, деревянные резные ларчики, меховые шапки... Пух и нитки витали в неугомонном вихре над деревней.
   Наконец старый командир махнул Вульфу рукой, и вышел за ворота, уводя с собой шумную толпу мародёров. Несколько женщин орали им проклятья напоследок и плевали такой ядовитой слюной, что та проедала насквозь железо.
  

***

  
   Деревня состояла из большого родового дома, в котором когда-то давно жило всё племя, населявшее деревню, и около десятка меньших домов, в которых отдельно жили семьи. Сейчас в большом доме жила только одна небольшая семья из шести человек, и нам предстояло жить там же всем отрядом.
   Пока великан, его, кстати, звали Ганс и он оказался гораздо лучшей нянькой для раненого, чем я, кормил мальца, я подошёл к Вульфу.
   - Значит так, - он, не глядя на меня, заговорил, - Ты будешь моим сержантом, так что найди, куда сплавить своего недоноска, ты будешь мне часто нужен.
   - А что мы собственно будем делать? - он удивлённо посмотрел на меня как на идиота, и с неподражаемой флегмой, ставшей его почерком, ответил:
   - Воевать, конечно!
   Ещё отряд предшественников таял в вечернем прозрачном сумраке, из большого дома выбежал старик, одетый в доспехи, которые, наверное, были выкованы ещё во времена войны Ванира. А вот дед на тысячу лет не тянул. Он вполне браво стоял в своих почти трёх пудах красной в зеленоватых разводах бронзы. Сначала мы, было, решили, что уходящие забыли одного из своих, но старик завопил, обращаясь, скорее всего к нам, то есть вообще к солдатам, нечто маловразумительное, а именно:
   - Я, Иван Белогорский, сын Самсона Белогорского, внук Иерема Белогорского! Я прямой наследник этой земли, ибо мой род - прародитель всех здешних семейств. Я хранитель древних тайн рода, и защитник этого святого для всех нас места, - тут он повёл рукой в сторону старого дома, а дому и впрямь было больше трёх веков, старик ещё долго распинался, перечисляя великих предков и принижая всех нас древностью этой гнилой деревеньки Белогоры.
   - Я не пойму чё он хочет? - произнёс Вульф, глядя на эти племенные пляски.
   - Старик с придурью. Наверное, он ждёт каких-то почестей от нас и какого-нибудь знака уважения его пращурам. Ты наш командир, вот и исполни что-нибудь впечатляющее в ответ. Вульф, кажется, принял слова в серьёз, хотя я всего то подтрунивал, над ним. Он подошёл к старику в древнем панцире, и степенно и в то же время величественно поклонившись, выдал целую тираду с убийственно серьёзным выражением лица:
   - Мы благородные воины, пришедшие с северных берегов, я вились в эту деревню, что бы подтвердить древние заветы отцов о дружбе и долге. Мы намеренны делом подтвердить наши слова, и защищать от любых посягательств эти земли и очаг покойных предков!
   Старик в ответ так же учтиво поклонился с совершенно серьёзным лицом и пригласил солдат в дом, к жаркому очагу. Ощущение было такое, будто мы присутствуем при ожившей сцене древней полулегендарной истории, когда благородные воители и крестьяне создавали наше славное государство. Даже селяне, бывшие тут же по своим делам, привыкшие к дурачествам своего старосты, разинули рты, увидев такое. А меня душил смех.
  

***

  
   - Так ты что, правда, никогда не нюхал женщин? Чёрт! Да, у вас урвийцев свои тараканы в голове! Дикая варварская страна!
   - Недавно из Галича?
   - Что так видно? - он отложил с колен широкую длинную шпагу только что заточенную куском рыжего кирпича и странным образом потянул ртом воздух. Наша маленькая крепость состояла из башенки на ножках, как в детской сказке, обнесённой частоколом, и полого в нутрии холма-землянки, с оконцами бойницами, собственно на этом насыпном холме и стояла вышка, где я примостился с галичанином следить за единственным бродом через реку во всей округе.
   Под нами приглушенные деревом и землёй раздавались звуки азартно ведомой игры. По громкости криков можно определять величину ставки. Утро всё никак не наступало. Оно особенно долго не наступает именно тогда, когда ждёшь солнечного света, не имея права заснуть.
   - Им нас никогда не понять!
   - Что? Кому им?
   - Им! - он потыкал стальной перчаткой в пол башенки, - Они совсем не хотят спать, хотя так же как и мы не спали ночь, но дело в том, что им можно было спать, хотя они этого и не делали, а нам нельзя. Это очень важно понять, если хочешь вообще научиться понимать людей.
   - А ты их понимаешь?
   - Некоторых. Например, тебя. Сейчас, сегодня я понимаю тебя, потому что, так же как и ты, я лишён простой радости. Когда у тебя нет радости и когда ты её лишён это большая разница! Кажется, с начала это одно и тоже, но нет, в первом случае у человека есть иллюзии и надежды, всё то, что помогает в жизни простых людей, их собственные фантазии миражи. Будь то вера в бога, или вера в то, что ты счастлив в семье с детьми, или вера в то, что вот-вот ты будешь счастлив, и за каждым поворотом тропинки нас ждёт неведомое и прекрасное, а не неведомо кошмарное, как это обычно бывает на самом деле. А вот во втором случае мы! И надежды у нас нет. И от того нам спать хочется гораздо сильнее, чем им, и оттого ты тоскуешь по хорошенькой девушке гораздо сильнее, чем я. Но и между нами есть разница. Когда кончится наш пост, я перестану тебя понимать. Так уж устроен человек! Чёрт, до чего же хочется курить! - он опять потянул воздух в своей манере, - вот ещё пример, человек никогда не испытавший чего-либо никогда не поймёт того кто оказался в подобной ситуации. Я ещё смогу напрячься и понять тебя, а ты меня нет. Ты никогда не курил и не можешь представить, как мучается курильщик шестой день без табака!
   - Но разве ты сам не виноват, приучив себя к болезненной зависимости от этой травы? - услышав это, он запрокинул голову и загоготал, затем, слегка успокоившись, произнёс:
   - Не смей мне после этого говорить о сострадании и все прощении, ведьмак. О, солнце встаёт!
   За ночь ничего не случилось. Собственно мы не видели не только возможных врагов, но вообще никого. Однако после раннего завтрака сменившие нас на вышке солдаты подали сигнал: кто-то переправляется через реку. В миг все приникли к узким оконцам. Там за излучиной реки, где по нанесённому течением песку можно было пройти, не замочив колен, плескалась повозка, запряжённая одним оленем. В гружённой чем-то повозке сидела женщина. Больше никого. Вытянув слегка увязающую в струящемся песке повозку на твёрдый берег, женщина направила её прямо к нам.
   Несколько солдат с луками и арбалетами остались у окон невидимых снаружи окон, остальные, и я в их числе, высыпали на свежий воздух, кто-то перелезал через частокол, так как ни дверей, ни ворот не было, кто-то просто примостился на гребне ограды, свесив ноги вниз. Как только возок приблизился на столько, чтобы мы могли видеть, что возница скорее молодая девушка, даже девочка, нежели женщина, она сильным голосом закричала привычные для неё слова:
   - Табачок, соления, вино!
   Этот крик был приветствуем радостными одобрительными возгласами солдат. Люди облепили повозку, кто-то, что бы отовариться, а кто-то, чтобы просто поглазеть и возможно ущипнуть за мягкое место симпатичную торговку. Я остался в стороне у ограды и смотрел на эту живописную картину. Маленький праздник!
   Девушка была невысокого роста, смуглая, несмотря на то, что после здешней зимы любая кожа бледнеет, и с солнечно светлыми волосами. Её большие глаза, сверкающие белками и эти белёсые волосы являли странный контраст с оттенком её кожи. Впечатление от её улыбчивого лица было приятным на столько, что маленькие его недостатки оставались просто не замеченными. Как иной раз бывает странным то, что идеально красивое лицо является отталкивающим, а совершенно посредственное неодолимо манящим, и всё только благодаря его природному выражению. На этом личике сияло выражение простодушной ласковой радости. Да, у неё хотелось чего-нибудь купить, даже если тебе это было совсем не нужно. Я вспомнил лицо Рады, жены Вольги. Да оно было красивым, но я никогда не приблизился бы к этой девушке, даже на пушечный выстрел. В её лице было что-то что заставляло чувствовать себя слабым и недостойным. Словно сам холод снежного севера воплотился в её природе. Городские девушки с такими лицами обычно бывают редкостными стервами, эгоистичными и ограниченными, как та дурочка, что когда-то отвергла Вульфа. Хотя, думаю, Рада была не такой, всё таки Вольга её любит, а его вкусу я доверяю, он слишком похож на меня, чтобы связаться с напомаженной пустышкой.
   Но если так то её лицо скорлупа, может быть очень толстая, а что же тогда есть лицо этой девочки? Поди, разберись во всём этом!
   - Эй! Эй вы, вы не хотите чего-нибудь купить? - я не сразу понял, что она обращается ко мне, - вам что-нибудь нужно?
   - А что у вас есть?
   - Хороший табак, вино, можжевеловая водка, грибы, орехи.
   - Нет спасибо. Мне вера не позволяет всё это.
   - Даже орехи?
   - Это нет, но...
   - Может вам что-нибудь нужно? Я смогу достать, - она явно хотела мне обязательно хоть что-нибудь всучить, эта игра начинала меня забавлять, на минуту я задумался, что можно было заказать по сложнее, на что хватит моих денег и что мне действительно может понадобиться.
   - Знаешь, что мне нужно? Мыло.
   - Мыло?
   - Да хорошее мыло, и что б с приятным запахом.
   - Впервые вижу солдата, который... заказывает мыло!
   - Наверное, ты хотела сказать, который вообще моется. Мы грязные и вонючие не от хорошей жизни! - она улыбнулась и развернулась, собираясь уйти. Но тут я остановил ее, ухватив за плёчо. Девушка удивлённо оглянулась, и тут я сунул ей под нос бумажку документа:
   - Согласно приказу Северного Торгового Союза, всякий торговец, пересекающий охраняемую переправу должен уплатить соответствующую пошлину соразмерную с количеством наличного или проданного товара. Величины пошлин указанны ниже.
   - Но старые солдаты ничего с меня не брали! Я даже...
   - Ты торгуешь? Торгуешь! Я сержант на этой заставе, и требую своего по праву, иначе в следующий раз тебя просто не пустят через реку.
   - Сколько? - она сердито нахмурила рыжеватые брови.
   - Это уже другой разговор. Тебе придётся ещё заверить расписку подписью, или отпечатком пальца.
   Вскоре, после первой повозки нашей торговки, через брод потянулась вереница телег и прохожих. Деньги мною взимались только с торговцев, остальных пропускали просто так, если конечно при них не было оружия. На охраняемом тракте движение было гораздо оживлённее, даже чем на государственных шляхах. Бумажная работа закипела! Пришлось даже вытащить на свет божий из землянки небольшой стол. Особенно много возни было, когда через заставу проходил караван, следовавший в Журган. Дело в том, что среди обычных товаров из Ванхейма и севера Урвия, примостились несколько связок широких двуручных клинков, столь любимых южными эльсдеерами, или князьями. Караван охранялся войсками союза, их дорожные бумаги так же были безупречны. Но это всё же сильно смущало меня, ведь получалось что два приказа "на пропуск оружия через заставы" и "задержания любого оружия на заставе" прямо противоречили друг другу, хотя на обоих стояла верная печать, и даже несколько подписей совпадали. Мечи были слишком дорогими, чтобы оставлять их под расписку в нашей деревне. После получаса спора с караванщиком мы порешили уладить дело пенёй, часть которой была оформлена обязательством, а часть наличными деньгами. Меня назвали сукиным сыном, дорожным грабителем и многими ещё хорошими словами, но деньги уплатили и расписку оставили.
   Восемьдесят семь гривен наличной монетой за день! Серебреные кружочки я ссыпал в большой кожаный кошель, а бумаги собрал вместе в трубочку и перетянул шнурком. К стыду своему признаюсь: пару расписок я втихомолку сжёг, и несколько серебряников опустил в свой карман. Но кто хоть раз бывал чиновником, меня поймёт. Да даже и кто не был, разве вы сами никогда не делали ничего подобного? Не делали. Ну ладно, я всего лишь человек...
  

***

  
   Струйка сизого дымка медленно поднималась к темнеющим, насыщенно синим небесам. На какой-то миг, словно поравнявшись с облаками, дымок розовел, алел и сливался с плотными комьями небесного пара, а в вышине сметался тугим порывом ветра. Галичанин с придурковатой улыбкой посмотрел на свою самокрутку и ещё шире растянув многозначительно покачал головой. Запах необычно и не привычно приятный исходил от этого табака. Я с такой же придурковатой улыбкой растянулся на склоне холма и смотрел, как солнце цвета раскалённого в печи угля медленно остывает и словно бы даже шипит, погружаясь в холодную дымку над лесистыми холмами за рекой, такую же сизую как дым от самокрутки. Всё покрывалось красноватой пеленой: земля, дерево крепости, белая сталь, бурая ржавчина железа, ядовитая серо-ртутная вода в реке, золотистый прошлогодний камыш, наши лица, белые облака, синий дым и сам воздух. Нечто космическое было в этом закате. Нечто что сокрыто в городах от людей за высокими кирпичными стенами и густой пеленой пыли. Ощущение того, что ты причастен на самом деле к воистину фантастическому миру, пропитанному величием и мистической таинственностью, а не серо будничному плену плотского естества, словно по легенде вылепленного богами из грязи и праха.
   Нет. Этот фантастический алый глаз бога космоса и вечности окружён ныне блёклым ореолом, словно растворяется в мире, вздымая столбы газа и как бы говоря: Я здесь, я жив, и ты жив. Так посмотри же, как на самом деле прекрасна та, что создана мною! Эта жизнь! Восхитись ею, так как восхищаюсь и превозношу её я! И возможно тогда, мы коснёмся душами друг друга.
   И даже попыхивающий крепким самосадом галичанин, кажется, понимал это, и был совсем к месту. Так всё и должно быть. Такое на самом деле можно увидеть не только на краю мира. Но люди так устроены, что им нужно не замечать великого в том, что должно быть им привычным и обыденным. Мир людей это мир мелочей, который они создают вокруг себя, и в котором утонули. За маленьким очень трудно рассмотреть большого. Ну а мы просто и не пытаемся. И только оторванные от привычной почвы мы словно прозреваем, когда нет условностей, привычных узнаваемых штампов и заранее верных суждений, для этого порой стоит сделать пару шагов. Оттого и трава у соседа всегда зеленее. Зависть тут ни причём, нужно просто сменить ракурс.
   Хорошо, что люди в наше время ограничены в движениях пределами провинций или страны. Они просто физически не могут охватить весь мир, а это значит, что всегда найдётся такое место. Край мира, где на человека снизойдёт запоздалое озарение, божественный сад. Интересно, каким же серым и пыльно тусклым станет наш мир, когда каждый человек сможет запросто его обойти, и не останется ни границ, ни краев, ни пределов?
   Дозорный на вышке закричал:
   - Отряд, со стороны деревни!
   Хотя мало кто из нас сомневался в том, что это Ганс со своими ванхеймцами, все перелезли за частокол, втянув внутрь верёвки с большими узлами. Это действительно был Ганс. При нём помимо его земляков были несколько солдат урвийцев кое-как говоривших на двух языках. Один из них, подойдя к стене, заговорил от имени своего сержанта. Собственно разговор был не долгий. Мы пост покинули, они его заняли. Я ввёл грамотного солдата в суть канцелярской работы на заставе, и с лёгким сердцем (и тяжёлым кошельком) побрёл в деревню за нестройной колонной своих сослуживцев. Два следующих дня нам предстояло отдыхать и хорошо питаться.
  

***

  
   - Как он умер?
   - Пока тебя не было, малец начал ходить. Причём очень резво. Настолько резво, что забрался в дом селянина, пока тот с сыновьями был в поле, а его брат с женой в лесу со пасли свиней. Надо заметить, что присматривать за домом осталась его дочка, девочка тринадцати лет. Этот гадёныш обворовал дом, но этого ему показалось мало. Он попытался изнасиловать девочку, но у него ничего не вышло, та закричала. На крик прибежали соседи и кое-кто из солдат. Надо ли говорить, что я не собирался защищать его, когда отец семейства изливал законный гнев ударами кулаков и ног. Наверное, от одного из этих ударов шов, который ты ему наложил, лопнул и его гнилая кровь излилась внутрь в кишки. Если не веришь мне, говори с людьми, с очевидцами, с тоя девчонкой.
   - Нет, тебе я верю.
   - Ну тогда скажи, стоило ли возиться с этим дерьмом? Ты же сам говорил: "журганцы моргвайты - убийцы с самого раннего детства. А пока они вот такие пацаны они самые злобные и циничные существа" Думал что сможешь, исправит его натуру? Ты же приручал зверей, ты знаешь, что если они пили кровь из вен, он никогда не будут есть с рук.
   - Да это мои слова. Но они и впрямь убийцы, потому что их так воспитывают. Их с самого детства поощряют драться друг с другом, а если ты слаб, на тебя взрослые не обращают внимания, а сверстники гнобят и изводят до смерти с присущей только детям жестокостью. Помнишь, когда мы сами детьми попали в обитель Ольхольнарина, было всё то же самое.
   - Но ведь мы не озлобились. Мы стали лучше и сильнее.
   - Разве? Мы перестали верить людям, мы перестали делать добрые дела...
   - Если не хочешь зла, не твори добра. А людям и не надо верить. Они подводят тех, кто за них ручается, как этот подонок. Мы научились распознавать своих и чужих, и доверять нужно только своим. Ты веришь мне, а я тебе.
   - Остальные враги?
   - Да, остальные враги. Кругом одни враги! Ну, скажи, разве я не был прав, когда советовал тебе бросить его там, на дороге у кузни? Ведь подумай, что было бы, если бы он изнасиловал её? Как бы ты тогда себя чувствовал?
   - Ты прав, наверное, гораздо гаже, чем теперь...
  

***

  
   Сумасшедший старик заложил в круглый очаг свежих дров, что бы просушить их. Поленья были чересчур сыроваты, и от них повалил густой белый дым. Круглый очаг, как само Солнце. Просто углубление в земляном полу, обложенное большими камнями. Остальной пол был выстлан гладкими досками. Внизу дома огромная зала, во всю ширь, без каких то перегородок. Толстые деревянные колонны-опоры бывшие столетия назад стволами ещё более мощных древних дубов поддерживали своды второго этажа, где жило местное семейство и несколько воинов командиров, остальные примостились в этой зале на широком помосте-кровати, выстланном оленьими и медвежьими шкурами. Очаг был точно по середине комнаты и никакого намёка на дымоход. Весь смог уходил в маленькое полукруглое оконце, под потолком, в стене напротив входа. Под этим самым окном на небольшом возвышении стояло низкое кресло с резной спинкой, покрытое узорчатым тканым ковром. На этом кресле и примостился старик. Он так и не снял своей брони. Сейчас он опустил голову на ладонь и задумчиво смотрел на разгорающийся огонь. А мы, уставшие за два дня солдаты, сидели полукругом с обеих сторон от огня и ели кашу из смеси разных зёрен, всего что осталось после сева. Ни дать ни взять, древний король в окружении своих паладинов. Так наверное всё и было тысячу лет назад.
   Хозяйка, женщина в возрасте, раскладывает по деревянным тарелку кашу из большого котелка, стоящего тут же у огня. Она ещё сварила на всех зелья из старого лежалого хмеля и мухоморов. Чтобы правильно приготовить этот напиток нужно действительное мастерство. Старик выпел зелье первым. Совсем не умер, но тут же опьянел. Вслед за ним приложились и мы.
   Камни очага были чудные, увитые какими-то ажурным витиеватым узором, и покрытые резными рельефными рисунками. Каждый был особенным, произведением искусства. Заметив мой взгляд, старик произнёс тихим, но сильным голосом:
   - Это история моего рода. Каждое поколение оставило свой узор на своём камне. А их здесь ровно пятнадцать. Видишь, остался один чистый камень, эту страницу мы храним для последнего особенного события. Да и на остальных камнях не абы что начертано.
   - А что будет, когда и он будет заполнен?
   - Мир перевернётся, и начнётся новая эпоха. Тогда сложат новый очаг. Ты ведь чувствуешь, это уже скоро. Ты не смеёшься? Странно, обычно люди смеются над такими словами.
   - Люди смеются над сказками о конце света, которыми их и без того пичкают всевозможные проповедники и лжепророки. Но ты сказал, что мир не кончится, он только перевернётся, как переворачиваются песочные часы, и всё начнётся сначала. Это похоже на правду. У вечности не может быть конца. В это, по крайней мере, хочется верить.
   - Хочешь знать, что сказано здесь?
   - Хочу, - и я ещё разок приложился к баклажке с зельем. Дурман просочился в кровь. Глаза сами обратились к одному из тёплых резных камней, где странные существа сплетались в хаос тел. И вдруг узор пополз, словно змея, распутывая старые клубки и узлы, что бы тотчас же вплестись в новые, и сошли со своих мест фигуры и солнце и луна...
  

***

  
   ...Это случилось тысячу лет назад. Тогда было много людей и родов, поклоняющихся разным предкам. Многие из тех, кому поклонялись и возносили почести, совсем того не заслуживали. Люди же знали только своих богов и боялись других. Боялись и других людей, ибо уже не знали друг друга, а неведомое всегда таит опасность. И одним казалось дикими и омерзительными верования других, а иные хотели править не только своими родами, но и многими другими. Так или иначе, но один род пошёл на другой. Люди сделали своих богов знамёнами, а веру своей правдой. И война та шла многие годы и поколения...
   ...Однажды великий король и священник привёл свой народ на битву с неверными. Он привёл и своего сына, коего звали Шоломонар. Другой король так же привёл на битву всех своих людей и своего сына Балавра. На кровавом поле они истребляли друг друга камнем, деревом и огнём.
   Но шум битвы разбудил древнее чудовище с огромной пастью полною длинных загнутых зубов, множеством зорких горящих глаз, и множеством длинных могучих когтистых лап, что долгое время спало в пещере под тем самым полем, где люди убивали друг друга. Кровь сочилась сквозь землю, и чудовище пило эту кровь, становясь сильнее. Наконец, когда от обеих армий оставалось совсем немного воинов, тварь вылезла из-под земли разбухшая и окрепшая от выпитой крови. Она добила остатки племён и пожрала тела павших. С того поля ушли живыми только Шоломонар и Балавр. Воины заключили мир между собой. Они перевязали раны друг друга, и помогали друг другу идти. Шоломонар был талантливым чародеем, но был плохим воином, Балавр был прекрасным воином, но его простое оружие не могло поразить плоть дьявольской твари. Демон же, отведав сладкой на вкус человеческой плоти, жаждал ещё. Чудовище отправилось к ближайшей деревне, откуда доносился запах женщин и детей, оставшихся без своих мужчин, чтобы пожрать и их.
   Тогда Шоломонар взял силу сердца Балавра и превратил своё тело в дракона. Балавр же сел ему на спину, и тут же почувствовал, как мистическая энергия приливает через его тело к медному копью. Дракон взмыл в воздух. И прежде чем тварь достигла деревни, летучий змей настиг демона. Балавр ударил его копьём, и то проткнуло каменную кожу и поразило дьявола в его ядовитое сердце. Магическое оружие нанесло зверю незаживающую рану, и тот издох...
  
  
  

III. Кроткие и смиренные.

  
   - Славен будь... Славен будь... Славен будь... - в такт протяжному вою раскачивались длинные цепи бичующих посохов и разом опускались сотни ног обутых в деревянные сандалии. Клубы пыли вздымались из-под их ступней, и сама земля, дрожа под этим маршем, гудела словно подпевая: Славен будь... Славен будь... Славен будь...
   Цепи звякали и мелодично вторили тягучему ритму. Они раз за разом хлестали намокшие от крови спины верующих, а те лишь громче выводили: Славен будь... Славен будь...
   Население Ельница не видывавшее ранее таких крестовых шествий с интересом и благоговеньем высыпало на широкие не мощёные улицы деревянного города. Они толпами выстраивались у обочин дорог, не смея перебегать путь святым людям. А фанатики в белых, чёрных и серых власяницах с островерхими капюшонами в коих прорезаны только дырки для глаз, выбивали дух из самой земли своими деревянными подошвами, и брали на себя все грехи страждущих, и сами же себя за них и наказывали и наказывали за грехи ещё не совершенные.
   Монахи в бурых, синих и бордовых рясах несли на длинных пиках знамёна, кресты, иконы. Иные из них топтали пыль бронзовыми котурнами и скрипели под рясами медью броневых пластин. Монахи раздавали милостыню, угощали народ хлебами и вином, дарили одежду и ткани, благословляли толпы на ходу, и народ славил их, и славил их богов.
   В след за колонной мазохистов и монахов различных орденов в скромном паланкине ехал Великий святитель, официальный ментор и хронист церкви, хранитель ключей и куратор орденов, каноник Хортиц Свега. Он не показывался народу, не сорил медяками и хлебом, не пел заунывные хоралы. Его святейшество грызли почерневшими от туши зубами кончик пера, и пристально всматривались в глубь вощёной поверхности пергамента, надеясь разглядеть в желтовато-белой мути всплывающие верные слова. Но нужные фразы никак не приходили на ум. Каноник вздохнул и защёлкнул чернильницу. Он быстрым ловким движением свернул листок в трубочку и швырнул его обратно в круглую корзину.
   Великий инквизитор, распознаватель чудес и ересей, клирик Беовульф, его давний соратник и от части учитель был в неподдельном ужасе, вернувшись в свою подземную крепость в Лесу Висельников и обнаружив совершенные руины. Сложные механизмы, приводимые в движение водными потоками, плавильные печи, операционные и анатомические комнаты, алхимические лаборатории - всё было уничтожено, учёные мужи убиты или растерзаны, тюрьмы сломлены, книги сожжены.
   Ни о каком исследовании человеческого тела и его природы не могло идти и речи, не говоря уже о метафизических опытах. Большая часть накопленных знаний безвозвратно утеряна, ибо они были тайной и не покидали запретных стен.
   Клирик был шокирован на столько, что на следующий же день слёг в постель. Знающие в медицине священники говорили, что если его не вывести из такого состояния, благородный клирик просто умрёт от тоски. Для него это было равносильно уничтожению самого смысла его жизни. Его великого детища, собрания лучших учёных мужей, мудрецов и мастеров, на которое Беовульф возлагал столько надежд. Но рухнула эта мечта, рухнула и другая, коей уделялось столь же много времени и усилий. А ведь приготовления уже почти завершены, почвы подготовлены принять зёрна. Казалось бы, всё должно было застопориться, ведь сажать на взрыхленные пашни нечего, но работы не остановились...
   Было проведено тайное расследование, и результаты его, приемлемые для каноника лежали в корзине с пергаментами. Оставалось только составить заключение, но сделать это нужно аккуратно. Беовульф умный человек. Нельзя навязать ему своё мнение открыто. Он ничего не принимает на веру, чертов схоластик, нужно так расположить факты и улики, что бы пройдясь по ним, он сам составил своё суждение, тут до крайностей важны мелочи.
   Каноник вновь достал протоколы комиссии, чистый лист и чернильницу.
   - Проще всего было бы добить ублюдка, пока он не оправился от болезни. И если бы каноник был бы уверен в том, что убийцы доберутся до цели, не замарав его имени, он тут же отдал бы приказ, но это было бы опрометчивым поступком. Слишком много рисков. У Беовульфа много сторонников в клире, десятки и сотни монахов отступников и просвещённых философствующих богословов и торговцев из наших и заморских земель считают его наилучшим лидером. Некоторые из них уже примеряют на его плечи патриаршую мантию.
   Можно, было бы, поручит это дело Галичанину, с его тонким чутьем политического момента, и выработанной гибкостью в действиях. Он непременно справился бы лучше всех. Но люди как он, умеющие думать, всегда и на всё имеют своё мнение, от них всегда слишком много зависит, их нельзя заставить выполнить беспрекословно приказ, если они сами того не желают, их можно направлять, но управлять никогда.
   Нет, галичанин тут не к месту, по крайней мере, до тех пор, пока он не будет связан с моей организацией достаточно прочными грязными и кровавыми узами.
   Есть ещё двое. Ольгерд и тот, кого удалось "спасти" в Лесу Висельников. Но Ольгерд не умеет работать без шума. Ему нужна слава. Он тут же раструбит на весь свет, что идёт убивать самого клирика Беовульфа, а, убив, будет кричать о том ещё громче. Нет и этот человек слишком самоволен. Чем сильнее человек, тем меньше он зависит от других, тем больше он может себе позволить.
   Проклятье, но силён ли тогда я? Неужели я настолько ничтожен, что должен считаться с мнением собственных слуг? Заслуживаю ли я тогда сам править мыслями и душами своих людей? А вот и посмотрим, и если мне это удастся, кто скажет обо мне: он ничтожество? Сила? Она есть у меня, моя вера, мой бог! Она настолько могущественна, что сковывает мои движения, иной раз, превращаясь в мою слабость, моё благословление и одновременно проклятье, это мой крест, и я несу его!
   Третий. Да третий, кандидат. Он и не человек уже, у него нет своего мнения, и сила его сравнима с предыдущими двумя. Клирик считает его своим детищем. Если было нападение на крепость, можно утверждать вероятность нападения на самого клирика, ему нужен телохранитель. Совершенная комбинация!
   От радостного возбуждения каноник тряхнул рукой и, сорвавшись с кончика пера, клякса расплылась прямо посреди листа. Клирик тут же выплеснул не успевшие впитаться чернила в окно, и принялся счищать испачканный воск ножом.
  
  
  

***

  
   - Ваша эминенция, прошу, проходите, прошу... - старик ванхеймец в рясе инока, старательно выговаривая слова беззубым ртом, вёл за собой высший клир по кельям монастыря. Топот деревянных сандалий и шарканье кожаных туфель заглушался щитами и досками мягкого дерева, тканями ковров, платов, гобеленных икон. Монастырь Ельница совсем не походил на пустынные, словно мёртвые, каменные крепости-мавзолеи иных братств, традиционно любящих бахвалиться аскетизмом.
   Все службы и собор были искусно срублены из дерева, уютно обставлены и интересно, со вкусом и без пошлой вульгарности украшены как снаружи, так и внутри. Эта обитель жизнерадостных монахов приводила Свегу в мрачное уныние. Он буквально сжигал глазами каждого, кто попадался ему на глаза. Будь его воля, он остановился бы в любом сарае, где мог бы соблюсти обеты, лишь бы не в этом порочном вертепе.
   - Рассадник ересей! - беззвучно шептал он себе под нос. Наконец инок подвёл его к келье, где должно было остановиться канонику. Это была просторная, чисто прибранная светлица. Из убранства там были только стол, широкая лавка, на которой полагалось, как сидеть за столом, так и спать, и низенькая скамеечка для коленопреклоненной молитвы. Образок Ванира на стене вырезан из оленьей кости. Более ничего. И потому каноник вздохнул свободней. И даже удивился.
   - А вот это правильно! И ничего лишнего.
   - У нас все кельи таковы, ваша эминенция, богатства и уют предназначены для господа, а не монахов.
   - И на показ мирянам, конечно же...
   - Конечно же. Нищенствующих юродивых любят, а нас должны уважать.
   Свега улыбнулся иноку и попросил оставить его одного. Дубовая дверь за ним прикрылась, и щеколда сама собой опустилась в паз, повинуясь велению простенького механизма. Каноник опустился на колени перед образом и стал читать бессловесную молитву.
   - Мир дому праведника, - раздалось за его спиной. Он обернулся. На полу перед ним сидел, скрестив под собой ноги, неистовый охотник, чья одежда, казалось, целиком состояла из трофеев, коими тот не упускал случая похвастать. На столе же, перекинув ногу за ногу, подобно гулящей девке, сидел галичанин и батистовым кружевным платочком протирал цветные стёкла очков. Свега кинул беглый взгляд на дверь - щеколда покоилась на своём месте, словно её и не открывал никто.
   - По наущению какого дьявола, вы явились сюда дети мои?
   - Этого дьявола ваш брат зовёт Золотым Тельцом. Вы уж не взыщите с нас безбожников, но этот кумир глубоко пустил корни в наши сердца, - усмехнулся галичанин, водружая очки на переносицу.
   - Я не потерплю твоих богохульств в доме божием! - рявкнул каноник, но тем не менее достал из-за пояса пергаментный свиток и швырнул его своим миньонам. Галичанин ловко поймал его на лету, тут же развернул и пробежался по нему глазами, затем сложил по полам и аккуратно разорвал кожу на две равные половинки. Протянув одну из них своему коллеге
   - Это ваше, пан Ольгерд.
   - Получите деньги как обычно в любой из церквей, где есть схрон.
   - Я считаю не удобным вам напоминать, но кажется с этой практикой теперь покончено?
   Свега нахмурился. Действительно, об этом он не подумал. Что же самому платить каждому служке? А чёрт, с ними!
   - Спуститесь к распорядителю временной казной, он выдаст вам милостыней.
   - А может нам тогда и в лохмотья переодеться? - съязвил галичанин, - я, конечно, всё понимаю, но это уже глупо!
   - А я не против и милостыни, - хмыкнул Ольгерд, но только сам её просить никогда не стану, и, пожалуй, тут охотить больше нечего. Давно хотел податься за море в Ванхейм. Там, говорят, какие-то тролли водятся, вот это настоящая дичь!
   - Вот и отлично, сделай мне одолжение.
   Галичанин ещё раз посмотрел на пергамент, и потёр лоб пальцами:
   - Это действительно глупо. Если бы не то маленькое обстоятельство...
   - Вот именно. Ты в отличие от Ольгерда не сможешь так просто от меня отделаться.
   - Поверьте мне, отделаться от вас гораздо проще чем вы думаете...
   - Кровь нельзя смыть кровью, сын мой. Либо с детства, блюди праведность, либо умей нести свой крест.
   - Оставьте своё фарисейство для проповедей.
   - А я и не проповедую, твои сопли утирать, не намерен. И жалости и прощенья у меня не ищи, я не тот, кто продаёт индульгенции, и не тот, кто считает себя праведником, имеющим право грехи отпускать! Грехов на мне более чем на самом дьяволе, но я готов ответить перед господом за каждый из них, и не только за свои, за каждый грех, что лежит на моей пастве. Я не горжусь этим, если ты вдруг так подумал, и мне страшно ждать своего часа понимая каждую секунду какая пытка мне предстоит, и живу я каждый день в пытке, ради таких же, как ты. А видя малодушие ваше, знаю наперёд, что вас ждет. И ужасаюсь ещё больше.
   Ты думаешь это легко? Легко совершать вынужденно каждый день грех, зная, какая тебя за это ждёт расплата? Это Фарисеям действительно легко! На них нет грязи которой они могли себя запятнать, кроме одной... Само их желание возлежать в райских кущах греховно ибо корыстно!
   А как же тогда? Как же тогда вообще быть чистым? Получается ведь, что никто... совершенно никто не достоин рая! И в принципе достоин, быть не может! Только блаженные да юродивые, да те, кто претерпели муку смертную на земле и венец приняли. И что же делать всем остальным?
   А я помогу им, сам, отправившись в ад! Ибо самым бескорыстным учеником господа был тот кто предав его, обрёк на бессмертие во смерти, и не возжелав стоять рядом с ним у престола его, но только падши в самый ад, в место ненавидимое всею душой своей, только ради того, чтобы свершилось оное и вознесся господь и ученики его, не предавшие его.
   - Это бескорыстие убийцы! Да вы сами блаженны и юродивы, святой отец! - сказав, словно плюнув с омерзением, галичанин вышел и прикрыл за собою двери. Ольгерд подумал с минуту, глядя в след коллеге, на закрытую дверь, затем прикрыл глаза и произнёс:
   - Выходит, что и быть безгрешным грех, а грешным словно праведником! Мудрёно закрутили! Только не верю я вам. Чудно это всё и непонятно...
   - А верить потому и надо, что умом этого не понять...
  

***

  
   - Странно! Ещё вчера столько народу было, а сегодня словно вымерли все! Даже зверя не видно!
   Тракт и впрямь опустел. Ветер гонял пыль по голой дороге. Травы пожухли. Небеса померкли и затянулись плачущей пеленой дождевых туч, но дорога по-прежнему оставалась сухой, и ветер вновь поднимал клубы пыли, чтобы разметать их во все стороны.
   Я сидел на ещё теплой земле холмика и, скрестив руки на груди, опершись на свой посох, всматривался в даль. Сплошная пустынь. Все кто хотел уже покинули эти земли. Крестьяне и мещане сбежали на запад, торговцы, застрявшие здесь, поспешили убраться кто в Ванхейм, кто в Журган. Только сейчас я почему-то, наконец, понял, отчего до того эта дорога была столь многолюдна.
   Наёмники отдыхали, побросав оружие и посты. Кажется, начинал накрапывать дождь. От деревни Белогорши поднимался сизый дымок. Наверное, бабы хлеб пекут. Интересно, где они муку делают? Мельницы я в округе не видел.
   В дали вдруг что-то забелело. И облако пыли вновь поднялось высоко, хотя, казалось, ветра не было. Я поднялся, уперев посох в землю, и присмотрелся. Кажется, это были всадники. Окрикнул солдат, но они лениво и вяло стали подниматься, подбирать сабли и пики, даже не пытаясь надеть броню.
   Белые длинные флаги, шитые золотой нитью, на концах ещё более длинных пик. Сияющие словно золото бронзы, длиннополые бурые плащи, откормленные олени. Это не торговцы. Всадники, не сбавляя скорости, перевалили через брод и первые из них уже неслись к заставе. Я вскинул руку с посохом, призывая их, остановится, но этот жест не был воспринят. Огромная животина понеслась прямо на меня, пытаясь поддеть на рога. Я едва отскочил в сторону и тут же, замахнувшись со всей силы, пырнул оленя в пах торцом посоха.
   Животное дернулось, упало на землю, подминая под себя всадника и калеча его же рогами, задирая судорожно голову. Не разбираясь в том, кто передо мной, я подбежал к упавшему всаднику и несколько раз ударил его окованным торцом в лицо, пока тот не перестал шевелиться. Покончив с этим, я оглянулся.
   Один из солдат бежал ко мне, желая что-то сказать. Но вдруг проскочивший мимо всадник, походя, ударил его по непокрытой голове молотом. Кости черепа треснули, и что-то брызнуло из под тяжёлой кувалды. Он осел на колени и упал изуродованным лицом в пыль.
   Всадники в медных кирасах безраздельно правили на поле боя. Наёмники и не пытались сразиться с превосходящим противником. Они просто бросали оружие и сдавались в плен. Им нет дела до того, что тут твориться и погибать неизвестно за что им не хотелось, тем более что им за это не доплачивали.
   Я усмехнулся и, опустив голову, упал на колени. Мне тоже хотелось жить. Чьи-то руки выхватили посох, другие накинули верёвку на шею. Вдруг чей-то знакомый голос произнёс:
   - Покажи лицо! - я повиновался и поднял голову к небу. На до мной склонилась в седле недавняя торговка, но теперь на ней была монашеская сутана и белый шарф с золотым крестом.
   - Это он. Тот о ком я говорила.
   Тогда ещё одна тень склонилась надо мною. И это словно был и не человек. Какая-то химера, сотканная из различных частей тел всевозможных тварей - оленей, волков, росомах, медведей. Но очертания его фигуры были явно человеческими. А голос его я когда-то слышал, уже очень давно...
   - А ты становишься знаменитым, раз уж даже я о тебе слышал! Ведьмак из Ольхольнарина! Лиманский Упырь! Угольский поджигатель! Ты даже умудрился сбежать из Леса Висельников. Да я узнал его, это верная шавка Беовульфа. Он служит ему. Я сам вербовал эту скотину. В колодку его!
  

***

  
   - И так. Ты была в деревне? Какие там настроения?
   - Кто-то блюдёт истинную веру, но остальные погрязли в идолопоклонничестве и меркантильности. Ведьмы раньше часто находили здесь приют.
   - А теперь?
   - А теперь здесь поселилась шайка придорожных грабителей и воров. Я что-то слышала о торговых гильдиях. Короче торгаши и менялы, воры и грабители, ведьмы и язычники, всё едино. Это гнездо должно быть сожжено под корень. Все до единого человека, до последнего младенца!
   - Женщины! - Ольгерд усмехнулся под оленьей маской. Он выдернул из земли своё любимое копье и, нащупав на груди свистульку, бесшумно дунул в неё.
   - Не нужно. Обойдёмся без твоего зверинца.
   - Как скажешь, я тогда подожду дичь в лесу. Когда она начнет разбегаться от вас, - он пошёл прочь, раскручивая над головой ясеневое древко, ради забавы. Минуя связанных за шею и руки пленников, Ольгерд отыскал глазами ведьмака и как бы случайно задел его тупым концом копья, да так что тот повалился, и из его рассеченного виска брызнула кровь.
   - Извини, я не чаяно! - заявил охотник тоном, явно выдававшим намеренность произошедшего. Сказав так, он уставился на ведьмака с интересом, но ничего интересного не происходило.
   - Что это с тобой? Раньше тебя было гораздо проще разозлить. Ну, давай же, слюнявый девственник, сожги меня пламенем своей ярости!
   Однако ведьмак продолжал тихо сидеть на месте, смотря вперёд стеклянными глазами и даже не пытаясь остановить кровь из открытой раны.
   - Ничтожество. Всё, кончен... Наверное опять женщины... Все мужики становятся бабами, стоит им пожить среди женщин и в волю на кувыркаться с ними. Слабак! - шептал себе под нос великий охотник, уходя, прочь в лесную чащу. Ведьмак же сидел на холодной земле, и его кровь стекала в эту землю.
   Отряд князей примкнувших к ордену и ставших крестоносцами обложил деревню по всем законам военного дела. Местечко было глухое и значительно удаленно от других селений. Так что Братья Ванира могли спокойно и в тайне устроить здесь маленькую войну. Следуя указаниям своего патрона, ещё много небольших банд подобных этой теперь рыскали по Древеню, отыскивая святые места иных вер, капища и кумирни, каменные хороводы, а также места, где изгои и еретики могли найти себе приют и откуда они могли распространять свои тлетворные идей. Благо пустоши были огромны и трудно проходимы. И много ещё обителей отшельников и философов, тайных алхимических лабораторий и шабашей ведьм были скрыты дремучих чащах от глаз инквизиторов и фанатиков.
   В городищах и селениях было значительно проще. Проповедники искусные в управлении душами возвращали большинство населения в лоно истинной веры без особых трудов. Тем более что они давали селянам простые и понятные ответы на непростые вопросы, главным из которых был: кто виноват. Так что костры запылали на улицах деревень и хуторов, но зажигали их не инквизиторы, а сами люди, и возводили они на эти костры односельчан, из тех которые уже давно действовали остальным на нервы, или о них просто ходили странные слухи.
   Множество впечатлительных юношей и девушек становились мазохистами и, сбиваясь в шайки, избивали до смерти на улицах и дорогах прохожих, в которых они заподазривали еретиков или язычников. Даже то, что ты ходил в церковь, и носил символы истинной веры, порой не спасало от подобных подозрений.
   Зло и порок, издревле творимые на этих землях, возведенные в обычай, обернулись ещё более ужасающими циничными и лицемерными зверствами и преступлениями. Можно сказать, что зачумлённый организм охвачен смертельным жаром, и одно зло, являясь следствием, стремится уничтожить другое зло, являющееся причиной, однако оба они в равной степени губительны для организма, и ведут только к его смерти.
   Однако, не смотря на кажущееся превосходство силы церкви, многие князья земли и их ленники не желали такого на своих землях. То, что проповедники приказывали их крестьянам, словно те были их рабами, а не княжескими, приводило князей в ярость и те приказывали своим челядинцам резать попов везде, где их встретят. Но в результате придя в деревню княжеские люди, видели перед собой целый лес из вил, кос и кольев направленных им в грудь. И крестьянские бунты повсюду разгорались подстрекаемые сладкоголосыми лжепророками. Иной раз целые селения бросали свои дома и, вооружившись, кто, чем мог, уходили в леса и начинали бродяжничать и грабить соседние деревни.
   Но худшее случалось тогда, когда досужим охотникам на ведьм попадалась настоящая ведьма Кин, или лесная воительница, одна из тех, кого презрительно называли лесными бабами. Если кого-то из них ловили и замучивали до смерти, месть оказывалась во истину ужасающей и омерзительной. И тогда трупы тетей насаженные на ветви деревьев украшали священные рощи рядом с подвешенными и расчленёнными трупами родителей.
   Те, кто сохранил крупицы разума и не желал участвовать в повсеместно распространившемся кровопролитии постарался бежать с семьями или же семьи бросив из этой проклятой провинции, чем порождали новые иные беды. Но о них от части уже было сказано раньше и будет сказано позже, а пока вернёмся к нашим баранам.
   Вульф был не на шутку испуган. Он ожидал, что если уж кто и нападёт на деревню, то с заставы непременно придёт сигнал. Однако он не учёл обычную человеческую безалаберность, и сам проявил симптомы этого недуга. Ворота едва успели запереть прямо перед носом у всадников. И если бы осаждённым была бы представлена такая возможность, они бы непременно сдались бы, но налётчики и не собирались брать пленных.
  
  

***

  
   Солдаты в бессмысленно суете метались на стенах. Больше времени тратилось в толчее и перебранках, чем в работе. Но всё же Вульфу удалось согнать кучку солдат для действий. Они закрепили ворота несколькими брёвнами, уперев их одним концом в доски створок, а другой, вкопав в землю. Усердно работая копьями, несколько солдат рыли яму сразу за воротами и из выбранной земли тут же возводили новый вал. Это делалось на случай, если осаждающим всё-таки удастся выбить ворота с налёту. Тогда первые ряды атакующих провалились бы в ловушку, а последующие уперлись носом в преграду, несущую смерть.
   Скрипя по доскам лестницы, ванхеймец сам тащил на себе корзину со стрелами и горшок с углями. Бранящийся солдат сзади то и дело обжигал руки на подобной жаровне. Не оглядываясь на него, Вульф вбежал на парапет и принялся расставлять корзинки через равные промежутки вдоль парапета, иногда оглядываясь на балку и поле, где кружились, словно гоняясь друг за другом, оленьи всадники с белыми бунчуками на пиках.
   Вульф поставил последнюю корзину и встал, опершись руками о кирпичи зубцов. Весеннее небо было солнечно, но его уже заволокли чернеющие тучи. Дождя не было давно, и земля иссохлась, превратившись в пыль. Дороги стали отличными! Совсем не по весеннему. Даже глинистый накат холма ведущий к воротам деревни не вызывал никаких трудностей у всадников. Они беспрепятственно подъезжали на всём скаку, ударяли кто топором, а кто молотом в доски, стонавшие от напряжения, и вновь уносились прочь.
   Вспомнился первый день в деревне. С каким трудом и богохульными чертыханиями взбирались солдаты тогда. Вот и пришел наш день.
   Вульф оглянулся. Внизу на деревенской площади шла свара. Наёмники что-то не поделили между собой и теперь мутузили друг друга почём зря. Вульф спрыгнул со стены на крышу ближайшей избы, пробежал по гребню ската и свалился на головы дерущимся, в самую свалку. Солдаты отхлынули прочь. Под ногами хрустнули чьи-то кости. Но нет, это не смертельно. Парень с вывихнутым плечом отполз прочь.
   - В ём дело? Почему на стенах никого? - Вульф озирался по сторонам как настоящий волк.
   - К дьяволу, командир! Нужно бежать отсюда, пока ноги целы. Мы пришли сюда за деньгами, а мёртвым деньги не нужны. А если ты будешь нас заставлять, то познакомишься с моим ножом!
   - Ганс! Ты где?
   - Я здесь, - раздался богатырский голос из-за спин толпы.
   - Ты со мной?
   Великан с минуту словно сомневался, переминаясь с ноги на ногу, затем...
   - Да, я с тобой, я хочу драться! - обнажённые ножи сразу поблёкли и спрятались, будто их никто и не обнажал.
   - Тогда все кто не желает сражаться пусть идут на стену, на башню над воротами, мы спустим их по верёвке.
   Ганс своими огромными лапищами расшвырял толпу и разнял дерущихся. Народ повалил к стене. Сразу несколько верёвок было выкинуто между зубцами. Первые пять человек скользнули вниз и вот уже стоя на земле, они подняли высоко над головой оружие, чтобы его было хорошо видно, и побросали его в болото. С криками - Пощады! - они сбегали прочь с холма и падали на колени перед приближающимися всадниками. Один из крестоносцев поравнявшись с первым дезертиром, размашисто описал круг своим молотом и поднял его высоко над головой. В солнечном ярком свете, вырывавшемся из разрывов облаков казалось, что огромный алый цветок вдруг распустился на голове у коленопреклонного солдата и тут же увял. Солдат откинулся слегка назад и так и остался лежать в пыли с подогнутыми под себя ногами, а пыль вокруг него быстро стала превращаться в грязь.
   - Кто ещё хочет бежать? Вперёд! - и Вульф выбросил ещё одного солдата со стены, стоявшего ближе всех к краю. Но того не настигла судьба предыдущих солдат, он просто сломал шею, не успев вымолвить ни звука. Вульф обернулся к оторопевшим солдатам:
   - Мы будим драться!
  

***

  
   Первые два дня успех был на стороне осаждённых. Налёты всадников разбивались о стены деревни и вязли в окружающих её болотах. Стрелы то и дело выбивали из сёдел бронированных князей, а когда те спешивались, снимали излишние латы и с самодельными лестницами шли на штурм, на стене появлялся великан. Он размахивал на все стороны огромным каменным топором, древком которому служил ствол молодой сосны, и разбрызганные мозги падали и стекали в придорожную канаву. Осаждённые почувствовали себя защищёнными, они открыто глумились над врагами со стен, и не знали ни былого страха, ни стыда.
   Вульф залез на самые зубцы, и, высоко подняв над головой лук, орал:
   - Видите эту палку сучьи дети? Видите? Я забью ею каждому из вас по гвоздю в задницу! Можете заранее лизать друг другу зад, привыкайте, скоро вам придётся зализывать раны на этих местах!
   При последних словах он повернулся к врагу спиной и спустил штаны. Кто-то из крестоносцев взбешённый выходкой бросился верхом под стену, Олень встал на дыбы, и всадник копьём почти достал Вульфа, но тут могучие руки Ганса ухватили древко и втащили за него на стену князя. Тот даже не догадался выпустить копьё из рук, он упирался ногами в край стены и тащил древко в свою сторону. Но Ганс пересилил. Как только князь оказался на парапете, Вульф выхватил у него из-за пояса тесак и тут же одним взмахом, оперев шею врага о камень, отрубил его голову. Кровь струёй хлынула в лицо ванхеймцу. Но тот только облизнулся. Он насадил голову князя на его же копьё и водрузил над воротами словно знамя.
   - Я защитник этой крепости! Я Вульф Радонерик! Вот моё слово!
   Несколько всадников попытались приблизиться к стене, чтобы поймать оленя убитого. Они закрылись высокими щитами и неслись на прямик. Наёмники натянули тетивы своих луков и самострелов. Мелодичный звон пробежал по стене. Камышовые и ясеневые стрелы засвистели, тучей понеслись на встречу всадникам. Но наконечники стрел вязли в коже или отскакивали от крепких ореховых досок щитов.
   Один из всадников приблизился раньше других, он с ходу метнул копье, встав на стременах. Дротик молнией перелетел через стену и пробил горло одного из лучников. Парень встал, выпустив оружие, схватился за древко обеими руками и инстинктивно дёрнул, рана тут же открылась, кровь хлынула и отступила от мозга. Парень сразу же закатил глаза и, раскинув руки, словно птица, упал со стены, пробил камышовую крышу прилегающего дома и шмякнулся, словно мешок с навозом об земляной пол.
   - Один за одного! Ты мразь следующий! - крикнул, как плюнул всадник, он схватил оленя за рог и потянул за собой, - Это мой трофей!
   Вульф нашарил ладонью под ногами стрелу и, вложив её на лук, натянул тетиву двумя пальцами. Стрела просвистела рядом с князем, но слишком далеко, чтобы причинить ему вред. Он усмехнулся, но тут ведомый олень резко дёрнул его назад. Князь выпустил его из рук, чтобы самому не выпасть из седла. Он обернулся. Из крутой шеи оленя торчала ясеневая стрела с гусиным оперением. Она пробила шею зверя насквозь. Воин завопил:
   - Ты сдохнешь! Сдохнешь на этой самой стене! Я проклинаю тебя, Я вижу твоё будущее, ты сдохнешь! На этом самом месте! Сдохнешь!
   - Как и ты, сын шлюхи! - кричали ему в ответ наёмники.
   Ольгерд наблюдавший за битвой со стороны заметил своей спутнице:
   - Этот ублюдок хорош! Не правда ли? Он жестокий воин.
   - Он обычный разбойник, развратник и...
   - Мужчина?
   - Будущий труп, как и ты, если не прекратишь свои богомерзкие намёки!
   Небеса тем временем темнели. На стене остались не многие караульные. Остальные спустились на деревенскую улицу. Пора была весенняя припасы на исходе, но они беззастенчиво отбирали у селян еду и питьё, и вечер отмечали как новую победу. Сам Вульф, будучи ранен длинным Копьем крестоносцев в ногу в валился в первый попавшийся дом. Семья только-только вылезла из погреба. Тут же раздался вопль детей. Вульф глянул на пол, там, в луже вонючей крови, лежал убитый дротиком юнец. Он отпихнул труп ударами ноги к стене и сел за стол.
   - Жрать дайте.
   Крестьянин кивнул жене и та вытащила из печи чугунок с простывшей кашей. Вульф зачерпнул ложку и выплюнул её на пол.
   - Это же жрать невозможно! Принесите мне мёду, водки налей дура!
   Селянин оттащил от стола жену. Он постарался загородить собой семью, и сказал:
   - У нас больше ничего нет.
   - Нет? Нет! Врёшь, сука! Я знаю, врёшь! У вашего брата полно всего в закромах, я вас знаю, сам таким был! В тряпье ходить будете, дерьмо жрать, лишь бы кто не догадался что у вас в погребах припрятано! Я тебя знаю, сука! - Вульф пришёл в ярость, когда селянин отказался выдать браги и закуски ему... Ему, тому, кто ценой своей крови и жизни защищает эту трусливую землеройную шваль от нашествия!
   Первым же ударом кулака ванхеймец сшиб хозяина с ног. Он не дал крестьянину подняться и снова и снова молотил его кулаками по лицу, и никто не заметил, в какой момент этого очень длительного избиения селянин перестал двигаться и дышать.
   В дом внезапно вошёл Ганс, он с ужасом смотрел на дело рук своего командира. Опомнившись, он рывком сорвал Вульфа с трупа отца семейства.
   - Я думал, мы их защищаем! Чем же тогда лучше тех, что пришли?
   - Ты, с какого дуба рухнул?
  

***

  
   На четвёртый день из леса появилась толпа каких-то мужиков. Они шли, словно оборванцы и бродяги. Солдаты смотрели на этот отряд и делали ставки - как быстро всадники перережут эту скотину. Но к их удивлению мужики поравнялись со всадниками и те ни сколько не выказали друг другу враждебности, напротив, это походило больше на братание, на сколько могут брататься селяне и князья.
   Бродяги стали кучками напротив тех мест, где держали оборону наёмники. И у них не было никакого приличного оружия, но полоска плотной ткани или кожи прекрасно превращалась в пращу. Раньше только осаждающие отстреливались из луков и арбалетов, теперь град камней осыпался и на их головы. У многих в тот день были пробиты черепа и сломаны кости. А ночью осаждающие стали заворачивать камни в паклю смоченную в ворвани и огненные метеоры тарабанили по крышам домов, разбрызгивая капли пылающей смолы. Селяне с ужасом бросались в земляные погреба, пока над их головами пылал пол их бывших домов.
   А следующим утром все жители деревни поднялись на стены, и подошли толпой к озирающему поле битвы Вульфу.
   - Ну что вам ещё? Хотите помочь?
   Ни говоря, ни слова несколько мужиков схватили Вульфа за руки и ноги, подняли высоко на вытянутых руках. Вульф вырывался, пытался схватиться за топор, звал на помошь Ганса, но Ганс не пришёл. Он был ещё ночью убит во сне, ему серпом перерезали горло, никто и не подумал пощадить добродушного великана. На этот раз никто не пришёл на помощь. Крестьяне швырнули бывшего командира наёмников и хозяина деревни со стены вниз головой. Ванхеймец даже не успел выставить вперёд руки, его шея звучно крякнула, а тело безвольным смешком скатилось с холма в камыши. Крестьяне покидали со стены, всех кто не успел схватиться за оружие, но и оставшиеся уцелевшие солдаты не могли долго сдерживать натиска толпы, их просто выдавили со стены в овраг, вместе с ними со стен падали в болота и на дорогу неудачливые отчаянные односельчане.
   Когда с последними солдатами было покончено, крестьяне отворили ворота. Они все вместе и жёнщинами и детьми вышли к священникам и воинам, кланялись им у ноги, клялись, что виновны лишь те, с кем селяне только что расправились. Они даже показали труп "князя", который во всём виноват, труп Вульфа Радонерика. Но, выслушав их терпеливо, священники обнажили освященные клинки...
   - Мы очистим дом сей от скверны!
  

***

  
   Вереница пленных тянулась вдоль дороги. Люди были связаны между собой за шею хитрой петлёй. Стоило одному из них рвануться, и веревка начинала душить всех разом. Потому все шли не далеко друг от друга, чтобы верёвка провисала, между ними. Шли медленно, вымешивая весеннюю грязь уставшими ногами и понурив головы, словно кающиеся грешники. По обеим сторонам от колонны ехали всадники. Впереди всех запряжённый шестёркой оленей плёлся воз. На нём верхом сидел Ольгерд. Он с любопытством разглядывал дорогой посох. Очередной трофей. Качественное ореховое дерево, много узорной бронзы, торцы, залитые свинцом. Он непрестанно вертел его в руках и вдруг что-то в посохе щёлкнуло. Ольгерд вскрикнул и выпустил оружие из рук. Тот ударился о пол воза и снова щёлкнул. На правом запястье охотника алел свежий порез. Какая-нибудь ловушка, или секрет? Так и есть секрет, в нутрии древка спрятано лезвие. Лезвие было очень острое. Пожалуй даже слишком, так что представляло опасность даже для хозяина клинка.
   - Да уж, - подумал про себя охотник, - эту вещицу нельзя взять в руки и не порезаться самому, хотя бы раз, но и этого может хватить. Хм! Есть вещи, которым лучше не появляться на свет!
   - Эй, ведьмак, это твоя игрушка? - но ведьмак не ответил, он продолжал идти, словно живой мертвец не реагируя ни на что. Но при виде посоха он как-то дёрнулся.
   - Узнал, значит, ну смотри! - Ольгерд замахнулся свободной рукой и запустил тяжёлый жезл. Посох завертелся, сверкая медными кольцами, словно вихрь и исчез в лесной глуши. А охотник весело смеялся своей мелкой пакости. Вдруг глаза ведьмака прояснились. Он странно посмотрел на охотника и спросил:
   - А где твоя свора?
   Ольгерд усмехнулся, но всё же нащупал на груди свистульку и беззвучно дунул. Но сколько он не прислушивался к шумам леса, отклика не услышал. Охотник спрыгнул с воза на землю, и быстрые сильные ноги понесли его вскачь между порослями и валежником. Наконец он увидел следы своих питомцев, пять волчьих, два собачьих и один медвежий. Он пошёл по этим следам и вскоре вышел на поляну. Но лишь ступив на неё, тут же отшатнулся и инстинктивно спрятался в тени.
   Низкая трава пробивающаяся сквозь плотный слой прошлогодней опавшей листвы сверкала рубиновыми капельками на ярких и нежных лучах умирающего солнца. В этой траве ещё что-то шевелилось, копошилось, ползло, пульсировало, но это были не целые организмы, а лишь их растерзанные части. Внутренности еще не осознавшие смерть своего хозяина и продолжавшие упорно цепляться за жизнь, но и они вскоре затихали. Ольгерду на секунду показалось, что он находится подле некого чудовища подобно морской звезде выворачивающегося на изнанку, чтобы пожрать жертву.
   По началу он подумал на ведьмака. Но, чёрт возьми! Тот постоянно был у него под присмотром. Однако же ведьмак знал о случившемся, знал, похоже, даже раньше, чем это случилось. Ольгерду стало не по себе. Он не боялся ничего, что можно проколоть копьём, но в этом месте витало нечто, что нагоняло на него неизъяснимый беспричинный страх. Он постарался поскорее вернуться к обозу и еще быстрее сбыть с рук пленников. Но к его сожалению они не могли идти быстрее, чем шли до того. Ни плеть, ни удары не способствовали продвижению. Замученные полузадушенные люди просто падали и тормозили всех остальных.
   Зато ведьмак как будто пришел в себя. Он стал выражением лица и повадками совсем как тот, кого год назад Ольгерд вербовал в шпионы. И страх охотника понемногу рассеялся в сумраке наступившей ночи.
  

IV. Превосходящая сила.

  
   Солнце умирало. Это даже мягко сказано, оно страдало в нескончаемой агонии, отхаркивало огненные всполохи, словно чахоточный больной кровь, стонало и трещало как затухающий костер, едва раздуваемый ветром, но не тухнущий от собственного жара. Это солнце совсем не светило. Как может светить малиновый уголёк из печи? А ведь был день, непременно середина дня.
   Фиалковое небо, местами переливалось пурпуром или алело багрянцем крови. По нему ползали зелёные светящиеся мухи вместо звёзд. Я взял камень с земли и запустил в это самое небо. Булыжник глухо ударился метрах в тридцати от земли и упал обратно. Странно, а ведь не кажется низким. И ведь плывут же облака по этому небу. Хотя, может они плывут совсем в другой плоскости, нежели я.
   Оглянулся вокруг. Повсюду та же степь. Мягкая пыль, высокая трава, бесплотные зверьки, являющие собой торжество жизни. Я исходил эту степь вдоль и поперёк, но ни корявого соснового леса, ни странной избушки харчевни не нашёл. Тогда я поставил ориентир, выложил камнями круг. И пошёл опять прямо, но час спустя впереди увидел своё сооружение. С тех пор я так и сидел на земле, и смотрел, как умирает солнце. Это место мне наскучило. Правда была в нём своя прелесть, и глубина одиночества. Здесь не было ничего кроме спокойствия, это миг, который длится вечность. Абсолютное равновесие и медитативное спокойствие. Может быть, это зовётся нирваной или раем?
   От чего-то всё же было не по себе. Словно кто-то незримый, не достижимый для меня, был рядом, и от него исходила опасность. Да только не было здесь никого кроме меня и гоняющихся друг за другом теней и солнечных зайчиков.
   Но вдруг одна травинка поникла, но не как все остальные. Она согнулась в дугу и, наклонившись, налилась на конце, наверное, весь её сок скопился в этой раздувающейся груше. Травинка истончилась и лопнула, а груша с хлюпом упала в рыхлую пыль и тут же начала прорастать. И из неё в почву впились корни, и корни питались этой почвой. Кожица на груше натянулась, вздулась и лопнула. Из её внутренностей поползли побеги, сплетаясь в один причудливый ствол, разрастаться ветвями без листьев. Растение быстро принимало форму некого дерева, правда дерево это напрочь было лишено листьев, и росло слишком уж быстро. Наконец его крона уперлась в небесный свод, но она явно не желала останавливаться на этом. Ветви трещали, скрипели, но продолжали напирать на твердь и вот, наконец, они пробили её, послышался хруст и звон, словно битого стекла и мелкие хрустальные осколки полетели вниз.
   Я опустил голову и прикрыл глаза, чтобы режущая пыль не попала в них. А когда хрустальная пыль осела, я поднял голову. В небе зияла дыра, огромная и черная. И дыра эта вела не к облакам, не к солнцу, а куда-то ещё. И поскольку больше мне некуда было идти, я полез по дереву в эту дыру.
   Там было сумрачно, и свет пробивался сквозь густые заросли всё того же дерева, и эти заросли были повсюду, и казалось, что были тут всегда, так давно, что на них успела появиться паутина и тысячелетней пыли оставались мои чёткие следы. Рои каких-то мошек и прочей насекомой твари витали вокруг и растворялись, словно их и не было, стоило, лишь приблизился. Свет стал чуть ярче, и я стал продираться сквозь заросли к нему. И пройдя некоторое расстояние, я вышел к открытому месту. Там я нашёл источник света. Это была Полынь. Звезда, окутанная коконом великого дерева. В ней горели и не сгорали корни этого дерева, они питались этим огнём как соками почвы.
   В нутре Полыни я видел зверей, и облик их был подобен человеку и каждый зверь имел четыре лица и четыре крыла, ноги их были прямы, и имели ступни подобно ступням быка, а руки были подобны человеческим. Одно лицо они имели человеческое, другое лицо льва, иное тельца, и четвёртое сокола. И каждое лицо смотрело на четыре стороны. И около каждого витало странное колесо, обод которого был усеян глазами.
   Я засмотрелся на этих тварей, и не заметил, как ноги соскользнули с ветвей, и я упал в это пламя. Оно оказалось плотным как вода, и я мог дышать им как воздухом. Твари заметили меня и набросились, пытаясь разорвать. Взмахивая своими крыльями, они с огромной скоростью неслись в потоках огня, я же барахтался еле-еле. Первая тварь пронеслась мимо, и потоком от её крыльев меня отнесло прочь. Но перед тем пальцы сами собой ухватили странное колесо, следующее за хозяином. Глаза съёжились от боли, и я увидел, как от ещё большей боли скорчился зверь. Он извивался в невыносимых страданиях. И я потерял всякую жалость ко всем мерзким созданиям окружающим меня. Руки сжались, глазные яблоки полопались, и кровь хлынула из всех четырёх пастей твари.
  

***

  
   Дождь барабанил по тонкому оконному стеклу в не плотно подогнанной деревянной раме, и от того стекло дребезжало и как-то печально гудело. Несмотря на тучи, солнечный свет падал в оконный проём и причудливо рассеивался в водяных разводах, расходился радужными кругами, но потом гонимые ветром тучи меняли своё положение, и вновь золото солнца сменялось серым. Тени от оконных решеток и водяных струй падали на деревянный стол, отшлифованный локтями сотен писцов и летописцев, на неровные листы пергамента из шкурок мелких тварей, выбеленных мелом и хлорными ядами, на берестяные лоскуты, испещренные колонками цифр и букв, текстами договорённостей, укладов и прочей книжной требухи, без какой не обходится библиотека ни одного монастыря.
   Каноник откинулся на спинку высокого резного стула и смотрел в окно. Пальцы непроизвольно играли тросточкой стиля, вертели его, окунали кончик в чернильницу, затем стряхивали всё до последней капли обратно и снова вертели во все стороны. Совсем как когда-то давно, когда он ещё и не помышлял о сане каноника и ставил кляксы на берестяных листах. Ох уж эти кляксы! За каждую его пороли до крови на монастырском дворе. А не ставить их было очень трудно. В скрипториуме были тогда стоячие места для письма. Конечно, около каждого стола была скамеечка, но, даже став на неё, ему приходилось подниматься на носки. Да, тогда он ненавидел чистописание, каллиграфию и грамматику, тогда он и не помышлял о титуле каноника. Но тут великий распорядитель и ментор поймал себя на том, что он лжёт сам себе. Не было такого дня и такого времени, когда бы он не помышлял о епископском посохе.
   Свега усмехнулся себе под нос. Он закрыл глаза и глубоко вздохнул. В дверь кельи постучали, и это заставило каноника открыть глаза. Он приподнялся и громко спросил:
   - Кто там ещё?
   - Ваше преосвященство, вы просили сообщить, когда клирику Беовульфу станет лучше. Он уже проснулся.
   - Он просил меня к себе?
   - Нет, ваше преосвященство.
   - Ну и чудненько, мне пока больше ничего не нужно. Не стоит пока говорить ему обо мне. Позже я сам навещу клирика.
   Канонику даже показалось, что он видел сквозь дверь, как инок поклонился до земли и пятился задом от двери. Есть прелесть и в полном отсутствии неожиданностей. На секунду он представил тот мир, в котором он непременно будет великим патриархом и пророком единственного господа бога. Царство веры и совести, царство церкви, царство бога. Толпы истово верующих, истово и искренне, без тени в душе. И в каждой голове лишь смирение и молитва. И нет иного богатства кроме духовного, и нет иной жажды кроме служения. Но есть иные проблемы, ведь, сколько не гони торгашей, менял и книжников они возвращаются теми же тропами. И ведь нельзя вычистить до чиста место уже раз запятнанное, и оттереть кровь, впитавшуюся кровь от камня алтаря. И ведь только тогда исчезнет грех, когда исчезнет сама возможность грехопадения. Грех должен быть выжжен, а старый храм разрушен, как сжигается раз за разом тело Ванира, что бы вновь восстать. Но и Ванир должен быть сокрушен. Ванир бог земли, праха и пыли, воды и крови... Не может быть светочем тот, кто благословляет плоть. Да, он славит любовь мужа и жены, но совокупление плоти неизбежно ведёт к похоти. Он поощряет работу и труд, но там где труд там и жажда наживы. Он благословляет жизнь, и отнимает её во славу смерти! Новый мир жаждет нового храма, нового бога. Из пепла Ванира восстанет Феникс, чистый дух, чья плоть есть пламя! Чья ... Это что ещё?
   Шум за окном прервал ход его мыслей. Он приподнялся и облокотился на подоконник. По раскисшей грязи дороги шесть пар оленей тащили за собой большую плотно закрытую карету. Братья Ванира в бурых рясах следовали по бокам в сопровождении нескольких десятков мазохистов, красящих собственной кровью воду в придорожных лужах.
   - Ну, наконец-то!
   Каноник вскочил со стула и довольно бодро для своих сорока семи лет выбежал из кельи и понесся по крутым ступеням. В отличие от своих сверстников, становившихся дряхлыми стариками уже в сорок, Свега был здоров и моложав, всё-таки самодисциплина, духовные практики и умеренность без излишней фанатичности в еде делали своё дело. Быстрее молодых послушников он как горный козёл спрыгнул на землю, не досчитавшись нескольких последних ступеней, и прямо по грязи в замшевых туфлях побежал вместе со служками отпирать огромный засов на воротах. Такое поведение, правда, не удивило иноков. Каноник отличался от прочих духовников высокого сана тем, что любил делать всякую мелкую и даже грязную работу по хозяйству. Его часто можно было видеть на монастырском поле ковыряющим свёклу с грядок, или на кухне, чистящим картошку вместе с послушниками и искусниками. Так что его рвение никто не связал с его интересом к персоне сокрытой за плотными завесами в кожаном кузове кареты.
   Не без труда послушники вытащили из паза огромное сосновое бревно, служившее засовом, и ворота каменного Древлянского монастыря отворились. На небольшой двор стал заезжать поезд, и оленей стели распрягать тут же, иначе упряжка не вошла бы внутрь полностью. С козлов спрыгнул ещё более худой и бледный галичанин. Теперь он был чёрный только на половину. Потому как до пояса был забрызган серой грязью.
   - Я выехал из Ельница на три дня позже вас, и думал, что вы будете меня ждать, а не на оборот! - вместо приветствия крикнул Свсега отряхивающемуся галичанину. Но тот и не думал отвечать. Он спрыгнул на землю и слегка закачался, видно ноги изменили ему, слишком долго он сидел на месте. Но вскоре его поступь вновь стала твёрдой, и он направился к двери кареты, чтобы отворить её. Галичанин откинул приступку и, потянув дверную ручку на себя, стал сбоку от двери, слегка согнув колени и сняв шляпу, словно лакей или прислужник.
   Свега с любопытством уставился в чёрный проем, ожидая, кто же из него появится. Мысли уже крутились у него в голове. Как бы заставить клирика Беовульфа взять нового гостя в телохранители? Нужно устроить покушение, прямо здесь, и сейчас. Нужно что бы эта тварь или человек, кем бы он ни был, разделалась с серьёзным врагом, тогда то дело в шляпе. А после любой инцидент можно будет списать на неполадки механизмов у него в голове. Как ни крути, Голлем - штука сложная!
   Но тут окрик другого миньона заставил каноника отвернуться от созерцания гостя. Разгоняя толпу мазохистов преграждающих путь, человек в оленьей маске раздавал кручёные удары кнутом направо и налево. Достигнув пределов монастыря, он спрыгнул с воза и вырвал из вереницы пленников одного. Ольгерд притащил бедолагу за шкирку почти волоком, сам пленник с трудом шевелил руками и ногами.
   - Вот, вам гостинец, ваша светлость! Колдун, мать его! Чернокнижник, дьяволопоклонник, язычник! Он проклял себя и весь свой род! Он колдовством извёл всю мою свору!
   - Хм!? Значит, теперь тебе придётся самому делать всю грязную работу? Представляю, как ты будешь гнаться за зайцем, что бы добыть себе обед! - и каноник захохотал во весь голос, но тут же спохватился - монастырь не место для веселья, - Ладно, я выдам тебе лучших щенков из монастырской псарни и заплачу деньгами за потери. Но не сильно этот похож на колдуна, тем более на того, кто передушил несколько полу волков и медведя русака.
   - Не передушил, а разорвал на куски!
   - Тем более. Это скорее ты разорвёшь его. Бил?
   - Бил, конечно!
   - Оно и видно. Ни живого места. Всё на крови и синяках. Ты хоть обыскал его?
   Охотник протянул канонику пакет бумаг и коробочку, обтянутую кожей. В коробочке оказался добротный военный скорозарядный пистолет, с десяток пуль к нему, пороховница и ключ для завода зажигательного механизма. Каноник захлопнул коробочку и, сунув её под мышку, принялся за бумаги.
   - Да он же уполномоченный посланец целой провинции! Как ты сучий сын посмел нарушить все законы и так унизить посланника? - вдруг заорал Свега с такой яростью на Ольгерда, что охотник чуть не оступился, пятясь назад от неожиданности.
   - Служки, сюда! Возьмите этого человека. Омойте его и накормите. Пусть выспится, и восстановит силы. Он прибыл, чтобы бить челом нашему господину. Не сметь ковыряться в его вещах! Вот держите, мы действительно просим прощения, это дьявольское недоразумение. Уже завтра же вы предстанете перед Беовульфом, и сможете, вручит ему свои требования.
   Вскоре послушники увели человека в глубь монастыря. Ольгерд ошалело смотрел на своего патрона и обменивался вопросительными взглядами с Галичанином. Тот узнал пленника, вспомнил и о его делах, и догадался, хотя и смутно о его предстоящей роли в этом фарсе, но к Ольгерду он отсылал такие же непонимающие глаза.
  

***

  
   Меня ввели в длинную галерею. Темно. Нет, скорее сумрачно. Сумрак тяжёлой каменной кладки, раздираемый разноцветными лезвиями света из высоких стрельчатых арок витражей. Золотистый свет вечернего весеннего солнца противится этой тяжёлой темноте. Лезвия. Острые и лёгкие. Сам свет - тонкое острое лезвие.
   Частицы лёгкой, лёгкой в противовес окружающей тяжести, пыли витали в этой многоцветной калейдоскопической опасной тонкости бритвенной остроты. Там в дальнем конце этого высокого коридора стоял он. Это чувствовалось. Нечто более явственное чем то, что можно просто увидеть.
   - Склонитесь предо мной, и обретёте троны земные, служите со страхом и соединяйтесь в веселье, поцелуйте дитя и возможно он дарует вам спасенье, - голос гулко отдавался в каменном мешке отскакивая от непроницаемо твёрдых стен, - но не видать вам жалости от меня, ибо я истреблю племя ваше ради вящего и истинного спасения вас же!
   Алхимик и лжеинквизитор. Твердые бронзовые пластины покрывали его тело. Даже глаза ярко белели из-под широкой плоской уродливой решетки. Он засмеялся, так как смеялся там, в залах, где содержались существа, когда он ещё походил на человека и рассказывал притчи о богах.
   - И что же ты теперь молчишь? Мне кажется, я сказал уже все, что должен был. Разве нет? Пришло время говорить тебе.
   Улыбка коснулась губ того, кто был мною. Теперь их было двое, но одним из них оставался я. Ведьмак и человеко-демон. Тени голых древесных ветвей причудливо играли на противоположной стене. Я снова был собой. Непонятное чувство.
   - Ты понимаешь, что с тобой происходит, ведьмак? Ты стремишься к совершенству, ты умираешь! Помнишь Голлема?
   - Живой мертвец? Да, я помню, я разгадал твою вшивую загадку, старый лицемер. Совершенство! Он был бездушен, потому что был совершенен. Когда идеал достигнут, всякое стремление прекращается. Нет ни добра, ни зла. Наступает полное упокоение. И если бог абсолют, идеал совершенства - он мёртв...
   - Теперь ты понимаешь смысл названия нашей организации. Мы братство Мёртвого Бога! Орден братьев мёртвого Ванира.
   - Ты лжец.
   - Что?
   - Лжец! Всего лишь лжец! Самонадеянный лицемер и честолюбец, падаль, решил, что ты выше бога и морали, вздумал обмануть естество, что ты смог помимо слов? Ты, тот кто хвалился тем что превзошел древнего Алхимика, тот кто собирался из праха создать истинного живого бога в замен мёртвому, чем ты стал? Нашпиговал свою плоть искусственными органами, словно курицу овощами, заставил свою кожу и кровь регенерировать, нарастил мышцы и мозг, извратил трансформациями свою сущность, стал падалью, бессмертным трупом! Мне омерзительно просто находиться рядом с тобой. Здесь воняет тухлятиной!
   - А личинка разрывает кокон... и так, ты прогрессируешь, ведьмак! Ты прав, совершенство это смерть. Как всякое что рождается в этом мире, стремиться преодолеть свою ущербность, и в конечном итоге встречает то, что ждёт всех нас, но если дело обстоит так, то почему мы так цепляемся за жизнь? Ты никогда не думал над этим? Противоречия!
   Чувствовать каждый атом своего тела, даже своей брони, каждое дуновение ветра и удар огромной мощи, нестерпимый жар и при этом не испытывать боли. Противоречие? Еще какое, оно практически не преодолимо, но разве не в этом кроится искусство неуязвимости истинного воина?
   - Если ты ещё раз произнесёшь: "истинный", я не знаю, что с тобой сделаю!
   - Противоречия - это то, что наполняет наш мир стремлениями. Может чего-то невозможно достичь, но что мешает подойти бесконечно близко? Быть совершенным истинным и живым, это воистину противоестественно и следовательно омерзительно. Но может быть, можно не нарушая закон естества обойти его? Ну что, всё ещё не веришь, что я создам божественную сущность? Ты ведь уже сам не человек. Ты понимаешь меня, и ты с каждым разом становишься человеком всё меньше и меньше...
   Но когда же коснёмся мы той грани, что отделяет полное совершенство от бебытия? Когда земное превращается в божественное? И что произойдет, когда материя превзойдёт грань скорости света? И чем является то, что есть источник всех противоречий?
   Мы от природы можем создавать живое из живого, а теперь и живое из мёртвого, но и однажды сможем создавать живое из того, что никогда и не было живым... Понять - это уже на половину обрести. И краеугольный камень уже у меня в руках...
   - А как же гармония?
   - Что ещё?
   - Когда система уравновешена противоположными стремлениями, движение также прекращается, но стремления живы! Это ведь не смерть! Разве это не совершенство?
   - Гармония? Гармония - это посредственность, а посредственность, по-моему, хуже смерти. Посмотри вокруг. То что, по-твоему, уравновешено не способно ни на что. Гармонично развитые люди растворяются в серой массе. Да, они лучше рядовых людей, но тем сильнее они от них неотличимы, потому что бы быть посредственными, обезличенными, обычными. Мечта утопистов, уродливая мечта. Их мало кто помнит, ещё меньше знают. Но все и каждый помнит маньяков и шизофреников, которых весь человеческий мир называет гениями.
   Только неполноценная личность способна на поистине великое чувство, и только великое чувство способно сотворить либо самую прекрасную вещь, либо самое омерзительное и кошмарное, что есть в этом мире. Гармония - это то что, так или иначе лишено развития, без развития нет многообразия, без многообразия нет выбора, а когда нет выбора, перестаёт существовать мораль, а это тоже смерть, только иного плана.
   По настоящему жизнь начинается, когда гармония сломлена, выбита из своего гнилого равновесия, только тогда пустое топтание по кругу превращается в восхождение по крутому серпантину, по спирали времени!
   Даже наша цивилизация была построена ущербными существами. Если бы они были гармонично развиты, им не пришлось бы извращаться и придумывать оружие и инструменты, что бы попросту выжить. Знаешь мои люди, провели сотни исследований. Ты ведь был в подземной цитадели. Помнишь Лес Висельников? Остров лесных бабочек.
   Учёные мужи заметили, что увечные люди обладают интересной способностью, мы назвали это аккумуляцией, неспособность к чему-то, что является потребностью, приводит к сильному психическому стремлению, процессу близкому к психозу или неврозу, по сути своей аккумуляция это шок, который испытывает человек, когда стремление достигает своего пика. В этот момент и происходят качественные изменения. Человек либо сходит с ума, что случается чаще всего, либо он преодолевает барьер, изобретая качественно новые способы достижения искомого. Он направляет неистраченную энергию в иное русло.
   Кажется, все великие были именно в той или иной степени ущербными. Даже вы, ведьмаки. Ведь именно в этом заключается ваше искусство! Вы добровольно отрекаетесь от плотской любви женщин, противясь своему естеству, сами того не ведая, вы обрекаете себя на постоянный невроз, и именно благодаря нему можете входить в состояние полу божественной сущности! Разве не так? Разве ты сам никогда не чувствовал того, что ты всего лишь на всего слабак и дурак?
   - Это только слова! - я просто взревел от бешенства. Пятна ожогов зачернели на коже, я почувствовал запах собственных горелых волос, вены почернели от наполнившего их токсичного яда. Нет, этот ублюдок своего не добьётся. Я не дам ему убить себя своим же оружием. Если буду яриться - сгорю, буду злиться - отравлюсь, буду ненавидеть - сгнию заживо, чёрт! Но да как же я тогда его убью?
   Я успокоился. Пусть он увидит, что наше искусство заключается именно в преодолении собственной скверны, пусть он увидит, что я выше этого:
   - Время говорить кончилось...
   - Пришло время собирать камни! - даже сквозь решетку-забрало было заметно, как широко он оскалился.
   Пистолет резко вылетел на встречу человекодемону. Рыцарствующие монахи были настолько уверенны в бесполезности сломанного оружия, что даже не удосужились отобрать его. Но фокус заключался в том, что починить его, зная секрет, можно было движением одного пальца. Увидев мой выпад, Беовульф неподдельно удивился, а затем просто взорвался смехом. Он хохотал как всегда, будто недалеко лаяла собака.
   - Оружие сделанное людьми? Этим ты собрался убить живого бога? Да это...
   Я не дал ему договорить и нажал крючок. Выстрел гулко и сильно раздался в каменном мешке галереи. Сквозь расплывшийся в стоялом воздухе дым, было видно как, пролетая сквозь отсветы витражей, стальная пуля сверкает и бликует, словно сам свет настигает исчадие человеческого извращения.
   Пуля пробила решетку и вошла в левый висок и характерным треском лопающегося спелого арбуза. Голова клирика дёрнулась и увлекла за собой всё тело, словно бы он был марионеткой, и невидимый кукловод резко дёрнул за леску, прикрепленную к макушке. Его тело протащило по гладкому полу, размазывая по плитам почти чёрную кровь. Его руки и ноги на миг взлетели в воздух, как бы желая подняться вновь, но сил на это не хватило, и всё тело, разом обмякнув, распласталось на полу, замерев уже наверняка.
   Выстрел оказался такой силы, что пистолет вырвало из рук, и он отлетел в дальний угол позади меня. Я просто не ожидал такой энергии и не смог его удержать. В прочим, это было уже всё равно. Несмотря на нервную дрожь и дёргающиеся от прошедшего напряжения мускулы я, пошатываясь, развернулся и побрёл назад. Но тут я резко остановился, так как от ужаса моя воля была полностью парализована - за моей спиной раздался знакомый лающий смех.
   - Как? Как это может быть? Он же не может жить с разорвавшейся пулей в голове? Это не возможно! У меня галлюцинации. От того, что шея дёргалась, я как-то неестественно резкими и в тоже время медленными движениями обернулся.
   Он стоял, как ни в чём не бывало и искалеченной решеткой на лице. Сквозь огромную разорванную дыру был хорошо виден единственный оставшийся глаз. От залившей его из полопавшихся прожилок крови он казался ярко красным. Сделав шаг, клирик оказался на границе радужного лезвия света, и что-то отразив этот свет внутри глаза, заставило его светиться мистическим огнём из нутрии.
   Он продолжал издевательски смеяться. Странный узор в виде терния на его сутане и доспехах стал, как бы перетекать на плиты пола, на стены, расползаясь густыми тенями, разрастаясь и обвивая сены как дикий виноград, даже тенистое кружево нарисованное светом, витражом и ветками деревьев превратилось в этот ползучий узор. Он приблизился ко мне, и отделяла его только последняя грань плоскости, к которой он был привязан, и вот её больше нет. И свободно вырвавшаяся в пространство шипастая лоза скользнула остриём по моей щеке. И вот уже пять теней во плоти ударились в мою грудь прорезая броню, раздирая кожу и ткань, только-только не пробив грудную клетку. Они подняли меня как на пиках и с силой вдавили в стену над входным порталом. Вновь сделавшись прозрачными и неосязаемыми, они выпустили меня, и бренное тело шлёпнулось о гладкий камень пола.
   ...Снова странное чувство, будто я не я. Опять! Значит, я не выдерживаю этого. Значит, схожу с ума!
   Вот этот жалкий человечек корчится от страшной боли и с ненавистью смотрит на мучителя, а тот играется как ребёнок, отрывая пойманной мухе крылья и ножки. Но кто же я чёрт возьми? Я пистолет! Я лежу в холодной пыли в углу и никому нет до меня дела. Нет! Я нужен! Нужен вон тому немощному калеке...
   И хотя боль терзала меня, я был абсолютно спокоен, словно чувственная часть меня удалилась из тела. Я поднялся. Пистолет сам влетел мне в руку. Я прицелился. Он оказался заряжен...
   - Что? - пришла очередь удивляться клирику, - но это противоречит закону! Что это? Как это работает? Ты ведь не... не в припадке!
   - А ты попробуй этих разрывных пуль. Семь волшебное число. Семь штук тебя точно доконают.
   Выстрел. Промахнулся, целился в грудь, разорвалось предплечье, и отлетела в сторону рука. Взвёл курок, забил пулю, прицелился. Выстрел. Разорвалась печень. Выстрел - попал! Лопнуло сердце, но он ещё жив, наверное, есть ещё одно. Выстрел, ещё.
   Густое облако порохового дыма не желало расплываться. Оно упорно оставалось плотным на месте, словно ком ваты был насажен на конец ствола. Клирик напоминал истерзанную временем гипсовую скульптуру. Покалеченный и разбитый, но множество стержней, прутков и проволок наживлённой арматуры, не давали остаткам гипса обратиться в пыль. Искусственные уцелевшие органы, вживлённые в плоть тянули материю прямо из воздуха, тщётно пытаясь регенерировать утраченное.
   - Ну что же ты? Всего лишь потерял пару конечностей. Для бога это не проблема. Отрасти их вновь, призови своих слуг демонов из ада и вперёд, я жажду драки!
   - А что эти особые пули? Уже кончились? - он всё так же ехидно улыбался оставшейся половинкой рта.
   - Догадливая скотина!
   ... Как легко и свободно! Словно я не одна ворона, но целая стая! И это много сегментное тело такое подвижное, разряжённое необычное, как всё, что едино, но независимо друг от друга. Что это за штука торчит из полу растаявшего сугроба? Палка? Необычная палка, интересная палка. Её нужно поднять. Всем вместе. Разом, и! Тяжело! Но мы поднимем её выше, ещё выше... А! Уронили!..
   Вращаясь словно вихрь, посох влетел в окно, превратив витраж в облако разноцветной прозрачной крошки, брызгами накатившей на меня. Пусть я не знаю, как это сделано, но это сделал я. Теперь щелчок, и секретный клинок освобождён из оков ореховой плоти, как душа, изъятая из тела.
   Сорвавшись с места, я бежал. Всего сто локтей отделяло от живого мертвеца. И вот я настиг его и с размаху всадил клинок в его грудь, пробил рёбра и позвоночник, ток вошёл через клинок в меня и вызвал шок, но я терпел эту боль пока не почувствовал, что что-то расплавилось внутри этого тела, и ток прекратился.
   Наконец он умер, умер по настоящему. Я сорвал маску, и хотя лицо было сильно обезображено, узнал его, это был точно не Беовульф. Он был похож на Хортица Свегу, фанатика крестоносца, бывшего сподвижником Великого Инквизитора, но нет, не он.
   Ударами тяжёлой рукояти я раздробил остатки черепа и мозга, Среди кровавой каши блеснуло нечто инородное. За тоненькую ниточку медной проволоки не толще волоса, вытянулась штука, тонкая оловянная пластинка, с одной стороны, словно шерстью покрытая медными нитями, с другой же маленькими медными же катушками, стеклянными колбочками, наполненными угольным порошком, и кусочками кварца, наплавленными на золотые узоры. Эта дрянь всё ещё питалась токами мёртвого тела. Думаю, этой вещью на самом деле управляли мертвецом на расстоянии. А клирик оказался прав, он и вправду догнал Алхимика. Он создал своего Голлема. Механизм упал на пол, и каблук, наступив на него, раздавил хитроумное устройство.
   Что-то привлекло моё внимание в искалеченных и вывернутых наружу внутренностях. Это было одно из его сердец. Оно было ни человеческим, ни животным, ни механизмом, наверное, оно было тем органом, что так старательно и много раз безуспешно пытались вырастить монахи отдельно от тела.
   Казалось, оно жило само по себе, и смерть хозяина ничуть не повредила ему. Ощущение было, как будто изголодавшись, я увидел сладкое пирожное. Наклонившись над трупом, моё прильнуло к кровавой жиже, а зубы захватили упругую плоть розового с белыми прожилками сердца, но не повредили его. Не жуя, я целиком, рывком выдернув его из мертвеца, связывавшие его вены отпали как хвосты ящериц, и, запрокинув голову, проглотил его. Оно само, не нарушая моих тканей, безболезненно проникло на своё место напротив моего прирождённого сердца, только с правой стороны, и тут же можно было почувствовать, как оно врастает в меня ветвистыми корнями вен и артерий.
   Высокие дубовые двери распахнулись. На пороге оказались несколько человек в бурых рясах с капюшонами, вооружённые арбалетами. Рыцарствующие монахи по долгому затишью определили, что всё кончилось, но они не могли представить себе, как это кончилось. Войдя в галерею, они увидели растерзанное тело своего епископа, над которым склонилось волкоподобное существо с пастью полной окровавленных зубов.
   Вздохи и возгласы рокотом прокатились по отряду, кого-то рвало прямо тут, кто-то истово крестился, иные же выставив перед собой оружие, заряженное освящёнными стальными стрелами, целились в монстра, не решаясь спустить тетиву, будучи одурманенными удивлением, смешанным со страхом.
   Ветер за окнами всколыхнул корявые ветви чёрных деревьев. Глаза твари ранее бывшие в тени оказались в луче света и блеснули ярко зелёным огнём. Это вывело из ступора многих и послужило сигналом к атаке.
   Сжимая в одной лапе посох, в другой разряженный дымящийся пистолет и поспешно стараясь схватить оба в зубы, чудовище выпрыгнуло в разбитое окно, и мягко приземлившись, в распаренную солнцем грязь бросилось бежать с места рысью как настоящие волки в сырую чащобу кривоватых тёмных акаций. Стрелы проходили мимо, либо вязли в жесткой как металлическая щётка шерсти, но одно с силой угодила в плечё почти под мышкой. Оборотень рухнул всей тушей, рассекая грязь как плугом, но тут же вскочил и бросился дальше на двух ногах как человек.
  

***

  
   Записано хронистом в епископском дворце Собора Святого Ванира. 1002г.
   Месяц Первых трав.
   - Мой хозяин, это недопустимо! Чёртовы ведьмы или демоны убили моего гостя, прямо в витражной галерее собора!
   - Ты про того Голлема с шестерёнками в голове? И что с того? Тебе жалко марионетку? Ценный был, конечно, экземпляр, но не более. Штука дорогая, а управлять ею сложно. Органчик у него в черепушке штука сложная, легко пружинки да магнитики ломаются, а силищи в нём хоть отбавляй, самому страшно. Не дай бог взбесится ещё. Когда он начал копировать мою манеру говорить, у меня от него мурашки пошли. Я даже рад, что мы так легко от него избавились...
   - Но, так или иначе, это плевок в лицо нашему ордену! Почему? Почему вы запрещаете мне просто взять полк мазохистов и отправить на костёр всех этих чёртовых еретиков и ведьм? Ведь они наши прямые враги, именно для борьбы с ними и создавалась инквизиция и наш святой орден!
   - Наш святой орден братьев мёртвого Ванира не есть часть инквизиции! Скорее на оборот! Мы подчинили себе часть церкви и духовенства, и как гарант реальной власти, вытребовали себе монополию и индульгенцию на инквизиторскую деятельность. А этот проклятый крестовый поход... Я был вынужден подчиниться требованиям клира. Они хотят показать, что у них тоже есть сила. Старикам не дают покоя воспоминания о временах, когда они правили страной.
   Но даже так ты не прав. Инквизиция создана для укрепления веры и основ нашей матери церкви к вящей славе божьей. Да в эту формулу входит и физическая борьба с угрозой, но она не основа...
   - А демон? Наместник был убит демоном! Многие подтвердили это. Они видели гнолла - существо, что ходит как зверь и как человек, рожденное от совокупления ванхеймского демона Тролля и урвийской Матери-Волчицы. Что вы на это скажете? Разве даже демоны не наши враги? Разве мы не священники истинного бога? Разве мы не должны защищать наших людей, нашу церковь, нашу веру, нашу мораль?
   Клирик Беовульф, при этих словах как-то странно улыбается, кажется он знает о убийстве немного больше каноника, - примечание хрониста.
   - Был ли он демоном, или же всего лишь одержимый духом зверобогов? Мы стремимся убить зверя в самом себе. Придумываем кошмарных врагов, чтобы материализовать и осознать свой страх. Ведь то, что может быть убито простым оружием не так страшит нас. Мы создаём доспехи не ради того, что бы защитить тело. В скорлупе мы ищем защиты, в надежде, что она даст нам храбрость. Но наши враги не демоны. Даже не звери продолжающие составлять большую часть нашей тёмной сущности. Кошмарен не человек одержимый зверем. Ибо зверь обладает врожденной моралью недоступной пониманию людей, он лишен жадности и тщеславия. Да он жесток, хитёр, эгоистичен, воспринимает всё окружающее, как пищу, но при всём при том даже его эгоизм выражается иначе, чем у людей. Он жаждет выжить сам и дать жизнь другим, он убивает с невиданной жестокостью ради своей цели, и для него эта цель оправдывает любое средство. Но без нужды он не тронет даже муху. Человек же...
   Его мораль это извращённая мораль зверя. Его цели лишены возвышенности, и хотя он и понимает это, при том он заменяет их своими же извращенными же желаниями, самостоятельно создавая внутри себя стены и скорлупу, которые затем не может преодолеть. Его беда в том, что он перестал осознавать, что есть на самом деле благо и зло. Миф говорит, что первые люди, вкусив даров, познали добро и зло. Это ложь! Они придумали их себе сами. И сами же приняли свои иллюзии за истину, заставили себя принять. Зачем они это сделали? Чёрт их знает. Это было давно. Может быть, в том и была заслуга Бога.
   А эти берсеркеры с Оборотневого Острова? Очень любопытный феномен. Кажется, он разрушает мою теорию. А, может, глянем ближе?
   Кто такие берсеркеры или истинные оборотни, как их называют? Это люди, они рождены людьми и от людей. Да они считают себя волками. Их разум не воспринимает окружающее как человеческий. Их логика не поддаётся пониманию или хоть какой-то систематизации. Они таинственны и непонятны. Это одна причина страха перед ними.
   Разумом они звери, но душой люди. Почему? Хм? Нашему братству известны случаи, когда люди, детёныши, воспитывались зверьми, и в частности волками. Тот факт, что волчица принимала его раны, кормила и воспитывала его, только подтверждает сказанное ранее, но и зверолюди вели себя так же, в соответствии со своими мотивами, стремлениями и рациональной моралью. Так или иначе, но люди, которые в душе звери не являются берсеркерами.
   Ведь в своих поступках помимо животных потребностей берсеркер мотивируется и иными желаниями. Их жестокость превосходит животную необходимость, плотские стремления не направлены на продолжение рода, так как часто они убивают женщину после совокупления. Они направлено стремятся придать себе облик сходный со своим кумиром, чего не наблюдается у людей взращённых зверьми. И часто они находят удовольствие в самом сотворении зла и причинении страданий и смерти, а это значит, что хоть они и не осознают того, но знают о человеческой морали и целенаправленно преступают её. А это в свою очередь значит, что хотя они и имеют развитый разум подобный волку или собаке, но душа у них человечья, и демон в них отнюдь не волк, да какой там демон?!?
   Пойми, наши враги не дьяволы и не зверобоги, наши враги люди! И этот враг может оказаться даже мне не по зубам!
   Каноник колеблется, не зная, что ответить, он оглянулся на меня, снова смотрит на клирика. Наконец он резко выпрямился, приняв решение.
   - Позвольте мне взять тех, кто ничем не занят и согласятся последовать за мной. Совсем не много людей, я не буду им приказывать. Если никто не согласится, я пойду сам, но позвольте мне отправится в пустоши, где обитают ведьмы, и откуда они правят запуганными деревнями!
   - Ты принял это решение сам, и только ты должен нести бремя ответственности. Но никто из тех за кого отвечаю я, их вина либо гибели будут лежать на моей совести.
   - Я не буду просить прощения. Всё что будет сделано - полностью моя вина.
   Каноник откланялся и вышел прочь. А клирик прошептал:
   - Он ничем не изменил себе. А может, так должно было быть с самого начала? И он ни разу не соврал, ведь ему и не должно было врать, чтобы одурачить меня? Мне нужно срочно уехать!
   - Но ваш собственный лекарь...
   - И ему нужно срочно уехать со мной. Собери всю мою свиту, только не нужно бегать по коридорам и кричать. Пусть всё будет чинно и тихо, как и пристойно этим стенам.
   - Да клирик!
  
  
  

V. Сёстры кровопролития.

  
   Молодая женщина бежала прочь, утопая босыми ногами в грязи. Чёрная тварь настигала её. В призрачном свете жёлтой луны её гладкая шерсть отливала глянцем. Глаза и зубы в разинутой пасти белели в обрамлении ярко красных губ и век. Она рассекала собой плотную массу мокрой жижи словно плуг, разбрызгивая грязь из-под лап. Женщина выбилась из сил, собака бежала слишком быстро. Но вот за поворотом тропы в двух шагах показалась калитка забора. Она кошачьим прыжком оказалась в спасительных пределах, и щёколда лязгнула пред собачьим носом. Женщина схватила мешочек, висевший на длинной жерди толстого плетня, и принялась посыпать порошком из этого мешка землю у порога, куда всё ещё ломилась псина. Истеричный лай сменился болезненным кашлем животного. Скуля и поджав хвост, собака медленно, нет, не убежала, попятилась готовая в любой момент вновь ринуться в погоню.
   Женщина облегчённо вздохнула. И хотя, казалось бы, опасность миновала, она обошла вокруг дома, вдоль плетня посыпая своим порошком землю. Одновременно она подходила к человеческим черепам, засаженным на самые высокие жерди. Она целовала их иссохшие лица и теплила внутри них кроваво-красный или почти малиновый уголёк. Все они некогда были её любовниками и любили её, а она не переставала любить их. И любить искренне, насколько она могла и умела. При жизни хозяева черепов защищали её и любили душой и плотью, плотью, правда, больше. И в этом была их погибель. Ибо желание превышало прочность их тел, их темперамент и выносливость неизмеримо уступали её. Постепенно они иссыхали не в силах сдержать свою страсть. Но смерть от наслаждения в объятьях любимой не самый худший конец, и возможно потому, они продолжали защищать её и после своей смерти. Их красные глаза, устремлённые во тьму, вокруг зорко оберегали этот дом.
   Вскоре женщина вновь оказалась у порога, и оборона дома была завершена. Она отворила двери и вошла в сени. На пол полетели грязные одежды, обнажив белую бархатистую кожу в разводах от глины и земли. Она осталась нагая в лунном свете, распустив золотистые волосы. На её шее, груди, запястьях, и лодыжках, сверкали серебряные украшения, колокольчики и кулоны в виде ущербной луны. В полутьме она нащупала бадью с зеркальной подвижной гладью воды, и вся опустилась в неё, задыхаясь от холода и с остервенением стирая следы преследования, пытаясь согреться энергичными движениями.
   В темноте раздался еле сдерживаемый смех. По его звуку она решила, что это мужчина. И хотя ведьма всё же пребывала в недоумении, как кто-то живой проник в её закупоренный дом, она мало испугалась. Даже если это монах-инквизитор, давший обет безбрачия, пока он не кастрат, он остаётся мужчиной, а значит, колдовство Кин действует на него. Женщина выпрямилась во весь рост, нисколько не таясь и не стесняясь своей наготы. Наоборот, она вышла на полосу белого лунного света падавшего из окна, любуясь, сама и, показывая гостю всё великолепие своего прекрасного и умело приукрашенного тела.
   - Оставьте, милая моя, вам эти чары не помогут, - тёмное пятно оказалось человеком, сидящим за столом. Блеснули закопченные стёкла тёмных очков и пряжка на широкополой тёмной шляпе. Очень худое бледное лицо в обрамлении вьющихся каштановых волос. За исключением лица, в его платье был лишь один светлый предмет - кружевной кремовый галстук. Он определённо не мог быть инквизитором. Но чего же он хочет?
   - Вы можете здесь взять всё что пожелаете, считайте этот дом своим!
   - А если я пожелаю взять вас? - но она только улыбнулась, незнакомец улыбнулся в ответ, и засмеялся. Он встал и подошел к ней, взял её за руку. Что-то, наверное, укололо его, потому что он болезненно поморщился, но руки не отнял. Глядя в её голубые глаза, сквозь слепые стёкла очков он произнёс:
   - Мой нынешний хозяин овладел неприличной для человека властью и я, подавив свою гордость, вынужден был подчиниться смертному, чтя один древний договор, однако не я стану твоим палачом. Святой отец ждёт тебя за воротами!
   - Чёрт!
   - Да, да. Я уже здесь! - Он отпустил её запястье, на его ладони багровел рубец химического ожога, точно там, где её коснулась серебряная цепочка браслета.
  

***

  
   Зима медленно отступала в этих землях. Старая королева не желала уступать своих владений юной невестке. Но власть весны уже простёрлась и на эти не благодатные земли Древеня. Пусть в канавах у обочин дорог ещё белеют последние сугробы и ветер всё ещё колюче холоден, солнце уже разливает золотом свой свет, а чёрная грязь тут и там вспорота маленькими зелёными иглами первых трав.
   Мои ноги увязают по щиколотку в богато пропитанной талыми водами дороге. Иной раз, кажется, что грязь просачивается сквозь просмоленные швы высоких кожаных сапог. Да ещё ноша за спиной вминает меня в землю. Но, тем не менее, путь мне нравится. В самом ощущении дороги, странствия, есть что-то мистическое. Особенно когда это не просто путь из одного места в иное, не праздная прогулка, не торговый караван, а когда это искания. Поиск того, о чём почти не знаешь, но это обязательно есть, и нужно только очень постараться это найти, пусть даже это поход туда, не знаю куда, за тем, не знаю чем. Совсем как в сказках и легендах. Даже не паломничество или же крестовый поход... Хотя моя миссия, всё же крестовый поход. Но у меня есть цель, и на этот раз она совпадает с желаниями матерей шабаша. Потому они, скрипя зубами, закрыли глаза на моё бегство из Леса Висельников, и грязь что тянулась за мной шлейфом из Уголя.
   Нужно хорошенько всё запомнить и записать всё в голове, как книгу. Мне ведь придется обо всём рассказать "матерям", а шабаш обязательно проверит мои слова. К "ночным охотницам" в шабаше особое неприязненное отношение, не говоря уже о клейменых убийцах. Это даже скорее традиция, или предубеждение, предрассудок, нежели объективная неприязнь. А может от части зависть, ведь мы обладаем силой и свободой непозволительными для других женщин. Но и без нас нельзя. Ведь есть простые, но не преодолимые силы неподвластные обычным женским чарам.
   Пусть нас называют мужененавистницами и убийцами! Это правда лишь от части и не всегда. Просто когда нет мужчины, способного защитить женщину, женщина должна держать меч сама! Однако я не безвинна, и только если сумею доказать свою правоту смогу очистить своё имя от позора. А нет, я с радостью приму и смерть, если моё дело будет завершено к тому времени.
   Плавно отделившись от серого неба, словно вынырнув прямо из воздуха, появился Урфин. Он кружил надомной и звал за собой. Должно быть, нашёл ночлег или еду. Умная птица увидев, что её услышали, полетела немного в сторону от дороги, показывая путь. Филин двигался медленно, перелетая с ветки на ветку и подолгу дожидаясь пока я его догоню. В лесу земля была не такая вязкая, как вымешенная грязь дороги, но зато её комья обильно налипали на подошвы ног, непомерно отяжеляя их, и потому лишь по началу я успевала за моей птицей, но вскоре это стало совершенно невозможно. Ему то хорошо! Мало того, что он не обязан ползти по этой непроходимой мокрой материи, так он ещё и совершенно ненагружен. И не смей меня подгонять! Помоги мне! Я протянула ему относительно лёгкую сумку с едой. Урфин подлетел и принял сумку из рук, но, пролетев с ней несколько метров, он вернулся. Должно быть, он специально целился, подлец. Чёртова сумка угодила мне прямо по макушке, а этот умник уселся на ветке и с цинизмом только ему доступным, смотрел на меня жалостливыми сочувственными глазами.
   Когда наступил час зори, и небо на западе окровавилось умирающим солнцем, Урфин вывел меня к большой поляне с рукотворным холмом по середине. Из его вершины валил дым. В воздухе витали запахи жженого кизяка, жареного мяса, дешевого спиртного и человеческого пота. Холм оказался землянкой, в которой помещался шинок. Это оказались знаменитые "Три глаза", последнее поселение на пути в пустоши. Сегодня под вечер здесь оказалось много народа. Попы объявили ещё один пост и ещё одно хлебное жертвоприношение, от того, что пока они не успели отобрать еду и выпивку, народ ринулся в питейные, просаживать последнее, что у него было. Правда, клирикам от этого ни холодно, ни жарко, эти земли официально принадлежали церкви, и священники здесь имели монополию на весь алкоголь.
   Привратник долго не желал впускать меня внутрь, якобы гулящих девок там и без меня хватает. После каждой его фразы возникало жгучее ели сдерживаемое желание стукнуть его хорошенько промеж глаз рукоятью меча. Но голод был сильнее гордости, и я всё же сговорилась с ним за пятак серебром. Мне пришлось оставить в сенях под его присмотром связку оружия и часть вещей, а так как мой мельхиоровый меч был покрыт чистым серебром, и естественно я не желала расставаться с ним в таком месте, пришлось дать ещё пятак за право пронести его с собой.
   Внутри совсем не оказалось места. Большая часть залы была заполнена пьяными хуторянами и кустарями, сбежавшими на ночь от своих семей и долгов. От похотливых прикосновений меня спасало лишь то, что моя фигура была скрыта длиннополым кожаным плащом с капюшоном. Благодаря нему мало кто замечал, что я женщина. Пару раз ко мне даже обратились "Святой отец".
   Меня окрикнул кто-то. Сначала я не поняла, что он обращался ко мне, но он был настойчив. Это был человек странного вида: русоволосый невысокий мужчина, с молодым лицом покрытым мягкой щетиной. Он был одет в явно самодельный меховой костюм, грубо сшитый из кусков недубленой волчьей шкуры. Парень сидел один за небольшим столом, где было место для ещё одного человека. На самом же столе было почти пусто. Там столь же одиноко стояла непочатая бутыль вина.
   - Девушка присядьте ко мне! Если вы поделитесь со мной едой, я поделюсь вином, и мы расстанемся добрыми друзьями.
   Он был абсолютно трезв, что, учитывая окружение, импонировало мне, к тому же он не выказывал никаких пошлых намерений в отношении меня, и явно был голоден. Последнее в большей мере укрепило мою симпатию, и я примостилась на табурет напротив него.
   - Дайте угадаю, это стоило пять рублей! - он показал пальцем на мой клинок, и, достав из-под стола красивый дорожный посох, сказал, - Я тоже через эту обдираловку прошёл. Мерзкий народец, торгаши! Вы уезжаете из Древеня? Правильно. Тут нормальным людям больше делать нечего. Только бандиты, солдаты да бедняки, больше здесь никто не задержится.
   - А как же священники?
   - А что, про бандитов и воров я не сказал? Ха-ха-ха...
   Взгляд, который бросил на моего соседа один из пьяниц предвещал нечто болезненное и неприятное за эту неосторожную фразу. Хотя возможно это просто игра, притом очень наивная. Своими манерами он более всего напоминал монаха. Он точно играет эту ненависть к церкви и её законам.
   - Да я выпендриваюсь!
   - Что? Что это значит?
   - Ты ведь это сейчас подумала? Мужчина рядом с женщиной не может устоять, чтобы не покрасоваться, показаться храбрее и сильнее, чем он есть на самом деле. Признаюсь, грешен, - он скорчил комичную гримасу и вонзил пальцы в свою грудь, - и я боюсь монахов и инквизицию. И пою псалмы, когда просят, и кланяюсь попам, черпая землю лбом. Но сегодня я пьян! А бог любит пьяниц. Авось он не обидится, если я скажу правду о его слугах.
   - Ты почти угадал мои мысли, - я улыбнулась, а про себя сказала: нет, он просто дурак.
   - Мне помнится ваше лицо. И точно, в прошлый раз с вами тоже был похожий меч. Помните вы мне тогда...
   - Нет, я не помню.
   - Ну и ладно, поедим и пойдём отсюда.
  

***

  
   Среди ночи, когда все огни были потушены, в дверь каморки забарабанили. Послышался голос хозяина шинка, он извинялся и просил открыть именем церкви. Я спала одетой, и быстро встав на ноги, схватив два небольших ножа в одну руку, подняла щеколду и приоткрыла дверь. Стоявший за ней ухватил края двери и с силой дёрнул на себя, чуть было, не вырвав петли из стены. В чёрном проёме стояли двое. Оба монахи в тёплых бурых рясах. За их спинами стоял испуганный шинкарь. Но он тут же сбежал, как только один из монахов разжал пальцы на шее шинкаря.
   - Зачем вы пожаловали ко мне в такой час?
   - Дела господа не знают времени. Вы прибыли говорить от лица шабаша? - вошедший бесцеремонно скинул мои вещи с табурета и сел, не дожидаясь приглашения. Второй оставался в дверях в роли преграды.
   - Так да или нет?
   - Нет. Никто не давал мне таких указаний, я вольный охотник.
   - Значит, мы можем просто так схватить тебя и выволочь на площадь, раздеть донага, привязать к столбу и запалить костёр? А? Не плохое будет зрелище. Согласитесь, не каждый день можно увидеть, как корчатся от боли лесные призраки.
   - Чаще нас называют просто шлюхами.
   - О, это простые формальности. То, что вы ещё живы, это просто удивительно. Народ сейчас крайне обозлён. Рента взлетела до небес. Всё что мужик заработал, у него отбирают князья и торгаши, или ваши сёстры ведьмы. Сколько он ни старается, всё идет прахом. И вот он берёт серп, но не чтобы жать, берёт цеп не чтобы молоть, и вилам с косами он находит новое применение. У него руки чешутся выместить эту злобу на ком-нибудь. Ох, сколько уже трупов витязей спрятано в подвалах этого шинка. Но это ещё ничего! Ничто так не любо нашему мужику как публичная расправа. Они ведь только тогда то и успокоятся, когда натворят чего-нибудь на столько ужасающего, жестокого и омерзительного, что, сделав, не поверят что это они. И опять начнут кому-нибудь мстить за новое зверство. Ужасаться и мстить!
   - Так чего мы ждём? Пасхи?
   - Ну, если вы так ставите вопрос... - однако оба монаха смотрели на пару ножей, которые я перебирала в левой руке, и как ни странно, ничего не происходило. Они продолжали оставаться на своих местах и смотреть на меня.
   - Ну что ж. Вижу, мы ошиблись и зря вас побеспокоили. Прошу прощения, мы пойдём. Ещё раз извините, всего хорошего, господь с вами дочь моя.
   - И вам того же, отче.
   Только за ними захлопнулась дверь шинка, я распихала всё оружие по местам и взвалила поклажу на плечи. Выбежала в большой зал, но там было пусто. Шинкаря и след простыл. Только я хотела глянуть через окно, нет ли людей на улице, но тут же вспомнила про ставни, надёжно запиравшие все окна. Но оставаться внутри мне так же не хотелось. Придётся рискнуть получить палицей по затылку и выскочить из двери на улицу.
   Ударом ноги я высадила незапертую дверь и, выставив вперёд руку с кинжалом, медленно вышла на воздух. Вокруг было пустынно и темно. Деревья шумели на ветру. Мелки дождь посевал землю водяными зёрнышками. Ни звезд, ни луны. Недалеко слышались шаркающие шаги ночных гостей. Их и вправду было всего двое. И не знаю, почему я пошла следом за ними. Но догонять не стала, а лишь следовала по их следам.
   Четверть часа спустя за спиной раздался шум и крики, а ещё позже небо озарилось красными всполохами. На мгновение стало очень светло, один из монахов обернулся и увидел мой чёткий силуэт на фоне пылающего двора.
   - А ведь не говорите, что я не предрекал нечто подобное, дочь моя.
   - Это что же не ваши друзья?
   - Друзья? А я вам таки так и скажу, что очень даже и на оборот! - и он залился странным смехом, словно собачий лай, - идёмте с нами девушка, идёмте. Нам есть о чем поговорить.
   Я приблизилась к ним и дальше мы пошли плечом к плечу. Монах ещё раз усмехнулся и взглянул на своего спутника.
   - Это мой врач. Он немой от рождения, но не юродивый ин не знахарь. Он настоящий медик и прекрасный диагност, сколько мы с ним расчленили интересных людей, когда занимались анатомией. Поверьте, он знает тысячу способов вернуть вам жизнь и миллион её отнять, это ещё тот мясник, верно, я говорю, Михал? - и он снова залился смехом-лаем.
   - А кто вы? И кто вас послал? Или вы просто сельские священники, увлекающиеся медициной и алхимией, и потому попавшие в разряд еретиков?
   - Можно и так сказать. Моё имя Беовульф.
   Я даже отшатнулась. Не уж то это сам великий инквизитор? А что вполне может быть. И манера врываться среди ночи походит на то, как проводят аресты братья мёртвого Ванира. Но это чересчур. Он, похоже, заметил мое состояние и понял, о чём я думаю.
   - Да, я великий инквизитор. И вот не задача, меня хотят, похоже, убить мои самые верные последователи. Это воистину вершина, апофеоз моих методов и политики малого зла. Один мой знакомый как-то сказал: каждый заслуживает то, что имеет. Примечательно, что в это время он был в цепях в Лесу Висельников. Вы были в этом месте, так что шутку можете, оценит в полной мере.
   - Брошенный вверх камень рано или поздно обязательно упадёт кому-нибудь на голову, и чаще всего это тот, кто камень бросил.
   - Всё верно. Всё верно. Я хотел построить царство справедливости и закона на земле. Великое королевство магов, учёных и философов. Царствие небесное на земле, управляемое лучшими людьми, новый справедливый строй и порядок.
   Для этого нужно было разрушить старые основы, подготовить почвы для новых свершений, раскрыть сердца людей, дабы они были готовы по первому зову принять новую истину, и это было сделано, и великий бунт был подготовлен и сердца открыты, но тут...
   - Тут ваши ученики поняли, что просто новым строем не искоренить старый порядок. Сменятся названия на старых улицах. А причины зависти и ненависти останутся. Просто будут сдерживаемы.
   - В полицейском государстве есть много хорошего, много и дурного, но то, что предлагают они, он!
   - А чего хочет этот Он?
   - Анархии! Смерти всякой плоти! Чёрт его знает, чего же он хочет на самом деле!
   - А может это и есть тот выход, к которому вы просто ещё не готовы?
   - Он призывает призирать не только жажду стяжательства, но сам честный труд, труд всякий вообще! Как первопричину греха! Всякую собственность, всякую совесть, всякий стыд! Семью и любовь. Саму праведность. Он утверждает, что просто стремиться к безгрешности само по себе грешно, ибо корыстно! Это есть смерть всего нашего государства, это шаг назад, обратно в леса, в дикость зверей, к кострам и кровавым капищам.
   - Но разве не это зовётся Золотым Веком? Но даже так, почему вы его просто не снесёте ему его буйную голову? Не бросите его в яму?
   - Мог бы, бросил...
   - Так зачем тогда мне говорить с тобой? Может лучше сойтись с ним?
   - Ха, попробуй!
  
  
  
  

***

  
   В Древене искони не было больших огороженных селений, городов, то бишь стен и поныне не появилось. В них, пожалуй, не было особой нужды. Кругом пустыня. Голая земля, на которой с трудом растёт даже трава. Деревья, обильно пробивающиеся из этой смешанной с камнем почвы, не рожали ничего, что можно было бы употребить в пищу. Зверь также был редок в этой одновременно очень бедной и в тоже время богатой страны.
   Каждую весну крестьяне с ненавистью, словно со смертными врагами врезались в твердую плоть этого мертвенного леса медными и бронзовыми топорами, арканили деревья и выворачивали их с корнями из земли. И хотя древесины было много, едва ли можно было выстругать из неё пару досок. Вся она сваливалась в кучу, как трупы после побоища, и как трупы после побоища, предавались огню. И на их прах со злорадным удовольствием мочились, смешивали их с дерьмом, чтобы после вогнать в землю, закопать глубоко. И похоронив врага на его костях разбросать зёрна, закопать коренья, каждое отдельно, голыми своими руками, истирая их в кровь, и выбирая из пашни камни.
   А после в жаркие месяцы лета, когда дождь также редок, как и самоцвет в грудах шлака, рыли канавы и тянули воды от гнилых болот и вонючих луж, рыли колодцы и прогорклой грунтовой водой превращали в зловонную грязь иссохшуюся пыль почвы.
   И из напитанной кровью и злобой земли рождались их скудные посевы. И не дай то бог кому испортить хоть один картофельный кустик, хоть одну ржаную метёлку. Каждый день готовые к смерти люди, уморяющие голодом собственных детей, чтобы выжить самим не имея цены у своей жизни, походя, отнимут вашу. А к ужину у них будет свежее мясо.
   Жестокость этих людей и слава жадных до крови фанатиков бога бессмертного и мёртвого одновременно, бога фекалий, бога вурдалака, бога упыря, чьё имя стало символом кровососущей твари, служило им лучше всяких стен. Да и нечего было прятать им за стенами. А если было нужно укрыться. Тот лес, который они так ненавидели, становился их крепостью и союзником.
   Из самых простых материалов могли они создать самые отвратительные и ужасающие оружия, и кровью врагов напитать поганую землю. Ведь нет лучше почвы для посева, чем пепел трупов и алая кровь.
   На этой земле родилась вера в упорство и труд, в жизнь, смерть, страсть и плотскую любовь. Религия мистически возвышенная и плотская как сам человек, как сама жизнь. И религия эта сплотив вокруг себя самых отчаянных и свирепых убийц своего времени - крестьян земледельцев, создала государство, чья власть распространилась на все окрестные провинции и долго удерживала их в повиновении.
   В те времена рабы и пленники других народов из других провинций обильно приносились в жертвы на полях Древеня. Но годы спустя выходцы из Древеня своей железной хваткой взялись за другие гораздо более благоприятные провинции, и эти земли стали развиваться гораздо быстрее. И два столетия спустя Древень стал забытым захолустьем, но жизнь там не менялась столетиями. Оттого то там так много ведьм, убийц и монахов...
  

***

  
   Наступило утро, и я вернулся к корчме, но к своему удивлению обнаружил лишь осевший и дымящийся холмик. Головешки и сломанные вещи валялись вокруг. Земля засыпала помещения, предварительно надо полагать, обнесенные, словно ветром, до последнего горшка.
   - Вашу мать! Я, блин, перся пять верст на своих двоих от ближайшего хутора, чтобы увидеть это? Да чтоб вы все сдохли! Сукины дети!
   Не желая уходить без боя, я поднял с земли крепкую палку и стал шебуршить ею в останках шинка. Вскоре, откинув обгоревшие куски кровли из дёрна и мха, нашёл чудом уцелевший запечатанный сургучом кувшин вина. На глине виднелось клеймо северного торгового союза и выведенный палочкой по сырой глине керамики журганский узор. Трудно представить, во что превратилось рубиновое вино, пережив пожар, но в душе ведьмака искренне теплилась надежда, что это не уксус. Ещё один час ковыряний на пепелище подарил ему слиток из меди и серебра - чей-то оброненный в суматохе кошелёк. Больше удача и не думала показаться ему приличным местом. Очень скоро пепелище наполнилось такими же, как и он, оборванцами, рыскающими по грудам мусора в поисках чего-нибудь ценного. Кто-то выуживал посуду, кто-то металл, кто уцелевшие и лишь слегка опалённые балки перекрытий и опорных столбов, а кто-то даже разжился румяно зажаренной тушкой какого-то зверя, и хотелось бы надеяться, что это именно зверь, но мужиков такие мелочи не интересовали.
   После того как шинок был обворован и разграблен вторично, народ стал потихоньку расходиться. И вскоре пустырь вовсе опустел. И лишь тогда в ста метрах от пожарища от холма поднялся на удивление аккуратный кусок дёрна, и отварилась ранее сокрытая дверь в погреб, из которой, опасливо озираясь, вылез хозяин корчмы. Он обошёл своё разорённоё хозяйство кругом глубоко вздохнул и вернулся обратно в погреб. Вновь он вышел оттуда уже с женой, семья сыновьями и тремя дочками. Все от мала до велика вооружившись деревянными граблями и вилами и, богу помолившись, стали расчищать завалы.
   Ведьмак в весёлом настроении топтал пыль дороги по направлению к ближайшему большому селению. Его куртка и штаны, скроенные из одной цельной волчьей шкуры, вызывали уважение у встречных прохожих. Они с интересом оглядывали его и, приблизившись, спрашивали:
   - Хороша охота? Это где ж такие караси водятся? - ну или - Да ну! Признайся, из нескольких шкур сшил? Дай глянуть, где шов спрятал? Да не может быть у волка такой груди и лап!
   - А если это медведь?
   - Да что, я? Медведя от волка не отличу?
   Ведьмак улыбался в ответ, а сам думал: коль пойдёт слух о новом охотнике, не иначе заявится Ольгерд, да в компании десятка мазохистов или каких других попов-сволочей. Надо бы избавиться от оборотневой шкуры, да чего попроще из одежды. Но пока он так думал, за поворотом дороги на самом её краю показалась палатка менялы. Она была разобрана из повозки, передвижного лотка и навеса рогожи.
   Какая-то молодящаяся дама в алом карминном платье, шитом белым жемчугом, рассматривала серебряное литьё и мельхиоровую чеканку. Но стоять на одной земле с жидом она не захотела, и подошвы её сапожков касались лишь специально постеленной циновки. Неотступно за ней следовал крупный мужчина в атласном буром кафтане и такой же материи шароварах, заправленных в сапоги жёлтой кожи. Поодаль толпились несколько всадников в иноземных кольчугах и непривычной формы шлемах.
   Ведьмак остановился, думая как ему поступить. Попытаться пройти мимо не очень ему улыбалось. Ванхеймские наёмники могли запросто засечь его плетьми. А обойти то было и негде. Вот принесло же её! Мужчина в кафтане, по-видимому, сильно нервничал, но только он порывался что-то сказать, как женщина была его по губам перчаткой со словами, которые даже ведьмак мог расслышать:
   - Даже мо муж не может защитить меня от мужика? Да ты не мужчина! И уж конечно князем тебя величают по ошибке. А я княгиня! - и после, повернувшись к ювелиру, продолжала иным любезным тоном, - А покажите-ка мне тот браслет пан-жид.
   И торговец, угодливо клянясь, показывал ей самое лучшее, не надеясь, что ему заплатят. Он привык к тому, что благородным женщинам не пристало торговаться, им всё должно дарить.
   Я сидел на земле уже около полу часа. К этому времени ему компанию составили ещё семь человек. Четыре хуторянина с пустыми корзинами за плечами и две молодые селянки в серых сарафанах расшитых синей нитью. Они, правда, путешествовали не одни, а в сопровождении дюжего парня с толстой заострённой жердью на плече.
   Мужчина, заметив мужиков и меня, стал ещё более нервным. Он залез на своего оленя и вместо рысьей шапки надел бронзовую каску с бармицей, вынул из-за седла свинцовую палицу и плеть, что-то крикнул наёмникам на их языке, те тоже зашевелились. Наконец княгиня выбрала себе подарки и уселась в своём возке. Князь кивнул вознице и все разом сорвались с места во всю прыть. Всадники клином выстроились и закрыли собой князя и возок. Они понеслись, опрокидывая прохожих крупами лошадей и оленей, и со всего маху стегали их плетьми, чтобы те не могли поднять голов и ответить на удары. Но детина, защищавший девушек, достал таки оглоблей одного из них. Он пырнул ванхеймца заточенным концом в бедро и тот выпал из седла. Конь стряхнул его, как только почувствовал слабость седока.
   Кавалькада унеслась прочь, бросив товарища. Какая разница? Оставшимся достанется его доля. Я и другие поднялись с земли, девушки вышли из придорожной канавы, запачканные в грязи. У одного из селян была сломана нога, её переехал воз. Товарищи подняли его с земли. Видя увечье селянина, детина странно посмотрел на наёмника и тот, поняв его взгляд, стал просить помощи у девушек. Девушки и впрямь не хотели смотреть на убийство, они оттащили парня прочь и пошли своей дорогой. Но селяне так просто не отстали от ванцеймца, они приставили к его горлу нож и обобрали до нитки, а напоследок один из крестьян прыгнул на ногу ванхеймцу всем телом, да так что колено наёмника хрустнуло и неестественно вывернулось. Голого и увечного они бросили его на дороге. Зуб за зуб, таков закон.
   Всё это время я стоял в стороне и не вмешивался. Да и зачем? Что я должен был сделать? А получить по морде всегда повод найдётся, самому лучше не искать. Но когда дорога опустела, и на ней остались только я, наёмник и спрятавшийся в глубине своей кибитки ювелир-меняла, я подошёл к наёмнику, помог ему встать и опереться на моё плечо, на трёх ногах мы доковыляли к походной лавке торговца. То нехотя согласился приютить парня за обещание того, что тот отработает плату за еду и лечение, когда поправится. После, купец быстро свернул лоток и направил свою кибитку во след бежавшей княжеской чете, а я пошёл в противоположную сторону, в селение.
   Четверть часа спустя дорога резко раздалась вширь, стала плотнее утоптана. Втискиваясь между деревьями, по обочинам стояли несколько небольших домиков, со стенами, плетенными из жердей и обмазанными грязью или глиной. Трое подростков в грязных полотняных рубахах ниже колена сидели на пороге одной их хижин и драли лыки, разделяя только что отодранную кору на слои. От девушек носивших такие же платья они отличались только самоткаными поясами. Девушки тут же недалеко месили ногами глину в большой бадье. Чтобы не замарать рубашек они высоко поднимали их подолы, чем вызывали внимание парней и пошлые шутки в свой адрес.
   Гончар лет сорока то и дело выглядывал из двери своей хижины и злобно огрызался на мальчишек, когда те, пытаясь заглянуть девкам под юбки, мешали тем месить глину.
   Я прошёл мимо. У моих ног бодро пробежала стайка малышей, на удивление крепко стоявших на своих коротеньких ножках. Девочка лет пятнадцати, выбиваясь из сил, догоняла сорванцов и оттаскивала их ото всех нор, щелей и дырок кода стремилась забиться детвора. В это время матери, избавившись на время от своих чад, уселись кружком около одного из дворов и, невнятно напевая какой-то мотив, шелушили метёлки ячменя в общий лубок. Когда один из малышей зачем-то подбегал к своей матери, та увесистым подзатыльником прогоняла его обратно к прочей малышне, под надзор бедной няньки.
   Не видя вокруг торговых лотков, я брёл дальше среди таких же плетней и мазанок, кои становились не столь богаче, а лишь больше, чем больше было состояние хозяев. Но вот за серыми ветвями обросших коростой лишайников показался почерневший покосившийся конёк крыши дощатой часовни. По опыту зная, что всякая греховодная братия тянется как можно ближе к святым местам, я не без основания предположил, что рынок здесь должен начинаться у ступеней паперти. И решив так, направил туда стопы, прицелившись, мысленно, на покосившейся чёрно-зелёный конёк церкви.
   В осенние месяцы торговля всегда идёт лучше всего. Это время когда полевые работы уже заканчиваются и урожаи собраны, а дороги ещё не успели раскиснуть. И по вереницам мужиков, тащивших на собственных спинах мешки картофеля, можно было определить, насколько бойко шёл торг.
   Внезапно по лениво и неторопливо тянувшему свою жизнь селению пробежало какое-то волнение. Словно ветер закачал кривые ветви деревьев и сорвал пуки камыша с крыш. Какие-то люди бросали свои занятия и, спрятав пожитки, шли посмотреть, что случилось. Я же, чужой в этой мутной воде, шел прочь мимо людских потоков. Их жизнь меня не касалась, и я не сильно хотел менять такое положение вещей. И, наконец, выйдя на церковную площадь, нашёл что искал. Торгаш сидел на циновке, подтянув ноги под себя, и на разостланной перед ним рогоже разложил свои товары.
   Какие-то горшки, пустые и наполненные чем-то, чистые куски материи и грязные тряпки ношеной одежды. Он безразлично сидел на месте, пока его коллеги предавшись общему интересу, толпились на другом конце площади. Он посмотрел на меня, и мы занялись делом. Вскоре я был одет неотличимо от местных хуторян в куртку из плотной конопляной ткани, широкие такие же плотные штаны, портянки, туфли на одном шнурке, и короткую безрукавку. И надо полагать даже продешевил, но просто хотелось поскорее избавиться от следов ведьмачества и прочей нечисти.
   Торговец оглядел мой старый наряд в поисках швов, но, не обнаружив их, в отличие от прочих знатоков сразу понял, что их не было и в помине. Однако не стал поднимать крик, а просто коснулся мешочком-ладанкой, висевшей на шее, сердца и лба. Я усмехнулся и поворотившись к нему спиной пошёл прочь.
   Меж тем снова в воздухе разнеслось какое-то шевеление. И тут совершено неожиданно к моим ногам упала какая-то девушка, словно споткнувшись. Первым порывом я поднял высоко кувшин вина, чтобы не разбить ненароком, и лишь затем взглянул на девушку. Она была молода и болезненно худа, волосы рыжие, платье чуть пестрее, чем у окружающих, и испачкано казалось только что. Но выло в её движениях, во взгляде что-то не нормальное. И посчитав её пьяной, я просто переступил через неё, намереваясь идти дальше искать ночлега. Но девушка вцепилась обеими руками в мою ногу, да так резко, что я чуть не упал. Испуганно схватившись за драгоценную амфору, я балансировал, выравнивая равновесие. И только твёрдо стал на ноги и уже хотел, было обругать пьяницу, как заметил, что нахожусь посреди толпы, но не внутри её.
   Народ окружил меня плотной стеной, но держался на почтительном расстоянии, шагах в десяти. Какой-то сгорбленный старик в серой шерстяной мантии, опираясь на кривую, как он сам палку посоха, гремел сотней амулетов на шее, и, потрясая обеими руками брызгал слюной крича ругательства, смысла которых я не успевал понять. Девушка же пряталась за моими ногами, словно за щитом от этого старика.
   Толпа была явно на стороне старика и смотрела злобно. Кажется, сейчас можно и по морде получить. Тут среди нескончаемого потока гнусной брани и сквернословия, из уст старца послышались слова: колдовство, чернокнижие, порча. Это, словно ожег, заставило работать мои мозги. Я тут же поставил кувшин на землю и крепко взялся за свой посох. Неужели торгаш продал меня? А чего бы и нет? Этот беззубый пророк местный что ли? Точно местный святой и блюститель праведности.
   Только проповедник двинулся, вперёд желая подать собой пример другим, и уже было занес свою клюку над головой, как блестящая молния взвизгнула над его головой, и обрубок клюки упал в пыль. Я сам от себя такого не ожидал, ведь целился то старику по горлу. Но этого хватило, так как, явно перепугавшись, проповедник отпрянул обратно к толпе и попытался уйти из круга, но плотные ряды людских тел не позволили ему это сделать. Замешательство проповедника передалось и окружающим. Они попятились и посторонились назад. Тогда я вложил клинок обратно и, аккуратно подняв кувшин, пошёл прочь, сквозь толпу, опасаясь любого резкого движения и ускоряя шаг, пока везёт. Девушка бежала следом, ухватившись за длинный подол моей куртки. Впрочем, я и не думал ей хоть чем-то помогать, и если бы она, оступившись, осталась позади, вряд ли бы и повернулся к ней.
   Пробежав несколько улиц, я обернулся. Народ, похоже, не собирался гнаться за мной, и от сердца сразу отлегло. Только тут я обратил внимание на то, что всё это время девчонка бежала рядом, уцепившись за край моей куртки. Я отдёрнул её руку, пробормотал что-то невразумительное и хотел, было идти по своим делам, но тут она набросилась на меня, нещадно колотя своими хоть и небольшими, но увесистыми кулакам, причём её удары то и дело попадали по болезненным местам. От неожиданности и поскольку руки у меня были заняты я попытался отпихнуть ее ногой, но дрянь и не думала униматься, и тогда я просто ударил её коленом в живот. Она сразу утихла и осела на землю.
   - Чёртова баба! Бешенная!
   И едва отдышавшись, пошёл прочь, пока ещё чего не случилось.
  

***

  
   Навес на четырёх столбах окружал очаг, дым и жар которого уносились в серое закопченное небо селения. Засаленные грязные скамьи почти пусты, но на них сухо и от того пара человек растянулась на них в рост и время от времени похрапывала на разные голоса. Стряпуха возилась с картошкой, пекущейся на углях в кожуре, и то и дело, обжигаясь, материлась получше любого мужика.
   К этой прокопчённой конструкции лепился с одного края барак, в котором, поделив внутренность на мужскую и женскую половину хлипкой дощатой стеной, путники располагались на соломенных тюфяках, нарах, или просто на циновках, в стремлении выспаться и переждать ночь, обрызгивающую землю с высоты своих черных небес мелким, но частым дождём. На угол от того барака стоял двухэтажный сарай, поставленный прямо над погребком, и двери погреба, как и сарая, выходили на улицу, под тот самый навес, и подвыпившие гуляки, то и дело, путая двери, часто падали в холодную яму, ломая кости. Потому, наверное, в надежде сберечь гостей, или просто опасаясь за свои богатства, хозяева повесили на погребную дверь прочный замок. Правда, он не часто запирался, так как кабатчику постоянно приходилось снова и снова спускаться вниз за новыми сосудами дистиллированного из браги счастья, настроенного на можжевельнике или клюкве, и каждый раз отпирание и запирание чертового замка неизменно действовало ему на нервы.
   Серый дождь моросил с серого неба и грозил превратиться в яростный ливень. Три человека, разбрызгивая грязь во все стороны, со всех ног бежали к навесу. Они успели как раз вовремя, так как стена воды обрушилась прямо за их спинами, только они переступили порог. Двое священников отряхнувшись, прошли вперёд, расталкивая пьяниц и прочих завсегдатаев, а девушка в плаще скромно следовала за ними.
   - Вот оно! Вот то святое для всякого человека место, храм плоти! - тихо приговаривал Беовульф с ехидной улыбкой, незаметно щипая за мягкие места размалеванных девок, - благо человеку не так уж много нужно для счастья. Хлеба, вина, и любви.
   Компания протиснулась в уголок и, согнав нескольких гостей с их мест, устроилась за небольшим грязным столиком. При виде священнослужителей хозяин тут же подбежал с угодливым видом. Беовульф потребовал бутылку вина и белого хлеба, и шинкарь тут же унесся за припасами.
   - Любопытно, что имеет в виду святой отец, говоря о любви в таком месте.
   - Любовь, одна, всё остальное движение плоти, - вдруг отозвался второй священник, и тут на лице девушки произошли такие перемены, что Беовульф не смог сдержать истеричный хохот.
   - Он же немой! - чуть не кликнула я от изумления, и вытаращилась на монаха-врача. Однако к изумлению моему его губы не двигались. Священник держал в ладонях небольшую шкатулку с клавишами, как на гармошке и, нажимая эти клавиши, извлекал звуки человеческой речи.
   - Ага! Это никогда не надоедает! Видела бы ты, как у тебя глаза расширились в этот момент!
   - Так он может этим способом говорить?
   - Только ограниченный набор необходимых в быту фраз. Большего и не надо. Если брат Михал вдруг захочет побеседовать на темы клира или природы божественной сущности и синтеза материи, он воспользуется пергаментом. Обычно люди, понимающие смысл таких фраз умеют читать, а если не умеют, то и не стоит им лишний раз забивать голову тем, что им не интересно и вряд ли кода либо пригодится в жизни. Знание вообще иной раз лучше придержать при себе. Зачастую объяснение: На всё воля божья! Или: Сие происки дьяволов! - гораздо удобнее.
   - Значит, если ты поленился и не заготовил лишних дров, а зима выдалась холодная и твои дети насмерть замёрзли, это не ты виноват, на всё воля божья, и без дьявола тут не обошлось?
   - Совершенно верно!
   - Я исповедую другую религию.
   - О да! О культе Кин я наслышан. Это поклонение богине матери? Я прав? Сочетание веры в космическую справедливость, любовь с древними кровавыми ритуалами магии, фетишизма, культа предков. Вера есть вера. И не важно, что она обожествляет. Потому что она неизменно что-то обожествляет. Что-то что представляется действительно важным неотъемлемым и значительным. И всякий кто верит, мыслит примерно одинаково, потому что их вера, это душевная потребность.
   - Потребность избавиться от вины? От ответственности?
   - Ну, это слишком. В человеке, в любом, как бы плох он ни был, есть потребность в чём то хорошем. В чём-то, что он считает моральным, вот это-то стремление к свету и есть его потребность в вере.
   - Так что же? Все в душе праведники?
   - В душе все. Такова природа человека. Иначе не было бы понятия преступления, зла. Общество стремится очистить себя от скверны. Если появляется некто, кто несёт в себе угрозу, разрушение зло, подсознательно люди стремятся от него избавиться, изгнать или уничтожить.
   - Это так. Вот только не обязательно лучшее большинство стремится избавиться от худшего меньшинства.
   - В смысле?
   - Любое большинство стремиться избавиться от любого меньшинства.
   - Но ведь хороших людей всё-таки больше?
   - Разве?
   В этот момент шинкарь принёс закупоренный кувшин и доску со свежеиспеченным караваем. Клирик тут же сковырнул колосок, запеченный на корочке, и сунул в рот. Шинкарь, поклонившись, подошёл ближе и шепнул священнику на ухо:
   - Ваше преосвященство, позвольте сделать вам подарок?
   - Подарок? Какой?
   Шинкарь улыбнулся во всю ширину и, повернувшись к двери, крикнул:
   - Давай, тащите!
   Четверо дюжих сыновей шинкаря втащили, держа за ноги, молодого порося. Хрюшка бешено визжала и вырывалась, билась в истерике. Народ вокруг оживился. Гости отодвинулись, освободив место в центре зала. Тут на потолке и в полу обнаружились два ввинченных в деревянные бруса бронзовых позеленевших кольца.
   Я уже догадалась, что это за подарок, и повернулась к монахам, чтобы посмотреть на их реакцию. Оба недоумевали. Я оскалилась улыбкой и тихо бросила через стол:
   - Сейчас увидите, какой у нас народ, и каких людей больше.
   Тем временем свинью растянули на верёвках за ноги между двух колец, верёвки были натянуты настолько туго, что суставы только-только не выворачивались из своих мест. Животное не могло сколько-нибудь шевелиться. А народ вокруг ликовал, предвкушая любимое зрелище. Несколько добровольцев человека три вышли в образовавшийся круг и стали быстро наматывать на кулаки кожаные ремни.
   - Что они собираются делать? - спросил Беовульф. Он то, похоже, надеялся просто тихо посидеть с рюмкой в рукаве.
   - О, это старая добрая традиция. Так мясо готовили ещё столетия назад, когда люди голышом бегали по лесам. Вообще-то такое угощение большая честь, так что улыбайтесь, не обижайте хозяев. Тут самое главное не дать свинье умереть или потерять чувства, так считается, что мясо будет вкуснее...
   - Погоди, как они собираются его готовить?
   Первый удар пришёлся по рёбрам, и тут же раздался смачный хруст и истеричный визг. С первого раза кулак бойца окрасился кровью, и гости взвыли от удовольствия. И за гулом восторга с трёх сторон на обезумевшую тварь обрушились сокрушительные болезненные удары, превращавшие мышцы и внутренности поросёнка в кровавое месиво. Бойцы бесились не меньше чем зрители, а шинкарь внимательно следил за свиньёй и вовремя оттаскивал боксёров, дабы те не уходили животное раньше времени.
   Беовульф улывался, хотя глаза его говорили, что происходящее ему не нравится.
   - Странно, один мой друг рассказывал, что вы живых людей резали, чтобы просто посмотреть, как бьётся их сердце, или может ли голова жить отдельно от тела, а на такое веселое и безобидное зрелище у вас глаза закрываются.
   - Во-первых, то было совсем другое. Все они заслужили свои мучения, а их смерть принесла спасение другим людям, и ничьи страдания небыли напрасны.
   - А! Героическая жертва! Ну да, конечно. Одних лечите, других калечите, решаете, кому что, кому жить, а кому доживать. В бога играете.
   - А, во-вторых, откуда у вас друзья, знающие об этом?
   - Из Леса Висельников.
   Клирик прикусил язык. Но смотреть на него было жалко. Он, похоже, физически чувствовал страдание живого истязаемого существа.
   - Готова спорить, на костёр людей отправлять легче.
   - Да. Легче. Остановите это, пожалуйста.
   - Тогда попросите, чтобы мне позволили ударить.
   Клирик подозвал шинкаря и что-то сказал ему на ухо. Тот улыбнулся и, отогнав бойцов от жертвы, жестом пригласил меня. Я скинула плащ и, быстро встав, подошла к свинье, ударив быстро и сильно, не замахиваясь, прямо в грудь, под сердце. Кровь брызнула во все стороны, из-под кулака и пасти свиньи. Грудина громко хрустнула, и даже верёвка скрипнула. Животное сразу затихло, но пока этого никто не заметил, я подпрыгнула высоко, насколько сумела, и, уцепившись руками за балку перекрытия, рас качнувшись, врезалась обеими ногами в грудь свинье, вложив в удар весь вес своего тела.
   Верёвки треснули и порвались, уронив тушу на пол, и тут уже все гости бросились отбивать мясо ногами, пиная тушу со всей силы. Беобульф насколько мог, изобразил на лице искренние удовольствие и благодарность, прежде чем повернуться к хозяину и поблагодарить его.
   Я вернулась к столу. И клирик кивком поблагодарил меня. Вскоре хорошо отбитую тушу насадили на деревянный вертел и понесли во двор под навес, где уже заложили большой жаркий костёр.
   - Вот увидите, это очень вкусно, - усмехнулась я.
   - Ладно, хватит паясничать. Давайте уже поговорим о деле. Вас послали, чтобы убедиться в нашей лояльности или через вас и будут вестись переговоры?
   - Нет. Я палка, которой пробуют - заряжен ли капкан.
   - Ясно. А с кем же я буду говорить? С великой матерью?
   - Нет. Шабаш не будет в этом участвовать.
   - Как же так, а кто тогда?
   - Тогда - мы.
   - Так кто же вы?
   - Разве вы не знаете кто мы такие? Обычно нас называют подлыми соблазнительницами, или кровавыми шлюхами, или просто убийцами, даже сами ведьмы. Мы военная каста в иерархии нашего общества. Правда, сами мы предпочитаем называться иначе. А говорить вы будете с нашей матерью.
   - Где мы встретимся?
   - Предполагалось, что в Трёх Глазах, но теперь я не знаю. Впрочем, подойдёт любое удалённое селение на границе наших земель.
   - Селение должно быть равно удалено от вас и от нас.
   - Ещё чего, чтобы вы могли предположить, где находятся наши логова. Ваша лояльность ещё не настолько проверенна. Делянка в семи верстах отсюда на восток. Дровосеки пока её забросили.
   - Ладно, годится.
   - Ну, тогда на этом мои полномочия пока ограничиваются. Я пойду по своим делам, вы по своим. Вечером встретимся на закате. Но, пожалуй, я здесь с вами подожду, пока не кончится дождь, пойдёмте под навес? Запах хороший, вкусный. Пойдемте.
   Встав из-за стола, клирик вдруг поскользнулся, чуть не упав, но его коллега вовремя подхватил его.
   - Осторожно, тут кровь, не запачкайтесь.
   - А чёрт! Поздно!
  

***

  
   Небо было по-прежнему высоко и светло, но земля лежащая под ним неумолимо тонула в сумерках. Стаи гнуса и прочей мошкары поднимались от поросших колючками глубоких провонявшихся луж, раскиданных тут и там. Вода не желала просачиваться в глинистую почву, и долгие месяцы гнила и цвела, распространяя заразу по округе.
   На обширном участке деревья были срублены или выкорчеваны. Посреди делянки стоял большой удобный шалаш, где прежде жили лесорубы. Под его навесом ещё сохли несколько больших стволов годных на доски и балки. Но хуторянами здесь и не пахло уже несколько месяцев. Участок не успели расчистить до начала сева, и теперь он ждёт следующей весны. Место казалось глухим и вымершим. Только лишь пение лягушек в окрестном болоте оживляло залитый молодой луной пейзаж.
   Группа всадников, продираясь через колючий кустарник, потихоньку приближалась к делянке. Их олени отфыркивались, часто оступались, животные, словно нарочно, затрудняли путь, не желая идти в это место. Нужно сказать, что всадники разделяли мнение своих скакунов. Они обмотали лица мокрыми тряпками, спасаясь от смрада и лезшей в глаза, ноздри и рот мошкары. Но и это не спасало их. Однако они продолжали идти пока не оказались на открытом пространстве.
   Предводитель окинул местечко взглядом и, приметив сизый дымок над шалашом, повёл своих людей туда. Всадники шли медленно и осторожно. Повсюду были навалены кучи хвороста и коряг, приготовленные в костры, или же деревья просто не распиленные, с не отпиленными ветвями лежали на земле. В чернеющем сумраке каждый такой сноп казался пристанищем какой-нибудь мерзостной твари. Однако всё было тихо. Но, не смотря на это, всадники вытащили из под сёдел небольшие топорики и кистени. С оружием в руках они чувствовали себя спокойнее.
   Наконец они приблизились к шалашу, но никого не встретили. На свежих углях уже угасающего костра чернел глиняный черепок. На земле были следы, свидетельствовавшие, что ещё недавно здесь были люди, но теперь место было пусто.
   - Чёрт они ушли! Проклятье, неужели мы так опоздали? Господи бо...
   Он не успел договорить, так как верёвочная петля сдавила его горло и резко дернув, выкинула его из седла, в то же мгновение чьи-то руки умело и быстро прижали его к земле и скрутили по рукам и ногам. Наконец его усадили, и он увидел, что такая же участь постигла всех его спутников. Над ними стояли полунагие женщины с натянутыми луками и вложенными в них стрелами. Наконец он повернул голову назад и увидел меня.
   - Доброй ночи, дочь моя. Что же теперь? Вы нас убьёте?
   Я усмехнулась и навела стрелу прямо в его глаз:
   - Посмотрим, зависит от того, договоритесь ли вы с нашей матерью.
   Из глубины шалаша грациозно вышла молодая женщина, две девушки шли за ней следом, неся оружие и какие-то инструменты. Предводительница самой большой и влиятельной армии охотниц была сильна и красива. Её аристократичное лицо было обрамлено иссиня черными длинными волосами, перехваченными на лбу серебряным обручем и откинутыми за уши. Карие глаза, густо подведённые углём, отражая лунный свет, играли каким-то призрачным злым блеском. Её тренированное тело было схвачено коже и шелками. Она была одета во всё красное.
   Высокие. Выше колена сапоги из оленьей кожи, дубленной с жиром и киноварью, на правой руке перчатка из такой же кожи, с бронзовыми напёрстками на указательном и безымянном, и кольцом на большом пальцах. На левой изящный золотой шипастый браслет, усыпанный гранатом и рубином, он должен был защищать запястье от тетивы.
   Её женскую прелесть скрывала только полоска плотного карминного шелка, перекинутая через узкий изящный пояс, оставляя бёдра открытыми и не стесняя движения, не мешая и не цепляясь ни за что, как бывает с юбками. Грудь стянута корсетом из толстой кожи, одновременно являвшимся и доспехом. Он зашнурован и спереди и сзади достаточно туго, чтобы зафиксировать грудь, но не настолько, чтобы сковать движения, не то, что задушить.
   Мужчины, хотя они и монахи, растворились в её силе и красоте и готовы были тут же приклониться. Я видела, как многие из них сглатывали слюни, многие, но не он. Беовульф словно лишен эмоций. Он беспристрастно, с каменным лицом продолжал сидеть и терпеливо ждать, ждать нисколько, не обращая внимания на меня и нацеленное на него оружие.
   Меж тем Кровавая Ворон удобно устроилась у костра. Она села так чтобы свет падал прямо и не выявлял морщин на её лице. Девушки затеплили и раздули почти угасший огонь, и вновь поставили на угли остывший горшочек. Варево быстро разогрелось и забулькало, источая приятный аромат.
   - Это что-то вкусненькое? - поинтересовался клирик, наша мать улыбнулась и приветливо отвечала:
   - Сосновая смола, пчелиный воск, вар из рыбьих костей, хотите попробовать?
   - Неужели вы это едите? - ужаснулся один из свиты клирика. Девушки не сдержали смеха, и даже предводительница, но она не долго смеялась, и тут же провела ладонями по щекам, словно смахивая и них что-то. Она повернулась к одой из девушек, и та подала ей две изогнутые дощечки. Мать взяла их и положила себе на колени.
   - Эта тоненькая - орех, хорошо просушен, без трещин, без сучков, без изъянов, а эта потолще - шелковица. Они прекрасно подогнаны друг к другу! - в доказательство она сложила их вместе, и очертания боевого лука вырисовались на фоне почерневшего неба. Взяв на лыко немного клея, она намазала одну из дощечек и принялась втирать вар в древесину, - твёрдая древесина снаружи и мягкая внутри, сочетание гибкости и пластичности и несгибаемостью и прочностью, это не столько баланс, сколько попытка обмануть природу, объединив не сочетаемое.
   - Мой враг любит такие парадоксы. Вы слышали о Свеге? - никто не заметил, но при упоминании имени последнего моего кровника, вся кровь прилила мне к лицу, - Хортиц говорил часто: Чувствовать каждый атом своего тела, даже своей брони, каждое дуновение ветра и удар огромной мощи, нестерпимый жар и при этом не испытывать боли, - это и есть искусство борьбы. Но это невозможно. Есть прямой отрезок и по нему движется точка, от одного края к другому, и только так. Либо один край, либо другой, и не может точка одновременно быть на обоих концах! Не может одно тело одновременно находиться в двух разных местах, не возможно объединить то, что не объединимо! Это закон!
   - Мужчины! Законы, действующие в одном месте, не действуют в другом.
   - Это чушь! Я учённый, и я знаю что есть законы, законы природы которые действуют во всей вселенной, они парят над миром и творят его судьбу, и всё что однажды случилось неизбежно должно было случится как следствие неизбежной закономерности.
   - Хм, - она улыбнулась и отложила склеенную заготовку и принялась за костяные пластины, кои укреплялись на двух концах заготовки. Она взяла шнурок из оленьей кожи, что бы привязать одну деталь к другой, но вдруг остановилась. Взяв шнурок обоими руками. Растянула его:
   - Вот отрезок прямой, по которой движется точка. Вот два недостижимых конца, в которых точка не может быть одновременно, - в следующую секунду она свернула шнурок в кольцо, сложив оба конца вместе и, снисходительно улыбнувшись, спросила:
   - А теперь разве точка не находится одновременно на обоих концах? На кривой плоскости ваша геометрия не работает. Всегда есть способ найти лазейку. Даже во вселенских законах.
   Вы всегда думаете, приоткрыв слегка завесу, что всё уже поняли, что всё уже знаете. Если хотите говорить, оставьте вашу спесь и глупую гордость в пределах вашего рта, и пусть они не показываются из-за ваших зубов.
   Клирик учтиво поклонился, насколько ему позволяли верёвки. Лицо его в тон манерам матери стало более открытым и улыбчивым:
   - Тогда позвольте говорить о деле.
   - Говорите, - полушутя велела мать и, отвернувшись от собеседника, продолжила заниматься своим луком.
   - Дело в том, что я долгое время создавал внутри иерархии церковных служителей особую организацию. Это объединение включает в себя много влиятельных священнослужителей, учёных честолюбивых мужей, и имеет как политический, так и военный вес. Нам подчинены инквизиция, казна...
   - Да, я слышала о братстве Мертвого Ванира, это очень агрессивный монашеский орден.
   - Так и есть, его целью является... являлся государственный переворот и новое общественное устройство. Предполагалось, что народ, будучи ведом боле образованными благородными мужами...
   - Которые лучше знают, что хорошо и что плохо, и как ему народу будет житься лучше, свергнут патриарха, клир, княжеский престол, и создадут утопию! Царствие небесное на земле. Дай угадаю, Кто-то из твоих учеников в совершенстве овладел твоими же методами. И теперь ты трепещешь перед мощью и жестокостью созданного тобою демона, и в страхе приполз к нам, чтобы предать своих бывших соратников, надеешься, что мы убьём твоего Молоха?
   Клирик молчал, но глаза его говорили вместо уст. Предводительница упивалась победой добытой без единого удара. Она просунула готовое оружие между своих бёдер и, выгнув лук, продела тетиву, затем она взяла его в руку и ущипнула тетиву. Раздался приятный мелодичный звон. Мать, забыв о морщинах, широко улыбалась, наслаждаясь этими звуками, но затем она коснулась струны, и звон тут же резко оборвался:
   - Вы поведёте нас к собору. И мы выжжем и вырежем весь посад вокруг него, все сёла и селения. Трупы наших врагов будут растерзаны член от члена! Мы убьём всех, и даже детей, чтобы ублюдки, повзрослев, не надумали мстить нам за наши грехи. И вы будете помогать нам в этом, но свои тридцать Серебрянников вы получите лишь после того, как я увижу три отсеченные головы! Я говорю о головах тех ублюдков-охотников, что осмелились покуситься на жизнь наших сестёр из шабаша. Мне нужны головы человека-оленя, чёрного чужеземца, и чертового сукина твоего сына каноника Хотрица Свеги! - сама ярость, сама природа злости сверкала в её глазах, но нет, это лишь отблески костра и лунный свет отражались в её карих глазах. Она была готова убивать хладнокровно.
   Беовульф поклонился, бывший хозяин поклонился своей новой хозяйке.
   - Ты знаешь легенду о Голлеме? Когда-то давно жил жид, чернокнижник и великий чародей...
   - Алхимик. Я знаю эту легенду.
   - Просто удивительно! Знал и всё равно сделал всё точно так же. Неужели ты не... А! погоди, погоди! Ты решил, что понял, в чём ошибка чародея. Да! Ты так и решил, пустил демона в свой разум. И демон Гордыня проклял тебя. Ты решил, что понял, в чём ошибка чародея. Вот тогда-то ты и повторил его настоящую самую главную ошибку, в точности!
  
  
  

VI. Вопрос морали.

  
   - Эй, мужик, а тебе не хватит? Нализался уже, мать твою!
   Ополченец оперся на древко новеньких железных вил. Он с завистью посмотрел на бродягу, только что вылакавшего целый кувшин вина в одиночку, и теперь валявшегося в грязи и подозрительной луже. К солдату подошёл товарищ вооруженный самодельным щитом и дубиной, он тоже посмотрел на пьяницу и вопрошающе переглянулся с товарищем. Хоть на них и лежала обязанность блюсти порядок, поскольку сегодня была именно их очередь, но гонять алкашей и побирушек они не сильно любили. Да, в общем-то, пусть бы себе и валялся, главное чтоб не помер пока в селении и не задирал никого. Но дело было в том, что бедолага соизволил заснуть прямо на площади, аккурат напротив церковных ворот.
   Лежа так в срамном виде, он вызывал у прохожих баб и девок шквал негодования, которое теперь грозило обрушиться на ополченцев, так как им явно не хотелось к нему прикасаться.
   - Охальники! Богохульники, та что же вы стоите? Хуже гулящих девок, а не мужики! Да уберите эту мерзость!
   - Ага! Сама убирай, курва!
   - Срамники, костогрызы! Ты у меня получишь, сыроядец! Сукин ты сын, ни стыда ни совести, видать и мать у тебя шалашовка!
   - Да я тебе щас, сука язык вырву!
   - Ладно, уймись. Пускай дуры орут. Растолкать его что ли? - и ополченец принялся с размаху тыкать тупым концом древка бродягу в рёбра и живот. Тот зашевелился. Ополченцу понравилась эта забава. Смеху ради он ткнул пьяницу вилкой прямо в задницу. Бедняк тут же вскочил с диким визгом и в ту же секунду упал, охромев на обе ноги. Прохожие залились гоготом.
   В это время мимо проходил, направляясь к церкви, местный проповедник, будучи окруженный стайкой больных всякой немощью, молодыми мужчинами - благодетелями, раздающими милостыню, стремясь замолить свои многочисленные грехи, а также молодыми ещё юными парнями, весело скандирующими религиозные гимны и всякие подобные кричалки, призывающие славить господа. Они размахивали самодельными флагами с изображениями любимых кумиров и то и дело задирали прохожих, если им вдруг казалось, что те не разделяют их радости. Правда ближе всего к старцу находились благочестивые девицы, большинство из которых были красивы, как ни странно, и они льнули к старцу. Соревновались между собой, кто ближе окажется к нему, или кто подпадёт под его благословляющую руку.
   Одновременно с этим, привлеченный непристойным шумом священник вышел на паперть, чтобы посмотреть, в чём дело и уладить неприятности. Однако, заметив проповедника, священник невольно скривил лицо в презрении. Он на дух не переносил этого вонючего беззубого аскета, хотя бы, потому что знал, что вся немочь старца не от постов и вериг, раньше он был учеником и послушником в одном монастыре, но предавался нынешний проповедник по ночам отнюдь не бдениям. Пьянство и кутежи стали причиной как изгнания его из обители, так и преждевременной старости. А ныне он жил обильными пожертвованиями селян и спал в их постелях. Священник хотел, было пожаловаться в клир, но некоторые влиятельные священнослужители настоятельно попросили его не делать этого. И сколько инок не обличал юродивого самозванца перед паствой, всё бес толку.
   Люди больше верили речам юродствующего проповедника, нежели чисто умытого и здорового телом священника. И не раз грозились настоятелю прихода, если тот не перестанет клеветать на блаженного.
   - Что же вы блаженный идёте мимо собрата? Он в беде, его побивают, а вы воротите нос от него. А как же святость пьяных и убогих? - язвительно крикнул священник пророку, сходя с паперти и направляясь к ополченцам и избиваемому бродяге. Проповедник недовольно поморщился. Его лицо приняло обычное, вечно обвиняющее в грехах выражение безупречной праведной ярости. Но тут же он унял порыв, поняв, что сейчас не лучший момент. Разделаться с противником, и, в сущности, священник прав даже по его проповедника понятиям.
   - Мелишь, чего не знаешь! Гордишься и кичишься, а благо сделанное из корысти, из гордыни не лучше греха! Как ты был фарисеем, так им и остаешься! А ведь убивцу легче в райские рощи попасть чем фарисею, ибо богомерзостны вы! Богомерзостны в лицемерии своем!
   Накорми сего страдальника, накорми и утешь, и не смей ставить это себе в заслугу!
   - Ловко выкрутился сучий сын! - прошептал священник, помогая идти бродяге. Тот уже пришел в себя и опирался на замазанный в грязи посох, коего не отпускал ни на миг. Бедняк осмотрелся вокруг, и из глаз его разом улетучился хмель.
   - Святой отец, а почему вы идёте не в церковь, а в пристройку?
   - Эти, сейчас будут там служить. Я раньше пробовал не пускать, но это себе дороже.
   Бродяга отстранился и, выпрямившись, пошёл без помощи священника.
   - Я искренне прошу прошения за свое поведение. Поверьте, я не попрошайка, и не собираюсь обирать вас.
   Речь и манеры бедняка удивили священника, ибо он видел мужика в обычной босяцкой запачканной одежде, пропахшей его потом и нечистотами, косматую грязную жидкую бороду и густую копну нечесаных волос, но в тоже время осанка, движения и слова являли, что перед ним, по меньшей мере, мещанин или мелкий бедный помещик.
   - Простите, кто вы?
   - Я купец, посланец гильдии Уголя.
   - Да что же с вами случилось?
   Пожалуйста, дайте мне что-нибудь поесть, я заплачу, разумеется - и бродяга вынул из-за пазухи, спекшиеся в целое от жара медные и серебряные монеты
   - Да господи. О чем вы говорите! Идёмте скорее в дом, я вам помогу по мере сил.

***

   - Эта война угрожает всему нашему достославному княжеству. Доколе мы будим сидеть и смотреть, как солдаты и мародёры, именующие себя псами господними, свободно маршируют по нашим исконным землям. Оборотневый остров и Поморье и так уже отложились, и мы потеряли выход к морю, к ванхеймским товарам, дешевой рыбе, и соляным копям. Если из-за этих тварей мы потеряем контроль над Древенем и Дольним Урвием наша экономика окончательно рухнет. Урвий как государство перестанет существовать.
   Пришла пора, когда можно говорить об узурпации инквизицией власти во всех восточных провинциях. Это похоже на то, что попы пытаются создать государство в государстве!
   - Простите, светлейший, но разве не сказано в писании, что целью каждого правоверного владыки является создание царствия небесного на земле? И что же как не царство бога, управляемое слугой его...
   - Причём здесь это?! Речь идет о целостности нашего государства!
   - Цельности государства? Да весь этот крестовыё поход был вызван необходимостью, навести, наконец, таки порядок в землях, на которых бесчинствуют и совершают ужасающие преступления ведьмы, мародеры и ванхеймские шпионы, на землях, которые вы якобы контролируете. Может, я чего-то недопонимаю, и это всё такая хитро мудрая политика светлейших князей? Но, чёрт возьми! Я никак не могу усмотреть в ней логику!
   - Чёртовы попы! Вам мало того, что вы уже имеете, хотите вернуть дремучие времена, когда только вы правили на этой земле?
   - Никто из урвийцев не правил на земле Гаэры, - от неожиданности этого не уместного и как-то невпопад брошенного заявления все князья и епископы обернулись на тот конец стола, где в окружении посланцев провинций по правую руку от посланца Оборотневого острова сидел Ярополк. Он посмотрел флегматичным взглядом на длинный стол, служивший полем битвы, ибо по одну его сторону сидели князья земли, исходящие пеной от отчаяния и страха потерять свои вотчины, а по другую невозмутимые лощёные "капюшоны" с гладко выбритыми лицами и тонкими пальцами рук, унизанными изящными кольцами.
   - Я просто хотел сказать, что нельзя вольно подгонять под себя факты. Нужно быть точными и правдивыми в своих словах, иначе наш спор превращается в фарс.
   - Может, послушаем, что есть сказать у княжича?
   - У меня есть что сказать. Лично я убеждён, что присутствующие здесь епископы, ни в коей мере не причастны к погромам и смуте на востоке. Это просто фанатичные действия зарвавшегося инквизитора!
   - Сей отрок мудростью и прозрением одарён от бога! Он говорит истинную правду.
   - Я рад, что архиерей подтвердил мои подозрения. Значит, нет смысла наказывать этих благородных господ за грехи ими не совершённые, - "капюшоны" довольно закивали головами, - Но это так же означает, что они в доказательство своей преданности государству оплатят все расходы на сбор войска, требуемого для усмирения бунта крестоносцев! - тут монахи заметно напряглись. Ярополк обскакал их, и уже сам навязывал им условия, отталкиваясь от их же лжи. Но теперь они уже не могли, не потеряв лица отказаться, и вновь они закивали головами, - А раз в нашем стане раскол устранён и клир един с думой, пришло время не говорить, а точить топоры!
   - Верно на кол инквизиторов!
   - Кто поведёт нас? Кто подавит бунт попов?
   - Мой брат Влад. Он показал себя истинным полководцем. Даже его враги признают это! - тут Ярополк указал на посланцев с севера. Влад же словно проснулся от неожиданности. Он даже не слушал, о чём говорилось. Последнее время его пугали сообщения из тайного приказа. Людей связанных с его организацией стали находить растерзанными, словно волками или иными зверьми. Даже завзятый атеист, его секретарь начал креститься и говорить о проклятии, так как не было иных следов указывавших на людей могущих совершить такое. Убийства совершены с поразительной жестокостью. И всегда рок настигал свою цель. Убийцы же появлялись из ниоткуда и исчезали словно призраки.
   - Созвать армию? Почему нет? Если подданные, будь они сами дьяволы, а уж тем более какие-то монахи, противятся воле государя, их участь - смерть! - он сказал это, надеясь запугать сие сборище колдунов и некромантов, именующих себя святейшей кликой. Но те продолжали спокойно сидеть в высоких резных креслах всем видом своим как бы говоря: "Вот и посмотрим кто кого!"
   Они! Конечно это они, кучка еретиков и алхимиков, кто кроме этой напыщенной мрази способен употребить дьявола против самого монарха? Смерть им! Им всем! Это прямое объявление гражданской войны. На моей стороне князья, их люди. Жаль я не могу просто перевешать их всех за измену, низшее духовенство взбунтует народ. Но ничего...
   Спор ещё долго продолжался бы, но вдруг раздался пронзительный крик. Это проснулся дремавший на совете Великий князь. Он продолжал кричать, как дитя после приснившегося кошмара, отбивался от ничего не понимающих окружающих, бился в конвульсиях и никто не мог его успокоить. Чтобы продолжить совет, монарха пришлось силой увести в его покои. Дурное предзнаменование. И хотя наступила тишина, никто не решался её нарушить. Такое сильное и неприятно тяжелое впечатление на присутствующих произвела эта неожиданная вспышка болезни монарха. Лишь один сидел невозмутимо, как и раньше и деловито разглядывал свои ногти.
  

***

  
   Великий воевода Калина, великан сорока двух лет от роду, никогда ещё в своей жизни не видел такого чудного приказа на созыв иррегулярного войска. Сама манера письма отличная от обычной сухой юридической формулировки казалась ему придурковатой.
   - Ну да хрен с ним! Армия так армия. Дело одного месяца, если не предвидится никаких задержек, но этот сукин сын требует двадцать тысяч всадников! Это вся подотчётная воинского реестра, что бы собрать всех этих бездельников в кучу потребуется месяца два, а то и три. А еще их кормить! И это не считая толп крестьян, которых они пригонят в качестве пехоты. На кой хрен ему столько? Ладно, не моё дело. Мне велят - я выполняю. А это что? Пять тысяч галичских наемников, ладно... Кланы... Хм! Кланы с Оборотневого острова тоже присоединились к нашей армии? Любопытная бумажка! Если это правда я хочу посмотреть на этих тварей живьём.

***

  
   - Строооооой! В копьёёёёёёёёёёё! - пять сотен гаэрских помещиков с друзьями вытянулись в длинную клиновидную формацию и затем плавно перетекли в колонну, тянущуюся по обочине дороги. Это было любопытное зрелище. Всадники, одетые в стеганые кожанки с меховой подстёжкой и бронзовые каски выезжали на рослых специально для боёв тренированных оленях. Некоторые насаживали на рога своих скакунов лезвия из бронзы или стали. Сами ратники были вооружены небольшими бронзовыми топориками или свинцовыми булавами, равно насаженными на длинные древки, так же они имели большие каплевидные щиты, что бы прикрывать бок как свой, так и оленя, а также тисовые луки с ясеневыми стрелами, ореховые копья или кожаные хлысты.
   Некоторые вели на поводках за собой дрессированных медведей в намордниках. Иные медведи были одеты в кольчуги. Один мишка шёл за своим хозяином на задних лапах и нёс в передних его топор, чем забавлял ратников, не скупившихся на хлебные корки для косолапого.
   - Мы пойдём по торговому шляху в Ельниц. Там соберутся остальные, по пути будим подбирать в городах и крупных деревнях отряды. К следующему месяцу армия в пятнадцать тысяч всадников будет готова.
   - Почему так мало, Калина?
   - Ну во-первых фактическая численность будет в пять - семь раз больше, во-вторых невозможно физически собрать требуемые войска в отведённые сроки, а в-третьих, нам и так придётся сидеть в Ельнице около месяца.
   - Это ещё почему? Я желаю напасть немедленно!
   - Светлейший княжич, эта толпа ещё не армия, на месте её предстоит реорганизовать, разбить на сотни и корпуса, назначить командиров, решить вопросы организации, нужно дать людям время привыкнуть друг к другу и хотя бы просто в лицо запомнить своих командиров. К тому же могут возникнуть сложности, которые лучше уладить пока в спокойной обстановке, потом просто на это не будет времени.
   - Тогда почему бы не подвинуть место сбора ближе к врагу?
   - Ельниц - и так самый ближайший город, где есть мастерские, достаточно места для постоя и имеются пищевые хранилища довольного объёма.
   - Ладно, Калина, мой дед доверял тебе, и я последую его примеру.
   - И правильно сделаете. Вы вообще меня очень обяжете, если не будите лезть в командование войсками.
  

***

  
   Рада бесшумно прикрыла двери и на кончиках пальцев, не снимая шубки, подбежала к колыбели. Там уже сидел Вольга и, нежно глядя на тёплый комочек, завёрнутый в пелёнки, мерно качал маленькую кроватку.
   - Ты уже вернулся? - шёпотом, чтобы не разбудить ребёнка, она спросила у мужа, -Я боялась она проснётся без меня и будет плакать.
   - Где ты была? Зачем нужно было оставлять её одну?
   - Нужно было купить молока. Она так жадно ест, что я боюсь, моё скоро кончится. Ну и цены! Кажется, все с ума по сходили. В лавках очереди, ничего нет. Крестьяне не хотят брать денег, требуют платить вещами. На рынке говорят, скоро вообще еду не будут продавать, все запасаются, как могут.
   - Мне удалось купить немного сыра, колбасы и масла. На первое время бедствовать не будем.
   - А на что ты всё это богатство купил?
   - Две заячьи шубы. Хорошо, что тёплые вещи теперь в цене.
   - Ты это называешь хорошей ценой?
   - А что делать? Ладно, успокойся. Посмотри, как она дышит. Моя радость! Я только теперь понял, как получилось твоё имя, Рада.
   - У неё такие светлые волосы, совсем как у тебя! Пошла в отца. Родилась сразу с волосами.
   - А красавицей вырастет в маму. Мы так её и не назвали.
   - Может Ольгой, в твою честь?
   - Думаешь, я предложу назвать её в честь тебя? Дудки! Мне нравится Ольга. Оля! Глазки открыла. Кажется, она хочет к маме. Знаешь, мои родители обращались друг к другу по имени, и я тоже стал называть их не папа и мама, а по именам, а они долго обижались.
   - Я тоже буду обижаться.
   - Будим называть друг друга Папа-Вольга и Мама-Рада? Согласна? Только не при чужих людях, хорошо? Со стороны это будет казаться глупо.
  

***

  
   В то время как нарастающая подобно снежному кому масса ратников двигалась по торговому шляху, в ста верстах южнее, через Дамич и Уголь шли наёмные полки из Галича. Полк тяжёлых латных всадников - отряд Падших Ангелов, и полк конных стрелков - отряд Серебряной Тысячи.
   Солдаты ещё помнили предыдущую кампанию, и не с лучшей стороны. Отряды были сильно потрёпаны. Многие офицеры уволились и вернулись в Галич. На командирских должностях стояли даже не сержанты, а необразованные солдаты.
   Старик Гай Ганон, военный консул и командующий наёмными отрядами, тщетно пытался соблазнить высоким жалованием квалифицированных артиллеристов и командиров. В конечном итоге, по приказу княжича, пришлось выступать в поход не полным составом. Надеждой консула был южный городок Уголь, в котором осели многочисленные ветераны наёмники.
   От беженцев он знал, что последствия крестьянской войны на востоке докатились и туда. Если удастся, можно будет обзавестись несколькими боевыми командирами, и организовать отряды до подхода к Ельницу.
  

***

  
   Вольга почти заснул в сырых кустах. Сегодня зверь положительно не хотел показываться. Впрочем, пора давно уже прошла. И пушные твари сейчас линяют, но хоть что-нибудь! Хотя бы какая-нибудь птичка к обеду! Нет. Ну что поделаешь, надо ждать дальше.
   Плотный белесый туман поднимался от насквозь пропитанной влагой чёрной земли. Он клубился и проникал под одежду, оседал на почерневших вервях деревьев капельками хрустальной влаги. И небо такое же хмарое. Серое в пепельных язвах и рваных ранах тёмных дождевых облаков. Нежные подснежники пробились из-под грязи. Маленькие, синенькие. Как глазки дочери. Он аккуратно сорвал их и засунул в тёплый карман на груди. Делать здесь больше нечего. Движением большого пальца он отпустил курок, сняв его с боевого взвода, хотя порох наверняка успел отсыреть и пистолет вряд ли сможет выстрелить. Пора домой. Интересно Рада любит подснежники?
   Медленно тягучий туман вдруг разметался совсем не далеко. Отгоняя его широкими блестящими черными крыльями, на землю опустился крупный черный грач. Он деловито повертел большой головой, смотря куда-то вниз то правым, то левым глазом, и, наконец, довольно крикнув, вогнал свой острый клюв в чернозём. Вольга инстинктивно вскинул левую руку и быстрым движением пальцев взвёл курок.
   Щелчок - осечка. Так и знал - порох отсырел! Птица испуганно забила крыльями по воздуху, быстро улетая под купол сходившихся на верху деревьев. Но её испугал не звук пистолета. Из темноты лесной чащи смешанной с водянистым паром медленно и бесшумно выступил всадник, как призрак на старинных картинах. Весь затянутый в пластинчатый стальной панцирь, рыжелый в суставах, лишь жёсткие пластины кирасы не давали ему согнуться под тяжестью круглого закрытого шлема и массивных наплечников. Верхом на крупном откормленном коне, с длинным копьем, на конце которого развевался чёрный бархатистый вымпел. На треугольном щите рисунок: ангел, побивающий длинным мечом девушку.
   Вслед за первым, словно стальные корабли, выплыли ещё два латника, и вот уже целая вереница потянулась из чащобы, глубоко, по самые колени, утопая копытами в грязной кашице из земли и талого снега. Такие флегматичные. Как и всё окружающее их. Словно то были и не люди. Какое-то смутное чувство из детства подкатило к горлу и голове Вольги, словно он совсем маленький, его выдернуло на много лет назад, и он видит нечто, чего давно уже нет. А они всё шли и шли, бряцая длинными широкими шпагами об кованые стремена.
   - Вольга! Сотник, это я. Эй, ты видишь меня? - кто-то хрипло крикнул простуженным голосом. К стоявшему в кустах охотнику подъёхал на подтянутой пегой кобыле человек в тёмно-синем полушубке, отороченном серой кошкой, и круглой шапке того же меха. Человек с золотистыми усами и скверно бритым подбородком улыбался, щуря свои белёсо-серые глаза. Его лицо было знакомым, но Вольга никак не мог вспомнить его имени. Всадник меж тем пытался соскочить с разбаловавшейся лошади, гремя перекинутой через луку кольчугой и притороченных к седлу парой крупных пистолетов. Когда, наконец, его ноги в высоких сапогах коснулись холодной земли, и он намотал поводья на толстую ветку, человек протянул Вольге, всё это время стоявшему неподвижно, руку, с которой непринуждённым движением стянул перчатку козьей кожи.
   - Я Капец, помните?
   - Точно, Капец! А я всё вспоминал, как тебя звать. Ты был раньше сержантом в нашем полку. Что пошёл в гору?
   - Ещё бы! На безрыбье и рак - судак! Благородные да образованные наделали в штаны да потопали обратно в Галич, в постельки к своим бабам. Нет у нас больше командиров, бегут все как крысы, им то что? Люди свободные, это мы крепостные - быдло, нам и лямку тянуть, а им жалование как капало, пока тихо было, так, небось, и капает. Хорошее дело в войну играть, когда мир на дворе.
   Короче, я как самый продвинутый теперь лейтенант, ну то бишь сотник по старому. Я то хоть и по слогам, но читать умею, и пишу почти без ошибок.
   - Это ты-то без ошибок?
   - Но прочесть то можно, и поймёшь всё что нужно, если не дурак, а если дурак, так хоть каллиграф нацарапает, толку то?
   - Ясно, - Вольга немного помолчал, словно думая, что ещё можно было бы сказать, и тут он увидел новую игрушку, его глаза загорелись, - Тяжёлая штука? Я таких раньше не видел, - он ткнул пальцем в длинноствольный мушкет, висевший на широком ремне за спиной Капеца.
   - Нет, как старые, вес почти не изменился.
   - А кажется больше размером.
   - Ну, так и больше. Сталь новая, прочность такая же, а весу меньше. Патроны мощнее, бьёт прицельно на пятьсот шагов.
   - Серьёзно. А как у вас вообще дела?
   - Скучаете?
   - После того как вы выбросили меня за борт? Знаешь, не очень.
   - Я был против, я даже...
   - Знаю, это ты пожертвовал ладанкой, чтобы отлить пулю для меня?
   Капец густо покраснел, но, видя, что Вольга внешне не сердится, а на оборот, его покрытое белёсой седоватой щетиной лицо улыбается, согнал краску со щёк.
   - А как вы, пан сотник?
   - Я? Я женился, у меня дочка, вот такая! - он сделал движение руками, как иной раз делают рыбаки, хвастаясь уловом, ей уже два месяца.
   - Поздравляю, пан сотник! Слушайте, это же надо отметить! Садитесь со мной на Дымка, я вмиг домчу до ближайшего шинка. Захватим по пути ещё кого-нибудь из наших. Вспомним былое... - он потянул Вольгу за руку и почти закричал, когда та, некоторое время сопротивляясь, оторвалась.
   - Что это?
   - Это, - Вольга надел деревянный протез на место и потуже прикрутил его ремнями, - это память о былом. Она болит у меня иногда.
   - Культя?
   - Нет, кисть. Я чувствую, как её рыбы едят.
  
  
  

***

  
   Шаг за шагом. Шаг за шагом. Больше не будет сутулых плеч и согнутой страхом спины, как не будет больше всей этой мерзости. В новый мир нужно входить с высоко поднятой головой. Не стоит торопиться, наслаждайся каждым мигом, иди вперёд медленно, чтобы прочувствовать полностью всю радость, а не лежать в опустошающей апатии на полу, после того как волна счастья, внезапно накатывающая, когда достигается заветная цель столь же внезапно отходит, как вода после прилива, оставляя лишь грязь и голый песок.
   Дежуривший у княжеских покоев постельничий впервые почтительно поклонился и распахнул створку массивной старой двери. Ведь Ярополк теперь официально являлся соправителем, поскольку великий находился в тяжелом состоянии после внезапного обострения его болезни, вызвавшего паралич половины тела, а наследник находился в походе, с войском, и ему ещё предстояло подавлять бунты на востоке. А на войне, даже крестьянской, всегда пирует смерть.
   Семеро врачей, пользовавших больного монарха, были загодя отпущены, так как состояние князя было стабильным и удовлетворительным, попросту он всё время спал. Как только дверь захлопнулись, княжич очутился в облаке зловония исходившего от заживо гниющего тела.
   Никакие духи и бальзамы не были в состоянии заглушить эту вонь. Слуги здесь почти не появлялись. Никого не было более у постели великого монарха. Его величие ни шло, ни в какое сравнение с его смрадом. Удельные князья, почувствовав слабость правителя внезапно вспомнили о своей гордости и преисполнились отвращения и брезгливости к старому богохульнику и развратнику. Священники так же не желали служить заупокойных бдений по душе и телу страждущего, нельзя допустить, чтобы скверна, ниспосланная богом, за вопиющие грехи, возродилась вновь и получила надежду на вечную жизнь.
   Только врачи до конца верные своему делу не оставляли больного, хотя им перестали регулярно платить, и деньги на лекарства приходилось выпрашивать каждый раз с большим скандалом. Но сейчас не было и их.
   Раньше замок охраняли призванные дворяне и галичские наёмники. Когда Влад собирал своё войско, он забрал всех с собой, договорившись, что охрану резиденции и столицы возьмут на себя городские общины и милиция, но когда народная дружина подошла к воротам Бронзового замка, их встретил отряд стражников странного вида.
   Это были люди крепкого телосложения, одетые в серые шерстяные пледы и юбки, поверх чёрных вязанных одежд, и снаряжённые металлическими или деревянными шлемами в виде волчьих голов и необычного вида оружием, массивными клинками и кастетами, напоминавшими более когти или зубы зверя.
   Когда староста дружины потребовал от этих воинов назвать себя, старший из них будучи без шлема и оружия, предъявил документы с княжеской печатью за подписью соправителя, удостоверявшие, что охрану монаршей резиденции, государственных палат и зданий, а так же городских улиц и стен, приказом соправителя и главнокомандующего Калины, доверяют отряду, поставленному на княжескую службу старостами и вождями Оборотневого острова. Дружинникам оставалось только пожать плечами да расходиться по домам.
   А между тем, мягко ступая бархатными сапожками по истёртым и отполированным доскам дубового пола, соправитель и сын приближался к постели отца. Подойдя, он громко щёлкнул каблуками, да так что даже слегка задел жестяной таз и марганцевой водой. Рубиновая жидкость слегка выплеснулась и потекла по полу, в мерцающем свете восковых свечей напоминая кровь. Он специально шумел. Хотел, чтобы больной проснулся. Что бы хотя бы он один всё понял и оценил весь замысел, столь непринуждённо и легко осуществлённый, но должный навсегда остаться в тайне.
   Ярополк знал что он человек, а человек не может хранить тайну своего творения только в самом себе, творцу обязательно нужно чтобы хоть кто-нибудь увидел и оценил талант его шедевра, сколько не старайся, однажды сорвешься. И потому он хотел, что бы этот ещё живой труп понял и увидел всё, настолько, насколько ему это позволяет его состояние. Эта исповедь мертвецу, который уже никогда не заговорит, невероятно облегчала душу, нет, не раскаяние приносит успокоение, но просто выплеск грязной марганцевой воды вымывающей скверну из желудка.
   Ярополк говорил медленно и внятно. И каким наслаждением он видел, как страх постепенно проявляет свои симптомы на этом немощном теле. Наконец больной не выдержал и попытался закричать, но у него вышло только приглушённое мычание. Ярополк понял это по-своему.
   - Ты спрашиваешь, что я делаю? Ты это хочешь спросить? Я становлюсь королём! - и шёлковая подушка опустилась на сморщенное лицо. Как только вздрагивания и конвульсии утихли, Ярополку не пришлось играть испуг для будущих свидетелей, он почувствовал страх по настоящему, тот самый страх, который резким ударом проникает в мозг, когда человек понимает что он сделал нечто запретное, на что никогда бы, может быть, и не решился бы, но всё же решившись...
   Исказившись лицом залитым настоящими слезами Ярополк всей мощью своих лёгких заорал:
   - ВРАЧА!
  

***

  
   Весь день, и весь вечер священник и купец, нашедший пристанище в доме служителя были вынуждены слушать крики и шум, так называемой мессы. Гуляние продолжалось до поздней ночи, переходя в попойку. Святые хоралы выкрикивались хриплыми трескучими голосами. Служба продолжалась долго. И отзвуки проповеди доносились и проникали сквозь тонкие, давно не конопаченные дощатые стены домика.
   Назвавшийся купцом, я не погрешил против правды, но и не сказал её полностью. Впрочем, сказанного было вполне достаточно, и не к чему ничего не значащие уклады, сословия. Между нами были плохо сколоченный стол, наверное, сделанный самим священником из вытесанных топором досок, две долбленных чарки, закупоренный приятно пахнувшей сосновой смолой кувшинчик. Безо всякой посуды на столе лежали печёные яйца и картофелины, пачкающие доски и руки сажей с пеплом. И конечно сальная чадящая свеча. Очень тонкая и длинная, совершенно кривая, она походила на скомканную сумраком сосенку, торчащую посреди лесу, в окружении давящих гигантов.
   Огонёк это пылающая крона, капельки сала и воска - чешуйки коры. И она пылала, долго, медленно, почти незаметно тая. Неопалимая купина. Священник перехватил мой взгляд. Он усмехнулся как всякий закостенелый атеист тому, по всей видимости, одухотворённому, может быть мистическому выражению, читавшемуся на моём лице. Я усмехнулся в ответ:
   - да, всегда любил смотреть на огонь. Мой учитель в шутку называл меня язычником-пиромантом. Всё боялся, что я однажды сожгу книгу, или чего похуже. Всегда говорил, что мне нужно было учиться не грамоте, а ремеслу истопника.
   - Ну, тут он был не прав. Грамота и угольщику не в тягость, суму не рвёт, к земле не клонит, а пристроить её однажды пригодиться. Да и были бы угольщики грамотные, почитали бы синодики, или писания, да меньше слушали бы этого похабника.
   - Может быть. Да вот только тут не в грамотности дело. Тут нужна привычка своей головой думать. А это чревато. Можно подумать и ошибиться, и снова ошибиться и снова. А люди не любят ошибаться. Точнее они боятся ошибаться. И всегда норовят делать, как делают все и всегда. Это от части правильно. И чужой опыт избавляет от многих ошибок, да вот только извилины иссыхаются от того.
   - Без ошибки теряется осознание того, что правильно. Тогда начинаешь думать, что правильно делать, так как делают другие, как делают все, или как тебе говорят делать, особенно если говорят те, кому почему-то верят. Ошибаться нужно!
   - И грешить тоже нужно?
   - Нет, это другое, грех это...
   - А как же тога понять что грешно?
   - Если мы оправдываем грех, изначально преступное и порочное деяние, то... Грех это не то, что совершают наши руки, наши тела. Даже убийство... Дерево упало на дровосека, и придавило его. Здесь нет греха. И убийством это не станет, если другой дровосек сбросит на него это дерево. Но если он замыслил...
   - Я мыслю каждый день, но не совершаю и половины того. Но много раз совершал нечто, будучи не властен над своими мыслями. Вот скажи, мне слуга божий. Я призывал к бунту и был бунтовщиком, потому что мне сказали, что это угодно богу, потому что мне платили за это деньги, потому что я считал, что не иду против совести. Все вокруг были дураками и я был дураком больше всех остальных, но мнил, что вижу всё лучше других.
   И однажды я увидел бунт, к которому призывал. И я увидел, как умирают дети, потому что сам их убивал. И мне стало жечь. Вот здесь, - пальцы ладони уперлись в чернеющую кожу груди, - я могу управлять, повелевать, властвовать! Могу приказать огню, и он станет моим слугой, могу приказать яду и кислоте, могу породить дымы и смрады, ветра и туманы, но не могу повелевать своими чувствами, своими мыслями, своими деяниями. Словно смотрю на себя со стороны.
   Иногда мне кажется, что душа моя разорвана на части, на органы, и каждый её член существует сам по себе, я же словно вовсе отделён от них. Я думал жить тихо, спокойно, и не тревожиться ни о чём. Но вот тут жжёт! Я как будто проглотил раскалённый прут, или же его мне засунули сзади, но он никак не остывает, и ожоги там внутри, гноятся...
   - Гной и тлен разложения вновь выжигаются, этим огнём, это не так уж плохо. Гораздо хуже каждый день убивать младенцев и вечером ложиться спать, будучи уверенным совершенно, в своей совершенной непогрешимости, как кстати постоянно делают наши судьи, вон - кивнул в сторону церкви, - пророки, благопристойные обыватели плюющие нам в лица обвинения в чёрствости, тоном не позволяющим оправданий и возражений. Ты много видел, слишком рано. А может и хорошо. Твоя душа не успела покрыться роговыми мозолями. Эта рана - проклятье. Но не бывает проклятья без благословления. А знаешь, бутылка то ещё не открыта. Не рановато ли для божественных бесед? - он взял медный тесак и сковырнул печать.
   - Так что же мне? Пить?
   - А почему нет? Бог любит пьяниц!
   Я обвёл взором комнату. Весь дом состоял из одной небольшой комнаты. В углу стояла бадья с подогретой водой, где я недавно мылся и стирался. Очаг, вырытый в земляном полу. Поодаль от огня пол был поднят досками настила. В другом углу дыра, ведущая в погреб. И всюду пустые сосуды: бутыли, кувшины, баклажки, мехи...
   - Так вот куда вы прячетесь.
   - Если мир не меняется, изменяй не мир, а своё отношение к нему.
   - Мне это только навредит. Ха! Весёлый бог! Мы покланяемся тебе, живущему в вине и водке! Да здравствует, весёлый. Да здравствует великий, привет тебе могучий Алкоголь! Но стоит сему духу тобою овладеть. И нету ничего! Есть только удовольствие веселье! Хочешь любви и плоти? Бери её от женщины. Любой, что возлежит рядом, и не важно кто она, потому что когда есть Алкоголь, нет сестёр и дочерей! Алкоголь великий бог...
   - Хватит, хватит богохульствовать!
   Но я не унимался. Прыгал по дому как бесноватый. И должно что-то со мной происходило такого, чего я не мог видеть, но священник видел. И это приводило его в ужас.
   - Да кто ты такой? Кого я впустил в свой дом? Ты, ты кто? Орнулу? Кин? Лесной царь? Ванир? Кто ты, Демон? Изыди! Сгинь! Я призываю, всем святым заклинаю, как смеешь ты появляться в моём доме! В доме священника! Святостью земли, святостью света - издохнись!
   - А ты разве не знал, что черти селятся под крышами соборов? Прогнать меня легко. Нужно только сказать: Пошёл вон! И назвать моё имя. Как меня зовут? Имя?
   - Ты дьявол, дьявол, дьявол!
   - Не угадал! Теперь поздно! Земля больше не священна, моё присутствие распространило скверну и проклятие, и все твои заклятия всасываются в прах и пыль, как дождь. Как кровь!
   Я схватил его руками, и он сразу ослаб и зашатался. Взгляд его стал мутиться, он больше не выкрикивал заклинания и заговоры, он просто бессвязно бормотал и кричал без толку. Без смысла, просто мычал. Как корова.
   Через прикосновение рук яд хмеля проник в его кровь, но этого мне было мало, я запрокинул его голову и в открывшийся рот стал лить вино, прямо из горлышка кувшина.
   Дверь резко и широко раскрылась, громко стукнув по косяку. В освежающую прохладу ночи я вышел, опираясь на свой прекрасный посох, неся на шее воротник из пьяного священника. Холодный воздух нисколько не освежил его головы. Ну, если ты всегда прячешь голову в песок, рано или поздно ты угодишь этой головой в дерьмо. Однако я нисколько не намеривался вредить тому, кто подобрал меня на дороге и спас от поругания, мне лишь хотелось доказать ему что он не прав.
   Твёрдым шагом, не чувствуя веса священника, я направился к дверям церкви, и мне прекрасно было известно, что мой хозяин прекрасно всё понимает и осознаёт. Вот только хмель играет им, а сделать святой отец уже ничего не может.
   Встав на последней ступени паперти, я уперся обеими руками в створки двери и толкнув их разом широко раскинул их от себя. Двери распахнулись и все, кто находились внутри, обернулись.
   - Я привёл заблудшую овцу! - и с этими словами втолкнул священника в толпу. Тот словно совершенно трезвый твёрдо стал на ноги, стал обниматься и целоваться с прихожанами, и на лице его. Были написаны такие искренние раскаяние и любовь, что прихожане обнимали и целовали его в ответ. Он у всех просил прощение, всех благословлял. Вот только некоторые замечали, каждое объятие, каждый поцелуй его словно отдавался болезненным ожогом для самого священника. Но он продолжал унижаться и лобызать грязных фанатиков, фарисеев и бездельников. И весь ужас для него был в том, что яд введённый в его кровь не позволял ему ни на секунду задурманить его разум и он своими трезвыми глазами видел себя в усмерть пьяным и богомерзким.
   Тем временем я окинул взглядом церковь. Проповедника в ней не было, точнее не было его в главном зале, но наверняка он схоронился в, наглухо закрытой, алтарной, отделённой от зала стеной с кумиром. И я отправился на его поиски.
  

***

  
   Я нашёл его там, где и ожидал. В комнате алтаря. Он заперся там, и я мог наблюдать происходящее лишь через дверную щель. Пророк был не один. И со своим гостем он вёл странные беседы.
   - Любите, друг друга - эта заповедь дана мудро. Ничто не может лучше любви гармонизировать психическую энергию. Очень показательно, что психическая энергия возобновляется, прежде всего, чувством, но не физическим отдыхом. Если же человек умеет судить о своих чувствах, он среди них изберет достойнейшее - и оно будет любовью.
   Но любить трудно. Легко женщине любить мужчину, если он хорош собой, высок ростом, силён, остр умом, и всегда в достатке. Легко любить женщину, если она молода, красива и приветлива, всегда опрятна, ко всем добра. А можешь ли ты полюбить нищего? Грязного омерзительного бродягу покрытого гниющими язвами, источающего зловонное дыхание?
   - Я не знаю святой отец, - голос мне показался знакомым. Вдруг в щели мелькнула пёстрая выцветшая рубашка. Странно, не она ли утром убегала от этого старика, преследуемая толпой?
   - Скажи, о чём ты подумала, когда в прошлую нашу встречу я сказал что люблю тебя?
   - Я не знаю.
   - Ты порочна, порочна, дитя. Ибо грех проник в твои мысли, и видится тебе во всём. Признаться, гнев мой, был обращён на тебя хоть и праведно, но поспешно, и слишком сурово. Но я повторюсь, я люблю тебя. Люблю как люблю всякого человека на земле. Ты веришь мне?
   - Да, я верю. Я очень извиняюсь...
   - А смерила ли ты порок в своей душе?
   - Да. Я думаю.
   - Тогда покажи мне, что ты чиста помыслами, покажи, что плоть тебе безразлична, как безразлично и её влечение. Предстань передо мной, как перед создателем, в день нашего рождения и смерти. И если то, что ты сказала правда, ты сделаешь это свободно, не скованная стыдом, вызываемым твоей внутренней похотью.
   Платье, зашуршав, упало на пол. Девушка вздрогнула. До моего слуха донёсся тихий всхлип. Но священник вскипел, услышав её вздохи:
   - Пади! Пади на колени, пади и целуй пол у алтаря истинного господа! Ибо порочна! Порочна! В тебе горит огонь похоти! Он сжигает тебя изнутри!
   С рыданиями девушка упала на колени и согнула спину в земном поклоне, показалось даже, что я услышал стук её лба о камень пола. Она стала громко читать молитву. В то же время её бока вздымались, поза являла её ягодицы, меж которыми то и дело сверкали прелестные места.
   - мы потушим это пламя! - шептал пророк, - я изгоню дьявола! Ты просто запуталась. Ты совращаема злыми силами. Но я изгоню беса. Читай молитву громче, - с этими словами он задрал лохмотья, служившие ему сутаной, и приблизился к кающейся девственнице.
   Более это я терпеть не стал...
  
  
  

VII. Искры.

  
   Еще на пороге Вольга услышал истеричный детский плач. Он резко толкнул дверь и тут же притворил её за собой, что бы не выпускать тепло из дома. Кожанка и тулуп полетели мимо гвоздя прямо на пол. Охотник быстрым шагом направился к колыбели, предвещая из сеней своё возвращение тревожным вопросом:
   - Рада, что случилось? Почему малышка кричит? Рада...
   Но, войдя в горницу, с удивлением и ужасом обнаружил, что у кроватки двухмесячной девочки никого нет. Он резким движением откинул добытую на ловах утку, и, обтерев руки о свою одежду, взял ребенка на руки. К счастью и облегчению Вольги, недовольство юной госпожи Ворон объяснялось довольно просто, и само по себе было совершенно не смертельно. Девочка просто испачкала пелёнки. Вольга глубоко вздохнул и мысленно обратился к господу смесью благодарностей и сквернейших ругательств.
   И поскольку хозяйки в доме не было даже слышно, он сам, как умел, принялся за дочку. Надо сказать с непривычки это у него получалось не очень. Но не грязи он боялся. С дерьмом ему часто доводилось возиться, да хотя бы когда тот ухаживал за лошадьми. Но лошади и дитя вещи разные. Из трёх жеребят выживал обычно один. И это было нормально, никто никогда не принимал это близко к сердцу.
   Ребёнок же... Иной раз Вольга боялся прикоснуться к этому хрупкому созданию, как боятся прикоснуться к хрупкой стеклянной вазе тончайшего стекла. Как же часто он слышал рассказы и байки о нерадивых родителях по глупости или неосторожности умертвлявших собственных детей, и каждая такая байка вызывала у него скрытую дрожь.
   В первые минуты испуг, охвативший его разум, откинул все иные мысли. Но вот всё улеглось. Он распеленал девочку. Отёр её, укрыл одеялом. Пока малышка игралась с новой пёстрой тряпочкой, поставил на угасающий огонь котелок с водой, подбросил дров и раздул пламя. Вода быстро согрелась. И пока она не стала слишком горячей, он перелил её в бадью и слегка разбавил остатками холодной воды. Закончив наконец возиться со всякими приготовлениями, Вольга взял дочку на руки и скорчив шуточно суровую гримасу прорычал:
   - Ну что хрюшка? Один поросёнок пошёл купаться в море?
   Девочка смотрела на него непонимающим удивлённым взглядом, как обычно взрослые смотрят на полных идиотов.
   - Пошёл, пошёл! - сам ответил за неё Вольга и окунул её в тёплую воду. Девочка взвизгнула и, заулыбавшись, стала быть ладошкой по воде, разбрызгивая её во все стороны.
   И пока руки его были заняты этой и прочими заботами, голова вторила рукам, и он не думал ни о чём прочем. Но вот ребёнок был ухожен и спелёнат. Девочка лежала у отца на коленях, её маленькие ручки и ротик вцепились в чистую шёлковую тряпочку, которую Вольга опустил одним концом в плошку с тёплым молоком, предварительно всю ее, прокипятив, и остуженную целиком смочил в той же плошке. Малышка спокойно сосала тряпочку и, казалось, засыпала. Вольга же смотрел на дверь в ожидании Рады. Теперь у него было время думать, он смотрел на дверь, баюкал дитя и думал. Наверное, если бы его дочка вдруг по какой-то причине вдруг открыла глаза и посмотрела бы на лицо отца, она непременно разрыдалась бы от испуга. Свет за окном померк, но она так и не пришла.
   Так с младенцем на руках он и заснул. И сон его был без сновидений. Просто провал в огромную черноту. Без звуков, ощущений, видений. Тело словно онемело и закоченело, было твёрдым как скала. И на его коленях, ребёнок мог чувствовать себя, как и в своей колыбели.
   Вдруг что-то неприятное чужеродное ворвалось в эту черноту, разорвав её колючей пестрой резью в мозгу. Бессознательной частью мозга он понял, что слышит детский плач, он понял это и заставил себя открыть глаза. Ребёнок действительно плакал. Но помимо этого был ещё один шум. Кто-то настойчиво стучал в дверь. Вольга припомнил, что запер её на щеколду изнутри.
   Он встал и переложил девочку в её кроватку. Подходя к двери споткнулся о что-то мягкое, это была тушка утки. Совсем про неё забыл. Нужно будет завтра с утра выпотрошить и присыпать солью, чтоб не завонялась. Повесив тушку на гвоздь, он, наконец, подошёл к двери и, не спрашивая имя гостя, отворил её резким движением. На пороге стояла Рада. Он не обрадовался её запоздалому появлению, по правде, лучше бы она сегодня вообще не приходила. Но он промолчал, а она смотрела на него ничего не выражающими глазами.
   - Ну, может, пропустишь меня внутрь, наконец?
   Первым порывом было - спросить, где она всё это время шлялась, бросив ребёнка. Но ему это было глубоко безразлично, и он тут же отмёл этот позыв. Вторым было - захлопнуть дверь перед её носом. Но он остановился на третьем.
   Громкий хлёсткий звук раздался так резко среди обычных приглушённых звуков ночи, что даже малышка, на секунду испугавшись, перестала плакать. Рада устояла на ногах, хотя удар был славный, так учат бить только в казармах Галича. Но она его выдержала.
   Возможно признавая свою вину, а может по другой причине, она молча приняла его пощёчину и молча прошла внутрь. Села у кроватки и, утирая кровь с разбитой губы, стала качать кроватку и петь колыбельную на чужом для галичанина языке.
   - Спой лучше урвийскую. Я знаю, что ты можешь петь и на нашем языке.
   Но она продолжала тянуть грустный мотив.
   - Словно волчица... Словно волчица на луну! Да ты не мать ей даже! Матери и будучи волчицами ни своих детей, ни чужих не бросают.
   - В доме не денег не еды. Я должна была тут сидеть и ждать пока мор в окошко не заглянет?
   - А если бы наша дочка умерла?
   - Дети постоянно умирают. Особенно первен... - она договорила, видя страшные глаза мужа, но, набравшись дерзости, продолжила: - Первенцы принадлежат богу, он их себе и забирает. А ты не смей меня винить! Сам во всём виноват.
   - Я что же не работаю, не лезу из кожи вон, что бы нас прокормит?
   - А не плевать, хоть заработайся. Не можешь заработать - укради.
   - Ты дура!
   - Ну, посмотрим. Завтра своих друзей увидишь на дороге, в кустах будут прятаться. Интересно, что за птицу они там ловить будут? У них жёны не голодают.
   - Ты как будто голодаешь? Дура и есть дура, да тебе доверить ничего нельзя! Учти, если с малышкой что случиться, ты за ней полетишь на тот свет догонять!
   - Иди уже спать! Без тебя и так тошно...
  

***

  
   Небо казалось особенно серым, словно отлитым из грязного куска свинца, всё покрытое маслянистыми пятнами и темнело окисями. Словно и не весна, а чёрт знает что. И лето, похоже, будет таким же серым и холодным. Ветер гонит тучи прочь по небу. Рвёт их в клочья. Но и в просветах между ними такая же хмарь, серость.
   Вольга посмотрел вверх над прокопченными, зелёными от моха крышами. Над чёрной стеной леса, зачинавшегося сразу за околицей, светлела пелена горизонта. Там свет ещё пробивался сквозь всю эту непроглядную мглу, и даже тучи были золотистые, персиковые, розовые.
   Вдруг черноту мокрого сыреющего дерева оттенили стайки белых мух. Вольга даже удивился. Снег что ли пошёл, но то был только пепел. Он усмехнулся, укутался потеплее в свою куртку и направился к Охотничьему залу, может быть подвернётся какая работа, или ещё чего. Грязные улицы были заполнены нищими и бродягами. Между ног постоянно шастали дети, они просили, а точнее почти требовали денег или еды и слёзно вопя, вешались на всякого прохожего. Часто оторвав от себя такого попрошайку, честный хуторянин обнаруживал, что лишился кошелька. И так было повсюду. Грязные оборванные женщины с младенцами вырывали у хуторянок корзины и бежали прочь, они уже не надеялись на подаяния.
   Мужчины же толпились у лавок и ремесленных мастерских, предлагая свои руки для работы за смехотворную плату. И каждый день с востока прибывали новые толпы беженцев и бродяг. Торговая гильдия Уголя не видела в этом ничего плохого. Торгаши что по крупнее имели дешёвую рабочую силу, по сути рабов, имевших прав меньше чем крепостные, а честные работяги из ремесленных гильдий остались не у дел, и вынуждены были продаваться в кабалу наравне с пришельцами.
   В окрестностях стали часто появляться княжеские люди, городские наемники, призванные местными магнатами соблюдать нововведённые порядки. А точнее взимать пошлины со всего, что только можно было обложить налогом. Удельные князья требовали платы за передвижение по дорогам, переход рек по мостам, право взять воды из реки или хвороста из леса.
   Во всех хуторах и посёлках стали появляться оленьи всадники в клепаных кожанках с булавами и перначами у сёдел. Они, громко крича на всю улицу, зачитывали новые указы и для верности и порядку прибывали пергаменты большими ржавыми гвоздями к столбам и воротам, что повыше, так чтоб читать можно было, а сорвать нет.
   Так однажды Вольга обнаружил на столбе журавля у колодца испещренный новыми постановлениями указ:
   От сего дня запрещается передвижение по всякой пустоши, минуя известных троп и дорог, ибо известно всякому, многочисленные расплодившиеся бунтари и воры порознь и в шайках бродят по тем местам, прячась от закона. И всякий кто будет замечен в тех местах разъездом, будет предан смерти как вор.
   Те же, кто ранее промышляли ловами и сборами обязуются получить разрешения от торговой гильдии в охотничьем зале либо у князя в чьём лесу или реке тот занимался ловами или сборами. Все выданные ранее разрешения недействительны.
   Там было много ещё чего, но именно эти моменты сильно напрягли Вольгу, хотя, в общем, он был с ними согласен, и даже поддерживал. Ведь если все пришлые бродяги начнут разорять Угольские угодья, эта земля быстро оскудеет и станет настоящей пустынью. По-хорошему, - думал Вольга, - надо бы согнать всех пришельцев, как скотину в стадо, и выдворить из провинции куда подальше. Хоть в степь. Благо она большая и под самым боком. Туда не одну тысячу этих ублюдков можно спровадить.
   И так думая множество прочих неприятных дум, пускай они все, и сводились в одну, охотник продирался через запруженную телегами беженцев дорогу. Надо заметить, что не все беженцы являлись бродягами, ворами и попрошайками. В основном потоке, тех, кто везли свои семьи, и все свои пожитки на телегах были бывшие зажиточные крестьяне и ремесленники. Они страдали от пришлого сброда не меньше местных, но зачастую, из-за нежелания разбираться в подробностях и обременять голову лишними мыслями, местные причисляли их к ворам и босякам. Им не позволяли купить землю и обзавестись честным заработком, но при том постоянно тянули из них деньги, да так, что иной раз приходилось продавать себя и детей в кабалу, чтобы тебя не вздёрнули на суку, как зловредного должника, а, следовательно, вора.
   Но Вольгу не заботила их судьба и положение. Ровно до того дня, как он, подойдя к воротам охотничьего зала, попытался восстановить своё разрешение на охоту. Протиснувшись к высокой двери, он постучал в маленькое прорезанное окошко. Доска откинулась назад, и в проёме показалось незнакомое лицо, что очень удивило Вольгу. На вопрос: где старый пристав, новый ответил грубым вопросом: какого чёрта он припёрся и трепет с утра ему нервы? Вольга изложил своё дело.
   - Новая грамота - двести рублей, серебром.
   - Эй! А не многовато ли?
   - Ну и проваливай к чёрту!
   - Погоди, в серебре у меня столько нет. Медью возьмёшь?
   - Только по новой мене.
   - По какой новой мене?
   - Читать умеешь? - и пристав показал пальцем на очередной листок пергамента, прибитый гвоздём к воротам. Там указывались цены и что очень не понравилось Вольге, новое соотношение медной монеты к серебряной. Медь подешевела в десять раз. А большая часть его сбережений была именно в меди. При первом же подсчёте он понял, что на новое разрешение уйдёт вся его копилка, а когда придёт дьяк со сборщиком податей, чтобы взять что причитается за землю и дом, на которой он стоит...
   Он запрокинул голову и посмотрел прямо вверх, словно хотел там кого-то увидеть, кого-то кто, наверное, сидел там себе на облаке и смеялся, гляди на него в низ, так, наверное, ему было бы проще, но там не было никого.
   Небо казалось особенно серым, словно отлитым из грязного куска свинца, всё покрытое маслянистыми пятнами и темнело окисями. Словно и не весна, а чёрт знает что. И лето, похоже, будет таким же серым и холодным. Ветер гонит тучи прочь по небу. Рвёт их в клочья. Но и в просветах между ними такая же хмарь, серость.
  

***

  
   - Сукины дети! Ублюдки. Сколько денег они с меня содрали, сколько сил я положи на всё это дело, и вот они взяли и всё это похерили! - черноусый галичанин не прекращал ругаться, причём было не совсем понятно, кого именно он обвинял в своих злоключениях. Но он продолжал материть безымянных злыдней, хотя только накручивал себя, не принося облегчения душе.
   Вольга сидел подле и молча слушал трёп бывших охотников. Придя чуть позже, он ещё не знал точно причины угрюмости окружавших его земляков. Тут позади винной избы собралось с полутора десятка галичан, все ветераны, некогда служившие в наёмных полках. Они сгрудились плотной кучкой, греясь теплом друг друга, и почти все молчали, кроме черноусого.
   - Что с ним случилось то? - спросил Вольга у соседа, присаживаясь на завалинку и кивая на орущего.
   - Дом сожгли.
   - Как это?
   - Пришли пристава и приказчики, требовать долги. Раньше срока, между прочим. А где сейчас денег наскрести? Вынесли всё из дома, выгнали на холод его жену с рёбенком. И подожгли.
   - Эй, Чёрный ус, что делать думаешь?
   - А, Это ты Однорукий? Да не-х делать!
   - Семью устроил?
   - Да распихал по соседям, сам под небом ночую.
   Все снова умолкли, и даже черноусый. Словно от нечего делать он стал ножом скоблить сосновую смолу со свежего сруба. С минуту он мял её в ладони, но затем лицо его странно изменилось. Он вытащил из прорехи телогрейки кусочек пакли, поднял с земли камень. Его взгляд упал на слюдяное окно охотничьего зала. Оконце совсем узенькое, прямо под тёсом крыши.
   - Ворон, у тебя огоньку есть?
   - Есть, тебе зачем?
   - Да так, давай отойдём.
   Отделившись от остальных, Вольга и Черноусый зашли за угол, где их было почти не видно. Черноусый снял с себя кожаный пояс и сложил его петлёй, внутрь петли он положил свой самодельный снаряд.
   - Давай, поджигай!
   - Ты чего задумал?
   - Жги! Сейчас увидишь.
   Кремень секанул по меди огнива, выкинув сноп ярко оранжевых искр. И в туже секунду, оставляя за собой чадной след, смолянистая комета, выброшенная из пращи, взвилась вверх и пробыла собой хрустко треснувшую пластинку тесаной слюды.
   Вольга даже оторопел, от того, что было только что сделано. Но этих дел никто не заметил. А через какое-то время из разбитого окна повалил чёрный вонючий дым. Сразу кто-то луженой глоткой завопил: Пожар! Пожар!
   Народ повалил. Кто бежал из зала, а кто наоборот, забегал внутрь и пытался спасти из огня что-то ценное. Во всеобщей панике и неразберихе никто ни на кого не обращал внимания. И черноусый работая локтями, пробивался внутрь. Вольга, ещё собственно не понимая за чем, следовал за ним. Миновав заполненный едким дымом нижний коридор, они поднялись наверх, но не туда где пылал огонь.
   Вольга припомнил, что где-то здесь должна быть комната, где хранились долговые расписки, заклады, и налоговые учётные книги. Быстро смекнув намерения своего знакомого, он переглянулся и ним и в его глазах нашёл подтверждение. В следующую минуту они уже высаживали с размаху двери из петель, ударами ног и плеча. Но всё не то. Всюду бесполезные ненужные им бумаги, гниющие товары, кисло и затхло пахнущие шкуры, но, наконец, одна из дверей глухо упав, подняла ветром ворох берестяных листов и пергаментов. Вольга схватил один из листков и, быстро пробежав по нему глазами, понял - это оно!
   Он достал огниво и превратил этот жалкий листок в факел. Так неосмотрительно оставленный архив запылал ярким и светлым пламенем, почти без дыма. Они уже хотели уходить, но оставалась ещё одна дверь. Скорее что бы выпустить остатки злобы, чем для дела, черноусый выбил и её, а, оказавшись внутри комнаты, вдруг встал на месте.
   - Эй, Ворон, иди сюда!
   Вольга подошёл нехотя. Огонь в архиве разгорался всё сильнее, и Вольге не хотелось оказаться отрезанным от выхода, но черноусый был настойчив. Он дёрнул товарища за рукав, и оба оказались посреди маленькой каморки. Комната была почти пуста. Только лишь один хлипкий стол составлял её убранство, но на этом столе были рассыпаны золотые монеты, не одна сотня, и даже валялись печати и чистые пергаменты.
   Не долго думая, они сгребли это всё в кучу и, распихав по карманам, бросились прочь сквозь огонь.
   - Чёрт, если они этого не пожалели, представляешь, сколько у них в земле спрятано! - шипел сквозь зубы черноусый, смахивая искры с волос.
   Они выбрались как раз вовремя. Только переступили порог и жадно разом оба глотнули чистого воздуха, как стена позади них обвалилась. Они быстро проскочили в толпу, стараясь ступать так, чтобы звон монет не выдал их. И потихоньку, не оглядываясь, пошли прочь.
  

***

  
   Неделю спустя Вольга сидел у себя дома и пил горячий бульон. В его небольшом доме поселились ещё две семьи. Это были семьи его знакомых галичан, чьи дома были отобраны. Таковы были законы. Чужеземцы не имели права купить землю, сколько бы лет они на ней не прожили и сколько бы крови в неё не пролили. Иначе Вольга сразу по приезду купил бы хутор вместе с хуторянами и титул, да жил бы безбедно в праздном безделье. Но что принято в Галиче здесь не пригодно. Чужеземец может только торговать либо сдавать свои руки в наймы. И если он занимает кусок земли, он должен за него платить.
   По началу Рада взбесилась, узнав, что муж привёл домой постояльцев. Вольга же был непреклонен, от части по тому, что ему хотелось, чтобы за его дочкой присматривали матери уже взрастившие не одно чадо. Рада устраивала свару за сварой. Но хорошие, дорогие вещи, то и дело приносимые мужем и его друзьями в дом, обильная еда и звон серебряных браслетов быстро заткнули ей рот.
   Пожары, начавшиеся в Уголе недавно, не прекращались всю неделю. Только-только был затушен один, как вспыхивал другой. Одни говорили - это из-за того что ветер разносит искры с пожарищ. Другие примечали, что горят только зажиточные богатые дома торгашей, менял и сановников городского совета. Однажды сгорел дом-резиденция одного местного князя, известного своей скаредностью и прославившегося непомерными рентами. И примечав всё это, говорили, что сие дело умысла, и умысла божественного, то бишь кара небесная. Но среди владетельных князей, их ленников, приставов и зажиточных людей пошёл слух, что у каждого пожара всегда вертятся одни и те же людишки. И задумавшись над этим, наущали наёмников и ленников высматривать этих людишек, ловить их и давить как вшей.
   Но пожары продолжались, и вот уже пол города обратилось в тлен. И не каждый житель или гражданин уже мог представить себе его вид без огромных костров, а воздух без запаха гари.
  

***

  
   На торговом тракте, ведущем из древлянских чащоб на запад, через угольские степи, необычно тихи и безлюдно. Распутица только-только начиналась, и знающие путники стремились найти себе прибежище на ближайший месяц другой. Однако ранним утром, в первый день месяца первых трав в предместьях хутора Овражьего, раздались хлюпающие звуки вязнущих в грязи лошадиных и оленьих ног.
   Вскоре из-за склона холма показался отряд усталых всадников. Несколько ванхеймцев в заляпанных серо-бурой грязью чёрных кожанках. Они окружали крытый кожей возок, снятый с колёс и поставленный на полозья. Воз был наглухо закрыт, так что невозможно было заглянуть внутрь ни через единую щель. Во след отряду, на косматом буром олене со спиленными рогами шёл мужчина в кафтане плотной ткани, прошитой медной проволокой. На его голове опрометчиво красовалась рысья шапка, а сбруя оленя иной раз тускло поблескивала давно не чищеным серебром.
   Спустя пол часа езды, отряд поравнялся с урочищем оврага, где через промытую талыми снегами пропасть насыпью и сваями был наведён широкий дощатый мост без перил. На ближнем краю моста около его основания был вкопан камень с грубо нацарапанными чуть ли не гвоздём надписями указателями.
   Мужчина в шапке окриком остановил всадников и возницу. Он проехал сквозь толпу спутников, расталкивая их оленей ударами окованных юфтевых сапог. Остановившись около дорожного камня, он окинул взглядом горизонт.
   На юге изрытая морщинами оврагов и балок, поросших дебрями дикого орешника и акации, степь постепенно к северу всё гуще прорастала щетиной фруктовых и не очень рощ. Вращая головой, по сторонам, мужчина одновременно читал надписи на камне, сверяясь с указаниями примет, направлений и количеством дней и вёрст пути, до Ельница, Лимана, Гаэры, Уголя, а также местных хуторов и ленных поместий, окружавших город Уголь.
   Наконец он взглянул на противоположный конец моста и даже отшатнулся от неожиданности. На том краю оврага стоял всадник на чёрной напасти. Гнедой косил кровавым глазом в сторону отряда, нервно дёргал головой, пытаясь вырвать удила из рук всадника, но тот, пресекая своеволие коня, резко передёрнул узду, тем самым больно ударив коня по зубам и заставив его покорно смериться с судьбой раба.
   Всадник явно был витязем либо рыцарем, ибо с ног до головы был затянут в стальной панцирь, покрытый чеканным черненым узором вязи, и въевшейся в суставы и заклёпки ржавчиной. Закрытый сферический шлем с гребнем и пластинчатой бармицей смотрел на ванхеймцев чёрнеющими миндалевидными дырками глаз маски забрала, являвшей собой кованное вечно молодое и бесстрастное лицо и тонкими аристократичными чертами.
   Предводитель отряда мог бы поклясться, что ещё секунду назад там не было никого, даже плешивой собаки, не то, что всадника. Вокруг открытая степь и на целую версту вокруг всё прекрасно видно, рыцарь не мог столь незаметно подъехать.
   Движением колена, мужчина в рысьей шапке высвободил из-под седла палицу, и та, глухо звякнув, заболталась, свисая с луки на шнурке. Левая рука потянулась назад, за круглым щитом, правая откинулась к спутникам, с губ слетело требовательное:
   - Бринг майн спир! - и в ответ один из ванхеймцев подал ему древко короткого крепкого копья с шилообразным наконечником.
   - Консу миар, кнехтс! - И вся кавалькада неспешно ступила на дощатый настил моста.
   -Кто ты? Покажи лицо.
   - Ты его видишь. А кто ты? Этот мост принадлежит общине Уголя. Пройдя по нему, вы обязаны заплатить пошлину.
   - Тогда мы пойдём другой дорогой, - предводитель хотел развернуться, но, обернувшись, увидел, что на том конце моста, откуда они пришли, столпились ратники. Люди без броней, в хороших добротных одеждах, с разнообразным оружием окружили воз и уже вытаскивали из него визжащую женщину. Вновь взглянув на странного всадника, предводитель обнаружил, что ратники стоят теперь и подле него, отрезая всякую возможность к бегству.
   - Вы уже ступили на наш мост.
   - Я князь! Да как вы смеете! Сукины ублюдки, если великий маршал узнает...
   - Вот мой приказ, от великого маршала, - и всадник, достав из-за раковины кирасы скрученный трубочкой пергамент, швырнул его пришлому князю. Тот пробежался по бумаге глазами.
   - Что за дрянь твориться в нашем государстве? Отпустите мою жену, я заплачу, сколько требуется. Но с тобой, я хочу биться. Может твои жырослюные лавочники, судьи и ленники забывшие слово совесть позволили тебе законно грабить благородных людей, но право чести у меня никто не может отобрать.
   - Вы требуете удовлетворения?
   Ратники расступились и оттащили не сопротивлявшихся ванхеймцев-телохранителей, так что в скорее мост опустел и лишь двое всадников остались на его полотне. Женщина всё ещё терзаемая ратниками с ужасом кричала в след своему мужу, мало разборчивые слова. Князь натянул медный шишак поверх шапки, выставил вперёд окованный щит. Он с силой пырнул оленя тупым концом копья, и зверь понесся вперёд со всадником стоящим в стременах. Рыцарь не шелохнулся. И вот уже в тот самый момент когда копьё неслось в переносицу рыцаря, стремясь проколоть маску и пробить лоб противника. Но в туже секунду раздаётся странный хлопок.
   Оружие выпало из рук князя. Он осел и пригнулся к шее своего оленя. Зверь пронес его мимо рыцаря. После князь сполз с седла и шмякнулся о землю лицом, но его нога, застряв в стремени, продолжала тянуть его вслед за оленем. И вскоре за ним на земле стал оставаться кровавый грязный след, и кусочки щёк и носа.
   В руках рыцаря дымился тяжёлый армейский пистолет. Даже его собственные соратники не ожидали подобной подлости и цинизма. И в наступившей тишине изумления внезапно раздался злобный женский визг:
   - Да что за сука произвела на свет такую мразь как ты? Убийца! Ты сдохнешь под забором в луже собственной мочи, от рук твоих же подельников, ты сдохнешь!
   - Бросьте её под мост, и остальных туда же.
   Вольга развернулся и направил коня прочь, отпустив поводья. Черноусый пешим догнал его и, ухватив за стремя, заставил притормозить его коня. Они пошли рядом.
   - Это было лихо. Ты не слишком перегнул?
   - Нет. Не слишком.
   - Сотник ты меня удивляешь!
   - Не уж то?
   - Тогда может, хватит промышлять на дорогах. Сезон охоты кончается.
   - Что же ты предлагаешь?
   - Поместья и лены, Складской хутор, гильдейская крепость.
   - Крепость Торговой Гильдии? В самом центре Уголя, за внутренней городской стеной? Где стоят дома владетельных князей и зимние квартиры их ленников? Иными словами, где полным-полно вооружённых до зубов торгашей и головотяпов, чахнущих над своими богатствами.
   - Тогда остаются поместья и лены. В угодьях можно добыть достаточно еды, а князья и большая часть челядинцев как ты сам сказал на зиму перебрались в город, где теплее. Лесничих и прочий служилый люд можно перебить. Они бродят по округе шайками не крупнее нашей. Ворвёмся в какой-нибудь детинец, перережем сторожей, а хуторянам какая разница кому оброк нести. А если мы с ними добычей поделимся, так они вообще за нас станут, и нашу руку держать будут.
   - Не хочется мне шум поднимать. Только-только княжеские войска через город прошли. Они и вернуться ненароком могут, что тогда? Виселица? Не думаю. Таких воров как мы предают смерти через пытку, не иначе.
   Прошёл бы князь себе спокойно, стребовали бы с него посильную плату и разошлись бы, забыв друг друга. Так нет же! Растрепал бы, и тогда уж задумались бы. А кто это расхаживает с поддельной грамотой и ярлыком по шляху? Потому и несёт его сейчас олень, стирая его морду до костей черепа об грязь и гравий.
   - Так ты всего лишь боишься? - но в ту же секунду черноусый прикусил язык, ибо услышал щелчок взводимого пистолетного курка.
   - Мне есть ради кого жить, и ради кого дорожить своей шкурой, а тебе? Тебе наплевать, что будет с твоими женой и детьми, когда ты сдохнешь.
   - Женой? Да всякая девка и баба, на дороге из Галича в Урвий, где проходил наш полк. Хоть раз да кричала по ночам моё имя. В такой жене мне не велика нужда, а в детях? Кто знает, сколько моих ублюдков расплодилось, пока я здесь давился ветеранской подачкой.
   Вольга ничего не ответил. Он только сильнее хмурился. Здоровой рукой всё крепче сжимал поводья, пока конь вовсе не остановился. Вдруг Вольга как-то дёрнулся, словно его что-то укусило, выведя из задумчивости.
   - Мне не хорошо. Весной раны открываются. Дай мне свой кошелёк в счет моей доли, до дележа я не дотяну, свалюсь.
   Черноусый протянул кожаный мешочек туго набитый мелкой серебряной монетой.
   - Ты домой? Может проводить тебя?
   - Нет. Сам доберусь. Ступай к остальным, пока они не передрались из-за какой-нибудь тряпки.
   - Дело твоё. Поправляйся.
   Вольга пырнул острыми шпорами коня в пах, да так, что даже кровь слегка брызнула в мутные лужи дороги. Зверь взвился и унёс его прочь, поднимая стены грязных брызг.
  

***

  
   - Дядя Вольга, а ваша дочка семимесячная? - Вета - девочка лет пятнадцати, сидевшая теперь с его дочкой, пока мать где-то пропадала, подсела к кровати, где лежал Вольга и, держа малышку на руках, слегка покачивала её, тихо напевая под нос какую-то колыбельную. Вольгу лихорадило. Он, только вернувшись домой, почти на пороге сел прямо на пол у двери. Находившиеся в доме женщины сняли с него тяжёлые латы, раздели и уложили в кровать. Рады среди них не оказалось. Она вновь куда-то пропала.
   Сейчас было по легче, и сознание слегка прояснилось, с отступившим жаром. Но вот пришла зачем-то эта мелкая хамка, недоросль и задает дурацкие вопросы, зачем это ей теперь? Но машинально Вольга всё же сосчитал, сколько времени прошло от первого соития до рождения Ольги. Получилось пять или около шести месяцев. Странно. Он пересчитал ещё раз, точно. Пять с половиной месяцев. Но правда было время, когда он лежал в беспамятстве, и она согревала его своим телом. При воспоминании об этом он мысленно усмехнулся. Она спасала его от смерти, чтобы продать в рабство и выкупить своего жениха из войска.
   Точно пять с половиной месяцев. Вот значит в кого у неё голубые глаза! Но всё это бред. Бред. Вольга закрыл глаза и, на секунду забывшись сном, уже забыл, о чём думал только что.
   - Восемь, - не моргнув, соврал он.
   -Восьмимесячная? Странно. Обычно восьмимесячные не выживают. Семи месячные еще ничего, девяти - вот они крепенькие. Но ваша просто богатырь, значит. Счастливой родилась, болезни её не заберут.
   - А ты смотри за ней лучше. Береги её, тогда и болезнями её не испытаешь. Это моя дочка, моя...
  

***

  
   Солнце медленно тонет на западе в чёрном чаду. Небо давно изменило свой цвет. Оно ныне не синее и не фиалковое, как часто бывает в сумерках. Оно красное. Частицы пыли и дыма тонкой пеленой окутали небо над городским посадом, слободами, что стоят за пределами полуразвалившихся внешних стен, окрестными хуторами. Они словно зеркало отражают красный свет ночных огней. И если раньше эта краснота уносилась в чёрное небо, ныне она застревала в этой грязи.
   В воздухе отчётливо слышится привкус гари. Хотя стражник на колокольне молчит, и колокола лишь слабо гудят на ветру. Сегодня не было пожаров. Точнее не разгорелись новые. И человек в бурой кожанке, глубоко вздохнув, отошёл от окна. Красный свет углей в очаге сверкнул на его густо крашенной орехом куртке. Эта стеганая кожа при ходьбе сильно скрипела, притиравшимися друг к другу слоями. Потому стоило ему зашевелиться, все присутствующие обернулись к нему.
   В просторной зале, некогда казавшейся огромной, ныне было тесно. Тут собрались несколько сотен человек. Подле одной стены на лавках сидели купцы, кладовщики, ростовщики и исправники, одетые в тонкой работы ткани и блестящие меха дикой кошки и белки, в сопровождении наёмников и приставов, носящих кафтаны и зипуны толстой плотной ткани, какую с трудом пробивает пущенная в упор стрела.
   Подле другой стены расположились князья и помещики со своими ленниками и челядинцами. Считая оскорбительным для себя сидеть за одним столом с торгашами, князья натянули посреди залы, от столба к столбу верёвку с пёстрыми лоскутами, какой пользуются при ловле волка. Тем самым, отделив свою сторону от купеческой.
   Прислужники обносили гостей закусками и наливками. Ленники брали куски остывшего жареного мяса руками, и пили из братин по нескольку человек за раз. Купцы же пили каждый из своей чарки, кою носил всегда при себе на поясе. И не смотря на столь не похожие застольные обычаи, они служили одной цели, не быть отравленными друг другом.
   До сих пор все только ели да пили, тихо в пол шёпота переговариваясь между собой. Но вот раздался противный скрип воинской кожанки и все обернулись на неместного князя. Он же снова вздохнул. Ему сейчас совсем не хотелось говорить. Только что стоя у окна гильдейского замка, он смотрел на свой дом. Большой на каменной основе брусяной терем стоял у самых ворот через внутренние стены, опоясывающие верхний город. Там сейчас, наверное, его жена, сидя за прялкой, поёт колыбельную пятерым его сыновьям. Старший сын помогает ей уложить четырёх младших. Мальчику уже пятнадцать. Нужно будет отправить его поместье, в деревню. Пусть взрослеет в стенах замка, среди стареющих ветеранов отвоевавших своё. Пусть учится вести хозяйство, направлять плуг за волом, да держать копьё и лук. Охотится на зверя и хуторских девок. Хорошо если возьмёт в жёны хуторянку, как его отец сам сделал когда-то, не то его мамка того и гляди сосватает за него купчиху. Князю не нужны деньги, князю нужны сила и умение, чтобы самому в любой момент протянуть руку и взять, сколько ему нужно. Но без торгашей не обойтись. И старший сын уже начал пропадать в их лавочках, гоняться за цветными тряпками и красоваться в них перед купеческими же девками.
   Но, наконец, он повернулся к залу, и звук его собственного доспеха, неприятно резанув слух, заставил его очнуться.
   - Сегодня близь хутора Овражий люди нашли труп всадника. Олень протащил его несколько вёрст лицом об землю, так что никто не может сказать, кем бы он мог быть. На нём была одежда состоятельного странника или воина, у оленя богатая сбруя. Вполне возможно, что это был купец или даже князь ушедшие из Древеня, когда там начались поповские и крестьянские бунты.
   - Если это князь, то так ему и надо. Нечего было бросать свои земли и бежать от кучки оборванцев, - выкрикнул кто-то из ленников.
   - Смысл не в том! Какая-то мразь совершенно спокойно разгуливает по государственной дороге и посреди бела дня, на глазах у всех режет путников, прямо у нас под носом! В городе и провинции и так полно прочей швали, набежавшей из Древеня. Улицы кишат ворами и шлюхами.
   - Всему винной иноземцы, иногородние. Пока они не пришли всё было не так уж плохо.
   - Это верно. Голытьба запрудила нашу провинцию.
   - Нужно согнать их всех куда-нибудь. Да хотя бы в степь!
   - В степи они по замерзают, их всех волки сожрут.
   - Вот пусть и жрут! Они сбежали бросив свои земли, своих князей.
   - Они не предали свою страну! - вдруг резко оборвал спор наместник, - Вместо того, что бы бунтовать как все остальные скоты, они ушли из Древеня.
   - Ага! Что бы бунтовать здесь!
   - Ремесленники жалуются на пришлых, они отбирают у них работу и хлеб, соглашаются на любую работу за любые деньги и торговый гильдии это выгодно, а иногородние сидят тихо и боятся потерять, что им дают. А вот ремесленники и другие мещане ропщут. Вот они и могут пойти на такое, - говорил городской судья.
   - Верно. Любой бандит и вор, шляющийся по окрестностям, будет легко пойман и убит. Но эти ублюдки спокойно минуют все заслоны. Они местные, и вполне возможно, что именно они начали все эти поджоги. Может у них даже есть бумаги с печатями, и они выдают себя за наёмников торговой гильдии или даже княжеских людей.
   Есть и другая проблема. Княжич Влад требует призвать под его знамёна князей нашей провинции.
   - Что? Разве княжич не знает, что у нас самих тут творится? Это мы в праве требовать у великого князя помощи людьми!
   - Понятия не имею. Но это наш долг. Иначе мы все окажемся бунтарями и предателями и когда княжич, раздавив мужичьё в Древене, повернёт обратно, он перережет нас вместе с нашими врагами не разбираясь, кто прав или виноват.
   - Да как же мы тогда защитим себя наши семьи?
   - Придётся положиться на наших друзей купцов.
   Неприязненный вздох покатился по залу с обеих сторон. Это решение не нравилось каждому, но другого пока не было.
  

***

  
   - Как твое имя?
   Болезненно белый свет падал из окна на лицо и холодом жёг глаза. Попытался подняться - тщётно. Хотел заслониться - тщетно. Словно бы и не было самого тела, в коём обитают мысли и стремления.
   Свет падал из проёма, нет не окна, скорее щели, прорехе в аспидной черноте. И не было в этом потоке ни пыли, частички которой непременно всегда обитают в воздухе, ни, казалось бы, самого воздуха. Ибо там, где кончалась грань света, зияла непроницаемая чернота.
   - Кто ты? Шпион? Судья? Убийца? Не видишь, я болен! Убирайся! Убирайся, у меня нет имени! Проваливай и не приходи больше ко мне. Или убей меня прямо здесь! Убей меня и не мучай больше!
   - Сколько ветра!
   - Что? Да как ты смеешь? Это ты Черноусый? Это ты издеваешься надо мною? Или Рада? Чёртова девка! Проклятая блудница! Увязалась за мною. Я не желал тебя! Не я звал тебя. Надо было оставить тебя там, среди призраков! Ты пошла за мною лишь для того, чтобы проклясть мою жизнь!
   - А твоя дочь?
   - Она не моя плоть.
   - Но чья её душа?
   - Душа? Кто ты? Я видел тебя в тёмном лесу? Призрак? Нет, ты не он. От тебя не несёт опиумом и плесневелым табаком. Так кто же ты?
   - Как твое имя?
   - Вольга! Вольга Ворон! Сотник Серебряной Тысячи!
   - Это ложь.
   - Так записано в церковной книге! Так значится в воинском реестре.
   - Это верно, но это ложь. Ни твоя мать, ни твой отец никогда не называли тебя этим именем, ты никогда не называл себя этим именем... вот здесь. - Из света, раздвинув его поток, сгустилась чернота и нечто, что, являясь самим мраком, приняло образ подобный персту и коснулось его лба.
   - Кого ты звал на помощь в глубинах морского царя? Кто отозвался тебе? Кто заставил твои мышцы сжаться в непосильном движении? Кто помог тебе выплыть из врат мира мёртвых к звёздному небу?
   - Кого я призывал из глубины? Бога! Серафима...
   - Разве? Посмотри на эти руки. Посмотри! - и чернота раздвинула свет ладонями, и хотя они были созданы из теней - они были человеческими ладонями. Разве у бога могут быть человеческие руки? Бога часто изображают похожим на человека, но разве бог - человек? Тот, кто стоит передо мною. Его одежда - золото, огонь, его воздух, чем он дышит - свет, его плоть - тень. Лицо сокрыто под пеленой ткани, но эта фигура...
   И вдруг увидел странное - боль. Правая ладонь его была соткана не из тени, она была болью. И смутная догадка червём просочилась в его мозг. А он, склонившись над ним, продолжал говорить:
   - Из глубины взываю к тебе! Встань! Серафим!
  

***

  
   Вольга проснулся от собственного крика, но, отворив глаза, решил, что лишь перенёсся из одного кошмара в другой. Ибо перед его глазами было только пламя. Он даже не сразу понял, что это горит потолок его дома.
   Превозмогая слабость лихорадки, он соскочил с постели и тут же споткнулся о чей-то труп. Это была жена Черноусова. Но она умерла не от жара или удушья. В голове её зияла дыра, и тут же валялась окровавленная дубина. Сломленная поперёк.
   Мутным взором он оглянулся вокруг. На полу лежали тела женщин и мужчин. Его друзей. Но ни ковров, ни посуды, ни даже одежды на умерших. Дом явно обнесли. Прежде чем поджечь. Вольга, тщетно борясь с убивающим его жаром, пытался отыскать тело Рады. Но его тут не было.
   Внезапно его слух словно резануло ножом женским почти детским криком. Он исходил из запертой кладовой. И Вольга бросился к ней, ступая босыми ноками по углям. С трудом он пробрался к закрытой засовом двери и через неё услышал детские голоса и плачь девочки-няни. Вольга навалился плечом и выдавил засов из паза. Дверь распахнулась, и за ней показались несколько ребятишек с мутными от дыма глазами, и та девочка, с безумным от ужаса взором, сжимавшая в руках младенца и дышавшая ему в рот из своих лёгких.
   - Выводи их... - прошипел на неё Вольга и упал, лишившись последних сил.
   Много позже жар отступил. И его кожа вновь почувствовала прохладу. Он открыл глаза. Теперь перед ним было только небо и звёзды. Где-то рядом люди суетились, забрасывая огонь землёю. А где-то совсем близко раздался плач младенца. Вольга улыбнулся и забылся долгим сном. Но всё же. Ведь там не было тел Рады и его...
  
  

VIII. Князь демонов.

  
   - Говорят, в окрестностях Собора поселился дракон. Однако никто не видел, как он брёл бы сквозь непролазные дебри, размахивая своим щипастым хвостом, либо парил в небесах, широко раскинув кожистые крылья.
   - Люди много чего говорят.
   - Но ты же веришь в драконов? Ты не раз говорил, что однажды отправишься в Забытые горы Ванхейма, чтобы поохотиться на этих тварей.
   - Значит, я оговорился. В Ванхейме обитают всего лишь большие змеи, длинные и толщиной в полтора обхвата. Здесь же, похоже, поселилась не змея или ящерица.
   - Так значит...
   - Заткнитесь и слушайте святой отец. Весь ваш род священников идёт от одного древнего сообщества. От людей, кои тысячу лет назад занимались ничем иным, как погребением мертвых соплеменников. Ибо от того, как похоронить мертвого зависело очень много. Если это делалось не правильно, начинались среди живых болезни, а земля вокруг погребения отравлялась порчей. Если же сделать это как положено. Мёртвый обретал покой, а живущие продолжали свой путь в забвении.
   Однако однажды нашлись такие, кто научились хоронить павших так, что прах их исцелял болезни живущих, насыщал земли плодородием, и отгонял саму смерть прочь. Эти люди постигли все прелести своего искусства и могли по своему желанию, окружив своё жилище проклятиями не допустить в него зверя или злого человека, внутри же распространять благость.
   - Ты несёшь ересь! Заткнись! Мне плевать, что ты хочешь сказать, и я не желаю слушать тебя дальше! Как у тебя вообще язык повернулся уподобить святых отцов церкви презренным чародеям и чернокнижникам? Заткнись или я прикажу сжёчь тебя на костре!
   - Да ну? Не это ли случилось с нашим другом Галичанином? Что-то его давно не видно...
   - Даже такие люди как вы с ним имеют свой предел. И он не смог переступить свой. Но он пока ещё не мертв, если ты об этом. Его я умею держать крепко.
   - Я догадывался об этом. Заложник?
   - Не твоё дело.
   - Вы правы, не моё. Но меня то, вы держали на другой узде. И до сих пор не смогли подсадить на крючок. Я по прежнему делаю то, что мне нравится и, то, что я хочу, а не то, что мне приказывают. Охотиться на этого дракона ради вас я не намерен. И если вы не пожелали до конца выслушать мою причину... Я не намерен объясняться иначе.
   - Слишком много "Я" в твоей речи, слишком любишь себя.
   - Тем сильнее я умею любить других. А вы не в состоянии полюбить никого.
   Ольгерд встал с каменного пола и, поднявшись, пошёл прочь, к арке входа. Он опирался на своё любимое бронзовое копьё, шелестя по плитам одеждами из драгоценнейших мехов, не боясь замарать их в пыли и грязи, позвякивая на золотых и медных цепочках сотнями амулетов и талисманов из костей, глаз и прочих частей тел, таинственных зверей.
   В зале угловой башенки сразу стало темнее, ибо его наряд не отражал более, приумножая, тусклый свет из щелей в кладке. На прощание он обернулся к Канонику стоявшему на необработанном камне, взятом чуть ли не со дна реки, посреди круглого каменного пола. Свега читал книгу, письмена которой светились в полумраке. Он рисовал золотым песком узоры на плоском полированном полу, чертил мелом на камне странные знаки - круги, спирали. Стены башни были усеяны кровавыми отпечатками его рук.
   - Это ведь площадка для занятий черной магией? Я прав? Странно, что такое есть в святом Соборе. И ещё более странно то, что вы ею пользуетесь.
   - Я же тебе уже объяснял...
   - Да, да! Вы пытаетесь взять на себя все возможные грехи, чтобы как губка очистить этот мир. Но мне кажется, если елозить грязной тряпкой по зеркалу, чище оно не станет, зато разводы проступят более явственно. Прощайте.
   - Ты оставляешь меня?
   - Да. Я иду домой. Мне достаточно вашего золота и моих трофеев. В сласть повеселившись, пора и на покой.
   - А как же слава?
   - Её уже много на этом имени. Так становится всё скучнее и не интереснее. История подходит к концу. А ведь самое приятное и интересное всегда в её начале.
   - Разве конец не интересен?
   - Интересен. Но сам по себе, даже если он хорош, конец всегда горек.
   Когда его шаги затихли в галерее и пыль опала на его следы, Великий Каноник, Великий Инквизитор, будущий Патриарх исчертил кусочек мела до кожи на пальцах, высыпал золотой песок до мерцающей крупинки, и произнёс:
   - Ты всё слышал?
   - Да, слышал, - раздалось откуда-то снаружи из-за световых щелей.
   - Знаешь, чего я хочу?
   - К сожалению.
   - Так выполняй.
   - Как пожелаете.
   - И ещё... так ты не слышал, ничего об этом драконе?
   - Он появляется из темноты, призывает сотни демонов и чертей, сжигает огнём церкви и дома. Пожирает людей, убивает пророков и священников, за редким исключением.
   - Так это настоящий дракон? Не Выдумка. Не преувеличение?
   - Похоже, что нет.
   - Быть того не может! Вот и зверь его показался! Значит скоро и сам он пожалует, во след за своей тварью, и будет дана им всякая власть. И многие отрекутся. И многие будут носить на себе знак его. Дабы избежать смерти от когтей зверя, но с каждой каплей крови праведников и девственниц всё сильнее плоть того, всё крепче дух того, кого мы ждём и на кого уповаем. И я тоже, тоже помогу этому! Ведите!
   Двое мазохистов распахнули двери и приволокли полу задушенную девушку. Рабыню. Они бросили её к ногам Каноника и удалились так ни разу и, не открыв глаза, дабы не видеть срамоты нагой девушки. Хортиц Свега же коснулся её ладонью между её бёдер. Лицо его переменилось.
   - Так молода, так молода... А уже блудница! Чёрт! Я же велел тщательнее отбирать!
   - С тех пор как господин Ольгерд отказался принимать участие в охоте на кровных рабов, нам стало гораздо труднее находить девушек особых кровей, - оправдывался один из мазохистов.
   - Но если она уже не чиста, - орал взбешенный священник, сжимая горло всхлипывающей девушки в своих ладонях, - она бесполезна! Она - скверна!
   - Если я вам не нужна, отпустите меня, пожалуйста, - прорыдала сквозь слёзы бедная девочка.
   - Постой! Постой, а не специально ли ты это сделала? Отвечай сука! Отвечай шлюха? Ты смерти боишься? А ада не боишься? Так отправляйся же туда!
   Из-за световых щелей раздалось лишь беззвучное, не услышанное:
   - Будь ты проклят! А я уже оказался проклят, за свою глупость и тщеславие, за свою жадность, за то, что служил тебе...
  

***

  
   Посреди лесной чащобы, некогда в стародавние времена, бывшей крепостным двором, ибо остатки земляных насыпей и каменных стен, и даже рвов продолжали виднеться, даже оплетённые корнями и лозами, посреди этого забытого мёртвого места стоял вкопанный в землю небольшой камень, покрытый мхом и лишайником. Однако даже теперь выло видно, что на этом камне некогда была высечена надпись.
   Сё окружение было очень странным. И я поднялся с земли и обнаружил, что провёл эту ночь на земляной насыпи. Рыхлой, как свежая могила. Пошарил рукой вокруг. Фух! Посох тут. И почти все мои вещи при мне.
   Я сел. Оглянулся. Место совсем заброшенное. Посреди дремучего леса давным-давно насыпан искусственный холм, на вершине которого, стояла четырёхугольная башенка в три этажа, окружённая стеной из двух близко стоявших рядов частокола и утрамбованной между ними землёй со щебнем. Но теперь частокол, хоть и был густо смазан глиной и смолой, во многих местах прогнил, и земля, смешанная со всяким мусором и глиной просыпалась. Осыпалась даже одна сторона холма, обнажив каменный свод подвала и чернеющие проёмы иссохших колодцев.
   Вдруг послышался глухой стук дерева о камень. Я обернулся. Верхом на огромном торчащем из земли булыжнике в десяти метрах от меня на корточках восседал монстр. Ублюдок был высок. Его тело было натренированно, и мускулы натягивали смуглую от загара кожу цвета земли. Его ветвистые рога чернели на фоне огромной восходящей луны, а глаза горели неестественным жёлтым светом. Костяные шипы торчали из его спины рук и плёч. Медные кольца, привязанные шнурками оленьей кожи к острию бронзового копья, звенели колышимые холодеющим ветром. И ещё разок громко звякнули, и ещё раз раздался глухой стук тупого конца копья о камень.
   - Заткнитесь и слушайте ольхольнаринский ведьмак. Весь ваш род священников идёт от одного древнего сообщества. От людей, кои тысячу лет назад занимались ничем иным, как погребением мертвых соплеменников. Ибо от того, как похоронить мертвого зависело очень много. Если это делалось не правильно, начинались среди живых болезни, а земля вокруг погребения отравлялась порчей. Если же сделать это как положено. Мёртвый обретал покой, а живущие продолжали свой путь в забвении.
   Однако однажды нашлись такие, кто научились хоронить павших так, что прах их исцелял болезни живущих, насыщал земли плодородием, и отгонял саму смерть прочь. Эти люди постигли все прелести своего искусства и могли по своему желанию, окружив своё жилище проклятиями не допустить в него зверя или злого человека, внутри же распространять благость.
   Позже они разделились на тех, кто научался усмирять болезни, заживлять раны и прогонять смерть, на тех, кто движимые любопытством стремились познать и изведать природу этих явлений, и на тех, кто просто заставил разум прочих склониться перед неведомыми чудесами, а души одурманенные сном.
   - Одни стали знахарями, другие - алхимиками, последние - священниками.
   - Ты прав.
   - И какое это имеет отношение ко мне?
   - Это что бы ты не забывал. Точнее знал, что ты ведьмак, как и все мы, возродился из смрада гнили и мертвечины, в неё и выродишься, ею и являешься.
   - У меня голова болит, - произнёс я, потирая ладонью висок. Боль действительно сильно мешала понимать, что несёт этот человек-олень. Она рождалась где-то в глубине мозга и по извилинам докатывалась к его поверхности и билась о стенки черепа. Охотник усмехнулся. Он спрыгнул со своего пьедестала и, подойдя ближе, схватил меня за волосы прямо над тем местом, которое так резало.
   Я зажмурил глаза в ожидании боли, но боль вопреки этому отступила вовсе. Я открыл глаза и увидел перед собой морду оленя, из ноздрей которого валил пар. Его глаза, часто моргая, смотрели на меня, но это были не оленьи глаза. Амулет из медвежьих когтей, свесившись с его шеи, заскрёб по моей груди.
   - Смерть и гниение заживо - удел всех ведьмаков стремящихся обмануть свою природу. Но раз уж ты не можешь её избежать, научись хотя бы обращать её себе на пользу.
   - Да что ты несешь?
   - То, что однажды вправит тебе мозги, недоделок! Кто обучал тебя в Ольхольнарине? Воскобойник?
   - Ты то откуда знаешь?
   - Распространение этих техник и духовных практик запрещено, почти повсеместно. Последние чернокнижники и ведьмаки служили церкви и князьям более пятисот лет назад. В те времена Урвий был наполнен всевозможными тварями, угрожавшими людям, да и вообще всему живому. Во множестве водились и всевозможные кланы одержимых психопатов и сектантов, таких как берсеркеры или им подобные. Тогда опасное искусство ведьмаков ещё ценилось, многие интересовались их философией и знаниями о мире и вселенной, о природе вещей.
   Но постепенно иных угроз становилось все меньше и меньше. Берсеркеры на материке были полностью истреблены, а те, кто пытались стать таковыми или обучить берсеркерству других отлавливались как преступники и на месте придавались казни. Кровавые культы женских сект были запрещены самими ведьмами, и шабаш заключил мирный договор с князьями церкви.
   И тогда ведьмаки сами стали угрозой. Особенно молодые. Ещё не способные управлять своими неуёмными сильнейшими эмоциями и припадками, они зачастую убивали случайно самих себя и тех, кто оказывался по близости. Часто их жертвами становились их же близкие, поэтому ведьмаки стали уходили из своих сел в пустыни. Больше всего вреда приносили самоучки. Они становились отшельниками и терроризировали округу, налагая дань на местных хуторян.
   Церковь уничтожила их книги и хроники, причём в этом участвовали священники сами бывшие ведьмаками, собственно они это и санкционировали. Таким образом, передача опыта теперь и по наши дни идёт от учителя к ученику. И постепенно нас становится всё меньше и меньше. И все мы знаем друг друга. Знание - предмет, который не должен распространяться свободно. В этом мире полно людей знающий лишь один способ применения огромной энергии.
   - Увлекательный рассказ. Однажды тебе стоит засесть за хроники! Хе...
   Ясеневое древко просвистело, описав полукруг, и его тупой конец со всего маху ударил меня по виску. В глазах на мгновение потемнело, и боли я не почувствовал, ибо вообще не мог чего либо чувствовать. Но постепенно ощущения возвращались, и резь медленно и плавно проникала в плоть, но словно изнутри. Я приподнялся и попробовал висок рукой: тепло, мокро, больно... кровь.
   Человек олень продолжал сидеть передо мною на корточках с занесённым копьём, словно раздумывая, прикончить ли меня сразу или помучить ещё немного.
   - Кто тебя обучал?
   - Воскобойник.
   - Почему тебя? Почему такую бездарь как ты? Ты же, как только вышел из ворот святой обители, тут же натворил бед!
   - Почему, почему? По кочану! Заплатили ему золотом за моё обучение. Грамоте он меня учил, законам, логике, философии, зверя приручать, из лука стрелять, в пустошах выживать и пропитание себе находить.
   - А практике постов, упражнений, призванных трансформировать твою психическую энергию?
   - Этому нет. Никто не должен был этого уметь.
   - Тогда почему? Почему в хронике монастыря, в день, когда трое выпускников монастырской школы держали экзамен сказано: Двое проявили смирение и, не возгордившись, не попрали законов природы и господа, третий же чародействовал и всех в этом своем умении убедил и в оном преуспел? И смрадный дым на учеников изрыгал.
   - Я читал книги. В доме учителя было много книг. Многие рукописи он восстанавливал по памяти. Некоторые сочинял сам...
   - Он дозволял тебе читать Черные Книги?
   - Да. Он дозволял мне читать всё, что мне было интересно. Но когда я попросил его научить меня тому, что было сказано в этих книгах, он отказался.
   - Тогда кто? Ты явно не самоучка. Слишком сильны и явственны твои дела. От самого Ольхольнарина ведёт цепочка твоих деяний: Сжёг огнём сотню людей на празднике в честь Святого Ванира, обернувшись демоном, разрушил несколько домов в Лунном Лимане и в беспамятстве убил всех их обитателей, и женщин и детей. За преступления был сослан в лес Висельников, откуда благополучно сбежал, и там же убил моих лучших затравщиков и гончих. Я видел, как ты это сделал. Но это ещё ничего. Такие мелочи как драки в кабаках и взорванные в щепу камни и деревья, никому особого вреда не принося, плодят слухи, также как и золотые яйца, берущиеся ниоткуда. А вот убийство остальной моей своры, когда животных ни с того ни с сего начало тошнить собственными внутренностями, убийство такой твари как Голлем, это было совсем иное. Не просто пара фокусов со смолою или порохом. Как ты это сделал?
   Он схватил с земли мой посох и сунул в мою руку, заставил подняться, потащив рукой за шкирку. И когда я оказался на ногах с оружием в руках, он стал напротив меня, держа копьё обеими руками, прицелившись им точно в меня.
   - Ты только и умеешь, что ломать всё вокруг да убивать, другого назначений своему искусству придумать не можешь. Ну, так покажи, что ты умеешь? Покажи, как ты разделался с голлемом.
   - Как будто сам чище агнца. Главный убийца и наёмник братства Мёртвого Ванира.
   Копьё не свистело, как обычно говорят в таких местах. Оно вообщё не издало ни единого звука, двигаясь, не прорезая поток, но в самом потоке воздуха. Точно в одной плоскости, в одной линии. Если бы не ветер, я мог бы поклясться, что слышал скрип его мышц. На всё потребовалось три мгновения:
   Первое. Остриё остановилось в миллиметре от моего горла и замер, мои руки уже спешили отразить его, напрягая всю силу и скорость.
   Второе. Острие на миллиметр же вонзилось в кожу. Если я сейчас отобью его копьё. То непременно пропорю себе шею, и я понимаю это, но не успеваю остановить своё же движение.
   Третье. Остриё выходит обратно. Он сам весь принимает прежнюю стойку. Словно и не было никакого выпада. Мой же посох летит себе по инерции дальше, ударяя лишь по воздуху.
   Он проделал это ещё несколько раз, коля меня слегка в плечи, грудь, живот. Наконец это ему надоело, и он отвесил мне увесистую оплеуху. Её я, впрочем, тоже не смог избежать.
   - Чёрт! Ты издеваешься? Никакой координации, никакой скорости, никакой реакции. Да тебя любой балбес уложит на землю и в неё кулаком вгонит. Как? Как ты это делал? Если не повторишь, я тебя убью!
   Но я продолжал стоять в растерянности не зная, куда деться от страха. Мне даже было страшно пошевелиться. Вдруг от движения откроются раны, которые пока незаметны. Я слышал однажды о мечнике, который мог отрубить голову так чисто и быстро, что голова оставалась на месте нисколько не сдвинувшись, и если жертва не будет шевелиться какое то время, рана зарастала, как и не было её, если же начинал вертеть шеей, рана открывалась, и голову сносило напором крови.
   Однако Человек-олень не этого хотел. И потеряв терпение, он заорал в своё оленье горло и сделал длинный быстрый выпад. Бронзовое шило прокололо мою грудь, пробило кости рёбер. Прошло сквозь лёгкое, и вновь пробив кости, вышло окровавленное с другой стороны.
  

***

  
   - Сё есть Бог, и Аз есть он! И так сказав, сказанное ветром по миру разнёс... Это что получается? Он слова на ветер бросал? - паренёк оторвал глаза от книги и взглянул на учителя. Тот каллиграфически выводил очередную страницу жития какого-то святого. Работа была почти закончена, но, услышав комментарий своего ученика, книжник не удержался и непроизвольно хихикнул, от того капля чернил сорвалась с кончика его пера и разбилась о пергамент жирной кляксой.
   - Вот чёрт! Я же просил не отвлекать меня во время работы! Ай, ладно, она в самом низу, сейчас я из неё какой-нибудь узор выведу, пускай думают, что так и надо. Парень, когда я тебе говорил, что каждому надлежит иметь своё мнение, я не имел ввиду, что каждое мнение должно быть озвучено. Ляпнул бы ты такое при настоятеле и нас обоих вышвырнут из обители по ближе к Журганской границе. И ещё, не придирайся к словам, придирайся к сути.
   - Но вы же сами говорили, что слова - есть суть, и законы следует понимать буквально.
   - Законы - да. Но старые книги - нет. Законы конкретны и ясны, иначе они не имеют силы и смысла. В мифах же и сказаниях полно метафор, гротеска и зачастую просто небылиц. Зерно знания в них подобно слезе хрусталя в горной породе. Камень следует взламывать сильно, но осторожно, обдумав каждое движение, иначе хрусталь будет раздавлен и разбит. Но эта фраза действительно подобрана не удачно. Бросал слова на ветер! Нужно будет нашему винокуру за курной избой рассказать. Ха!
   Ученик вздохнул, он посмотрел в раскрытую книгу и от скуки пролистал несколько страниц. Шуршащие овчинные кожи, тонко покрытые воском, тяжело переворачивались. Читать больше не хотелось. И он просто рассматривал узоры вязи красных строк, выведенных киноварью и охрой. Миниатюр было мало, и все они были довольно однообразны, изображая, схожих как близнецы, святых. Ученик, впрочем, уже узнавал их не по подписям, а по мелким штрихам и предметам, будь то рваный плащ или копьё, кто тут на картинке кто.
   Но вдруг, пролистав почти до конца книги, он остановился, ибо увидел совершенно отличную от прочих миниатюру. Он повернул голову к учителю, но тот уже начал выводить новую страницу, и ученик не стал его звать. Он вновь вонзил глаза в страницы писания и стал искать, где начинается тот текст, смысл которого изображался на этой картинке. Найдя, он принялся монотонно читать в слух, как и приказал учитель, задавая урок:
   - И было это во времена, кои знаменовали конец войны двух родов. И было это карой господа нашего прародителя, за братоубийство той войны. Ибо в день, когда праздновалась победа, из-за моря пришёл чародей. Он бежал по волнам на своих ногах, как водяная ящерица, ибо был столь же лёгок и быстр, а за ним следовали его ладьи. И было их трижды тридцать, и в каждой ладье сидело по тридцать витязей. И пришли они с севера из страны вечных льдов, что есть страна дьявола Мора, и сами они были дьяволами, ибо были внуками Мора, а чародей был их отцом, и сыном Мора.
   И в месте, где они вступили на землю, чародей ударил своим каменным молотом о твердь, и от удара выходили камни из земли, и остались стоять так. И из леса этих камней вышли эти воины на земли урвийские. И одеты были в рёбра зверей вместо броней, и вздевали они черепа зверей вместо шлемов, и несли на плечах камни и брёвна вместо и оно ружья.
   И вышли против них те, кто давеча рубили друг друга, но, напившись крови братьев своих, стояли словно пьяные, шатаясь, не выстояли и побиты были, и съедены, кто замертво, а кто живьём. Демоны же, наевшись плоти человеческой, дани многие с народа нашего потребовали, а именно: всей бронзы и меди, что есть в колодцах наших, и треть того молока, что дают все олени наши, и из каждых трёх дев, третью, а из каждых трёх младенцев - двух.
   Подняли матери плач, но уж не было мужей могущих их услышать. И отдали они всякое, что с них требовали. И чародей, взяв медь всю и бронзу всю, расплавил их и скрепил ими меж собою огромные камни, подняв башню до неба. И всякий демон в башне той поселился. И кои девы были собой дурны, тех ели и молоком запивали, кои же были хороши, с теми спали. Кои младенцы были хилы, тех ели, кои крепки, тех нарекали сыновьями, и учили языку свому и обычаю.
   Ежно же и ношно же плач стоял над землёю. И не было кому тот плач услышать. Но проходил дорогою той странник немощный, и слышал плач тот и спрашивал жён, по ком плач тот. Они же ему отвечали.
   И спрашивал, нет ли мужей, кто за них вступится, и они ему отвечали. Тогда сказа: Я вступлюсь.
   И ему говорили: Куда тебе? Мужи крепкие стояли, но против чародея не выстояли.
   Но он шёл дальше и пришёл к крепости бронзовой, где обитал чародей, князь демонов. И вышел чародей против него со воинством своим. И спрашивал:
   Чего тебе надобно?
   Странник же отвечал: Твою голову.
   - Собери же прежде головы витязей моих.
   - А ты по что? Ужели сам меня не поборешь?
   Тогда чародей взял свой молот, и вышел один в поле. И показал всем, сколь огромен и тяжёл был его молот. Странник же показал свою клюку, и все видели, сколь легка она была.
   И чародей, не дойдя до странника, ударил молотом в землю, и содрогнулась та, да так, что всяк кто на той земле стояли по падали. Странник же остался стоять. Дивился тому чародей, и вновь ударил молотом об землю, и от второго удара у всякого кто на той земле стоял кровь из них ото всякого отверстия проистекла. Странник же стоял не шелохнувшись. Дивился тому чародей, и в третий раз ударил молотом об землю, и на третий раз молот раскололся. И всякий кто на той земли стоял, у того сердца и внутренности разорвались, у чародея же глаза полопались. И спрашивал он, у друзей своих, стоит ли странник, но молчали все, ибо были мертвы.
   Странник же ответил ему: ещё с первого удара, ты омертвил мои мышцы, но я стоял, ибо тело моё от страза и боли закоченело, со второго, ты расколол мои кости, но я стоял, ибо боль и страдание не позволили мне шевельнуться, с третьего же ты меня повалил, но более мне стоять и не надобно!
   И так поразил он его этими словами, и понял чародей, что и себя покалечил, и в глупости друзей своих побил, и всё за зря. И от того разорвалось его сердце. Девы же вышли из башни и нашли демонов мёртвыми, и чародея мёртвым, и странник ещё-ещё дышал, но на руках их выдохнул.
  

***

  
   Он потянул своё копьё обратно, оно шло медленно, трудно передвигаясь внутри плоти, но вдруг моя рука схватилась за древко и остановила его ход. Он удивился и с силой потянул древко на себя. Я же лишь сильнее вгонял его в своё тело, приближаясь к своему врагу, и когда расстояние оказалось достаточным, раздался щелчок, и половинка посоха отлетела в сторону, высвобождая узкое жало клинка.
   Я рубанул наотмашь, не глядя. И его руки вдруг ослабли. Кисти разжались и выпустили древко копья. Он отступил, глядя на свои руки и грудь, по которым струилась кровь из глубокой резаной раны. Он смотрел на них с ужасом, и после поднял глаза на меня. Я же продолжал стоять, пронзённый насквозь его копьём, сжимая в руках стилет с окровавленный концом.
   - Ничего не понимаю! - шептал человек-олень, - Ни страха, ни ненависти, ничего... У него глаза пустые, как стекло... Он не может быть в припадке. Он не ведьмак...
   Я не слушал, что он там лопочет. Ухватившись рукой за древко копья, я продрлжал двигать его, всё дальше протягивая сквозь своё тело, пока, наконец, его тупой край не скрылся внутри меня, и через мгновение копьё полностью вышло из спины и с гулким звуком упало на камень могильной плиты. Кровь обильно потекла и заполнила моё легкое. Мне стало очень больно, и я потерял чувства...
   Точнее я хотел потерять чувства, хотел ничего не видеть. Но перед тем как впасть в беспамятство, я видел. И горящие жёлтым светом три пары глаз, и ветвистые рога и мясистое тело червя, опутавшее собою внутренности развалившегося замка и шелестящую пеструю чешую. Она вернулась. Вернулась к моему ужасу и отвращению. Но что больше всего меня обдало болью - когда человек олень обернулся, он застыл, произнеся едва слышно:
   - Так это оно! Настоящее...
  

***

  
   Дым всё ещё поднимался от груды головней, служивших некогда церковью. Мазохисты окружили место пожарища кольцом, изредка отгоняя зевак и прохожих кроваво-ржавыми цепями своих посохов. Монахи братства, в бурых рясах, рыскали среди обломков, извлекая из-под них обгорелые тела.
   Один из монахов подозвал жестом, и долговязая фигура во всём черном, словно призрак проплыла над гарью и тлеющими углями. Галичанин подошёл к монаху и окинул блуждающим взглядом это место. Учёный монах говорил, скорее себе под нос, нежели для галичанина:
   - Обломки разбросаны веером, следы огня похожи на узор солнца с расходящимися лучами, здесь меньше всего мусора и пепла. А на соседних балках и колоннах следы, как от картечи.
   - Порох?
   - Скорее что-то жидкое. Ворвань или жидкий огонь смешанные с селитрой или что-то в этом роде. Здесь был взрыв, он расколол здание надвое. Вон там упало западное крыло, а там где вы стояли - восточное.
   - Значит никакой мистики?
   - Вы о драконе? О нет. Такое мог учудить только дракон! Сколько смерти, сколько жестокости и ненависти.
   - Наверное, мы по-разному понимаем это слово.
   - Возможно. Кстати, что очень интересно. Есть выжившие, они, между прочим, были найдены совсем рядом с центром взрыва, но на них ни царапины, ну то есть царапин на них предостаточно, но, по-хорошему, от них должны были остаться одни скелеты.
   - Это почему же по-хорошему?
   - Хватит придираться к словам. Хотите поговорить с кем-нибудь из них?
   - Позже. Как думаете, где он мог достать огненное зелье?
   - Да по всюду. Это же Древень. В пустошах полно торфяных болот, где булькает ворвань, надрез на дереве даст смолу, в светящихся ночью грибах полно серы и фосфора. Знающий человек легко найдёт всё что нужно.
   - А наш, судя по всему - знающий.
   - Скажу больше, он - учёный. Я не нашел ни следа огненного зелья. О нём можно судить только по ожогам на земле и дереве, но они таковы, что пыль спеклась в стекло, почти мгновенно. Чем бы оно ни было, оно горело, как само солнце. Это опытный алхимик.
   Некоторое время они молчали. Монах поднялся с корточек и оглянулся вокруг. Его братья продолжали доставать погорельцев, тут же к ним подбегал лекарь, но лечить было некого. Выжили только те, о ком говорил учёный монах. Они сидели кучкой подле друг друга, прямо на земле. Среди них было несколько молодых девушек, некоторые были вовсе обнажены, возможно, одежда на них сгорела. Среди них же несколько мужчин и на одном из них была ряса священника. Он сжимал в руках почерневший растрескавшийся человеческий череп.
   Галичанин направился к ним, переступая через кучи мусора и не погребённые тела. Чем ближе он подходил, тем явственнее мог читать ужас и какое-то, что ли смирение. "Сектанты" - подумал Галичанин, и мысленно неприязненно скорчился. Но внешне, оставался совершенно приятным и доброжелательным. Наконец он подошёл достаточно близко, но только хотел раскрыть рот, чтобы задать вопрос, как нагая девушка заговорила первой:
   - Это был молодой человек... Наверное человек. Он сказал, что наш учитель лжепророк.
   - Да неужели?
   - Это так. Он так сказал, и так оно и было. Он говорил, то, что делал учитель - скверна, и всё ложь. Я... Я сама так думала, но все вокруг утверждали, что я заблуждаюсь, что я нечистая. Но он пришёл и укрепил меня в моём подозрении. Но он пришёл как раз тогда, когда мы уединились в алтарной, и учитель велел мне снять одежды, чтобы предстать перед господом, как я пришла в этот мир. Он же пришёл в тот самый момент и прервал это святотатство. Он указал на порок и сказал учителю:
   - Если ты свят, коснись распятия, - и протянул учителю распятие Ванира, учитель же схватил распятие обеими руками и поднял его высоко над головой. В ту же минуту его объяло пламя и его разорвало, а кровь его, разбрызгавшись, залила стены и вспыхнула, словно масло.
   - Мда! В чём-то он прав. А ты что скажешь, святой отец?
   - Что?
   - Что скажешь о госте своём?
   - Он не человек! Он сам один из ваниров.
   - Вот даже как? Интересно.
   Галичанин хотел ещё что-то спросить, но тут подбежал один из монахов. На нём не было лица, гонец явно запыхался, и как только остановился, у него перехватило дыхание. Он упал на колени и схватился руками за лёгкие, мука исказила молодое лицо. Однако он прокашлялся и снова смог встать.
   - Так что случилось?
   - Беда! Лесные бабы!
   - Что лесные бабы?
   - Идут сюда! Они уже вырезали несколько деревень и теперь идут сюда!
   - А как же пикеты крестоносцев, мазохисты?
   - Они отправились к мученикам.
   - Что? Да сколько же этих тварей?
   - Им нет числа. Они знают о нас очень много, и не ведают пощады. Те, кто убереглись от из стрел, были ослеплены и оскоплены, они шли колонной, держась за плечи друг друга, тому же кто их вёл, эти суки оставили один глаз. Они говорят, что вёли их по нашим тайным тропам наши же братья. И некто даже видели среди них клирика Беовульфа.
   - Проклятые предатели. От вашей грызни только...
   - Я не понимаю, что вы хотите сказать.
   - Ничего, ничего. Свега уже знает?
   - Да, господин. Он приказал вам покарать предателя Беовульфа и предводительницу лесных баб.
   - Он много чего мне приказал. А у меня только пара рук! Вашу ж мать! За что мне всё это?
  

***

  
   Что было удивительнее всего - я проснулся. Причем, даже не среди гротескных образов, рисуемых воображением ада. Я проснулся на сухой постели из листьев и чистой ткани. В воздухе пахло лавандой, пастушьёй сумкой, жжёными листьями, сыростью, вином. Вспомнились ассоциации с чем-то уютным, семейным, но более всего далёкое и не уловимое. Когда-то среди этих дебрей, окутанные душистым дымом сухих листьев и пряных трав. Столько упущенных возможностей, потерянного счастья. И показалось, что уже и жизнь вся прошла. Сверстники обзавелись делом, семьями, детьми. Они имеют цели, стремления, за что-то борются, ради чего-то живут. И лишь моя жизнь бесцельна и беспросветна, словно же меня приковали к штольне, во глубине свинцовой шахты, и сколько бы я не выбрал руды, я останусь там до конца своей жизни.
   Да и жизнь прошла быстро и бессмысленно. И так гадко стало ото всего этого. И если бы мои слёзы не высохли, я бы рыдал. Бывают дни, когда не хочется спать, лишь бы продлить этот день, отодвинуть по дальше следующее утро, когда не хочется, что бы новый день вовсе наступил, но бывают ночи, когда ты смыкаешь глаза, в надежде вовсе не проснуться.
   Рука потянулась в сторону и привычным движением нашарила посох. Привычным движением пальцев щелкнул замочек, и пружина вытолкнула чудесное лезвие. Я поднял его над собой. С минуту любовался его узором и переливами, металл походил на дерево, на полированный древесный распил, своим обилием переплетающихся нитей и волокон, прожилок. Казалось бы, его можно, как прут, сломать о колено, но эта лёгкость и иллюзорная хрупкость обманчивы. Он гибок, прочен, упруг и невероятно, бритвенно остр.
   Я аккуратно взял его за лезвие, ибо не доставал до рукояти, и направил его остриё в свое сердце.
   - Как иной раз парадоксально реагируют наши инстинкты на мир! Гипертрофированная жажда самосохранения толкает человека к суициду. Просто поразительнейший и абсурднейший, но реальный факт! - Ольгерд сидел напротив меня, в высоком резном кресле и что-то бесшумно смешивал в керамической ступке. Его присутствие, при таком интимном действии, вызвало раздражение, как если бы кто-то ворвался в супружескую спальню в разгар действия, и естественно, после такого вторжения в частную жизнь, желание продолжать резко улетучилось. Надменным движением я вогнал клинок обратно в ножны и положил его с другой стороны, подальше от великого охотника.
   - Ну, вот так-то лучше! Знаешь, не очень то приятно, когда делаешь-делаешь что-нибудь, стараешься, изворачиваешься, находишь решение, а потом, кто-нибудь досужий приходит и ломает всё одним движением. Учти, если бы ты это сделал, я бы воскресил одну только твою голову и всласть бы над ней издевался. Учти, я говорю отнюдь не иносказательно, наш уважаемый клирик Беовульф на практике доказал возможность подобных опытов.
   - Я думал, ты хочешь моей смерти.
   - Чего ради? Нет, ты конечно человек, в какой-то мере умный, но, в общем - дуб дубом!
   - Сказал бы я кто ты. Психопат чертов.
   - После официального обмена любезностями, этот разговор лучше прекратить. Лёгкое зашивать очень трудно, нитки использовать нельзя, вокруг них бы образовался гнойный пузырь, пришлось защипывать края с помощью муравьёв. Знаешь, как это делается? Берётся муравей, моется выкуренным вином, подносится к ране, он кусает края раны, и в этот момент ему откусывают голову. Его челюсти так и остаются сжатыми. Через какое-то время они рассосутся, как и не было их. А пока края не схватились на живое, старайся не сильно вертеться.
   Всё это время, пока он читал мне нравоучения, я следил за ним, и по мере этого мои глаза становились всё более и более круглыми. Смешав таки странное зелье, он положил в него комок ниток, затем, поморщившись, но всё так же продолжая говорить, взял порошок, сильно пахнущий опиумом, и, замесив его с вином, натёр мазью виски и дёсны. После чего речь ему давалась тяжелее, но руки продолжали ловко орудовать. Он распахнул халат на груди и сорвал повязку, затем двумя руками растворил края собственной раны и заглянув внутрь, пощупал пальцами пульсирующий орган. Такого зрелища я не видывал даже в лесу висельников, наверное, мне стало дурно, так как следующим что я видел, как он, вытягивая из ступки нитку, уже зашивал кожу, затягивая последние узелки, и в речи его явно был пропущен большой кусок.
   - ... тогда то я и понял, чем занимается этот ублюдок. И вообще, какие цели ставил перед этой братией мастеров Беовульф. Часть этого уничтожили инквизиторы, не без моей помощи, часть разбил я сам. Но, чёрт возьми, некоторые ублюдки всё-таки сбежали. И наверняка они унёс с собой самые необходимые книги и расчётные таблицы. Это как раз о том, что я говорил, нельзя повсеместно и свободно раскидываться такими знаниями, в надежде, что тупой народ всё равно его не поймёт и, решив, что это чудо, валом побежит в церкви. Среди тупого и злобного народа попадаются совсем не тупые, но такие же злобные уроды, которым на всё и всех плевать, у которых достаточно денег и сил.
   - Я сейчас не очень понял. Ты о чём?
   - Я? Об Адском Пламени конечно! Используя энергию живых тел, и в лучшем случае тел человеческих, можно вызвать раздражение воздуха в небе, которое обернётся разрядами молний, а этой энергии будет достаточно!
   - Достаточно для чего?
   - Ты что вообще не слушаешь? Если расколоть мельчайшую крупицу материи, из её недр вырвется огромная энергия. В Журганских же горах есть такие камни, что под своим весом, они распадаются и горят.
   - Мёртвые горы. Там где земля светится по ночам зелёным светом призраков...
   - Вот именно. Эти камни, даже не будучи взорваны, сами по себе несут ауру смерти.
   - Ну и что? К этим камням просто нельзя подойти.
   - Как бы тебе сказать. Тот парень, который сбежал из подземной крепости, был кузнецом-медником. Он очень талантливый алхимик. Он смог выковать доспехи...
   - Доспехи позволяющие приблизиться к этим камням...
   - Из золота, свинца и бронзы. Всё что я делал, имело целью уничтожить Беовульфа, с его учёными фанатиками. Ради этого я стал помогать другим фанатикам. А хрен редьки не слаще.
   - Да уж. Я видел. Может лучше бы, Беолульф создал то божественное оружие, или что он там хотел создать? И воцарился бы мир и порядок на урвийской земле.
   - Нет. Не воцарился бы. Всякий кто строит царствие небесно на земле - призывает на эту землю лишь ад.
   - И кто же достаточно умён и глуп одновременно, что бы призвать этих мудрецов себе на службу? Кто в здравом уме?
   - А кто вообще способен представить себе, что это такое? Они понимают лишь то, что это огромная власть, и всё. Остальное их не касается. Ни мне, значит никому... Ты же сам так рассуждаешь. Не мне объяснять это такому эгоисту и человеконенавистнику как ты.
   - Я не...
   - Да ещё и лицемеру и трусу... Тот, кто кормит такую мерзкую тварь, не может не быть человеконенавистником, гордецом, трусом, честолюбцем. Ты думаешь, она даст тебе силу, власть, могущество, сделает тебя властелином. Может, ты даже считаешь себя её хозяином. Но поверь, ты её раб.
   - Ты вправду видел? Я думал это бред, помешательство больного мозга.
   - Так и есть. Это твой бред и помешательство больного мозга, ставшие явью. Слышал когда-нибудь о Тульпе? Это такое чудовище, оно появляется, как только человек вспоминает о нём. Или произносит его имя. Однажды сто ведьмаков собрались вместе и попытались представить себе демона. И каждый в своем воображении нарисовал такой четкий и явственный образ, демон появился на самом деле. Так всегда бывает. Не нужно быть ведьмаком, чтобы пробудить Тульпу. Люди каждый день пробуждают своих демонов и живут среди них. Даже господь бог, сам Ванир - ничто иное, как Тульпа.
   Те, кто взрывают свои журганские камни, отравляя саму землю, оскверняя саму жизнь, они не ищут блага, не желают мира, не верят в будущее. Потому что они убивают будущее, они делают ни что иное, как кормят своими мечтами и болью других людей своего Тульпу, своего демона. Вот только демон никогда не насыщается. Он только становится толще и ненасытнее, и однажды он обязательно сожрет того, кто его кормит.
   - Я не хотел, чтобы она появилась. Я ненавижу её. Но она следует за мною по пятам. Однажды я думал, что избавился от неё...
   - От неё нельзя избавиться. Теперь ты - Дракон. Балавр. Самый страшный из всех демонов, что обитают во плоти, самый могущественный из всех оборотней. Одно радует, похоже, ты сам понимаешь, что... как бы это сказать, что болен, что ли? Как опиумный наркоман, они ведь ни за что не признаются даже себе в том, что больны.
   - Балавр. Я слышал легенду о нём. Воин верхом на драконе. Шоломонар и Балавр.
   - Шоломонар и Балавр, это один и тот же человек. Аверс и реверс. Это ты ведьмак. Сейчас, лёжа в постели, раненый и снедаемый остатками своей совести - ты Шоломонар, бездумный наивный ученик Дьявола, честолюбивый ученый и философ, но когда ты встанешь, раны твои затянутся, ты оседлаешь своего Тульпу, возненавидишь веси мир и себя в том числе, тогда то, ты как низшие оборотни, как берсеркеры, потеряешь человеческий облик. Тогда твоя совесть окончательно умрёт. Тогда ты станешь - Балавром.
  
  
  

IX. Одержимые смертью.

  
   Жизнь в Древене день ото дня становилась всё хуже и хуже. И дело было не только в шайках молодых, почти детей, фанатов церкви, громивших торговые лавки и ремесленные мастерские, портивших девок, и считавших, что так, они наказывают грешников и лицемеров во имя господне. Даже не в самих монахах, носивших бронзовую чешую под грубыми бурыми рясами. И не столько в кровавых массовых ритуальных убийствах чинимых поклонницами Кин и Сестрами Кровопролития или Ночными Охотницами.
   Беда была в том, что вслед за холодной весной выдалось холодное лето. Да такое холодное, что ночами бывали заморозки. Множество младенцев переживших дьявольскую зиму и весну так и не увидели тёплого солнца. И на полянах за стенами селений появилось множество маленьких холмиков.
   Из-за холода, птицы не вернулись в эти леса, а, начавшие было распускаться, древесные почки пожухли. Дикие стада оленей, изобилием своим кормившие жителей Угольских степей и ельников Дольнего Урвия не появились этой весной в Древлянских чащобах, вопреки природе и установленных веками порядков гона.
   Но и эти источники пищи, в обычные дни считались источниками роскоши. Каждодневная хлебная корзина древлян наполнялась отнюдь не диким мясом или яйцами, и даже не хлебом. Такие блюда истинно деликатесные, как лягушки, ужи, пиявки, являлись единственным доступным мясом. Неприхотливые лебеда и крапива, сосновые шишки, мелкая почти дикая картошка, - это и есть хлеб. За древесный уголь, в больших количествах пережигаемый из бесконечных и ничем более не ценных лесов, местные покупали дешевую рыбу у купцов и рыбаков, непременно приплывавших в Камышев каждые зиму и лето.
   Вот и теперь торная дорога, пролегающая через дебри, меловые горы и болотные гати была запружена волокушами с впряжёнными в них чумазыми людьми. Угольщики и их подмастерья с надрывом тянули впивающиеся до крови в плечи лямки. Они не расстроились, когда вместо ожидаемого ночлега в Белогорше, обнаружили только раскиданные по склону горы битые кирпичи и рощу из пик, вкопанных в землю.
   Они просто прошли мимо полусгнивших и объеденных мухами тел. Однако когда они прошли через зловонные болота и камышовые плавни и увидели берег моря, плетень Камышева и лениво ползущую по водной глади плавучую крепость. Воды Поющего моря были не желтоваты, и отнюдь не подобны золотым винам Ванхейма. Вода была грязная, охренная, багровая, бурая, серая. И в этой мути плавали чешуя, пузыри, изъеденные рыбьи тушки.
   Люди остолбенели. Кто-то брал в руки какую-нибудь рыбу поцелее, но тут же бросал обратно с несдерживаемой брезгливостью и омерзением, ибо глаза и пасти рыб были явственно поражены какой-то непонятной болезнью, превращавшей плоть в гниль и наполненные мутной бурой кровью пузыри.
   В гавани стояли несколько шхун, на некоторых, были видны небольшие пушки, но не люди. Никто не отворил ворот угольщикам, и они сами взломали их. За валом, было так же безлюдно, как и перед ним. Удивлённые люди углублялись в селение, но вскоре возвращались испуганные. Они рассказывали о сотнях мертвецов, нашедших смерть в своих постелях. На кораблях были не рыба, а травы и снадобья, но почти все они были не тронуты и разбросаны ветром из прохудившихся мешков. Толи их не успели применить, толи они просто не помогали и их бросили за ненадобностью.
   Угольщики с ужасом грызли свой уголь, издревле известный своими целебными свойствами и старались как можно быстрее покинуть пределы зачумленного городка. После чего, они свалили свой ставший бесполезным товар и подожгли его, подожгли вместе с городом. Никто не знал, заразился ли кто-нибудь или нет. Но припасов у них почти не осталось, многие были ослаблены голодом, холодом, отсутствием солнечного света и тяжёлой дорогой. Многие понимали, что, скорее всего они обречены. Но именно эта обречённость заставила их принять то страшное решение. Они не остались в этом месте, а пошли каждый к своему дому обратной дорогой. Разнося смерть по своей земле. Им то что? Им уже всё равно. Им хотелось вкусно есть, сладко спать и мять баб. Все остальное - пшик! Мусор...
  

***

  
   - Поединок?
   - Турнир! Лучшие мечники и топорники.
   - Говорят, они будут драться до смерти, настоящим оружием.
   - Да зачем же? Они же по убивают друг друга за зря!
   - Княжич Ярополк так повелел.
   И эти слухи множились, плодились и коверкались, передаваясь из уст в уста. Но основная мысль оставалась неизменной. Вырвавшийся из-под власти своего брата Ярополк жаждал укрепить свою пока шатающуюся власть. Ныне его положение было подобно висельнику, чья голова уже продета в петлю, но ноги ещё прочно стоят на табурете. И средство выбраться из петли он, как ему казалось, придумал. Это был грандиозный турнир в Бронзовом Замке.
   Несмотря на то, что княжич Влад забрал с собою несколько сотен воинов князей, с их слугами, челядинцами, дрессировщиками и тренированными крестьянами, в Гаэре ещё оставалось много витязей. Некоторые князья небыли связаны вассальной присягой, и многие селяне имели землю не от хозяев, а сами, милостью божьей. К тому же множество наёмников и защитников на службе князей церкви остались в своих домах.
   Впрочем, к турниру допускались абсолютно все, и любое убийство в стенах ристалища объявлялось законным. Это притягивало множество кровников и смертельно обиженных друг другом, даже больше, чем обещанная награда. Плата же за участие была чисто символична - пол гривны.
   И на следующий же день, после того, как глашатаи от имени Великого князя, о смерти которого, между прочим, пока никто не знал, провозглашали волю монарха, и созывали народ и бойцов, весть о новом невиданном до селе турнире облетела всю Гаэру и окраины соседних провинций.
   В течение всей следующей недели у ворот Бронзового замка толпились желающие записаться в участники. Их было не меньше трёх тысяч. Копейщики, топорники, мечники, борцы, всех родов и сословий. Арена уравнивала их, как сама смерть.
   К концу недели все желающие, кто был в состоянии уплатить положенные пол гривны, были вписаны в реестр и уже разбиты на первые пары. И тут выяснилось новое интересное обстоятельство. Чтобы не растягивать турнир надолго, в первый же день все пары должны сразиться одновременно. И происходить это будет на улицах столицы. Под побоище был отведен целый квартал. Старый город, обнесённый деревянной стеной, где жили преимущественно воры, шлюхи, убийцы и скупщики краденного, и даже ростовщики. Старый город сразу же окружили стражники в волчьи шлемах, служившие лично Ярополку. Они не впускали никого и никого не выпускали. Жители же других кварталов заполняли вершину окружающего вала, занимая лучшие зрительские места. Все радовались и были возбуждены. Многие хвалили молодого княжича за находчивость, ведь уже не первое поколение князей безуспешно пыталось вычистить этот квартал от заразы. К тому же в обнищавшей голодной стране давно не было подобных зрелищ. Невиданных, пусть и кровавых.
   В назначенный утренний час княжич появился на валу в сопровождении своей свиты. В его окружении почти не было князей и монахов. В основном это были телохранители из воинов с Оборотневого Острова, представители из старейшин и вождей, союзных княжичу волчьих кланов. Были во множестве торговцы, менялы, знатные мастера и зажиточные крестьяне, даже несколько богатых лавочников. Мещане ликовали, превознося нового наместника.
   - Посмотрим, как они взвоют, когда вернётся Влад, а с ним и старые порядки, - злорадно думал княжич, принимая восторги толпы. Он обернулся к следовавшему за ним по пятам карлику и спросил: - Пан Дурак, все готово?
   - Да, пан Ярополк. Вот только пан Волкулак отписался, что его не будет. Он увяз где-то на юге. В Уголе что ли?
   - В Уголе? Далеко забрался. Что ему там нужно?
   - А, поди, разбери. Может Поморья ему мало, решил ещё чего оттяпать.
   - Шире пасти не откусит.
   - Оно то да, да только кто его пасть мерил?
   Тем временем распахнулись двое ворот прорубленных в противоположных стенах, и их них на улицы воровского квартала ринулись два отряда разномастно вооружённых бойцов. У одних лоб был повязан жёлтой тканью, у других алой. Окружённые и брошенные меж жаждущими крови бойцами, некоторые из местных жителей попрятались в своих убогих домах, забаррикадировавшись изнутри, другие же напротив выходили на улицы, забирались на крыши домов, вооружаясь ржавыми ножами, дубьём и обрывками цепей, камнями.
   Два отряда, как настоящие армии, ворвавшиеся во вражеский город ринулись навстречу друг другу, устраивая резню на каждом углу, прячась и врываясь в дома, устраивая засады, друг на друга, подстерегая противника из-за угла, получая камнем по черепу откуда-то сверху, разбрызгивая свои и чужие кровь и желчь, выворачивая кости из суставов, вспарывая животы, оставляя свои внутренности на концах копий.
   Зрители ликовали, наслаждаясь зрелищем битвы, азартом схваток. И опасные раны, получаемые участниками и даже смерти не беспокоили их, но лишь до тех пор, пока один из топорников красных не разрубил желтого копейщика пополам, своим огромным бронзовым топором пополам. Мозги, кишки, осколки кости, разлетелись в стороны. Омерзительнейшее зрелище на мгновение заставило толпу ужаснуться. Но лишь на мгновение. Бояться смерти позорно! Ведь так говорит великий княжич. Торговцы, лавочники, мещане, хуторяне вечно презираемые, и унижаемые, наконец, могли насладиться видом страданий тех, кто прежде грабил и избивал их без всякого возмездия. В конце концов - это преступники, они и так заслуживают только смерть, это князья, которым лишь бы по драться, да убить кого-нибудь. Лишь бы упиться, да пограбить, поглумится над безоружным человеком, это добровольцы, они сами знали куда шли, а если не знали, так парой сотен дураков станет меньше. Всё верно! Всё правильно. Слава Княжичу! Слава народу! Слава!
   Трупы услали улицы квартала, их оттаскивали к стенам домов и в канавы, чтобы не мешались. Где-то начинался пожар, и это дом попросту разбили и развалили, чтобы огонь не перекинулся на другие строения и деревянные стены.
   Спустя пару часов бойцы устали и их ряды уменьшились на две трети. И хотя оставались воины ещё с обеих сторон, их было не много. Все красные с головы до ног, и уже невозможно было различить какого цвета на них повязки. Княжич величественно встал и взмахнул своим серым знаменем. Резня была окончена.

***

  
   - Отходим! Отходим! Да бежим, же, мать вашу! - женщины с луками на перевес спешно возвращались в лес. Кто-то, в азарте, никак не мог остановиться, такие, пробежав немного, обязательно останавливались, что бы пустить ещё стрелу, другую в медленно и с трудом догонявших фанатиков в серых рубищах. Но остальные в большинстве своём, повинуясь здравому смыслу и природному страху, бежали не оглядываясь.
   И я бежала с остальными. Ещё две сестры бежали рядом со мной, и втроём, мы несли четвертую на руках. Её нога была неестественно вывернута, мышца разорвана и порою, казалось, что в просвете раны показывается кость. Я старалась не смотреть на неё, но она каждый раз попадалась мне на глаза, и дурнота всё сильней овладевала мною.
   Мне очень больно. Каменным пером, воткнутым в дубьё булавы, один ублюдок пробил мне щёку и челюсть, и теперь кровь шла изо рта не переставая, от боли я не могла её сплёвывать, и она, мешаясь с омерзительно густой и липкой слюной, вытекала на подбородок, капала на грудь и руки, и лезла в горло. Я захлёбывалась.
   Как же мне было себя жалко! Своё изуродованное лицо, свои коренные зубы, всю себя! Слёзы не сдерживаясь, лились по щекам, промывая дорожки в кровавых разводах слюней. Ну почему меня ранили не в руку или даже ногу, не в спину, а именно в лицо? Почему именно так? Почему со мною? И крошка зубов во рту омерзительно по хрустывает.
   Наконец, мы углубились достаточно глубоко в чащу, показались наши рогатки, вкопанные в землю, а вскоре раздался свист лучниц-кукушек на деревьях. Тут было относительно безопасно. Но, тем не менее, наши мучения не кончились, как только наши сёстры переступили черту лагеря.
   В лесу и на опушках ещё раздавались тренькающие звуки луков и лязг ржавых цепей. Но это была уже не наша битва. Мы подошли к шалашу, где травница, как умела, останавливала кровь и заживляла раны. Раньше она хорошо справлялась, даже с тяжёлыми увечьями, иногда полностью исцеляя покалеченную руку или ногу, но сейчас вокруг неё было слишком много сестёр, и все в ранах, с поломанными костями, истекающие кровью, и теряющие разум от боли.
   И конечно до меня пока ей не было дела, она возилась и оторванными венами, и вспоротыми животами. Я присела прямо на землю, возле шалаша и опустила голову в низ, чтобы вязкая красная слюна стекала из моего полуоткрытого рта, не заливая горло. Как же мне было себя жалко!
   Из головы не выходил образ того подонка. Тощего плешивого, с жидкой жёлтой бородкой. Он был пронзён пятью стрелами, две из которых, я всадила в него лично с десяти и шести шагов, но, тем не менее, он продолжал бежать на меня, размахивая самодельным крестом, связанным верёвкой из двух отломанных веток. Конец этого креста он утыкал острыми, массивными осколками булыжника. Он бежал не чувствуя боли, словно страдания лишь приносили ему новые силы, и даже, как будто, наслаждение. Он рвался вперёд прямо на мои стрелы, и лишь когда я воткнула ему под ребра свой меч, он остановился. Я решила, что он на конец умер, но в тот самый момент он из последних сил таки достал меня своим крестом.
   Фанатик, сволочь, ублюдок. Их плётки со свинцовыми грузилами на концах, их цепы, их крючки и зубчатые лезвия, прилаженные к палкам. Это оружие предназначено только лишь для того, чтобы причинять омерзительные увечья и нестерпимую боль. Незаживающие раны. Ведь такая рваная рана никогда не затянется. И, даже если человек не умрёт, он всю жизнь будет вынужден каждый день по нескольку раз испытывать мучения перевязки. Мне вдруг представилось, что со мною будет тоже самое, и почему-то я увидела себя в образе уродливой старухи, обрюзгшее бесформенное тело, недвижимое лицо и кровавая слюна, каплющая с онемевших губ. И, наверное, я заплакала ещё громче, потому, что, кто-то обнял меня сзади за плечи, и стала шептать на ухо:
   - Успокойся. Потерпи, девочка, потерпи ещё немного, зайчик. Всё с тобой будет хорошо. Потерпи...
   Вскоре в нашем лагере появилась Кровавая Ворон. Как всегда вся в красном и золотом. Впрочем, я не видела её, не поднимая глаз от земли, но шума её свиты было достаточно, чтобы понять, что происходит. Звенели многочисленные кольца и брелоки, привешенные к оружию девушек, раздавались сдавленные полузадушенные ошейниками и петлями-удавками голоса бывших монахов-предателей, ныне рабов нашей предводительницы. Они что-то пытались объяснять, но на все их слова слышалась только громкая истеричная брань и глухие удары.
   Предводительница Сестёр Кровопролития и Ночных Охотниц то и дело подходила к раненым, пытаясь что-то выведать у них, но это у неё, по-видимому, не получалось, либо то, что она слышала, было таково, что каждый раз она нейзменно срывалась на пискливый крик.
   Кампания явно повалилась. Боевой дух безудержно продолжала падать, даже у ещё не бывавших в бою отрядов. Но единственное что в последствии она приказала - это под страхом смерти не покидать лагеря, не говорить с другими сёстрами, не пускать в лагерь никого, кроме раненых, увечных и целительниц. Этакий моральный карантин. Унижение.
   Вскоре она ушла и направилась к следующему лагерю. И вокруг сразу стало тише и спокойней. Нервозность как-то сама собой улеглась, и даже, казалось бы, полегчало. Наконец дошла очередь и до меня. Усталая ведьма заставила меня открыть рот через боль. Она дала мне какой-то наркотик, от чего боль постепенно прошла. И пока зелье всасывалось, она успела заняться нашей подругой с перебитой ногой. Правда через четверть часа эта девочка умерла, так и не открыв глаз. Даже не понятно от чего. Ведь не от потери же крови, кровь мы остановили ещё во время битвы. Может от шока? Или поганые мужланы кропили ядом свои орудия. Или просто грязь, случайно попав в вены, отравила кровь. Это было страшно. И каждая из нас боялась. Ведь погибнуть оказывается так просто. Достаточно иной раз одной маленькой ранке или царапинке, лишь стоит ей загноиться или попади в неё зараза.
   Когда травница вновь освободилась, она достала из челюсти остатки расколовшихся зубов, и зашила щеку. Положила за щеку пучок пряной травы, и заставила закусить больным местом. Она успокоила меня тем, что пропало только два зуба, а щека зарастёт без шлама.
   - Ну, может маленький шрамик останется, так его и вовсе не будет видно. Что-то ты бледная, вытекло из тебя много. Но терпи, терпи. Тебе бы поесть. Но нельзя пока. Терпи. Поспи. Сон восстановит силы. Завтра попей вина. Сразу окрепнешь, и сил прибавится. А сейчас поспи.
   Я, наверное, уснула прямо там, вповалку с ранеными и умирающими. Засыпать долго не пришлось. Бессонница не мучила, слабость пересилила меня, и хотя было страшно, и засыпать не хотелось из опасения, что уже не проснешься. Но потом всё было мутно и не нужно, словно и небыло...
  
  

***

  
   Утром оказалось, что из нас, из трёхсот сестер умерло тридцать девять, и, считая с теми, кто умер ещё вчера и кого оставили на поле, получилось шестьдесят семь. Почти все мои знакомые и товарки. Они оставили меня, а я, получается, осталась здесь совсем одна. Как они могли так поступить со мной?
   Проклятье! Это проклятье! Ведь всё начиналось с того, что вот также меня оставила не названная, а родная сестра. Вот так же бросила меня одну судьбе! Ну почему? Неужели вы не понимаете? Не понимаете, что принадлежите не только самим себе? Было пакостно.
   В лагерь пришли новые целительницы, ведьмы, присланные шабашем по просьбе Кровавой Ворона. Они принесли много лекарственных трав и масел, много вина и ягодного мёда. Но они с такой брезгливостью приступали к обработке ран, что иной раз казалось, лучше бы и вовсе не приходили. Старая травница постоянно кричала на них. А они на неё. От шума больным становилось хуже и, в конце концов, я и несколько таких же легко раненых, под угрозой оружия выгнали помощниц прочь, предварительно отобрав, все, что у них было полезного, вплоть до одежды. Так мы их и выгнали в сырой лес, нагими и голодными.
  

***

  
   Утро занялось холодным. Я проснулась и почувствовала, что одеяло подомною мокрое и холодное. Я быстро встала и скинула с себя второе сыреющее покрывало. Туман продолжал опадать на землю маленькими водяными пылинками. Я попробовала щеку пальцами. Она слегка опухла, но болела меньше. Я сплюнула на землю накопившуюся слюну. Крови в ней не было. Сразу стало легче. Тогда не долго думая, я сгребла в охапку оба одеяла, свои ножи, бронзовые трёхпёрые бумеранги и мельхиоровый меч, и пошла к ближайшему костру.
   Кукушки в гнездах ещё не менялись, и можно было видеть, как некоторые девушки, обняв ветви руками и ногами, спали прямо на деревьях. Те же, кто из-за ран были вовсе освобождены ото всякой работы, сидели и лежали вокруг большого костра в центре лагеря. Еще несколько огней горели в разных местах, возле землянок и шалашей. Я подошла к одному из меньших очагов и присела на сухое место. Мокрые одеяла, были повешены на жерди, воткнутые в землю у огня. Тут сидело мало девушек, всего три. Все в рваных широких штанах, заправленных в низкие боты, с грудью плотно обмотанной полосами ткани. При них не было никаких доспехов или оружия. И они явно не понимающе смотрели на меня, всюду таскавшую свою связку ружья.
   - Да брось ты свои железки, в самом деле, успокойся и присядь.
   Я молча села. Рука нащупала палочку, и я машинально стала копошиться ею в пепле. Одна из девушек положила перед собой на землю доску, плеснула на неё водой, чтобы промыть. Как раз в это время из ещё темного леса к рогаткам вышли две охотницы. Они несли небольшую плетёную корзину. Сквозь щели в её стенках, было видно, как там, что-то копошится.
   - Эй, девочки, это что у вас?
   - Змеи. Только что наловили, - сказала одна из них, подходя ближе и наклоняя корзину, чтобы лучше было видно.
   - Что это они все такие мелкие? Гадюки?
   - Ага.
   Охотницы присели к огню. Кто-то тут же достал небольшие глиняные горшочки. Мы доставали змей крючками, и, хватая их у самой головы, заставляли кусать край горшочка, до тех пор, пока яд не переставал течь. Вдруг кто-то громко охнула, змея укусила её за палец, но девушка и не думала пугаться, она пососала, какое-то время, укушенное место и продолжила работу. Змеям у которых яд кончался, мы тут же отрубали головы, а тушки передавали той, что сидела с ножом и доской. Она уже настрогала несколько длинных острых палочек, и теперь разрезая змей под брюхо и, сдирая с них кожу, насаживала мясные полоски на эти самые палочки и втыкала их в остывающий пепел, поближе к горячим углям. Я взяла в руки одну шкурку. Совсем маленькая, наверное, даже на ремешок не хватит.
   - Да! Раньше здесь водились змеи побольше, - мечтательно протянула стряпуха, - из одной шкурки можно было пару сапожек сшить, а то и две.
   - Новости, какие есть? Не слышали?
   - Слышали, слышали. Вчера ещё двести наших полегло. Ворон в бешенстве. Если так дальше пойдет, кто-нибудь из младших сестер ногтями выдерет у неё сердце. Говорят, монаха, который показывал дороги, и бреши в обороне своих братьев за то, что вывел нас на засаду, вчера ночью казнили.
   - Да мы тоже что-то такое слышали, в соседнем лагере. Охотницам запретили касаться монаха больше, чем тремя пальцами, чтобы не убить сразу, и каждая смогла отомстить ему. Монаха прогнали через толпу, и каждая охотница втыкала до крови в него длинные заострённые ногти. А когда монаха вытащили из толпы, он был ещё жив, но в некоторых местах мясо слезло с его костей. А потом его разорвали на куски, и ночью вывесили его члены на дереве, что стоит ближе всего к врагу, чтобы фанатики видели.
   - Так и надо, пусть знают суки...
   - На них это не подействует, - как-то совсем безразлично произнесла я, и все, почему-то замолчав, посмотрели на меня. Я отвернулась к огню и продолжила:
   - Им это только понравится, решат, что их брат умер мученической смертью. Теперь он стал для них святым, готова спорить, если бы мы просто подкинули им его труп, они сами бы разодрали его на мощи. Помните, когда мы дрались с ними, на многих болтались фетиши из плоти, наверняка человека.
   Их бьёшь, а они целуют клинок. Они сами себя стегают до крови своими цепями, до мяса, до кости. Фанатики! Думают, чем больше страданий они вытерпели, тем сладостней им будет в раю. Да уж! Они, похоже, уже и не отличают рай от ада, ведь они уже даже получают наслаждение от собственных мук. За свои мерзости они непременно попадут в ад, но его муки будут им только сладостней. Да что же это за мерзость такая?
   - Замолчи, дура! Они также боятся смерти, они ведь не знают, что...
   - Они не знают, они уверенны, убеждены, для них это истина, и нет ничего больше. Боль вводит их в божественный транс. Так они приближаются к своему Ваниру.
   - Да что же? Их ублюдочный бог вселился в них?
   - Как в сказках. Древние боги огромной силы взывали к своим поклонникам, делились с ними своей силой, и сила эта меняла саму природу людей. Уродовала их. Извращала...
   - Нужно стереть их с лица земли. разбить камень, расщепить дерево. Нужно разрушить храм! - говорила я.
   - Верно, и тогда Кин озарит своим светом весь Урвий, - подхватила одна из девушек. Какое-то время я молчала, но потом всёже произнесла шёпотом, так что, наверное, никто и не услышал:
   - Ты ничего, ничего не поняла... Я сама разрушу Храм!
   Я встала, кинула две изжаренные тушки в свою сумку на поясе, подняла оружие и одеяла.
   - Куда это ты?
   - Пойду, пройдусь по лесу.
   - Тебе нельзя, Кровавая Ворон запретила раненым...
   - Пускай тогда отрубит мне голову.
   Больше никто меня не удерживал. Я натянула свои ремни, накинула на плечи оба одеяла, удобно закрепив их ремешками и шнуркам, сделала из края одного одеяла капюшон и спрятала изуродованное лицо в его тени. Прежде чем уйти, я подошла к клетке с филинами и достала оттуда своего. Быстро написав записку на лоскуте ткани, я привязала её к ноге птицы и отпустила филина в небо. Он такой же ночной охотник, как и я, он не подведёт меня. Серая птица быстро поднялась на высоту и унеслась в даль, не оглядываясь. Когда он прилетит к Матерям шабаша, то, что они прочитают, им очень не понравится. А пока, я теплее укуталась в свой плед и бесшумно скользнула в черноту леса.
  

***

  
   Вот и место, где нас так ловко достали монахи. Точнее даже не монахи, а банда фанатиков. Здесь лес кончался, и начиналось открытое поле. Его пересекала мелкая речка. Вода в самом глубоком месте едва по пояс, но течение очень сильное. Стоит оторваться от дна и тебя уже несёт с огромной скоростью, и ты сшибаешь по пути своим телом других.
   Вон там ниже по течению в воде были спрятаны колья. Они были привязаны к тяжёлым камням и остановлены крепко, остриями против течения. Ничего не скажешь, хорошая работа. Даже не верится, что кучка бездумных умалишённых могла до такого додуматься. Да, скорее всего это и не они. Их тактика изменилась очень резко и кардинально. Раньше они наваливались толпой и давили своей массой. Теперь их число значительно убавилось, и как раньше биться они не могли, но продолжали тем не менее. А тут... Ловушки, засады. Смертники с факелами навьюченные мешками с порохом.
   На другом берегу стоит деревня. Она находится в овраге между двумя высокими холмами. Склоны холмов осыпались, и взобраться на них не возможно, кроме как из деревни. Если бы мы захватили этот хутор, можно было бы наладить переправу и отсюда двинуться прямо на собор.
   Когда наши отряды перебрались через реку, деревня встретила нас безмолвием. Жители либо бежали, либо попрятались. Но когда мы вошли в овраг меж холмами, то обнаружили посреди деревни деревянную крепость со стенами из плетня. Её точно не было, когда разведчицы приходили сюда.
   Вооружённые пращами монахи неожиданно поднялись из-за стен и засыпали нас камнями. Из калиток крепости ринулись мазохисты, они выскакивали из домов и спускались со склонов. Нас погнали как стадо обезумевших коров обратно к реке... и там были колья.
   Затем нас гнали по полю до самого леса. Нас ловили. Как рыбу, как зайцев, как перепёлок. Мы больше небыли охотницами, охотниками были они. Это позор!
   Я стою под большим деревом. Скрытая его ветвями и смотрю на это поле. На нем всё ещё лежат неубранные тела. Река запрудилась телами и разлилась. На берегу ходят люди. Но с ними что-то не так Они шатаются. Пьяные что ли? Нет, не пьяные. Кажется, они больны!
   Тогда я вышла из своего укрытия и, прячась в высокой прошлогодней траве, стала красться к берегу. Когда я подошла достаточно близко, что бы рассмотреть, что там происходит, то увидела омерзительную картину. По берегу бродили умалишённые. Они бессмысленно ходили кругами, шатались, топтались на месте, падали и ползли. Их кожа местами вздулась огромными пузырями, и было слышно, как внутри этих пузырей хлюпает жидкость. Лопнувшие пузыри обнажали кровяные язвы. Чумные кричали и мычали как звери, от них исходил трупный запах, а нечистоты сочились из всех отверстий.
   Я с ужасом зажала тканью рот и нос. Эта чума наверняка невероятно заразна, если так быстро распространяется. Сама смерть! Она пришла к тем, кто её боготворил. Проклятье, нужно убираться. И я бежала в ужасе прочь, не таясь, во весь рост. Бояться было больше нечего.
   Вскоре я вернулась в лагерь. И отдышавшись, упала на землю. Одна из девушек подошла ко мне и помогла подняться, она удивлённо посмотрела на меня:
   - Ты что чёрта увидела?
   Я улыбнулась и подняла глаза, но только мой взгляд коснулся её, как улыбка тут же пропала. На шее девушки вздулся маленький пузырек, и на руке, и на плече...
  

***

  
   - Ноне истинное чудо было явлено миру, ибо жар лета, был изгнан с земли волею божью, именем Ванира, и в месяц сей, месяц нивы, с серых небес на землю выпал снег! Радуйтесь! Радуйтесь правоверные! Господь явил нам лик свой, ибо грядёт пришествие его в образе плотском. И дух его воспрянет от эфира и вселится в кости, а кости обрастут мясом и потекут кровь, желчь и слизь.
   Из берлоги и тёмного леса адского выйдет волк, на чьей спине стоит проклятый город, в коем обитают навьи, мытари. Волк этот имеет вшестеро шесть саженей от носа до хвоста, и шерсть - железную щетину, а зубы - бронзовые била, глаза - пылающий янтарь, а пасть - огненная бездна.
   Он поднимется от запаха близящегося господа, и побежит от него, отряхнёт леса, и всякие травы, и мхи коими оброс, и всякая гниль и парша из его шерсти вылезет наружу. И будет он преисполнен стыда и страха, и негде будет ему скрыться. И тогда он пойдёт на самый край света, что высится за пустошами, и над проклятым Морем Червей он встанет на задние лапы, и обопрётся о твердь земную, дабы воспарить в небе, и настигнуть солнце зубами. А яко настигнувши - проглотить! - слова проповеди возносились высоко, к вязнущим во мраке сводам башни. В великом зале собора собрались несколько тысяч человек, половина из которых состояла из мазохистов. Многочисленные же монахи ордена расположились на хорах, парапетах, карнизах и балконах, ведя красивый дурманящий напев, достаточно громкий, чтобы проникать в каждый закоулок величественного храма, и даже за его пределы, к толпам страждущих, окружавших собор, но достаточно тихий, чтобы ни единого слова каноника не было проронено в пустоту, и подобно семени пало в почву.
   Снег шёл уже второй день, среди лета. Галичанин стоял, опершись о холодный камень в темной нише, и смотрел в окно. Но и там было темно, несмотря на полдень. Конечно, не так темно как в соборе, но и не так, как должно быть в добрый даже зимний день. Тугие тучи заволокли собою небо от края до края, и пурга не прекращалась, засыпая снегом тысячи людей, которым места в соборе не хватило. Галичанин подошёл к самому окну и посмотрел вниз, на толпу. Люди стояли и молились, молились всем миром, и всякий вопрошал у соседа, что там в самом соборе? Как там дела? Ужо ли сокрушим? Переживём?
   Что они собираются пережить? Самой их верой отцы их уже приговорили всех ко смерти. Они ждут мора, и мор пришел к ним. Они звали конец света, и тьма пришла к ним! Если слишком часто звать Чёрта, однажды он услышит твой зов и придёт!
   Мор! Давеча очередной караван ванхеймских кораблей прибыл от берегов Оборотневого острова, привезя свои товары. Это были товары островитян и те немногие ванхеймские товары, которые пропустили правители волчьих кланов. Да теперь их и правителями трудно назвать. Все они дрожат в страхе перед берсеркерами честолюбивого Волкулака. Скоро этот торгаш и интриган станет Великим князем Оборотневого острова и Поморья. Славное отгрохал королевство! Да ведь я сам ему в этом помогал.
   Так, вот же... Корабли. На кораблях с острова были привезены клети с берсеркерами, в соответствии с тайным договором, и в соответствии все с тем же тайным договором, они были обменяны на запечатанные амфоры. Говорили, что амфоры с вином, для воинов кланов, чтобы купить роскошью их любовь. Я сам так думал. Но вот, началась неожиданно буря. Караван был разбит и потоплен. А неделю спустя, к берегам Древеня стало волнами прибивать мертвую рыбу. И начался Мор! От вина, рыба не болеет, От вина, чума не рождается. Так чем же я торговал? Неужто во всей этой тайной возне, есть еще и такие тайны и силы, о каких даже мне не ведомо!
   Но всё пустое. Как же болит голова! Иголки в мозгу, нет в крови, кровь бьёт и втыкает свои иголки, разносит их по венам. Как же больно! Проклятье! Руки потянулись к кисету и извлекли длинный мундштук и глиняную люльку. Привычными механическими движениями, скрутили трубку и набили белой рассыпчатой смолянистой массой. Кусочек крошащейся смолы был слишком плотным и смерзшимся на холоде, пришлось достать из костюма булавку, одну из тех коими держались красивые складки, и хорошенько поковырять, раскрошить. Теперь смола хорошо раскуривалась и вскоре задымилась прозрачным желтоватым дымком.
   Я глубоко втянул дым в самые лёгкие. Яд постепенно проникал в моё тело, убивая не боль, но ту живую ткань, ещё способную эту боль ощущать. И стало легче. Сразу перестали мерзнуть пальцы на ногах. И голова. Резь больше не чувствовалась. А свет свечей не колол глаза.
   Вдруг я пошатнулся, пул ушел из-под ног, и едва только я успел ухватиться за стену. Да что же они? Там с наружи, что ли собор раскачивают? Проклятье! Как хорошо бы было сейчас упасть на кушетку и докурить до конца, забыться, перенестись в далёкую невидимую страну. Но нельзя! Нельзя. Усилием воли я оторвался от мундштука и пальцем, не чувствуя боли затушил, недогоревший опиум. Не многие могли бы сделать такое. Всякий кто курит эту дрянь, думает, что он может остановиться, когда нужно, но им не нужно, и в этом их слабость. А я могу, я знаю, когда нужно! Впрочем, если я начинаю думать так, значит уже всё! Значит, эта штука уже победила меня. Но впрочем, пустое, пустое. Нужно подышать чистым воздухом и дурман пройдет, и боль ещё не скоро вернётся.
   Пора бы уже канонику смениться, не век же ему служить у подножья кумира? Какой-то он странный. С тех пор, как я вернулся после битвы с лесными бабами, он стал каким-то другим. Он то и раньше был дурным, но всё же вполне здравомыслящим дурным. В его безумии была логика. А сейчас. Сейчас он словно помешанный. Может, он просто болен? А что? Вполне. Вполне, он болен. И болезнь просто прогрессирует день ото дня. Хотя. Ведь будет же для потомков загадка. И будут одни говорить, что был безумцем, и в безумии вершил зло, и в том ему оправдание, а иные будут говорить: рас был безумцем, сдали бы его в божий дом монахам, на молитвы, ан нет же, и умные люди за ним шли, анну сыщи такого юродивого. Нету. И то, правда, что мы сами безумцы. Безумного судим. И ведь из года в год всё тоже: обезьяна народ потешает маскою обезьяны. Проклятье! На воздух! На воздух! Воздуху! Совсем плох стал.
   Но вскоре и этот дурман прошел. И хотя было темно, на глаза были надеты прокопченные стёкла очков, дабы никто не видел в их белках опиумной дымки и русалочьей слизкости.
   Отстоявшего два дня молебна каноника Свегу таки свели с кафедры и, взявши под руки, повели в его кельи, а его место занял другой уже вошедший в раж святости. Я же последовал за каноником. Мне было, что ему сказать, и о чем спросить. Однако только я приблизился к канонику, как меня обступили бурорясники и схватили за руки, за локти и плечи, сжав до хруста в кости. В изумлении и бешенстве я окрикнул каноника. Тот медленно обернулся. И я увидел, что глаза его были закатаны под веки, и смотрел он одними пустыми белками.
   - Прибывай и почуй в Ванире! Слава! Слава тебе!
   И только он прокричал это, как какая-то странная жидкость стекла каплями на каменный пол по его ногам, и ряса предательски замокрела. Я стоял в ужасе, полностью осознавая происходящее. Каноник потерял рассудок. Но вдруг глаза его выкатились, а слюнявый рот обрёл твердость. Он взглянул на меня тем взглядом, каким смотрел раньше, отдавая приказ на казнь:
   - Дракон не убит! Олень не убит! Волк прячется в темноте. Ему нужно вспороть брюхо, и тогда солнце вырвется на свободу! Убей! Убей! - его глаза снова начали закатываться. А речь терять внятность, он продолжал орать захлёбываясь заливающей его рот слюной, - Убей! Убей! Убей! Ууууубеееяяяяяяя!
   Бурорясники отпустили меня. Но я более и не рвался. Впавшего в морок каноника увели. Толпа продолжала молиться. А меж тем в Древень шли войска княжича Влада, а тайными путями, к башне собирались князья церкви, на вселенский собор. Пришло время выбирать нового патриарха. Потому что старого во сне задрал медведь. Залез окаянный в окно на третий этаж обнесённого стенами терема, и разорвал старца на куски. Медведь! Один из тех, кого Волкулак продавал в стальных клетках.
   Что же мне делать? Хорошо бы уйти. Теперь то нашему святому отцу всё равно. Но вдруг он как сейчас придёт в себя, и что тогда? А снег продолжал падать. Он уже не кружился на ветру белыми мухами, а тяжело опускался прямо на землю большими мясистыми комками. Это мои демоны. И я видел, как черти лезли прямо из стен собора, из щелей, ползли тараканами вверх к чернильной, дегтевой черноте сводов, и падали оттуда на головы праведно верующих. Огромная черная птица бешено забилась в мутное стекло окна, схваченное свинцовыми полосами. И небо всё в черных птицах. К чёрту! Где моя трубка!
  

***

  
   На четвёртый день игр было завершено семь тысяч поединков, воле половины которых завершились смертью одного или обоих участников, более двух третей получили увечья, не позволяющие им более не участвовать в боях, ни заниматься каким либо ремеслом. Те же, кто вышли из боев невредимыми, и победителями, склонив головы перед государем, были им обласканы. И многие чемпионы получили награды, и всяческие почести и титулы. И все славили нового государя, забыв, что не погребён еще прежний, а новый законный, Нине молод и здравствует, пусть и далеко от столичных стен.
   И был дан государем пир. Многие недруги Ярополка поначалу смеялись. Мол, откуда у нищёго княжича деньги на пир. Но деньги нашлись. Зажиточные крестьяне поставили добрый разносол, княжескому столу, а городские купцы и ремесленники обеспечили дорогую посуду, скатерти и ткани. В назидание ропщущим и к восхищению алчущих, пир был огромен и велик. Столы были накрыты на всех улицах города. И всякий горожанин пировал вместе со всеми. Главный же стол находился в тронной палате Бронзового замка. И за ним, на резных скамьях сидели чемпионы и отцы города, вперемежку со священниками и знатными князьями. По правую сторону княжича сидели крестьянин Полеса, Карл, прозванный дураком, а ныне совещательный советник, и обвенчанная супруга нового князя. То, что великий князь взял в жёны крестьянку, по старинному славному обычаю грело сердца подданных, и тосты во здравие молодых звучали чаще, чем во славу чемпионов. По левую же сторону от Ярополка сидели ванхеймские мореходы, капитаны кораблей, и послы волчьих кланов. И со всеми Ярополк вёл ласковые беседы, и лились меды, и хмель кружил головы. Гости лезли целоваться друг с другом. И все кричали: Любо! Любо! Любо!
   Но вдруг раздался резкий, трезвый голос, заставивший всех в изумлении умолкнуть. Среди застольного гвалта вдруг громко раздалось: Не любо! Тишина разлилась по залу. Но лицо княжича оставалось неизменным. Он по-прежнему улыбался, и глаза его светились теплотой. Он громко, но мягко произнёс на всю притихшую залу:
   - Так что же не любо?
   Народ, пирующий за столом, не боялся князя, он был за него горой, и тишина настала именно по тому, что люди услышав такое, были моментально приведены в состояние бешенство, и они следили каждый друг за другом, так кто же ссучился?
   Но сказавший это человек не боялся никого. Это был чемпион, знатный князь. Он поднялся из-за стола и вновь громко произнёс:
   - Не любо!
   - Говори! - велел Ярополк.
   Князь поклонился, придерживая венок победителя, чтобы не скатился с головы, и заговорил:
   - А те не любо, что вы здесь гуляете, пируете, губите забавы ради лучших воинов государства, пьёте вино вот с этими псами, целуетесь с ними, и это когда их сучий царь топчет со своими ублюдками полулюдьми наши земли.
   - Какие же "наши" земли топчет, брат мой названный Волкулак?
   Чемпион был несколько обескуражен таким поворотом, но всё же твердо продолжал:
   - Мало им было посрамить нас на море. С пиратами не своевались! Со швалью бандитской. Отдали им целую провинцию. Так им того мало! Не помещаются в поморье, так уже в Уголь идут.
   - Так ведь Уголь то земля урвийская.
   - Да что же это? Я что не урвиец?
   - Да? Так вот как, значит к нашему славному двору королевства Гаэры, был подослан моим сородичем урвийский шпион!
   Чемпион совсем потерял нить понимания происходящего. Его глаза округлились и он стал бешено шарить взглядом по лицам присутствующих, в надежде отыскать на них подсказку, ключ к этому странному чудачеству. Но лица их были камены. Лишь жена князя, явно была напугана. Она дёргала мужа за рукав. Умоляя его сесть, и прекратить свару. Но Ярополк того не желал.
   - Ты чемпион. Славный воин, был мною принят как родной, ел мой хлеб, принимал мои награды, а теперь оскорбляешь меня, в моём собственном доме, и гостей мною принимаемых. Может тебе не по нутру наши порядки. Не пришлись на зуб наши кушанья?
   Чем сражался, чемпион? Чем одолел супротивников? Мечём? Топором?
   - Я копейщик.
   - Копейщик. Вот и славно. Слушай меня копейщик, ты меня сильно обидел, но ты славный воин, а мне нужны славные воины...
   - Да не уж-то? А по мне, так ты устроил это всё, как раз для того, чтобы извести всех сильных воинов, верных своей земле.
   - ... мне нужны славные воины. Я выставлю на божий суд против тебя двух бойцов, если совладаешь с ними, сам стану против тебя. Коли с ними совладаешь, а передо мною копье бросишь, сделаю тебя своим генералом, но коли копья не бросишь, будишь биться и убьёшь меня, вот тебе моё слово при свидетелях, отдаю тебе в жёны вдову мою, и царство за нёю в приданое. Если убьёшь меня, будишь править.
   - Я согласен, государь.
   - Ещё бы ты не был согласен! Приведите Хмыра и Жмура.
   Вскоре в зал ввели двоих. Они были наги по пояс, и при виде их чемпион изумился ещё более.
   - Это что глупая шутка? Я не буду драться с калеками.
   И вправду. Один был маленького роста, не имел правой руки, ибо она была отнята по плечо. У него не доставало одного уха, а шея из-за уродливого ожога была не подвижна, и чтобы посмотреть по сторонам, он поворачивался всем корпусом. Однако мускулы его были невероятно развиты, особенно на спине и здоровой руке, в которой он сжимал огромный массивный прямой меч. Второй был вовсе слеп, длинные волосы полностью закрывали его лицо и глубокий шрам, от картечи, пришедшийся прямо по глазам. Он волочил за собой ногу. Вооружен же был тонкой галичской шпагой, заточенной как сабля с одной стороны.
   - Если ты княжич, ставишь вперед себя воинов, дозволь и мне поставить.
   - Давай. Мне не жалко.
   Двое ратников, тут же вышли из-за стола. Им принесли их оружие, бронзовые топоры. Места было мало, и потому решили, что биться будут по очереди. Первым выступил однорукий, он взмахнул своим двуручным чудовищем, и ножны слетели с него в сторону. Его противник приготовился, выставив вперёд щит, и отведя руку с топором в сторону, для удара от плеча. Он бросился на калеку, намереваясь быстро покончить с ним, напав со стороны отнятой руки. Однорукий же продолжал стоять с опущенным мечём. Но тут раздался медный скрип. Двуручный меч с невероятной для такого оружия скоростью нанёс удар по щиту снизу вверх, и рассёк его надвое. Медные обломки опали на пол с обрубком руки, Меч же вознёсся до потолка и в следующее мгновение разрубил не успевшего даже вскрикнуть от боли ратника. Все присутствующие были поражены.
   Потом вперёд выступил слепой, он ощупывал путь своей шпагой, пока, наконец, не вышел на подходящее место, и каким-то образом, определив, где его враг, повернулся точно к нему лицом и замер. Он не был так силён как однорукий. И был очень худ. Он выставил вперёд здоровую ногу, и с явной невыносимой мукой опёрся о культю, второй ноги. Меж пальцев здоровой ступни он зажал кончик своей шпаги.
   Второй ратник не спешил нападать. Он только что видел ужасную смерть своего товарища, а приготовления к бою слепого, производили непонятно ужасающие впечатления. Но вот слепой пошатнулся на своей культе. И ратник понял, вот его момент, враг больше не ожжет терпеть боль. Он ринулся на слепого, но следующую секунду замер. Слепой стоял на здоровой ноге, а окровавленная шпага выходила из затылка ратника.
   - Я специально запретил этим воинам участвовать в турнире, потому что они - берсеркеры. Ни увечье, ни боль не сломили духа молодых воинов. И судьба не властна над ними. Призракам нет до того дела. Они не совершают ошибок, неизбежных для того, кто в душе надеется выжить, а, следовательно, боится. Они же сами ищут смерть на поле боя, он поклоняются смерти, потому что вся их жизнь, это путь совершенствования искусства эту самую жизнь отнимать. Они не демоны, и не демонами одержимы, но самой смертью.
   Присутствующие, на пиру и ещё минуту назад верившие, что теперь они с княжичем на короткой ноге, прикусили языки. Ещё недавно они готовы были разорвать горло дерзкому, покусившимся оскорбить князя, теперь же они и с дрожью ощупывали собственные шеи. Князь-чемпион в ужасе упал на колени и просил прошения, но княжич только произнёс:
   - Я же сказал, бросить копье, когда победишь их. Сражайся! Сражайся!
  
  
  

Х. Святость места.

  
   За окном давно темнота. Улицы утонули в мягком бархате ночной черноты, вот только небеса никак не хотят гаснуть. И большие мясистые белые облака, налитые снегом, отражают свет из окон домов обратно на землю. Оттого они кажутся багряно красными.
   Отец затеплил восковую свечу от догорающей лучины. Он всегда работал до глубокой ночи, и лучина для работы не годилась, глаза слишком быстро устают от её мерцающего неровного света. Свечи, конечно, были дороги, но и работа отца стоила не дёшево. Перед ним всегда были разложены сотни мельчайших деталей, колёсиков, пружинок, осей. Всё из меди, бронзы, серебра, золота. И спустя несколько часов, на небольшой рамке вырисовывался скелет сложного механизма. Одно прикосновение рабочей иглы к крошечному маятнику приводило весь механизм в оживление, лихорадочное биение, но уже мгновение спустя колёсики и пружинки начинали четкий танец, выбивая собою музыкальный ритм, а отец прислушивался к этому ритмичному едва слышному стуку, сравнивая его частоту с частотой падающих капель на водяных часах.
   Отец был уважаемым человеком. Когда городскую управу перестраивали после пожара, именно его пригласили построить хронометр на колокольной башне. И до сих пор по звону колоколов все горожане определяли точное время, столь необходимое для делового купеческого города.
   Уже прозвенел пожарный сигнал к тушению огня. Но в этот вечер, впрочем, как и в остальные, отец пренебрёг этим сигналом. Мать укачивала в люльке троих моих братьев, и пела давно забытую мною песню. Никак не вспомню слов, разве что мелодию... Нет и мелодию не вспомню. Не дал мне господь слуха. Впрочем, если я её услышу, то обязательно узнаю.
   В тот вечер этот грустный напев резко оборвался. Кто-то огромным кузнечным молотом высадил входную дверь. Петли поддались со второго удара, и высунулись из стены. Толстая окованная деревянная доска оказалась бесполезной. Дом мгновенно наполнился людьми в длинных черных одеждах. Это были священники и судебные приставы, а среди них государственный палач.
   Они зачитали какое-то несуразное обвинение и тут же скрутили отцу руки, заткнули рот кляпом. Мать тоже связали. Ей надели на голову плотный мешок и вывели на улицу, усадили в глухой возок, крытый черной кожей. Спящих братьев забрали священники, они говорили что-то о богадельне, приюте. Меня пока только держали, но не вязали рук. Я был уже достаточно взросл, и, по-видимому, они шепотом решали мою участь. Кто-то предлагал оставить меня с отцом, кто-то продать в услужение, но их бесслышный спор прервал палач. Он положил свою холодную как у мертвеца руку на моё плечо и заявил, что забирает меня к себе. Я тысячу раз проклял его за это, и тысячу раз мысленно обратился к богу, чтобы он всё это немедленно прекратил, развеял ночным кошмаром. Но дикий сон продолжался.
   Когда меня выволокли на улицу, возка с матерью уже не было, братьев унесли с собой монахи. Отца оставили связанного в доме, лежащим на полу, среди рассыпанных инструментов и часовых деталей. Государственный палач зажал мне рот одной рукой, а другой достал из-под полы кожаного плаща бутыль со странным запахом исходящем от марлевой затычки. Он зажёг марлю от фонаря, и бросил бутыль в распахнутую дверь.
   Все знали, что отец никогда не слушался приказа о тушении огня. Все твердили ему, что однажды он сгорит, уснув при зажженной свече. И теперь никто не мог поведать о том, что же случилось с отцом на самом деле. Даже я, хотя и остался жив, и палач забрал меня к себе вовсе не для того, чтобы упражняться на мне в пытках. Мне не вырвали язык, просто я сам долго не мог понять, почему это произошло. Ещё дольше я не мог поверить, что это произошло на самом деле, и что пожар был поджогом, а все остальное бред изувеченного сознания.
   Всё было бессмысленно. Всё блаж. Всё рождено лицемерием и трусостью. И моя трусость загнала стыд и честь в самые глубины моего естества. Я стал учеником убийцы моего отца. Помощником и подмастерьем заплечных дел мастера. Под руководством метра я изучал тонкие науки, приличествующие нашему ремеслу: анатомию, психологию и богословие, и также, несомненно, овладевал искусствами рассекания предметов и атлетики.
   И если первые преподавались посредством натурных наблюдений, последние сводились к трём простым упражнениям: во-первых, поленница всегда должна быть полна, а в жаровне всегда должны быть угли, поэтому каждый день, я был обязан идти за город в лес на отведённую в собственность палачу делянку и маленьким тупым топориком на длинной ручке, до кровавых мозолей, стирая мясо с ладоней, каждый день я вгрызался в твердую древесину, каждый день я тащил на своем горбу огромную связку дров.
   Во-вторых, в пыточной всегда должно быть стерильно чисто. И каждый же день, я с тяжёлой шваброй вылизывал каждый уголок. Мастер заставлял меня чистить даже верхушки высоченных шкафов, куда я при своём тогдашнем росте никак не мог достать. Но доставать приходилось. Если он, проведя пальцем, по какой либо поверхности обнаруживал пыль, то тут же ему приходила мысль научить меня очередному способу доставлять невыносимую боль, так чтобы не покалечить подопытного, и подопытным при этом всегда оказывался я. Но я наловчился, держа швабру за самый кончик добираться и туда.
   Однако даже безукоризненное выполнение всех обязанностей не освобождало от ежедневного традиционного избиения.
   - Ты никогда не научишься определять меру, если сам не испытаешь того, на что обрекаешь подопытного, - говорил он. И я учился испытывать боль. Хотя стоит отдать учителю должное, он и сам действовал согласно своей философии. Все новые приёмы он испытывал на себе. Он мог, всецело ощущая боль, не терять контроля над собой и своим разумом. В обучении я пережил более сорока различных видов пыток, но у меня нет ни одного шрама, напоминавшего бы о них. Я уважал учителя, это не отменяло моей ненависти к нему.
   За семь лет я привык к виду крови. Привык к боли всевозможных видов, физической и моральной. Привык и к смерти, и пусть слюнявые философы утверждают, что к этому привыкнуть нельзя. Просто те, кто способен к этому, не станут заниматься разглагольствованиями у камина. Я стал достаточно сильным и могущественным человеком.
   Как все представители моей профессии, я стал носить черное платье и шляпу, под которой легко было прятать лицо. Как символ слепой Фемиды, мы носили чёрные очки из закопченного стекла, как символ Немезиды - длинную тяжёлую шпагу, которой приличествовало отрубать голову.
   Упражнения в рубке дров и с длинной шваброй дали все необходимые навыки владения таким оружием. И вскоре, я научился сносить голову одним ударом. Часто приходилось исполнять заочные приговоры, особенно во время погони за беглыми узниками. Иной раз такой бедолага успевал пробежать ещё несколько метров, прежде чем понимал, что "потерял голову".
   - Никогда не спрашивай кто передо мной. Это всегда осужденный. Плевать, преступник он или невинный, он осужденный. Это сделано во благо государства, а это благо превыше всего.
   - А, если вас самих осудят?
   - Тогда я отрублю голову себе. Научить, как это делается?
   Однажды нам доставили пленника с мешком на голове. Он был наг, и понять, богат ли он был или беден, совершенно не представлялось возможным. Капитан латников, притащивших пленника, что-то стал нашептывать моему учителю, но тот прервал капитана:
   - без приказа, я не стану даже пальцем в ухе ковыряться. А пожелания господина судьи, можете засунуть себе...
   Солдаты обнажили мечи, но капитан, остановил их. Они увели пленника, и ушли сами. Но на следующий день солдаты пришли вновь. Они пришли ночью и окружили дом. Сотня копейщиков стала в круг ощитинивщись кольцом железных игл. Около двадцати человек вооружённых кинжалами и короткими шпагами выбили двери и окна. Они были одеты как бродяги и, скорее всего ими и были. Убийцы и воры, набранные в тюрьмах. Они ещё прекрасно помнили хватку государственного истязателя, и в из глазах светилась жажда мести.
   Учитель схватил двуручный меч, тот самый которым он отрубал головы благородных ублюдков. И головы полетели вновь. Одним натренированным ударом он разрубал человека пополам. Но вот один из убийц таки достал его клинком, поплатившись за это рукой до плеча. Вскоре ещё один ублюдок всадил клинок ему в спину, и нож обломился, оставив острие в его плоти.
   Во время потасовки я спрятался за стойкой с инструментами и просто наблюдал за сражением. На меня почти не обращали внимания. Но вот последний убийца пал от рук моего учителя. Палач в изнеможении упал на колени, опершись на иззубренный от ударов по кости клинок.
   Я вышел к нему на встречу. Он протянул ко мне руку, чтобы я помог ему стать, но в этот момент заметил топор в моей руке. Хотя он был тяжело ранен и потерял много крови, он был по-прежнему силён. Мы стояли друг напротив друга, не решаясь начать.
   - Ты разве умеешь обращаться с этим оружием? - горько усмехнулся учитель.
   - Да, мастер... Вы, обучили меня, - ответил я, - рукоять длинная как у швабры, лемех тяжёл как колокольный язык...
   Меч и топор сверкнули одновременно, и... окровавленная голова скатилась на усыпанный внутренностями пол.
  

***

  
   Мазохисты под присмотром воинствующих монахов вереницей, словно муравьи сновали взад и вперёд, спускаясь в утробу каменного мешка подземелий собора. Учёный монах с удивлением взирал на это. Он обратился с вопросом в буроряснику, но тот только показал в сторону погреба. Монах спустился, с трудом протискиваясь между снующими с какими-то бочками прислужниками. В подвале стоял, почти задевая тульей шляпы потолок, галичанин.
   - Что происходит? Чей это приказ?
   - Каноника Свеги конечно! Не мой же, - улыбнулся галичанин, - уже почти всё.
   Мазохисты поставили на пол последнюю бочку и удалились прочь. Это были обычные небольшие бочки, но стянуты они были не металлическими обручами, а веревками.
   - не знал, что у нас есть столько пороха! Только зачем собирать все запасы в одно место? К тому же ты знаешь, что эта колонна...
   - На неё опираются стены? Знаю.
   - Чей это приказ?
   - Я же сказал. Каноника Свеги. Хм! Столько камня! - галичанин присел на одну из бочек и достал из-за пазухи, к ужасу учёного монаха, зажжённую трубку, - Что есть сила? Это масса камня, помноженная на скорость броска. Вы построили эту башню такую огромную и несокрушимую! Вы во времена воин стреляли по ней из баллист и прочего, но не смогли метнуть такой булыжник, чтобы разрушить, пробить хотя бы одну дыру. Но этого было мало, и вы продолжали строить выше и больше, даже бедное дерево, ради которого был построен этот храм, вы обскубали, изувечили топором, лишь бы дерево не мешало камню.
   Но теперь у меня есть точка боли. Слабость этого колосса в его силе, в его мощи, в его массе. Этот лже-храм ныне настолько велик, что сам с трудом держится под собственным весом, и вот он уже не колос и не твердыня, он напоминает того легендарного витязя, настолько сильного, что, напрягшись в половину своей мощи, разорвал самого себя. Кости не выдержали, мясо не выдержало, а камень... Камень не выдержит и подавно.
   - Но ты ведь не сделаешь этого? Ты же не собираешься умирать ради чужого суеверия?
   - А ты? А ты святой отец?
   - Я нет! Нет! И таких тут много!
   - Ну, так у тебя есть четверть часа! Давай пастырь, веди агнцев своих!
  

***

  
   - Ольгерд. Великий охотник. Я вспомнил тебя.
   - Ну, надо же! Наконец то! И что же ты вспомнил? Как я вербовал тебя в мятежники? Или как охотился на тебя в Лесу висельников?
   - Нет. Другое... - По цене и награда. По делам и судьба. И кто упрекнёт меня - Волоса Животого, - в том, что гибель их моя вина? Чего желали, то и обрели.
   - Что это? - переспросил Ольгерд, но по его голосу, я понял, он и так прекрасно знал, что это. Он меж тем осматривал мои раны. И находил их к вящей гордости за своё искусство почти зажившими.
   - У тебя хорошая плоть. За три дня наросло то, на что уходит недели полторы. Значит, сегодня пойдём.
   - Куда это ты собрался идти?
   - Это Мы с Тобой собрались идти. На Запад, домой. Ты вернешься в Уголь, поверь, там теперь для тебя безопасно. Точнее, убийцы не будут гоняться специально за тобой, а те, кому ты был должен, ныне отдают свой долг каждый своему богу.
   - Так куда мы сейчас идём? - переспросил я, поднимаясь с лежанки и натягивая рубаху. Ольгерд молчал, до тех пор, пока я не оделся полностью и не стал искать взглядом мой посох.
   - А где же твоя игрушка? - злорадно усмехнулся он. Но в тот же миг улыбка покинула его лицо, разбив в крошку глиняный неровный кирпич, посох вырвался из плена замурованного в обвалившейся стене, свежей ещё сырой кладкой.
   - Он у тебя как верный пёс. Всегда приходит на зов, смотри только, чтобы однажды. Он сам не перегрыз тебе глотку, решив, что он сам себе хозяин. Ладно, ученик бога Велеса, бога Великого. Ныне кровавые Ваниры правят на нашей земле, и иные старые боги поднимаются из своих могил, воскрешенные кровью принесённых в жертву бессмысленной пустоте.
   Нам пора. Мы пойдём для начала на север в Шабаш.
   - Ты издеваешься? Это же самое логовище ведьм! Какого лешего ты там забыл?
   - Не я а ты. Ты там забыл оружие, особое оружие, которое можно достать только у ведьм. И поверь мне, тебе оно очень пригодиться. Даже больше, чем твой чудной посох.
   - Ты уверен?
   - Более чем! Ты мне должен двух медведей, пятерых волкодавов и трёх гончих. Не забыл ещё бойню в чаще у Белогорши? Принесёшь мне оружие
   - Ну, тогда пошли...
  

***

  
   Перед тем, как, наконец, выйти в путь, мы тщательно обшарили всю брошенную крепость. Хотя я сомневался, в том, что там ежё найдётся, что можно использовать в походе, а не просто старинные побрякушки.
   Как ни странно, в полузасыпанном землёй подвале Ольгерд нашёл целый склад еды. Правда как оказалось, эти припасы были значительно моложе крепости и сделаны самим Ольгердом, примерно год назад. Хорошо законсервированные и обработанные. Здесь были и сушеные грибы в нескольких связках, сушки-яблоки, вялые коренья и почти проросшие сквозь мешковину луковицы. В небольшом бочонке схоронился стоялый многолетний хмельной мёд.
   Закончив с припасами, мы выволокли их наверх и разложили на растянутых тканях, отделяя от гнили и паразитов. Позже Ольгерд отправил меня в башню, на поиски чего-нибудь полезного. Я был почти уверен, он сделал это специально, чтобы проверить один из своих тайников, о котором мне знать не полагалось. Но я не стал ему перечить, а просто молча полез прямо через обвалившуюся брешь в толстой кладке.
   Башня была большая, а из нутрии казалась ещё больше. Крыши не было и в помине. Вдоль стены спиралью поднималась лестница, так что нижний зал, был уже верхнего на ширину ступеней. Северная стена обвалилась полностью, и даже насыпь холма сползла вниз, обнажив внутренности подвала.
   Но здесь, как ни странно было ещё много всякой утвари. В пыли лежала посуда, мебель, истлевшие ткани. Даже некоторые сундуки и ларцы оставались ещё целы. Взломав ближайший ко мне, я отшатнулся. Потому что из груды гнилого тряпья посыпались легионы разнообразных насекомых.
   Но следующий ларец оказался таки вместилищем полезных предметов. Это был массивный сундук из мореного дуба. Казалось, время обтекало его стороной, как река обрекает слишком большой и прочный камень. Вода точит его, но настолько медленно, что начинает казаться, это переходит в бесконечность.
   А вот бронзовый замок напротив, как и полагается, насквозь проржавел. Крышка поддалась легко и с грохотом откинулась. Внутри лежали доспехи. Я достал кирасу из толстых костяных пластинок, скреплённых меж собою массивной проволокой, какого-то серебристого металла, не подверженного ржавчине. Кираса была сделана для человека небольшого роста, примерно такого же низкорослого как я. Потому то я и решил тут же её примерить. Конечно, она не сидела как влитая, но всё же она была очень удобна и легка. Кроме кирасы в сундуке лежали пара костяных кинжалов, какими до сих пор любят пользоваться ведьмы, и колчан со стрелами, штук тридцать не меньше.
   С этими сокровищами я и вернулся к Ольгерду. Охотник осмотрел меня, усмехнувшись, затем повернулся к лесу и свистнул несколько раз. Из чащи робко вышел олень. Он узнал людей и осторожно боязливо приблизился. Было заметно, что зверь одичал ещё недавно. Ольгерд умело подошёл к зверю и взял его за морду, посмотрел ему в глаза, что-то шепнул на ухо. Животное успокоилось, и даже позволило навьючить себя без возражений. Ольгерд быстро приладил дорогую сбрую на зверя. Теперь понятно, за чем он лазил в свой тайник. А по ярким изумрудам, вделанным в жёлтую кожу, можно было предположить, что ещё у него там припрятано.
   - Я вижу, ты нашёл стрелы, значит, теперь нам нужен лук. Ночные охотницы или сестры кровопролития изготавливают отличные луки, - говорил он, ведя оленя на привязи. Я шёл следом и слушал:
   - Они прекрасно разбираются в деревьях и подбирают лучшую древесину, причем на один лук идут несколько различных пород дерева...
   Так мы шли звериной тропой среди чащи, следуя скорее за оленем, нежели ведя его за собой. Но к вечеру зверь вывел нас на тропу ухоженную явно человеческими ногами. Неширокая дорога вела прямо на север, петляя между двух плотных стен из древних древесных стволов и плотной молодой поросли. Эту поросль не так давно рубили, прочищая дорогу. На многих молодых стволах виднелись ровные срезы от топора или ножа.
   - Вот и ведьмена тропинка, держи свой посох обеими руками, ведьмак, - прошептал Охотник.
   Вскоре мы вышли на обширную полянку, на краю которой в наступивших сумерках проглядывался низкий холмик. Ольгерд направился прямо к нему. Холм был совершенно не примечателен. В Угольской степи таких полным полно насыпано над древними могилами. Но Ольгерд зачем-то несколько раз обошёл холм вокруг, пока, наконец, не остановился у одного края. Он взмахом руки позвал меня, и я приблизился, таща за собой уставшего оленя.
   - Ну и что ты тут нашёл.
   - Дверь.
   - Какую ещё...
   Но вместо ответа, охотник отломил прочную хворостину и, просунув куда-то в землю холма, что-то нащупал и несколько раз с силой ткнул. Раздался грохот упавшего засова. Охотник потянул хворостину на себя и отворил дверь в землянку.
   - Никого нет! - заявил он, принюхавшись, - тем лучше. Заведи животное внутрь, вон там стойло для скота. Действительно, в месте, на которое он указал, оказалась привязь, хотя он не мог её видеть в царившем тут полумраке.
   - Не удивляйся, - сказал он, входя следом и затворяя за собой дверь, - все их землянки устроены одинаково, и тут же в доказательство своих слов, он, не глядя, нащупал кремень и огниво. Уже через минуту от ярких искр затеплился очаг, и брошенное жилище озарилось неярким светом. Землянка оказалась просторной, круглой и тёплой на редкость. Пол был совершенно сухой, а над потолком, до самого пола была натянута лакированная кожа оленей, защищавшая от капель дождя попадающих в дымоход и влаги, просачивающиеся сквозь бревенчатый потолок.
   - Это временное жильё, они тут, как и мы ночуют во время странствий или охоты, или приходят сюда, чтобы совокупляться с мужчинами, чтобы не показывать им настоящих селений. Но чаще они здесь совокупляются друг с другом, - усмехнулся Ольгерд, - Это большое ложе для обычных ведьм, они тут спят все вместе, согревая друг друга, а вон то, огороженное место с отдельными лежаками... Это места для охотниц, убийц или как они их называют. Это у мужчин быть воином почетно, у женщин немного иначе. Воительницы неприкасаемые, вечно печальные, вечно несчастные, однажды лишённые выбора, ради счастья других. Когда-нибудь видел охотниц?
   - Однажды в детстве. Одна из них пыталась ограбить караван, с которым я странствовал, она даже потребовала меня как выкуп.
   - И что с ней случилось?
   - Её победили и связали, а потом приговорили и забили камнями. Позже я снова встретил одну из них. Она оказалась очень красивой девушкой, на самом деле доброй и слабой.
   - Ты бы так не думал, если бы она пыталась тебя убить.
   - Не знаю, но по моему в тот раз ты пытался её убить.
   - А! Да было дело... забавы ради! - хищно, по волчьи оскалился Он. Но будет, будет. Ты то теперь жив, а значит, ты силён. Стоит ли помнить старые обиды.
   - Выходит, если б мне хоть раз не повезло, если б я таки случайно умер, как и должен был умереть не однажды, то ты бы и не думал брать меня к себе в ученики.
   - Именно так, - ответил он уже без улыбки, с какой-то грустью, - какими бы мы хорошими на самом деле не были, ради чего бы мы не умирали, наши подвиги никогда не будут оценены живыми.
   - Мне страшно становится от этих мыслей. Как на самом деле легко может умереть человек. Бессмысленно и глупо, словно, между прочим, походя, пока какой-нибудь герой ищет славы.
   - Именно так, - повторил Ольгерд, - А теперь, поняв это, ты сможешь убить человека. Даже если закон тебе позволит это сделать, даже если это будет убийца и садист?
   - Как будто я прежде убивал без жалос...
   - Именно так ты и убивал. Всегда думая лишь о себе, страдал о других, жалея лишь себя. Весь твой мир, твоя вселенная, заключена в нутрии твоего черепа, и там, сидя в таинственной стране, среди бескрайней степи, и прячешься, наблюдая, как тени пожирают солнечных зайчиков.
   - Откуда ты...
   - А ты не первый ведьмак на этой земле. Спи. Завтра ты добудешь своё особое оружие, Шабаш уже рядом.
  

***

  
   Густой орешник постепенно уступал место корявым елочкам, и тропа становилась уже, потому как, исковерканные близким соседством, колючие тела норовили прогнуться туда, где им было свободней, то есть в сторону дороги. От того то эти заросли нависали над тропою, словно стрельчатая арка собора, вытянутая в длинную галерею.
   Сумрак синеватой дымкой опустился на наш маленький караван. Ольгерд шёл молча. Он лишь постукивал своим копьём по тонким стволам, высекая причудливую мелодию. Я же следовал за ним, держа на привязи оленя. Зверь же то и дело норовил остановиться или вообще идти в другую сторону, туда, где на сырых камнях растут сочные мхи. И стоило больших усилий оттащить его от очередного лакомства.
   Зверь замер в очередной раз, приметив свисающий с гниющей ветви бородатый лишайник. В ответ на мои окрики и попытки сдёрнуть его с места, в конец разозлённое животное выставило свои ещё короткие, но крепкие рога и угрожающе пригнулось, кося на меня одним глазом.
   В испуге я отпрянул и схватился за посох, машинальным движением повернул одно из колец, раздался щелчок, и узкая полоска стали сверкнула в щели между половинками орехового стержня.
   - Ты надумал опять моего зверя изувечить? - насмешливо раздалось за моей спиной, - или вовсе на колбасу пустить собрался? Мало тебе двух медведей и своры псов?
   Ольгерд повернулся, воткнув копьё в землю, и просто заорал. От неожиданности я сам чуть не выронил посох. Олень же в диком ужасе отшатнулся и в следующую минуту уже прятался за мою спину и угодливо лизал руку, прося защиты.
   - И никакого рукоприкладства, - усмехнулся охотник, - только не вздумай повторять, твой голос на звериный не похож, а мы уже должны выйти к очарованным землям.
   - Это ведьмины пустоши?
   - Да. Серебряный Лес и западный берег реки Леты. На восточном берегу уже земли мёртвых. Там топи и торфяники, мангровые заросли, по ним могут ходить только призраки.
   - И что? Никто не пробовал их пересечь?
   - А, какому идиоту это может придти в голову? В Лете обитают хищные сомы, даже людоеды, и прочие твари. К тому же на ней много порогов. Да и попросту нет там никого, кроме навьих да мытарей, рысалок хочешь подкормить?
   - Я просто подумал, что ведьмы там не ходят, а значит...
   - Ведьмы там не ходят, потому что ведьмам там не место, и нам значит тоже. Вот и Серебряный Лес кстати.
   Действительно. Тёмный туннель стал понемногу расступаться. Вскоре мы шли по раздольному ельнику, из синевато-бёлёсых огромных деревьев, каждая ель росла отдельно, и они, не мешая друг другу, разрослись в величественных красавиц.
   - Ступай осторожно, и смотри на деревья. Старайся первым заметить кукушку, - шептал на ветер Ольгерд. И мы шли, гуськом прячась под мохнатыми лапами елей. Но кукушек не было видно. И это явно удивляло моего спутника. Вскоре мы нашли даже гнездо для лучницы, но и оно было пусто. На высокой ели меж двух ветвей было устроено удобное ложе. Посмотрев вверх, охотник коротко бросил: Лезь!
   - Зачем? - переспросил я.
   - Лезь, тебе говорят!
   Нехотя, я сбросил на землю лишние пожитки и как по ступням лестницы начал карабкаться к гнезду. Чем выше, тем тоньше ветви. Будь я поздоровее, точно сорвался бы с одной из них, однако мой рост и вес позволили без труда сделать то, что могли бы только женщины или дети. Наконец я добрался до гнезда, грузно устало, ввалившись на лежанку. А устроившись поудобней, осмотрелся. Съестные припасы были заготовлены в изобилии, и пучки стрел, казалось, были пополнены ещё не давно. Гнездо, сплетённое из ветвей ивы и еловых лап, было покрыто мягкой плотной циновкой, примятой в некоторых местах, словно бы на ней уже давно лежали, но здесь не было никого.
   Тогда не долго думая я потянулся за связкой луковиц и кольцами колбасы, припрятанными в привешенном к стволу лубке. Привстал аккуратно на колени, чтобы не продавить пол гнезда, и попытался ухватиться за связку, но она оказалась слишком неудобно расположенной. Тогда я немного сполз к краю гнезда, и уже привстал на ветке, как вдруг заметил нечто странное на другой стороне ствола. Словно бы какой-то кожаный мешок обвис на толстых мохнатых ветвях. Приблизившись, я хорошенько присмотрелся, в ту же секунду тошнотный порыв и приступ панического ужаса завладели мною.
   Мощный поток чего-то едкого и ядовитого вырвался из моего рта, ударившись о страшную находку, проломили ветви, на которых та лежала, и опрокинули вниз. Я залез обратно в гнездо и, откинувшись на спину, принялся старательно ровно дышать, сгоняя дурноту. Опомнившись же, между прочим, заметил, что руки по самые пальцы покрылись шерстью, а ногти превратились в массивные костяные острия. Странно, это, наверное, во время приступа. Ощупал языком зубы. Так и есть - волчьи клыки. Даже удивился тому, как легко и обычно это произошло. Ведь раньше припадок давался с невероятными усилиями.
   Тем временем Ольгерд внизу рассматривал мою находку. Он опустился на колени и, плотно зажав рот и нос краем одежды, пристально рассматривал труп. Это была молодая женщина, из обычных поклонниц, не жрица и уж тем более не воительница. Её белые одежды были перепачканы буровато серой липкой жижей сочившейся из больших язв и наполнявшей ежё не лопнувшие набухшие пузыри кожи.
   Ольгерд оттянул веко трупа, оно с трудом поддалось, а потом просто оторвалось, обнажив, красный от лопнувших внутри прожилок глаз.
   - Что это за дрянь? - крикнул я ему сверху.
   - Чума. Ты что-нибудь трогал там? К трупу прикасался руками?
   - Чёрт, да я всё трогал!
   Наконец придя в себя, и приняв нормальный человеческий вид, я быстро слез с ели. Но только ноги коснулись земли, как я снова увидел эту женщину, лежащую на земле в неестественной позе, и мне снова стало дурно. Тем временем, охотник достал из-за пояса большой бронзовый нож с костяной рукояткой и одним ударом всадил его трупу в живот, после чего принялся вспарывать его, вываливая внутренности на землю.
   - Ты что делаешь?
   - Хочу погадать по внутренностям, - толи в шутку, толи в правду ответил он, выражения лица не было видно за тряпкой. Наконец он разложил на траве лёгкие, сердце кишки и печень. Внимательно осмотрев каждый орган, он облегчённо вздохнул и отбросил их в сторону.
   - Я знаю, что это за мор. Даже догадываюсь, кто стал его причиной. Ну что ж, ты продолжай бояться. Старайся не касаться того, чего касались больные, не дыши одним с ними воздухом. Только огонь может уничтожить заразу, мы сожжём это дерево целиком.
   - А ты разве не боишься этой мерзости? - спросил я. В ответ он обнажил руку до локтя и показал пятнистый узор на коже, как у рыси или леопарда.
   - Уже не боюсь, очень давно. Нужно поспешить.
  

***

  
   К концу дня Серебряный Лес Неожиданно расступился в обширную поляну, поросшую высокой мягкой травой. На её северной стороне возвышались две базальтовые колонны, испещренные мелкими трудно различимыми с такого расстояния рисунками. Должно быть, эти не отёсанные каменные блоки поставили здесь ещё в незапамятные времена, когда люди этих земель поклонялись солнцу, луне и медведям с волками.
   - А вот и ворота святилища Кин, - заявил Ольгерд, - обычно Шабаш находится тут. Хотя, возможно, что на время войны он перекочевал в другое место. Туда ты пойдёшь без меня.
   - Это что? Испытание что ли?
   - Искупление грехов.
   - Я туда не пойду! - заявил я, вглядываясь в туманный промежуток между монолитами.
   - Ну и замечательно! - раздалось у меня за спиной. Я резко обернулся, но Охотника рядом не было. Только самка оленя уводила за собой прочь нашего навьюченного окудака, со всеми припасами.
   - Ублудок! Ты специально затащил меня в чащу?
   - Ты угадал, - ответил мне ветер, - лишь, когда ты выйдешь из этих врат с ведьмовским оружием, я выведу тебя из этих дебрей.
   - Тварь! Ведь я же знал, что ему нельзя доверять! Если вернусь живым, я его из этого же оружия и убью к чертям собачьим! - бормотал шепотом себе под нос, а затем крикнул в полный голос - А сам то чего не идёшь?
   - Мне запрещено входить в святилища Кин в соответствии с древним договором. Я чту эти заветы!
   - Ублюдок! Заветы он чтит!
   Я огляделся по сторонам. Никакого присутствия живых тварей не было заметно в этих местах, тогда я приоткрыл стилет в посохе, держа его наготове, и пригнувшись, медленно пошёл к проходу, прячась в высоких покрытых инеем травах. Казалось бы, даже ветер затих, а отсутствие всякого мелкого зверя, обычного в других местах навевало ощущение чего-то мертвого. Ни чириканья воробьев, ни писка мышей, ни шороха белок.
   К проходу я подошёл совершенно беспрепятственно. Теперь я мог разглядеть выдолбленные в камне узоры и рисунки. Это были довольно условные и изящные глифы, изображающие луну во всех её фазах. Выдолбленные углубления в камне были заполнены серебром либо черной эмалью, в зависимости от того, сияла ли луна или пряталась в небесной тени.
   Под каждым же месяцем были начертаны изображения совершенно различные: какие-то растения, животные, сцены охоты или врачевания, роды, сбор плодов, погребальные костры, битвы и жертвоприношения.
   Несмотря на страх, я засмотрелся на этот священный календарь, пытаясь прочесть пояснительные надписи рядом с изображениями. В этот момент небольшой камень с огромной силой ударил меня в плечо. От боли я закричал, а сила удара опрокинула меня на землю. В следующий миг ещё один камень выбил фонтан пыли у меня из-под ног.
   Спрятавшись за один из камней, я выглянул и увидел пращника. Это была женщина в белых одеждах. Она вложила в кожаный ремень очередной камень и теперь раскручивала его над головой, но не решалась метнуть его, наверное, опасаясь попасть в священный монолит. Проклятье! Пращница посылала свои снаряды с такой силой, что они без труда могли бы раскроить мой череп, стоило только попасть.
   Я глянул на плечо. Костяная пластинка доспеха треснула, но не раскололось. Если бы не это броня, сейчас бы я валялся со сломанной ключицей, вереща от боли.
   - Эй! Я не хочу воевать! Если пропустишь меня, я даже отдам тебе своё оружие, - попытался, было начать переговоры со стражницей, но в ответ она вновь пустила камень. На это раз он пролетел высоко, перешибив ветку, ударился о ствол дерева и отскочил в мою сторону. Но этот хитроумный приём не удался, и камень пролетел мимо меня, ударившись о монолит.
   В этот момент я бросился бежать из укрытия, пока она не успела вложить в пращу новый снаряд. Нас разделяли метров десять, и пока я бежал, она успела подобрать новый камень и теперь пыталась судорожно раскрутить его, но ремни пращи запутались в её руках. Уже в следующий момент я повалил её на землю и попытался отнять ремень. Она яростно отбивалась, пыталась крепкими ногтями расцарапать мне глаза, извлекла откуда-то костяной нож и попыталась ударить им меня в живот, но и тут костяной доспех спас меня. Лезвие ножа защемило между двух пластинок, и клинок треснул, разлетевшись на несколько частей.
   Наконец я смог захватить одну из её рук её же пращёй, и вскоре этим же кожаным ремнём были туго перевязаны оба её запястья.
   - Подонок! - шипела она, - ты всё равно сдохнешь тут. Жрицы разорвут тебя, чертов вор!
   - С чего это я вор! Я еще ничего не украл!
   - Не прикидывайся идиотом! Я видела, как ты глазел на серебренные глифы!
   - К Мороку! - я раскрыл посох, и она увидела лезвие внутри него, - это мой меч, а ты будишь моим щитом, и пусть твои сёстры хоть похоронят нас под камнями.
   В близости лезвия бритвенной остроты женщина стазу притихла. И тогда уже не скрываясь, мы направились прямо по выложенной плоскими камнями тропе. Из-за деревьев появились ещё девушки с пращами, все в белых покрывалах. Они пристально следили за нами, но ничего не делали.
   Мы уже прошли достаточно далеко, но никаких строений или чего-то подобного храму или алтарю не виднелось даже за редеющими деревьями. Вскоре ели сменились ивами. Я видел круглые дома на курьих ножках с плётёнными из жердей стенами, высокими коническими крышами. Видел поднятые на древесные ветви помосты, где были устроены мастерские: гончарные, ткацкие, столярные... Но все эти сооружения нисколько не годились для святилища.
   Меж тем обитательницы капища, при видя меня с заложницей в окружении готовых к броску пращниц, оставляли свои дела и сбегались ближе, посмотреть на происходящее. Множество женщин разного возраста, различно одетых в шерстяные и льняные ткани. Они окружили нас плотной толпой и явно не желали пропускать меня дальше, того, куда я уже зашёл. Но при этом они держались от меня на значительном расстоянии.
   Удивительно, но они молчали, все вместе. И наступившая тишина била в уши сильнее многоголосого рёва. Но вот толпа расступилась и в просвете появилась старуха, с трудом шагающая, поддерживаемая несколькими молодыми девушками-жрицами. О том, что это именно жрицы можно было судить по их красоте и стати. Только присмотревшись можно было понять, что это уже очень зрелые жены, а не юные весталки. Своими знаниями они продлевали молодость и саму жизнь, и если судить по ним, я боюсь представить, сколько же на самом деле лет этой так старательно оберегаемой ими старухе?
   Сверкая и звеня изящными серебряными украшениями, они вывели старуху в середину круга. Та что-то промямлила, и ей подали клюку. Жадно схватив палку цепкими сухими руками, она с силой вбила её в землю и оперлась, теперь стоя без посторонней помощи. Она была суха как кости. Пергаментная шелестящая кожа с множеством складок висела на ней словно на палках, а не на плоти. Но, подняв веки, она посмотрела из-под нависших бровей удивительно чистыми молодыми глазами, и из приоткрывшейся щели рта вырвался, словно не её, сильный голос:
   - Кто ты какой, странник, и чего ищешь в нашем доме?
   - Ха! После того, как меня чуть не убили, это не слишком ли радушное приветствие? - съязвил я, - мой приход сюда - это часть дани, которую я должен уплатить, и эту самую дань я намереваюсь у вас добыть! - всё время разговора старуха смотрела на меня и, казалось бы, вовсе не интересовалась тем, что я отвечаю ей. Наконец она закончила меня разглядывать и громко крикнула, обращаясь к толпе.
   - На нём нет следов мора! Мужчина чист!
   После этих слов девушки в белом опустили пращи, но камни из них пока не выкинули. Я же продолжал удерживать свою пленницу перед собой, загораживаясь от возможных нападок.
   - Он пытался ограбить святые колонны! Я видела, как он выковыривал серебро из резных узоров - вскрикнула пленница.
   - Это лож! - закричал я удивленный таким наглым наветом.
   - Тогда зачем ты пришёл и о какой дани ты говорил? Если тебе нужно серебро, мы дадим тебе его. Для этого не стоит осквернять наши алтари... - сказала старуха.
   - Да не ковырял я ваши глифы! Я просто читал их!
   - Тогда отпусти нашу сестру и если те не лжёшь, с тобой ничего плохого не произойдёт.
   - Знаете, мне как-то не верится. У меня другая идея. Меня послали за самым лучшим оружием, которое можно найти только у ведьм. Я понятия не имею что это, но, кажется, речь шла о каком-то луке.
   - Ты не найдёшь здесь того, что ищешь, странник. В этой пустыни нет оружия. Это святилище Лунного Озера, место, где рождаются наши дети. Если ты ищёшь оружейников. Тебе следует идти в другое святилище. На Порог Смерти. Это капище по другую сторону круглого озера, там почитают лунную тень и там обитают те из наших сестер, кто призваны защищать нас с оружием в руках. У них много оружия.
   А здесь, сделай милость, опусти оружие и отпусти нашу сестру. Здесь мы лечим наши тела. А не увечим.
   Не знаю почему, но руки как-то сами опустились. Девушка вырвалась и отбежала прочь. В то же мгновение, я почувствовал, что несколько рук вырвали у меня посох, но они просчитались и в из раках оказалась лишь половина орехового стержня. Вторая же часть осталась у меня, сверкая узким лезвием, толщиной не более волоса. Я размахнулся, отгоняя всех прочь и, кляня себя за глупость. Но больше на меня никто не нападал, девушки с пращами ушли прочь, повинуясь жестам жриц. Люди стали понемногу расходиться, возвращаясь к своим делам. Меня же окружили жрицы. Они приближались плавными грациозными движениями, не страшась моего клинка.
   - Успокойся уже, спрячь лезвие, - мягко сказала одна из них.
   - Лучше пойдём с нами, ты же хочешь отдохнуть? - говорила другая.
   - Мы не враги тебе, не те, кто беснуется и ненавидит мужчин, - говорила третья.
   - Ты хитёр и ловок, лиса! И, похоже, умён, такие мужчины нам нравятся, - с улыбкой, почти смеясь, говорила четвертая, встряхнула волосами, и какой-то пряный аромат проник крадучись в мои ноздри. Они словно водили вокруг меня хоровод.
   - Прекратите ходить вокруг меня! У меня голова от вас кружится! - крикнул я, но крик не получился, какое-то слабое бормотание. Нет! Не дождётесь! Я грубо оттолкнул одну из них торцом посоха, схватил с земли другую половину и бросился бежать вперёд, лишь бы подальше от этих сладкоголосых фурий. Но далеко убежать не удалось, члены моего тела отказывались повиноваться. Посох выпал из моих рук, колени подкосились. Практически почувствовал, как дурман распространяется по крови.
   Я услышал звуки мягких кошачьих шагов и звон серебра. Они подошли, смеясь, каждая, извиваясь при каждом шаге всем гибким телом, сверкая голыми бёдрами в разрезах платьев по обоим бокам, до самых плеч. Они смеялись и что-то шептали друг другу. А одна из них, подойдя ближе и, нагнувшись к самому моему уху, шепнула, хихикнув:
   - Наше оружие, ты сможешь получить только вместе с нами.
  
  

XI. Переступить через порог.

  
   - Эта проклятая война унесла слишком много жизней, хороши инквизиторы, а наши ночные охотницы и того лучше. Бойня разрушила наши традиции, уклад. Те, кто жили на границах пустошей и иных деревнях истреблены под корень. Многие мужчины бывшие к нам лояльны - убиты, а другие, видя зверства сестёр кровопролития, отвернулись от нас вовсе. Из этой крови и родилась чума! Благо наши снадобья смогли её изгнать хотя бы из наших тел, но лекарства могут убить только заразу, причинённые ею увечья останутся навсегда! Женщины больше не смогут родить. Зима среди лета - это кара земли. Она пытается очиститься от нас, как волк, выгрызающий блох, когда блохи настолько вгрызаются в его плоть, что оставляют кровавые червоточины. Эти шрамы останутся не только на наших телах. На самой земле. Как будто умерло что-то большее, чем человек! Нас теперь так мало...
   Она потянулась на серой волчьей шкуре, сверкая холенным белым телом. Свет проникал из затянутых не слюдой, а настоящим стеклом окон. Он озарял теплую, уютную, словно корзинка котёнка, комнату, весь пол которой был полностью устлан мягкими шкурками пушных тварей. Стены завешаны расшитыми тканями и платками, скрывающими множество полочек, заставленных всевозможной утварью. Она облокотилась и слегка привстала, повернувшись ко мне, словно пытаясь в очередной раз покрасоваться, но это не произвело никакого действия.
   - Похоже, ты слишком устал, - разочарованно заявила она.
   Сгоняя дурман, я приподнялся на локтях и ошалелыми глазами принялся озираться по сторонам. Никого рядом не было. В хижине я был совершенно один. А она... Наверное приснилось. Дурман ещё клубился в голове, накатывая волнами. Моей одежды нигде не было видно. Посоха тоже. Попытался, было, напрячься, выйти из себя, увидеть, где посох, позвать его... В голове резануло страшной болью и мышцы онемели, словно в них вонзили иглы в каждую клеточку.
   Хотел встать и тут же упал, ноги оказались стянуты кожаными путами. Я был привязан к вкрученному в пол медному кольцу. Потянулся, попробовал на прочность - дубовый пол оказался слишком крепок. Выглянуть в окно я не мог, оно было слишком высоко. Тогда я просто откинулся на шкуры и попытался уснуть без видений и бреда, но сон не шёл. А мысли непрестанно и неуёмно копошились в моем мозгу словно тысяченожки, терзая его своими шипастыми членами. И так шли часы.
   Наконец дверь приоткрылась, и в комнату дыхнуло морозным воздухом. Откинув занавесь на двери, в хижину вошла девушка, неся плетёную из ивы корзинку. Она молча поставила её передо мной, равно как и чашку с холодной водой. Я ополоснул руки в чашке и взял полотенце с корзинки, чтобы утереться. Когда я его поднял, открылись яства, присланные пленнику. В корзине лежали кувшин с пчелиными сотами с загустевшим на холоде мёдом, кусочки только что жареного мяса, нанизанные на брусничные прутики, и что-то непонятное, завёрнутое в ошпаренные листья крапивы.
   - В честь, какого праздника этот пир? - удивился я.
   - Тебе уготована большая честь, странник, - ответила она, - сегодня девушки отслужившие весталками семь лет становятся жрицами. И ты им в этом поможешь, поэтому тебе нужно много сил.
   - И какая же в этом моя роль? - спросил я, жуя с набитым ртом.
   - Ты разве не знаешь, что ведьма не может стать жрицей, пока не станет матерью?
   Не дожёванный кусок чуть не выпал у меня изо рта. С одной стороны было лестным, то, что тебя выбрали в качестве отца народа. Но перспектива бешеного припадка во время совокупления внушала тревогу. Ещё ни один из моих припадков не кончался ничем хорошим, ещё реже мне удавалось контролировать его течение.
   - Мне нужно поговорить об этом с вашей каргой!
   - Называй её великой матерью, если хочешь получить то, зачем пришёл. Ешь, затем я отведу тебя к ней.
   Вскоре, как она и обёщала, меня отвели к старейшине. Девушки, не отличающиеся красотой в той же мере, сколь крепостью мышц, связали мне руки, накинули на голову глухой мешок, и лишь после этого ослабили путы на ногах. Они выволокли меня из хижины и привязали руки к хвосту оленя, и так они меня вели через селение. Вели долго, до тех пор, пока мои ноги не стали подкашиваться. Тут я даже подумал, что меня просто гонять по кругу, но в этот момент, наше странствие окончилось. Я понял, что мы пришли, когда одна из них поставила мне подножку, и я упал на колени.
   - Мне передали, что ты хотел говорить со мною, - послышался знакомый голос.
   - Это правда, что вы хотите использовать меня как племенного быка?
   - Это так. Нам нужны дети, и дети должны быть здоровы и умны. К сожалению, ты - один из немногих мужчин, которых дыхание мора не коснулось.
   - Разве нет других более достойных мужей, крепких телом и разумом? Высоких и красивых?
   - Я не понимаю! Редкий мужчина отказывается от совокупления с красивыми женщинами. Это разумная плата за оружие, которое ты просишь. В чем причина?
   - Хотя бы в том, что я не могу совокупиться с женщиной, не причиняя ей вреда!
   Голос утих, и долгое время не отвечал мне. Но затем в воздухе распространилось какое-то шелестение, и я услышал, как начали высекать огонь.
   - Что вы собрались делать? - насторожился я, так как не мог видеть происходящего, а металлический скрежет, вырисовывал в воображении видения омерзительнейших пыток. Страх боли, и отчаяние делали свое дело. И вскоре моя кровь наполнилась ядом вытеснившим прочь остатки дурмана.
   Звуки обрели другую форму, а тени наполнились плотью. И мрак душного мешка отступил. Он рассеялся зеленоватым светом светлячков, облепивших низкое стеклянное пурпурное небо. Мои руки были свободны, а глаза беспрепятственно рыскали по знакомой пыльной степи. Но это было другое место. Не то убежище, куда я сбегал раньше. И чахлые древца гнулись под тяжестью ветров, несущих тучи острейших осколков алмазной пыли, разрывающих в клочья плоть. Ветра забвения овеяли мое тело, и я судорожно втянул в себя их воздух.
   Хотя земля по прежнему состояла из пыли и полу засыпанных гладких камней, а небо отливало чёрным и фиолетовым. Вокруг раскинулся жидкий лес из чёрных обугленных корявых елочек, и белые, словно туман призраки сновали между ними.
   И тогда я увидел их мерцание среди здешних теней. Мерцания тумана и призрачных саванов женских фигур - то были лишь их отблески. Эти фигуры теплили костер, и ставили на огонь котелок с каким-то варевом. Они не собирались пытать меня. Рядом на коленях стоял маленький жалкий человечек, скрученный по рукам и ногам. Слабый и омерзительно беспомощный, с водянистым, словно у слизняка телом. И тогда взглянув поверх них, я в ужасе отшатнулся.
   Там стояла эта старуха, изможденное тело, насаженное на кости, но это тело всего лишь свисало с ниточки огромного отростка над пастью чудовищной рыбины-удильщика. И в этот момент водянистые глаза рыбины вперились в меня и наши взгляды пересеклись. Она удивилась, и страх отразился в её стеклянных русалочьих зрасках. Я же приподнялся, выгибая длинную мускулистую шею, скрипя пестрой разноцветной чешуёй, отливая тусклым золотом. Ощущение было странно сладостным, словно недоступная ранее мощь влилась в моё тело, но и тело словно бы не моё. Мясистое, жилистое, пульсирующее, гибкое и верткое.
   - Прекратите, это больше не потребуется, - проговорила рыбина своей огромной пастью, а впалые губы старухи бесшумно повторили слова, и белые саванны растворились в воздухе, бросив приготовления. Я усмехнулся, прищурив все свои двенадцать глаз.
   - Теперь ты видишь, почему он не может быть любовником твоих дочерей!
   - Вижу, проклятый дьявол...
   - Хе! Забавно слышать это от такого суккуба как ты, добродетельная сестра греха! - я не смог сдержать смеха, - интересно, а другие старухи знают, о том кто является одной из их сестер?
   - То как мы выглядим здесь - отражение нашей души, оборотень, и пусть я урод, я это заслужила своими делами, и принимаю это... Но кто ты? И что сделал ты, если являешься ко мне в образе слизкого червя? У тебя яд сочится из пор, а на шилах зубов кровь! Это кровь того человека?
   - Нет, это кровь тех, кто его окружает, тех к кому он открывает мне двери. Лучшего кормильца и сыскать нельзя! Впрочем, он становится слишком своеволен, и иной раз приходится укусить его за печень.
   - Значит, ты не оставишь его?
   - Я выгрызу твои кишки, неповоротливая жаба, и твои бедные ничего не понимающие девочки завизжат, при виде того, как их бабушка разрывается под напором мёртвой черной крови.
   - Чего ты хочешь?
   - Отпусти его, и дай то, за чем он пришёл. А я последую за ним.
   - Пусть так и будет, - задумчиво сказала она, и странный огонь сверкнул в стеклянных сферах её глаз. Странный блеск, возможно, она что-то задумала. Но все что сказано ею правда, в этих землях невозможно лгать, ибо, что бы мы не говорили, всегда будет слышен лишь истинный смысл. Здесь нет различий и оттенков доступных смертным языкам. Но искусство божественной лжи и заключается в том, чтобы лгать, говоря лишь чистую правду.
  

***

  
   Холод внезапно обжёг всё тело. Судорога схватила мышцы, а вместо воздуха лёгкие потянули густую хрустальную воду. Но уже мгновение спустя, нечто выдернуло меня из этого ледяного сумрака. Я упал на песок, и меня стошнило озёрной водой.
   Рядом стояли две ведьмы в серых юбках и платках, они приподняли меня, помогая прокашляться. Вскоре я пришёл в себя, и устало сел на берегу. Женщины последовали моему примеру, молча и бесшумно.
   Странно. Прежде я не видел этого места. Суда меня как-то резко вырвало, выдернуло, словно из сна. Не было видно ни плетёных стен аккуратных домиков, ни стоящих торчком каменных колон, изрезанных и затертых серебром и киноварью. Больше не было слышно шумов селения, скрипа гончарных кругов и жужжанья челноков в ткацких станках, визжания прялок, треска хвороста в очагах, голосов детей и подростков. Даже птиц и зверей. Словно вымерло всё в этом месте.
   Такое, пожалуй, встречается лишь там, где соприкасаются сферы мироздания, и в образовавшиеся бреши, устремляются потоки и стремления. Хотя также было и в Лесу Висельников. Но нет, не так! Там было полно птиц, а в водах рыбы не боялись человеческих рук. Ха, этот лес был бы прекрасной богатой провинцией, если б так далёк, и туда не ссылали бы разномастный сброд. А здесь и впрямь что-то космическое.
   Идеально ровная зеркальная гладь хрустальных вод, не тревожимая ни ветром, ни чем иным. И эти воды окружают меня, насколько хватает глаз.
   Но нет. Это лишь иллюзия. Туманная мгла скрывает берега круглого озера. Я хотел, было обернуться к ведьмам и спросить, но оказалось, что их уже нет рядом. Небольшая лодка из оленьей кожи, натянутой на рёбра, бесшумно скользила прочь, медленно растворяясь в дымчатой пелене. Я понял, что нахожусь на искусственном островке, точно посреди священного лунного озера. Эти твари бросили меня здесь одного. Но одна из них, всё же крикнула мне:
   - Отправляйся на север, к Святилищу Порога. Храм охраняют три клана жриц-воительниц. Среди них ты найдёшь оружейника и оружие, которое ты просишь.
   - А как я, чёрт возьми, выберусь отсюда? - но на это она промолчала.
   Тем временем, серость небес странным образом рассеялась, и лазурь, перемежаясь с ультрамарином, всевластно разлилась по небосклону, и жёлтый диск огромной луны взошёл над горизонтом. Казалось, чем выше поднималась луна, тем огромнее она становилась. И я уже в нутрии себя, в собственных жилах начинал ощущать её власть. Энергия наполняла жилы, кровь накатывала к мозгу, повинуясь странной силе, она будто бы кипела, и казалось, что вот-вот воспарю. И по хрустальным водам пролегла серебристая дорожка.
   Но сладостное ощущение длилось не долго. Вскоре я заметил, что воды озера, также подчиняясь силе ночного светила, пришли в движение, они стремительно поднимались, затопляя крошечный островок. А ведь я так и знал, что они принесут меня в жертву своей проклятой богине!
   Хорошо хоть не привязали к камню, хотя вода такая холодная, что непременно мышцы сведёт судорогой, или я просто закоченею, а, так или иначе, всё равно пойду ко дну! Лёд уже коснулся моих ног... Чёрт! Это же лёд! К моёму изумлению, вздыбленная холмом вода оледеневала прямо на глазах. Тем временем, луна поднялась ещё выше и, наконец, начала уменьшаться в размерах. Озеро, покрытое ломким льдом, отступило, но там где сияла лунная тропа, теперь красовался стеклянный скользкий мост.
   Облегчённый вздох покинул мою грудь, и неверные предательски слабые ноги ступили на его тонкий хрусталь.
  

***

  
   Он появился с юга, и направился прямиком на восток по старинной тропе. И я, прячась в тени листвы, следовал за ним, пребывая в изумлении и недоверии собственным глазам. Что он тут делал? Какого дьявола его вообще сюда занесло?
   Тем временем человечек маленького роста, одетый в серого льняного полотна штаны и рубаху, оленью кожанку, и высокие сапоги, пробирался по топкой дорожке, пробуя трясину длинной ореховой палкой, постоянно спотыкаясь и всевозможные проклятья произнося исключительно шёпотом, хотя вокруг никого не было.
   Скверно пришитая подошва, перечиненная несколько раз, постоянно с хлупом пропускала ледяную грязную жижу болота, выдавая себя многочисленными пузырьками воздуха, лопавшимися на маслянистой поверхности луж. Было заметно, как его ноги тяжелели с каждым шагом, костяной доспех мешал движениям, тянул к земле, и, наконец, полностью выбившись из сил, путник грузно сел на единственный сухой мшистый камень, торчащий сбоку тропы.
   Он с трудом стянул липнущий к коже сапог и опрокинул его. Струя зеленоватой воды хлынула, быстро сменившись тягучей тиной или илом, медленно нехотя стекавшим по голенищу. Странник с омерзением посмотрел внутрь сапога и не решился вновь одеть его, просто повесил на ближайшую ветку, так же он поступил и сто вторым сапогом. Затем он уселся на камне поудобней, подобрав ноги под себя. Так и замер, словно истукан, сжимая между колен свою палку.
   Чёрные мокрые плесневелые деревья, покрытые наростами лишайников и мхов, тихо шелестели кривыми ветвями на холодном ветру. Близилась ночь. Небо медленно превращалось из синего в пурпурное, затем фиолетовое. Странник смотрел на загорающиеся звёзды затуманенным взором, готовый вот-вот провалиться в губительный на таком холоде сон. Неужели он не чувствует этого могильного поветрия? Или просто не понимает, чем ему грозит сон в эту ночь? Эгоистичная плотская тварь! Ему то что? Для него разрушение этого тела всего лишь конец, а то что для меня это подобно гнойной незаживающей кровоточащей ране... Все плотские твари так рассуждают! Им достаточно для жизни трёх органов: желудка, задницы и члена.
   Чтобы хоть как-то избежать грозящей мне участи, нужно было вырваться из плена тени и приблизиться к этому олуху, но рубиновый солнечный свет плотной жёсткой стеной отгораживал меня, и пришлось ждать, пока истекающее кровью светило, наконец, не умрёт и его сестра и она же любовница, не поднимется, чтобы оплакать его.
   Это были долгие минуты ожидания. И пока я был пленником собственной природы, скверна и нечистоты его плоти, обострённые страданием, отдавались в моём теле нестерпимой болью. Ещё минута таких пыток и я буду готов сам вырвать ему сердце. Ампутирую прогнивший член и прижгу рану!
   Но не успело солнце окончательно скрыться, как на тропе появились две лучницы. Они были одеты в кожаные штаны и передники, крашенные орехом. На их ногах тускло поблескивали воском удобные мягкие сапожки до колена, привязанные шнурками к деревянным наколенникам. Их плечи и спины были укутаны шерстяными шалями, грудь стянута кожей передника и полосами плотной ткани.
   Лешие женщины неторопливо обходили дозором болото по гатям и осушенным тропам. На их телах темнели рубцы многочисленных шрамов и ещё не заживших нарывов, некоторые их них были получены в сражении, но большинство порождены чумой. Однако болезнь в их телах, хотя и теплилась ещё, но затухала.
   Вдруг одна из них, рыжая, со шрамом на щеке, остановилась и толкнула свою чернобровую товарку. Обе разом бесшумно вскинули тутовые луки и вложили стрелы на тетиву.
   - Он спит, - шепнула рыжая, - я подберусь к нему с ножом.
   - Зачем? Я просто выбью ему глаз! - с этими словами черноволосая спустила тетиву, но стрела, пробив листву на своем пути, сменила путь, и её остриё ткнулось в плечо страннику. Медь слабо звякнула по кости и упала у его ног. От удара человек качнулся, потерял равновесие и упал в грязь.
   - Непохоже, что бы это от твоей стрелы - усмехнулась рыжая. Она быстро приблизилась к человеку и повернула его на спину.
   - У него жар, очень сильный. Но следов чумы нет, какая-то другая болезнь.
   - Что с того? Нам же лучше, бросим его в болото?
   - Нет. Отнесём его к Порогу. Такова традиция.
   - А про эту традицию кроме тебя ещё кто-нибудь помнит? Ладно, сама потащишь. Может Кровавая Ворон и позволит возложить его на Порог. Она нынче благоволит мужчинам.
   Рыжеволосая девушка огромным серебристым мечом, отхватила две пушистые еловые ветви, и, связав их, получила волокуши. Тем временем черноволосая, соблазнившись костяным доспехом, пыталась стащить броню со странника. Она срезала ножом завязки на боках, но броня всё равно никак не желала слезать с его груди, наконец, она слезла, разодрав рубаху, и обнажив опухшую грудь.
   - Эй, Ты только глянь! - девушка окрикнула товарку, та подошла и, увидев грудь странника, вскрикнула от неожиданности и отвращения. Справой стороны между его рёбрами темнел большой круглый колотый шрам. Кожа вокруг него покраснела, а плоть вздулась. Запекшаяся кровь, проступившая было между швов, почернела и потрескалась, а из трещин сочилось что-то желтоватое, маслянистое и слизкое. Девушка легко и нежно надавила на опухшую часть груди, и из нарушенного шва брызнул и потёк серо-зелёный гной.
   - Если эта дрянь уже протекла в лёгкое мы его не довезём.
   - Какая нам разница? Ты же его хотела на Порог отвезти.
   - Но ведь его же ещё можно спасти?
   - Если такая рана на ноге или руке, чтобы спасти человека ему отрубают конечность. Он умрёт, а если б и выжил, раб из него не получился бы. Тем более у нас после войны и так много мужчин.
   Но рыжеволосая лучница не слушала её, она нежно уложила раненого на волокуши и потащила в глубь леса, тихо приговаривая: это кто же такой добрый, так тебя заштопал? Руки бы ему вырвать!
   Вскоре эти трое растворились на загаченной тропе. Я дождался. Покуда они скроются из виду. Тем временем луна полноправно овладела миром, и я смог отделиться от плоскости и обрести объём и форму. Вскоре, из-за того, что он находился рядом со мною слишком долго, я стал неотличим от своего человека, но в отличие от него в моих полупрозрачных членах не было ни грамма плоти, сковывавшей этих недоразвитых существ.
   Теперь я был свободен, но всё ещё в опасности, нужно было идти за ними и проследить, чтобы человек умер, как положено, иначе меня ждут многие беды. И я направился по следу отблесков оставленных людскими эмоциями.
  

***

  
   Каменные стены в два человеческих роста давно превратились из граненных, гладких, жестких в мягкие и пушистые. Мох так густо пророс, что, пожалуй, прибавил к высоте стен ещё пару вершков. От нагретых очагами камней крепости веяло обжитым теплом, так не вяжущимся и окружающей могильной сыростью болота, тем более что по другую сторону полуразрушенных стен начинаются земли живых.
   Каменные створки расступились перед двумя прекрасными воительницами, и они переступили через порог. Рыжая девушка уже заметно устав продолжала тащить за собой волокуши с раненым пленником. Вскоре к ней подошли несколько других охотниц. Они принесли свет на концах лучин, чтобы посмотреть, что принесла их сестра. Но, увидев, что это всего лишь полуживой мужчина, они сразу потеряли к нему интерес.
   Тем временем ночь становилась гуще, и тем сильнее, ярче пылали искры свечей и лучин, тем явственнее мерцали отблески болотных огоньков, тем больше мои члены обретали плоть. Я спустился на вершину стены, скрытый от взоров смертных дымкой мрака, и тихо шелестя, сложил крылья за спиной. Когти легко и мягко уходили в рыхлый мох, бесшумно, я крался вслед за ней, среди развалин и вновь отстроенных домов, перескакивая на коньки крыш.
   Ночная охотница же вовсе удалилась из обжитой части крепости и направилась по узкой тропинке между обвалившейся земляной насыпью и ушедшей в трясину накренившейся древней башней. Эта дорога вывела её к разбитому донжону, словно скала-остров торчавшему из огромной цветущей лужи поросшей камышом.
   В ночной мгле можно было различить парочки влюблённых девушек пришедших послушать красивые протяжные лягушачьи трели, и тех, кто принесли с собой клетки с птицами, чтобы те учились подражать пению детей земли.
   Но охотница, не заботясь о тишине, направилась прямо к причалу и с громким хлюпом спустила лодку на плотную жижу, распугав всех лягушек и светлячков. Отдыхающие, было, набросились на неё с руганью, но, узнав в ней ночную охотницу и убийцу предыдущей великой матери, быстро умолкли и поспешили убраться подальше. Но одна женщина всё же осталась, она помогла погрузить раненого в лодку, и произнесла меж тем:
   - А тебе, похоже, начинает нравиться та власть, которой тебя наделил их страх и пренебрежение. А раньше ты бежала от них прочь и ревела в одиночестве.
   - Ну и правильно, пускай они ревут и трясутся при упоминании моего имени.
   - Ты забываешь, что они могут вновь сослать тебя в Лес Висельников. Твоя власть продлится не дольше, чем жизнь твоей патронессы. А Кровавая Ворон и так уже теряет вес. Особенно после поражения от этого нового монашеского ордена.
   - Поражения? Да каждое дерево от Поющего моря до журганских курганов увешано лоскутами их тел и тел их союзников. У нас полные клетки здоровых рабов. Их земли догорают в пожарах, а наши остались нетронутыми. Какое же это поражение?
   - В области стратегии - это победа, в области политики... Слишком много девушек потеряли не только красоту, но и руки и ноги! Это они видят, а то, что нас ещё столетие будут бояться и уважать епископы, это даже мне не всегда очевидно. К тому же вы с ней слишком лояльны к мужчинам. Она тоже выхаживает своего любимчика, - тут она посмотрела на ворочавшегося в бреду незнакомца.
   - Это не ваше дело.
   - Но это раздражает многих. Смотри, я тебя предупредила.
   - Скажи прямо, чего ты хочешь?
   - Когда придёт время, отрекись от вороны, и прими сторону...
   - Кого?
   - Тогда сама и узнаешь. Ну вот, можно плыть. Поторопись, а то твоего раба очень скоро придётся положить на порог.
   Ночная охотница взошла на борт и длинным шестом оттолкнулась от берега. Потревоженная жижа пришла в движение, и пузыри горючего газа стали взрываться ярко оранжевыми всполохами позади челнока. Чуть дальше от берега жижа стала более водянистой, и челнок легко и быстро пошёл вперёд. Вскоре он вплыл под каменную арку и ткнулся носом в скол гранитной плиты. Из глубины гранитного зала послышался раздражённый голос:
   - Ну, кого там ещё черти принесли?
   Не обращая на это внимания, ночная охотница вытащила бесчувственное пышущее жаром тело странника на позеленевшие плиты. Передохнув немного, она взяла его за руки и потащила в глубины сводов.
   Внутренний мрак стал понемногу растекаться, и зеленоватое свечение насекомых понемногу становилось ярче, и вскоре сменилось ярким, синим светом. За следующим поворотом девушка увидела выбивающееся прямо из пола яростно ревущее синее пламя, и плавящееся марево прозрачного воздуха вокруг.
   За этой прозрачной стеной на большом и плоском, устланном пушистыми шкурами бобров и нутрий камне полу лежала красивая женщина, одна из тех жриц, чей возраст не поддается определению.
   - Зачем ты пришла в мою тюрьму?
   - Мне нужна твоя помощь.
   - Это я и так знаю, стерва. Вы лешие шлюхи никогда не приходите ко мне, если вам не нужна моя помощь.
   Воительница опрокинула на огненную щель камень, и он лёг, словно мост, прорвав огненную стену. Тогда она втащила тело странника и оставила его на ритуальном столе, а сама сейчас же убежала обратно и подняла камень. Между ними вновь выло и шипело синее пламя.
   Ведьма приблизилась к страннику. Она расстегнула его одежду на груди и разорвала рубаху. Увидев нагноившуюся рану, женщина брезгливо вскрикнула и поморщилась, но быстро переборов себя, вновь приблизилась к раненому.
   - И что ты думаешь, он выживет? - спросила ведьма.
   - Я не - хотела было ответить воительница, но ведьма резко оборвала её:
   - Я не тебя дура спрашиваю! Молчи, когда я работаю! А лучше уйди, - но воительница не ушла. Ведьма же вновь спросила:
   - так что ты думаешь? - и посмотрела под чёрные своды потолка, именно туда, где примостился я. Поняв, что прятаться нет смысла, я спорхнул на пол и сложил за спиной обсидиановые кожистые крылья. Тихо скребя когтями по граниту, я подкрался к столу, запрыгнул на него и нагнулся над смертным.
   - Его ещё можно спасти. А сможешь ли ты, вычистить всю нечистоту из его раны и не убить его?
   - Я попробую. Но даже если он не умрёт после этого, он умрёт позже, не хватит времени для того, чтобы рана зажила.
   - Об этом позабочусь я! Действуй, А-Рысь Мать. Вскрой рану и вычисти, пока гной не перешёл на кровь.
   Ведьма взяла мою когтистую лапу в свою белую руку и тонким лезвием обсидианового скола рассекла старый шов. Серо-зелёная жижа брызнула во все стороны под внутренним напором, а после густой массой потекла по груди. Я рукам раздвинул края раны, а она тем временем отошла за тканью, виноградной водкой, и по пути положила тонкую вязальную спицу концом в пламя.
   В это время воительница и ужасом и изумлением смотрела на меня страшным немигающим взглядом. Наконец она спросила:
   - Это что? Демон?
   - Он? - ведьма указала в мою сторону, - Он всего лишь его же призрак.
   - Эта тварь? Она же гуль, горгулья... Я не знаю, она...
   - Не она, а он, это, во-первых. А, во-вторых, каков смертный, таков и призрак. А что до его демонов, если такие призраки, то с демонами лучше вообще не встречаться, но ты ещё своих не видела. А теперь не мешай. Уходи. Вернешься утром. И вне зависимости от того будет ли он мёртв или жив, ты должна будешь положить его на порог. Ты поняла?
   - Хорошо. Если ты поможешь, я попрошу Кровавую Ворона за тебя. Ты будешь свободна.
   Ведьма искренне рассмеялась. А затем произнесла:
   - Ты, правда, думаешь, что эти стены ограничивают мою свободу? Иди девочка, проваливай отсюда. Утром меня здесь не будет. Я могу покинуть эту тюрьму в любое время.
   - Почему же ты теперь была здесь?
   - Потому что я была нужна тебе, бездетная стерва. Ты же не зря тащила его на своей спине по болотам. Он нужен тебе... Хотя ты и поклялась однажды с горяча убить его, - последние слова впрочем ведьма произнесла шепотом, уже отвернувшись к разверзнутой ране и с шипением погружая в нее раскаленную спицу. И хотя смертный всё ещё был без сознания, он вдруг яростно закричал.
   Воительница уходила прочь по темным сводам рухнувшей цитадели, преследуемая волчьими воплями смертного.
  

***

  
   Когда-то смертные нашли, что их природный мир - есть бесконечная сфера. И это было величайшим открытием смертных мудрецов, объяснявшим природу множества вещей. Это знание было им опорой и властью. Оно успокаивало и крепило их тщеславие, но ровно до тех пор, пока один из мудрецов, не открыл, что их бесконечная сфера не единственная, и не на ней держится мир. Он держится на сотнях и тысячах бесконечностей таких же сфер, причудливым узором переплетённых друг с другом.
   И мир вновь стал пугающе огромным и тёмным, наполненным чудовищными страхами и мистикой. Не в силах понять его природу, люди отвергли мудрецов и обратились к священникам, а те дали в свою очередь людям простых и понятных богов. Боги поделили сферы между собой, и для людей всё стало на свои места.
   А в тех местах, где сферы соприкасаясь и взаимно пронзая друг друга образовывали узлы сопряжения Люди, ставили стены, чтобы их тяжестью запереть червоточины, подобно тому, как реки запружают плотинами. Так росли и множились храмы и капища. Так же была построена и эта крепость.
   Она была возведена задолго до того, как Шабаш объединил лесных женщин, и построена была народом, ныне ушедшим. Народом отвергнутых и забытых мудрецов. Те люди не боялись червоточин мира и того, что проникало через них в мир сей, они сами желали проникнуть через них в другие миры и увидеть то, что прежде было скрыто от их глаз. Они обозначили место сопряжения порогом. И ныне этот порог огромной каменной ступенью лежит там, где его оставили. Чтобы защитить это место от фанатиков, ведущих в те времена нескончаемые усобные войны, люди возвели вокруг порога ворота, вокруг ворот цитадель, вокруг цитадели стены. И вскоре на болоте выросла крепость.
   Но когда пришли враги, стены не спасли хозяев. Крепость была осаждена и, в конце концов, взята. Вот только когда воины ворвались в неё, защитников и их семей внутри уже не было. Восточная стена и ворота были разрушены самими осажденными. Пришельцы не могли понять, куда все делись, и если умерли, то где тела.
   Они послали погоню на восток. Но погоня увязла в непроходимых дебрях болот. Но вот вернулись несколько воинов, отставших от других. Они рассказывали об ужасающей и мрачной стране лежащей на востоке. О легионах мёртвых людей живущих там, словно здесь, но совсем иначе, о сотнях демонов, призраков...
   Было ясно, что они просто сошли с ума. Толь их укусили заразные комары, в изобилии водившиеся на болтах, толи подземные газы повредили их мозг. Ведь всем было ясно, - на востоке ничего нет, кроме непроходимой пустыни из дебрей и болот.
   Но всё же слух прошёл, что в той стороне, за порогом лежит путь в страну мёртвых. И крепость снова заселили и починили её стены, но на этот раз уже для того, чтобы запереть навсегда дорогу в страну мёртвых.
   А позже, когда эти земли оказались заброшенными и последние забытые защитники крепости умерли от голода и старости, сюда пришли мятежные кровожадные женщины, презиравшие мужчин и тех жен, что в слабости служат мужчинам. Они поклонялись силе, плоти и смерти. Они поклонялись порогу, как священники алтарю. На этом пороге они умирали, на этом же пороге они зачинали новые жизни. Ибо считалось, что дети, рожденные от совокупления на пороге смерти, будут выше и лучше прочих.
   Рожали на этом же пороге, и к удивлению, ни одни роды не оканчивались смертью ни дитя, ни роженицы. За исключением тех случаев, когда рождались мальчики. Хотя и их не всегда убивали. И многие мужчины жили здесь, пусть и бесправно, как рабы и любовники. Но, тем не менее, камень порока не рас окрашивался кровью младенцев. Таковыми остаются нравы многих женщин и по сей день, и детоубийство присуще им не меньше, чем деторождение.
   Но что действительно удивительно. Всякое мертвое тело оставленное на пороге неизменно исчезало, и это было правдой. Возможно единственной правдой из всего, что было сказано о пороге людьми.
  

***

  
   Утром зала действительно оказалась пуста. Но это даже не удивило воительницу. Она осторожно взяла спящего мёртвым сном и уложила на ручную тележку. Вскоре девушка была уже у большого ровного серого камня вросшего в мшистую почву. На камне уже лежали несколько тел. Все женские. Это были те, кто не выдержал тяжести ран, либо обезображенные всё ещё свирепствующей чумой.
   Воительницы переносили недуг по-разному. Большинство очень болезненно, но такие как рыжая охотница, странным образом справлялись с ней, и единожды переболев, более не боялись её. Возможно по тому, что яды, которыми были прочитаны их тела, ослабляли чуму. К сожалению, это лекарство было смертельно для прочих, непривычных к ядам людей.
   Но благодаря этому, охотница бесстрашно приблизилась к изуродованным болезнью телам и, подвинув их на край, на другой водрузила беспробудно спящего странника. Он в этот момент показался ей знакомым. Она точно видела его, даже общалась с ним, и не раз, вот только вспомнить, где и как не получалось. Но, скорее всего он был для неё другом, иначе чутьё наверняка посоветовало ей убить. Но нет, хватит убийств. Месть давно окончена. Тут человек глубоко вдохнул, и грудь его перестала двигаться. Он умер. Ведьма не справилась.
  
  
  
  
  
  

XI. Зубы волка.

  
  
  
  
  
  
  

. Полынь.

  
  
  

***

  
   - Ты слышал грохот?
   - Да. Это в сторону Собора. Нам как раз по пути.
   Мы двинулись в путь, наступая на серебристые травы. Иней покрывал стволы деревьев, причудливым игольчатым узором оседал на тонких ветвях. Чёрные тучи медленно расступались, и от того становилось светло. Воздух был чист и прозрачен, и вечернее солнце золотом высветило землю, синие тени на белом снегу, синее небо о белые крупинки звёзд.
   Путь занял пару часов, но вечер по-прежнему продолжался. Это был непривычно летний длинный вечер, непривычной летней зимой. Наш караван вышел к склону холма, странно, но отсюда уже должна была быть видна вершина собора. Но может, это только так казалось. Мы обогнули холм кругом, и вышли на открытое место. И тут только увидели это.
   - Господи, боже мой!
   Стены словно срубленный пень ещё кое-где стояли, опоясывая подножие искалеченного святого эвкалипта, но и только. Арки, колонны, кладки, местами она остались недвижны, но не было того, что прежде они поддерживали. Камни были разбросаны кругом, и они торчали из земли, как некая странная поросль. И этот каменный лес, раскинулся на многие мили вокруг.
   - Вашу мать! - чуть было не скрипнул я зубами, - тысячу лет строили, тысячу лет стояла...
   - Стояла! Не жалей камни. Это просто камни.
   - Это была наша история, наша вечность.
   - И этой вечности приходит конец! - улыбнулся Охотник. Не плачь по камням, это только камни. Не оплакивай кости, это всего лишь кости. Плачь о человеке, которому они принадлежали. Об этих же камнях плакать не стоит. Смотри, смотри, ведьмак.
   Я взглянул туда, куда он указал своим копьём. Там было только святое дерево. Обрубленное, исколотое, лишённое листвы и ветвей, но на его вершине происходило какое-то движение. Я присмотрелся и не поверил своим глазам. Из полу засохшего ствола оно выгоняло новые ветви, побеги росли так быстро, что это было заметно глазу.
   - Больше нет тюрьмы, теперь над ним только небо и звёзды, больше нет стен и камней сковывавших его ветви. Больше нет людей, убивающих его своей любовью. Они ждали конца света, они его дождались, но древо пережило их. Оно залечит свои раны, как и много столетий назад, как и эта земля. Не плачь по тем, кто ушёл, они хотели уйти. С ними ушли и их боги. Теперь наша судьба в наших руках...
   Из руин нам на встречу стали выходить выжившие люди, те, кто остались в Древене. Они приближались ещё в страхе. Не ведая, что их ждёт. А охотник продолжал громче, обращаясь и к ним:
   - Вы, чьи дома давно сгорели, их сожгли вместе с заразой и больными, и ныне в Древене нет селений и городов. Вы кто клялись в верности своим богам, но когда боги призвали вас, в страхе бежали прочь. Вы теперь свободны! Более нет вашей тюрьмы! Так ужаснитесь же тому, что вы всю жизнь ненавидели и боялись, ужаснитесь своей свободе! Ибо конец света кончился, и вы пережили его, в отличие от ваших богов. Теперь это ваша судьба!
   Грязные и замерзшие они стояли на камнях руин, прижимаясь, друг к другу, и потупив взоры. Они молчали.
   - Так что же вы? - но они молчали.
   - Похоже, им стыдно, - предположил я, и стоило мне это сказать, как несколько пал глаз поднялись от земли. И им действительно было стыдно. И не знаю почему, но это вызвало у меня радость, и я бросился на шею первому же попавшемуся старику или мужу.
   - Вы же всё поняли! Вам стыдно, и вы всё поняли.
   - Что с того? Они теперь безгрешны? - холодно спросил Охотник.
   - А мы? - отвечал ему я, - мы грешники, мы это знаем, но нам это не нравится, и пусть это гордыня, но мы попытаемся стать лучше.
   - Кто мы? Посмотри на этих бессловесных скотов! Они уже не люди. Не плачь по ним. Не плачь о том, кто не прольет слёз о тебе. Они теперь звери, и живут в лесах как звери. И пусть зверьми умирают. А мы пойдем дальше. В борьбе за мир, нам ещё предстоит война...
   - А я не следую за тем, кто утверждает, что в борьбе за мир, нам нужна вона!
   Охотник усмехнулся. Он засмеялся во всё горло, запрокинув голову, и стихнул, свесив всё ещё улыбающуюся голову на грудь. Он бросил свою ношу на ближайший камень и сам сел рядом. Перед ним лежащий булыжник был ему словно стол. И на каменный стол он высыпал еду из мешка.
   - Ну, тогда заночуем здесь! Буди свою невесту к ужину, - и, обернувшись ко всё ещё стоявшим вокруг людям, крикнул, - ну что как вкопанные? Есть хотите?
   Люди осторожно зашевелились, но вскоре их страх и оцепенение прошли. Они стали присаживаться к "столу", а кому не хватало места, садились за соседние. Нашлись и шкуры, покрыть холодные каменные сидения, и съестные припасы, уцелевшие с прошлого урожая. Раздались первые слова, потекли разговоры.
   Я подошёл к нашему оленю и только хотел, было разбудить Ведьму, как она сама вдруг открыла глаза и произнесла:
   - Кин, Кин вернулась!
   Я посмотрел туда, куда устремились её глаза. Действительно, над равниной взошла красивая белая луна, в окружении густой сини закатного неба.
   - Вставай, мы будим есть.
   - Есть? Конечно. Я сейчас, - она перегнулась на спине животного и погладила его по шее, - а ведь это ты был тем стариком? В Лесу Висельников.
   - Я и тогда говорил тебе, что я не старик!
   Она нежно улыбнулась, и, наконец, сползла с оленя на землю. Откинула назад рыжие волосы, протёрла глаза и осмотрелась. При виде незнакомых людей, её руки потянулись к притороченному у седла оружию, но я отдернул их.
   - Идём есть.
   Она всё же взяла свой меч с собой. Но он ей, слава богу, не понадобился.
   Развели костры и стали греться их теплом. Благо хворост, это то чем нескончаемо богат Древень. На каменных столах нашлись и картошка, и даже мясо. Коренья и травы, ягоды, хлеб. Этого было мало, но все делились, и всем хватало.
   Странное чувство, но здесь все были словно свои. Один народ, но не как толпа, орущая лозунги и молитвы, а как народ. Как когда-то давно. Чисто и ново. Эти люди ещё не знали, что они будут делать утром, раньше они и поверить не моли, что доживут до этого утра. Но древо распустило над ними свои новые ветви, и на них уже зрели плоды. Пусть урожай погублен морозами. Святое древо, укроет молодую поросль.
   И вот кто-то затянул песню, и голоса подхватили её. Грусть и боль сходили с их лиц, они пели песни, кричали и танцевали вокруг костров.
   - Отныне это место наш дом!
   - Это наш рай. А камни наши ложа и столы, на которых никогда не кончаются яства и брага! Мы в райских чертогах Ванира! - и люди смеялись этим шуткам.
   Ольгерд, оттянул меня за ухо в сторонку, и шепнул:
   - Утром пойдём, а здесь теперь и без нас хорошо. Может, так и хорошо, всё что случилось? Все подлецы провалились в ад, все праведники, отправились к богу. А людям осталась земля. Хотя, готов спорить, когда кончатся последние запасы, они будут грызть горло друг друга и пить кровь тех, за чьё здоровье сейчас они пьют хмель. Зато теперь у них есть свобода.
   - Большое богатство...
   - Огромное! Утром пойдём. Нам ещё предстоит большая охота! Большие трофеи!
   - И плата за шкуры врагов - пять вязанок хвороста и саван!
   - И саван!
   В это время к нам приблизилась фигура в бурой рясе. Она ступала бесшумно и движения её были столь плавными и лёгкими, что даже Ольгерд не сразу заметил её присутствия, но уже в следующую минуту острие бронзового копья касалось горла монаха.
   - Кто ты, брат Ванира? - спросил Ольгерд, не поворачиваясь к монаху, и продолжая одной рукой спокойно есть мёд из кувшина, а другой сжимать и направлять ясеневое древко копья.
   - Вы должны помнить меня, мы вместе служили одному хозяину, господин егерь, - так же спокойно отвечал бурорясник.
   - Так кто ты?
   - Калин, врач и алхимик. Декан братьев Мертвого Ванира.
   - И чего же ты хочешь от меня? Я больше не служу твоему хозяину.
   - Ему теперь служат тени. Свега мёртв.
   Услышав это, Ольгерд еле заметно дрогнул.
   - Твоя ложь не спасет того, кто уже обречен. Ты умный и честный человек, но и тебя ждёт смерть, если ты вздумал играть со мной.
   Вместо ответа монах извлёк что-то из-под рясы и швырнул это на стол. Ольгерд быстрым движением поймал этот предмет на кончик копья прежде, чем он коснулся стола с едой. И тут он увидел лицо Хортица Свеги.
   - Руки я нашёл вон в той балке и на том пригорке. Я их узнал по кольцам, а остальные члены опознать не удалось. Я вижу, что даже вы удивлены таким раскладом. А ведь вы всегда всё знаете наперёд. Нет лучшего шахматиста во всём Урвие и Галиче.
   - Случай в шахматах, слава богу, отсутствует, - прохрипел Ольгерд, - так чего ты хочешь от меня?
   Я и Охотница с любопытством и удивлением наблюдали за этим разговором. Никто из нас ещё не видел Ольгерда в таком состоянии. Нам то даже начинало казаться порой, что его ничего не может вывести из равновесия. Тем временем Монах присел к столу и продолжал свою речь:
   - Этой ночью человек из Галича, отдавая приказы от имени каноника Свеги, увёл всё святое воинство от собора куда-то на запад. Правда те монахи и крестоносцы, что были в соборе при канонике, оставались на месте и даже ничего не слышали о замыслах ни галичанина, ни каноника.
   - Почему же каноник не мог сам распоряжаться?
   - Дело в том, что случилось то, чего никто не ожидал - Свега малость, как бы это сказать, приблизился к богу.
   - Повредился умом?
   - Именно.
   - Вот это меня не удивляет, симптомы болезни я заметил давно. Проклятье, я думал, что это случится немного позже. А взрыв собора, это разве не приказ Свеги?
   - Этого никто не знает. Вполне возможно, что всё, что делал галичанин, было волей Каноника. Дело в том, что Галичанин как-то при мне обмолвился, что Свега держит его на каком-то крючке.
   Охотник задумался. Вдруг дикий хохот прорвался из Ольгерда. Он запрокинул голову и искренне от души смеялся, пока слёзы не полились из его глаз. Наконец, он, отдышавшись, повернулся к нам и произнёс:
   - На крючке! Он и мне это говорил не раз, точнее, он бормотал это себе под нос, чтобы никто не слышал. Но, чёрт возьми! Он всех заставил в это поверить, даже самого Свегу! А на деле то! Ха! Я восхищён!
   Ведь он никто! Ни рода, ни имени, ни звания. Его даже называют все не иначе как Галичанин, словно это его имя. А может он самый что ни на есть урвиец? Или ванхеймец? Такой босяк не может ни на кого не работать, так что же за сила должна за ним стоять? А нет, блин, никакой силы! И все лишь пляшут под его флейту, как мыши.
   Но пусть теперь, не пеняет, что не смог убить меня сразу, я найду его и выпущу ему кишки!
   - Но зачем? - вдруг спросил его я, - Какая разница? Тем более теперь? Он вам не угрожает, мы ему не нужны. Война в Древене кончилось. Инквизиторы ушли, ведьмы страдают от чумы, им не до мести. Конечно, все, что можно было сломать сломано, но теперь это не имеет уже смысла. Может, хватит гоняться друг за другом?
   - Значит, по-твоему, нам не с кем сражаться теперь?
   - Ну, если вам так хочется, то врага найти - дело не трудное.
   - Ваш спутник говорит разумные слова, господин Егерь, - поддакнул священник, однако я не до конца изъявил свою просьбу.
   - Говори, что хотел, - вздохнул на конец Ольгерд.
   - Теперь, когда братство покинуло эти земли, оставшиеся священники хотели бы связаться с шабашем.
   - Чего ради?
   - Люди сильно страдают от чумы. Мы сжигаем трупы, вещи больных, но это не сильно помогает. Тех, кто болен, приходится запирать в домах, или подвалах. Раньше этого не делали. Потому что Свега утверждал божественное происхождение болезни.
   У нас больше нет умелых врачей и лекарей. А к ведьмам, мы знаем, бежали Беовульф и его сподвижники.
   - Беовульф мертв, что же до его товарищей... Если хотите, попытайтесь связаться с ними.
   - Разве вы нам не поможете в этом?
   - Нет. Это не моё дело. Я последую за Галичанином.
   - А вы, господин ведьмак?
   - Знаете, - усмехнулся я, - в моё отсутствие переговоры пройдут лучше!
   - Ну, может...
   - Меня там приговорили к четвертованию, - промычала с набитым ртом Охотница, предвосхищая вопрос.
   - Святые демоны! Ребятки, этот рогатый плохо на вас влияет, вы меньше с ним играйте, он вас ничему хорошему не научит, - усмехнулся священник, глядя на Ольгерда, - Ладно, детишки. Завтра чтобы вас здесь не было, а то заставлю таскать камни. Нам ещё новые дома строить.
   - Не стоит нас бояться, - ответил Ольгерд, - даю слово не охотиться в этих угодьях на людей, и за своих учеников я отвечаю.
   - Тогда хорошего дня, господа! - улыбнулся монах, - Галичанин повел орден на запад к Ельницу, через Каменистый Брод, если это вам интересно. И ещё он всё время твердил что-то об убийствах драконов и звезде Полыни, думаю, это тоже для вас чего-то значит...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   270
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"