Возвращаясь с работы, Павел Сергеевич шёл привычно широким, размеренным, шагом, как и всегда, нёся в руке свой большой портфель. Летний день радовал набегавшим ветерком, шелестевшей листвой тополей. В природе всё было прекрасно, казалось, и Павел Сергеевич был всё тот же, - в обычном уравновешенном расположении духа. На душе, однако, было нехорошо.
Павел Сергеевич, кандидат геолого-минералогических наук, старший научный сотрудник, имел жену и дочь двадцати девяти лет. Шесть лет назад, когда развернулась компания по строительству для населения однотипных домиков серого кирпича, прозванных впоследствии народом хрущобами, он в числе первых получил двухкомнатную квартиру.
Институт, где он работал, находился в ближайшем Подмосковье. Здесь же началось строительство жилого городка для сотрудников. Выезжать из Москвы, то есть терять московскую прописку, даже в случае, если это было ближайшее Подмосковье, означало жертвовать очень многим. Были существенные потери относительно простых житейских благ, различных преимуществ столичной жизни, транспорта. Лена, только что окончившая институт по экономической специальности, поступила работать в солидную проектную организацию, находившуюся ближе к противоположной окраине Москвы. И Павел Сергеевич, и Вера Григорьевна, и Лена долго колебались: брать эту квартиру или не брать. Шло строительство и в Москве и, конечно, лучшего качества, но очередь была такая, что ждать пришлось бы долгие годы. Жить в одной комнате коммунальной квартиры, где на девять семей имелись один туалет и одна ванна, которой невозможно было пользоваться, с каждым годом становилось всё труднее. Так жили в Москве все и даже не думали, что может быть по-другому. Но когда началось заселение отдельных квартир, когда институт стал давать такие квартиры своим работникам в короткие сроки, это взволновало, взбудоражило. Сколько ещё ждать? Чего ждать?
На переезд первой решилась Лена. И было понятно - она находилась в возрасте, когда девушки выходят замуж, заводят семью. Живи она в коммунальной квартире, на что ей было надеяться? Даже то, что нужно будет перебираться в Подмосковье и ездить на работу придётся с немалыми неудобствами, тратя на это значительное время, всё это отходило на второй план перед возможностью иметь, наконец, отдельную комнату.
Были и приятные стороны такого переселения. Местность, где обосновался институт, обладала привлекательными для столичного жителя свойствами. Рядом находилась берёзовая роща. Также недалеко протекала вполне симпатичная речушка, вдоль берега которой и вблизи от территории, где строились домики городка, обширный участок представлял ромашковый луг. Сразу за речкой простирались колхозные поля. Они колосились пшеницей, овсом, тимофеевкой, иногда засевались клевером, даже льном. И когда Павел Сергеевич провёл Веру Григорьевну и Лену к ромашковому полю, когда они прошлись вдоль колхозных посевов, все пришли в восторг, и было решено переезжать. Конечно, не было многих удобств, не было даже магазина, но всё обещалось в ближайшем будущем.
Прошло несколько лет. Семейство обживало новое пространство. Павлу Сергеевичу было теперь совсем близко ходить на работу. Вера Григорьевна вела домашнее хозяйство. Посёлок понемногу разрастался, появился магазин, территорию осваивали и другие организации.
Особенный распорядок дня складывался у Лены. Вставать приходилось рано. Полчаса нужно было, чтобы добраться до шоссе. Автобусы ходили с интервалом в два часа. Народу набивалось много, ехали колхозницы на рынок - с корзинами и мешками, продать выращенную на своём участке огороднину. Автобус, запущенный в производство много лет назад, не усовершенствовался, зимой не отапливался, часто ломался. Езда была очень тяжёлой. В личной жизни тоже не всё получалось. Был друг, была даже любовь. Владик побывал у Лены дома. Устроился обед, чаепитие, немного и выпили. Вера Григорьевна испекла яблочный пирог. Павел Сергеевич рассказывал за столом о том, что и как было когда-то, о геологических экспедициях, в которых он участвовал. Потом Владик и Лена гуляли в роще, прошлись по ромашковому полю.
- Здесь хорошо, - говорила Лена, - такой простор и такая тишина. Какие ромашки!..
Соглашаясь, Владислав чему-то улыбался и как будто чего-то недоговаривал.
Вскоре, однако, отношения прекратились. Лена делала различные предложения - сходить в кино, на выставку. Владику почему-то всегда это было невозможно. Она недоумевала, обижалась. Наконец пришлось признать, что Владик - это ошибка. Павел Сергеевич и Вера Григорьевна поначалу спрашивали о нём, но и они поняли, что дело разладилось. Вера Григорьевна страдала своим материнским сердцем, понимая, как трудно Лене, как она устаёт, как одинока она. Видела, как годы накладывают на неё печать каждодневных житейских тягот, и не знала, что делать, как ей помочь.
Лена была вполне приятная девушка - высокая, хорошего сложения, светловолосая. Может и не красавица, но не хуже других. Стало заметно, что у неё портится характер. Раньше была отзывчива, общительна. Для родителей, а особенно для матери, рождённая в великих муках, в результате которых больше уже не могло быть детей, была трепетно дорогим ребёнком. Но вот стала холодней, резче, чаще уединялась в своей комнате, показывала неудовольствие, когда её беспокоили. Видел это и Павел Сергеевич. Но если Вера Григорьевна не могла скрыть своего беспокойства, то он, переживая, чувствуя свою вину, молча носил это в себе.
Жилищное строительство в посёлке продолжалось. Строили уже девятиэтажные бетонные дома - с такими же крохотными комнатками, но уже так, чтобы не было проходных, и были даже трёхкомнатные квартиры. Подошла очередь Павла Сергеевича на улучшение жилищных условий, он был включён в список претендующих на получение квартиры в очередном таком доме - как учёный, кандидат наук, и как старейший работник. Сослуживцы уже поздравляли его. Дома эту новость обсуждали ежедневно. Повеселела Вера Григорьевна, новые надежды появились у Лены. Служебные дела у неё складывались неплохо. Она получила повышение по должности и в зарплате. Понемногу преображался и посёлок. За эти годы появились поликлиника, школа. Там, где раньше в непогоду приходилось месить глину, проложили асфальтовые дорожки.
Павлу Сергеевичу полагалась трёхкомнатная квартира. Это значит, у Лены была бы вполне отдельная, своя, комната. Одну комнату занимали бы они с Верой Григорьевной. В большой общей комнате можно было бы посидеть всем вместе, посмотреть телевизор, принять гостей.
Сегодня у директора состоялось обсуждение кандидатур на включение в окончательный список. Присутствовали: секретарь партийной организации, председатель месткома, другие ответственные лица.
В коридоре к Павлу Сергеевичу вдруг подошёл председатель месткома Ковригин - вежливый, воспитанный человек, кандидат наук - и очень мягко, деликатно, объяснил возникшую ситуацию. Павел Сергеевич имел решительно все основания на получение квартиры, но дело в том, что недавно поступившему на работу новому сотруднику Киселёву совершенно негде жить. У него больной сын и немощная, старая мать. И вот, директор лично, через него, Ковригина, просит Павла Сергеевича уступить Киселёву свою очередь. При этом даётся твёрдая гарантия, что Павел Сергеевич получит квартиру в следующем, уже строящемся доме - непременно такую, какую выберет сам. Через год дом будет готов. То есть, ждать всего лишь один год, может быть даже меньше. И Павел Сергеевич согласился. Как же было не согласиться, если просил сам директор, если давались твёрдые гарантии на будущее? Некоторые подробности, однако, Ковригин умолчал. Они заключались в том, что старая мать Киселёва жила у дочери и не собиралась переезжать к нему, сын Киселёва имел такую болезнь, которая не давала льготы на получение квартиры. Главное же обстоятельство состояло в том, что Киселёв был близким человеком директору.
Поднявшись к себе, на третий этаж, Павел Сергеевич позвонил. Открыла Вера Григорьевна. Лены не было дома. Коридор наполнялся запахами готовившегося ужина. Вера Григорьевна, в переднике, утирала руки концом полотенца, свисавшего с плеча.
- Ну что? - спросила она с тревогой.
Павел Сергеевич искал такие слова, которые смягчили бы огорчительную весть, снял туфли, надел тапочки, прошёл в комнату, поставил возле стола портфель. Почувствовав, что хорошего не будет, Вера Григорьевна напряжённо ждала ответа.
- Не получилось, мать, не получилось - вот что, - сказал он, глядя, как сразу упало лицо Веры Григорьевны.
Поникнув и будто уменьшившись сразу, ничего не сказав, она ушла в кухню.
Посидев немного на диване в нерешительности, в раздумье, Павел Сергеевич пошёл к жене - надо было объяснить.
- Директор просил уступить очередь... Одному человеку негде жить... Сын у него больной... Что ж было делать? Как я мог не согласиться?
Вера Григорьевна молчала, переворачивая в сковороде жарившуюся картошку.
- Лену жалко, - сказала, наконец, она, - как она надеялась... Двадцать девять лет уже, сколько же ей ждать?
- Разве ж я не понимаю? - отозвался Павел Сергеевич. - Обещали в следующем году, в первую очередь. Дом уже строится, через год будет готов. Ну, что делать? Придётся подождать ещё. Всего один год...
Наступило тягостное молчание.
Поужинав вяло и без аппетита, Павел Сергеевич вышел пройтись, как он это делал обычно.
На душе было гадко, тяжело. Вот он уступил человеку, у которого больной сын. Он не был таким уж альтруистом, но если его просили об одолжении и он видел, что помощь нужна, он не отказывал. Сделал доброе дело для незнакомого человека, а собственная дочь? Родное дитя? Девушка, у которой жизнь проходит без радости, без надежды? Но разве он мог не согласиться? Значит он плохой отец. Неспособен защитить своего ребёнка.
Миновав последние дома посёлка, тропинкой, проложенной через пустырь, Павел Сергеевич вышел к роще. Вечер был спокойный, прозрачный, до заката оставалось ещё далеко. Ах, если бы жить, никого не огорчая! Делать бы только добро. Он никогда никому не пожелал зла, слова грубого не сказал. Люди обращались к нему с просьбой, за помощью, и он помогал. Пусть это были мелкие, часто и вовсе ничего не значившие одолжения, но он не отказывал в них никогда. Почему же вся, в сущности, жизнь получилась безрадостной?.. Нет, неправда. Были дни, и было их немало: поступление в институт, годы учёбы, шумная, хотя и полуголодная праздничность тех лет, женитьба, первые успехи в работе молодого инженера. Для него, у которого отец был простой кондуктор на железной дороге, годы эти оставили много добрых воспоминаний. Конечно, в стране происходило странное. Их, желторотых юнцов, посылали раскулачивать крестьян - да, это было тяжело. Но в молодости всё забывается быстро и легко... Девушка, которую он полюбил, отказала. Обидно было даже не это, а то, что она сказала о нём подругам, не зная, что случайно он это услышал. Да, конечно, он не был красавец, не был ни активистом, ни спортсменом. У него было простое лицо, обыкновенные глаза, волосы густые, жёсткие, железистого отлива. Он как-то не мог с ними справиться, и они постоянно сваливались на бок тяжёлой охапкой, придавая общему облику несуразность, которая в молодом человеке сразу бросалась в глаза. Мечтая по молодости о приключениях, поступил на геолого-разведочный факультет, хотя характера был рассудительного, не имел склонности воспламеняться. В студенческих спорах никогда не принимал участия, замечая, как спорщики раздражаются, а он не умел раздражаться. Жизненные неудачи переживал молча, одиноко, так, что этого не было заметно никому, но глубина переживаний была велика. С Верой Григорьевной он познакомился в одной студенческой компании. Скромная, простая девушка пришлась ему по душе. И она оценила в нём спокойный нрав, серьёзность отношений. Оба вышли из семей, где патриархальные заветы ценились и свято соблюдались. То новое в общественном устройстве, что пришло после революции, не увлекло их, не повлияло на представления о доме и семье, как основе, на которой только и можно построить добрую жизнь.
После окончания института Вера Григорьевна работала в конструкторском бюро машиностроительного завода. Павел Сергеевич уезжал в геолого-разведочные экспедиции. Когда оказалось, что детей у них больше не будет, родительское их чувство окрасилось особенным беспокойством о единственном ребёнке. Решено было не отдавать Лену ни в ясли, ни в детский сад, воспитывать дома. К тому же здоровье Веры Григорьевны пошатнулось, она ушла с работы. В октябрьские дни сорок первого года она и Лена выезжали из Москвы, но, как только это стало возможным, вернулись. Павел Сергеевич ещё до войны защитил диссертацию, работал в геолого-разведочном тресте. Войну провёл в экспедициях, разведывавших месторождения ископаемых, необходимых для военных нужд. После войны стал работать в научно-исследовательском институте.
Семейная жизнь проходила в добром супружеском согласии, в заботах о доме, друг о друге, о любимом детище. Длительные разлуки из-за отъездов Павла Сергеевича не подрывали отношений, но как будто даже укрепляли их. Ни Павел Сергеевич, ни Вера Григорьевна не имели склонности даже в помыслах уклоняться от домашнего очага. Оба были провинциалы. Корень Павла Сергеевича находился в Туле, Вера Григорьевна происходила из Егорьевска. С большими трудами в Москве удалось получить комнату в бывших номерах, превращённых в многонаселённую коммуналку, где пришлось просуществовать вплоть до того, как была получена квартира от института. И вот теперь, когда возникла возможность улучшить жилищные условия, получилось такое...
Тихо и медленно наступал вечер. При лёгком дуновении ветерка чуть слышно шевелили листвой берёзы. Павел Сергеевич вышел на край рощи, откуда начиналось пшеничное поле. Солнце слепило глаза, сияло небо. Прогуливаясь так, в это время можно было встретить кого-нибудь из жителей посёлка, сослуживцев, но Павел Сергеевич выбирал мало кому известные места и тропинки - сейчас ему хотелось, чтобы его никто не видел.
Мысли упорно вертелись возле квартирного вопроса. В каких условиях пришлось прожить всю жизнь? Отец, кондуктор, до революции имел служебную квартиру - три комнаты, большая кухня, кладовая, сарай, двор. Удобств конечно не было никаких. Топили углём и дровами. Воду нужно было носить с улицы, мыться ходили в баню. Но в квартире было просторно - просто, но удобно. Брат, три сестры - все учились в школе, мать не работала, занималась домашним хозяйством. Он был самый младший... Столько лет прожить в коммуналке... И потом, что это за квартира, в которой пришлось жить последние годы? Он-то знал, какие бывают квартиры. Даже та, которую имел отец, - это была настоящая квартира, пускай без удобств, но ведь квартира. Да, конечно, здесь рядом институт, замечательная природа, вроде бы даже неплохо, хотя и много проблем, неустроенность. Самим-то им с Верой Григорьевной много ли надо? Но ведь Лена, девушка, двадцать девять лет уже! Вот уступил, отдал квартиру другому человеку ради его сына. Конечно, можно посочувствовать, понять другого человека. Но ведь дело не в нём. Директор попросил - вот что! А что это такое, когда просит директор, он знал. Ведь не сам же, не напрямую попросил - для этого у него всегда найдутся порученцы... Ладно, новый дом будут сдавать через год - придётся подождать. Вот только Лена, бедная девочка... Сколько он мечтал, думал о будущем для неё, лучшем будущем? И вот какое будущее устроил ей, самому дорогому своему человечку!
Миновав поле, перейдя дорогу, Павел Сергеевич пошёл краем посёлка... Заверяют, что дальше, на пологом спуске к реке, строиться уже ничего не будет. Новый дом, в котором была обещана квартира Павлу Сергеевичу, должен был стать последним, откуда начинался ромашковый луг. Правду сказать, Павел Сергеевич завидовал тем, кто будет жить в таком доме. Какой простор и какой вид открывался отсюда! Подождать всего лишь один год - наверное стоило. Павел Сергеевич и раньше, гуляя здесь, думал об этом. Крупные ромашки, высотой по пояс, густо покрывали поле до самой реки. Такая красота! Речка мелкая, говорливая, по-настоящему ручей, вода в ней хрустальная, по берегам берёзы, ивы, черёмухи. Весной здесь столько соловьёв! За речкой поле - пшеница. Расположение строящегося дома такое, что весь день в окна будет светить солнце. Тот же дом, квартира в котором не досталась Павлу Сергеевичу, построен в глубине посёлка, его окружают другие дома, и там нет такого вида. Смущало, правда, что этот, новый, дом только что начал строиться, да и стройка шла как-то не слишком споро. Но Ковригин заверил, что через год он будет обязательно построен.
Вечер клонился к закату. Листва на деревьях золотилась в пологих лучах. Над равниной вставала тишина. В душе смешались мысли об упущенной квартире, о Лене, о Вере Григорьевне, о своей вине перед ними, но и о будущем, которое должно же быть лучше настоящего.
В выходной день Павел Сергеевич гулял здесь и утром, когда над полем с плачем летали чибисы, в траве скрипели коростели, а в небе звенел жаворонок. И он уже начинал представлять, как в новой квартире при раннем солнце, откроет своё окно и к нему польётся песня чудесной птахи. Сам он ждал бы сколько угодно ради такого, но ведь Лена - жизнь проходит, вот что!
Возвращаясь с прогулки, Павел Сергеевич поскучнел. Что бы ни думать о будущем, оно ещё где-то там и когда? А то, что было теперь, сейчас, не давало отступиться тяжёлым, гнетущим чувствам.
Лена была уже дома, у себя в комнате. Вера Григорьевна убиралась на кухне.
- Погулял? - обратилась она к нему.
- Да, погулял... Что Лена?
- Поужинала, ушла к себе.
- Ты ей сказала?
- Сказала... Заплакала она... - Вера Григорьевна принялась вытирать давно вытертый стол.
- Да, конечно,.. - пробормотал Павел Сергеевич.
- Что ж, кроме тебя, он никого больше не мог попросить? - голос Веры Григорьевны звучал горестным упрёком.
Она стояла перед ним - простая женщина, невысокая, с обильной проседью, в фартуке, с натруженными руками, обнажёнными по локоть, с выражением кротким и печальным.
Павел Сергеевич молчал.
Вера Григорьевна знала: в лаборатории, если нужно было сделать что-нибудь неприятное, быстро, в неурочное время, начальство всегда в этих случаях обращалось к Павлу Сергеевичу. И Павел Сергеевич никогда не отказывал.
- Есть же и помоложе, и что ж он всё на тебя нагружает? - сетовала Вера Григорьевна.
Она не сердилась, ей было жалко Павла Сергеевича. Но, может быть, она и любила его за то, что он был таким.
Дело было не только в том, что Павел Сергеевич был человек спокойный, уравновешенный, был он также трудолюбив и совестлив, и когда в его окружении у кого-то случалась неприятность, старался как-то помочь, подбодрить, хотя бы сказать доброе слово. Природные такт и деликатность, с которыми он делал это, создали ему положительную репутацию. Но, как часто это бывает, сам Павел Сергеевич своими заботами никого не обременял, и все, кто его знал, думали о нём так, что вот - добрый, хороший человек, всё у него хорошо, всё ладно, всё, что надо, у него есть. Уступил очередь на квартиру? Ну да. У него двухкомнатная квартира, у других и этого нет. Конечно, может подождать.
В лаборатории Павел Сергеевич, откинувшись от работы, любил порассуждать, поговорить, рассказать что-нибудь к случаю, особенно о том, какая жизнь была лет тридцать-сорок тому назад. В обеденный перерыв, в то время как сотрудники шли обедать в столовую или в буфет, он с помощью электрического кипятильника заваривал чай, доставал из портфеля бутерброды, приготовленные Верой Григорьевной. Ел, не спеша, вдумчиво, после тщательно убирал остатки еды.
Не все сотрудники находили в Павле Сергеевиче личность, приятную для себя. Те, что постарше, были вполне дружественны, а самым близким был Николай Семёнович, того же возраста, с которым они иногда пускались в рассуждения, интересные для обоих. Николай Семёнович был человек покладистый, несколько, впрочем, странный. Разговаривая с кем-либо, например, с дамой, он вдруг подтягивал выше колена широкую штанину своих полотняных брюк, при этом любезно улыбаясь, продолжая разговор. И тоже в разговоре: вдруг видел лежащий на земле окурок, поднимал его стыдливо, продолжая при этом беседу, с видом застенчивости заводил руку за спину, как бы прячась от собеседника. Там, за спиной, мял окурок, стирал его в порошок, бросал, продолжая разговаривать и улыбаться, и если замечал другой окурок, тут же проделывал с ним то же самое, всё с той же любезной улыбкой.
Две молодые сотрудницы, Панькина и Степанова, презирали и Павла Сергеевича, и Николая Семёновича. Панькина была выпускница Московского университета, дочь профессора, выражалась изысканно научно: "скалер", "гипотэза". Степанова происходила из простой семьи, окончила десятилетку, после которой пыталась учиться на вечернем отделении, так как на дневное не прошла по конкурсу. Учение, однако, не пошло, и она забросила его. Перед Панькиной она благоговела, старалась подладиться под неё, услужить.
Панькину раздражало почему-то, когда Павел Сергеевич вспоминал что-нибудь из прошлого, как обычно, спокойно, обстоятельно, привнося в свой рассказ добродушную мечтательность. Николай Семёнович со своей ногой и окурками был ей просто противен. Разумеется, Степанова подражала Панькиной и в этом.
Николай Семёнович обедал в столовой. Павел Сергеевич, приготовив чай, выходил помыть руки. В комнате оставались Панькина и Степанова. Пользуясь случаем, Панькина плевала в кружку Павла Сергеевича, Степанова, конечно, следовала примеру подруги. Через каждый час они выходили на лестницу, ведущую на чердак, покурить, и там, в числе прочих тем своего общения, предавались критике "вонючего старья".
Начальство знало Павла Сергеевича очень хорошо, помнило его, когда нужно было быстро и качественно выполнить какое-либо горящее дело. Его работу хвалили, но и забывали о нём до следующего раза. Сам же Павел Сергеевич не имел ни малейших претензий к тому, кто и как к нему относился. Везде он видел только доброе и только добрых людей. Он не был равнодушен ко всему, что было плохого. Просто строй души его был такой, что он видел только хорошее и не мог держать в себе недобрые чувства. И он не замечал, что Панькина и Степанова бывали часто невежливы по отношению к нему, оставаясь со своей стороны к ним с тем же расположением, как и к другим сотрудникам. Он был широкой души, и это сказывалось и во внешнем: был довольно крупного сложения без полноты, роста повыше среднего, ходил всегда в костюме, при галстуке, пиджак же никогда не застёгивал. Лицо было круглое, простое, густые, непослушные волосы как-то нелепо укладывались на голове. Широким шагом неспешной походки и своим портфелем он создавал настолько характерный образ, что уже издали его невозможно было спутать с кем-то другим.
Литературой, искусством Павел Сергеевич не интересовался, но любил природу. Наблюдать цветы и травы, слушать голоса и звуки, любоваться восходами и закатами - всё это было для него источником, питавшим равновесие души. С тех пор, как они с Верой Григорьевной поженились, совместная их жизнь протекала размеренно и ровно. Ни разу за все годы, прожитые совместно, между ними не было размолвки. Родилась Лена. Оба родителя старались, чтобы она ни в чём не была ущемлена. Оба считали, что она достаточно интересна, красива, что у неё есть всё, чтобы нравиться молодым людям. И, конечно, особенный родительский трепет происходил из того, что других детей у них не могло быть.
В детстве Лена была хорошенький, милый ребёнок - спокойного нрава, послушная и добрая. Разумеется, родителям хотелось для неё лучшей судьбы. Бродила мысль о музыкальной школе, о пианино, но в коммунальной комнате пианино негде было поставить. Училась она неплохо, была прилежна, аккуратна. В классе среди подруг не выделялась, не привлекала особого интереса. В конце учёбы подружилась и близко сошлась с Костиковой Лизой. Вместе гуляли, ходили в кино, делились своими девчоночьими тайнами, вместе поступили в Плехановский институт. Направление на работу получили в разные московские организации, стали реже встречаться. В годы учёбы волновались мечтами, какие бывают у девушек этого возраста, хотелось по-настоящему увлечься, но всё как-то не случалось серьёзных отношений.
История с Владиком постепенно забылась. За Леной начал ухаживать Белавин Миша. Всё складывалось наилучшим образом. Они сходили в кино, посетили концерт, а когда были на даче родителей Миши, совершилась та близость, которая будто бы венчает любовные отношения. День был солнечного, тёплого сентября. Дача была, впрочем, не родителей Миши, а дедушки - академика. Родители тоже были не простые: отец - профессор университета, мать - профессор Гнесинского института, певица. И академик, и оба профессора были в отсутствии. От яркого солнца и золотых берёз, от этой замечательной дачи и того, что произошло, а оно произошло впервые, счастье, переполнявшее Лену, сделало её по-настоящему красивой. И Миша был такой милый и такой красавец - брюнет с чистым, белым лицом, так изысканно ласков, предупредителен. Был ещё и ужин при свечах, и целое море безумной нежности.
Вскоре после этого Лена пригласила Мишу к себе домой. Павел Сергеевич и Вера Григорьевна понимали, что это серьёзно. Обед был той степени гастрономического совершенства, которую позволяла доступная область потребления. Мясные продукты Лена доставала сама из лучших магазинов. Была курица, запечённая в духовке под майонезом, картофель со свининой, тушёные в глиняном горшке, под соусом, известным только Вере Григорьевне. Были столичная водка и армянский коньяк пятилетней выдержки. Чай был с чудесными пирожками, испечёнными Верой Григорьевной, с конфетами и тортом.
Однако, во время торжества что-то произошло. Лена не могла не заметить, что, когда Павел Сергеевич в качестве главы семьи и хлебосольного хозяина сказал несколько приличествующих слов, по лицу Миши скользнула ироническая тень. А Лена знала, что Миша любил и умел пошутить.
За обедом Павел Сергеевич рассказывал о времени жизни в тульском захолустье, о работе в геологических экспедициях, и Лена всё более замечала рассеянную снисходительность в глазах Миши. Ей стало неловко за отца.
- Папа, - остановила она его, - это может быть не всем интересно?
Павел Сергеевич добродушно согласился.
- Нет, почему же? - вежливо возразил Миша. - Это интересно.
Лена не могла не отметить про себя и то, что Миша только небрежно ковырнул вилкой тушёный картофель, на который они с Верой Григорьевной возлагали такие надежды, без интереса и внимания отнёсся к тщательно продуманным тонкостям устройства обеденного стола.
В недолгом времени после этого Миша открыто стал ухаживать за другой девушкой, и когда Лена попыталась выяснить, что случилось, объяснил с милой улыбкой:
- Ничего.
- Но ведь тогда... на даче... Разве это было ненастоящее?
- Почему? Была любовь... Была и прошла. Что ж тут особенного? Что же, после всякого такого бежать в ЗАГС?
- Всякого?!.. Такого?!..
- Леночка, что ж ты так наивна? И у меня, и у тебя будет ещё много встреч. Зачем же так сразу... и навсегда? Ведь это глупо.
Материнским сердцем своим Вера Григорьевна угадала неладное. Миша произвёл благоприятное впечатление и на неё, и на Павла Сергеевича. Но вскоре после столь трепетно устроенного приёма она застала Лену у неё в комнате в слезах:
- Лена! Что это? Что случилось?
- Ничего, - ответила Лена, сдерживаясь, утирая платочком лицо.
- Нет, но... ты плачешь... Что у тебя?
- Мама, ничего...
- Ты заболела?
- Ах, мама! - слёзы лились и лились.
- Это Миша? Что с ним?
- Ничего... С ним ничего...
- Вы поссорились?
- Мама, Миши больше нет...
- А-а... Наверное мы с отцом сделали что-нибудь не так?
- Мама, вы тут ни при чём. У Миши другая девушка... Не обращай внимания... Просто немного обидно... Таких, как я, у Миши много...
Павлу Сергеевичу было больно услышать такую новость. Он видел, как складывается жизнь Лены. Вся её молодость проходит на работе, в разъездах, отнимающих силы и время, в домашнем одиночестве. Раньше была хотя бы подруга Лиза, но с тех пор, как они переехали сюда, здесь у неё уже нет никого. Только старики родители. И он опять чувствовал свою вину. Вот он завёз их сюда, и жизнь для неё замкнулась в однообразии дней, из которого нет выхода. А ведь девичий век короток.
Прошёл год, потом ещё годы, в жизни у Лены ничего не менялось. Вставать приходилось рано. Быстрый утренний туалет, торопливый завтрак. Тридцать минут до автобусной остановки, сорок минут потом трястись в автобусе, потом метро, потом ещё трамвай - почти два часа в один конец. Летом было ещё терпимо. Тропинка, протоптанная к автобусной остановке, шла через лужок, краем рощи, через поле. Лужок пестрел жёлтыми лютиками, в поле колосились пшеница или овёс, берёзы на пути тихо волновались лёгкой листвой. Но Лена ничего этого не замечала. В мозгу сидело одно: не опоздать к автобусу, ибо следующий будет только через два часа.
Наступала осень. Глинистая почва на тропе превращалась в липкое месиво. Нужно было пройти так, чтобы не запачкаться и где-нибудь, у лужи, хоть немного отмыть приставшую грязь. Часто шёл дождь, дул ветер, небо укрывали тучи. Дни становились мрачные и короткие. Уходить проходилось в темноте, возвращаться тоже, когда уже было темно.
Хуже всего было, конечно, зимой. По первому снегу, при небольших морозах, становилось даже веселее, но когда начинали дуть ледяные ветры и наступали жестокие холода, тогда каждый день означал тяжёлую борьбу. Дойти иногда по только что выпавшему глубокому снегу до остановки, ехать в переполненном, промёрзшем, словно консервная жестянка, автобусе, втискиваться после тёплого метро в холодный трамвай - всё это было настоящим каждодневным испытанием.
Однажды на улице Лена столкнулась с Лизой. Радость встречи была неподдельной. Долго сидели в сквере, у памятника Пушкину, и всё говорили, говорили. Расстались, пообещав созваниваться, встречаться. Оставшись потом одна, уйдя в себя, Лена всё думала об этой встрече, о своей подруге, и горькая обида на жизнь вставала в ней. Лиза, можно сказать, дурнушка, у которой при улыбке обнажались безобразно неровные зубы и красные дёсна, имела хорошего мужа, двоих детей, недавно получила московскую квартиру. Конечно, она была рада за подругу, но обидно было: почему у неё такая судьба?
Лена стала посещать места, где можно было завести какие-нибудь знакомства. В отпуске ездила с новыми подругами к морю, в дом отдыха, но ничего серьёзного из этого не получилось. Были знакомства, которые могли иметь настоящее развитие, но всё упиралось в квартирный вопрос. Когда выяснялось, что она живёт в хрущёвке, с родителями, интерес к ней пропадал. Молодые люди, с которыми она знакомилась, тоже не имели места, где можно было бы устроить семейную жизнь. Были знакомства с мужчинами уже постарше, разведёнными, имевшими детей, которые сами явно искали для себя возможности поправить свои дела. И так проходили годы - один за другим.
Когда однажды Павел Сергеевич, придя с работы, поведал, что он включён в список на улучшение жилищных условий, что строительство дома завершено и скоро произойдёт заселение, что ему, как кандидату наук, должна выделяться трёхкомнатная квартира, в семье это произвело вспышку радостных надежд. Обнародование списка на заселение ожидалось со дня на день. После этого будут выписываться ордера, и сразу же можно будет въезжать в новую квартиру.
Квартиры были стандартные. И общая площадь, и площадь каждой комнаты были известны. Трёхкомнатная квартира, которая намечалась для Павла Сергеевича, имела комнаты в пятнадцать, одиннадцать и девять квадратных метров, кухня - пять метров. Первый вопрос: как быть с мебелью? Имеющаяся - старая, изношенная. Новую так сразу не купишь. Как только она появляется, её тут же разбирают. Потребуются ковёр, палас. Нужно будет нанимать машину, людей - грузового лифта в доме нет. Большие траты, масса забот, но всё же это будут приятные заботы.
Наконец, у Лены будет по-настоящему отдельная, своя, комната. Обстановку тоже, конечно, надо будет обновить, но - как-нибудь, постепенно. Должны быть: хороший письменный стол, трельяж, новая кровать, стулья, шкаф, где будут только её вещи. И конечно, расчёты и размышления эти в тайном уголке родительской души связывались с надеждой, что должна устроится и личная жизнь. Найдётся человек. Почему же нет? Будут дети, всё наладится. Чем она хуже других?
Но вот, в один из этих тревожно-радостных дней, вернувшись с работы, Павел Сергеевич сказал, что в этом доме они не получат квартиру...
Павел Сергеевич был ещё на прогулке в то время, когда Лена вернулась домой. И когда Вера Григорьевна сообщила такую новость, её это поразило так, что на некоторое время она впала в оцепенение, ушла в свою комнату, села к столу и долго просидела так. Вера Григорьевна, которая и сама время от времени роняла слезу, переживая случившееся, войдя к Лене, увидела, что она плачет тихонько.
Тяжкие чувства сдавливали душу Павла Сергеевича. Такие чувства вызывают слёзы, а слёзы облегчают страдание. Но Павел Сергеевич не умел плакать и никогда не плакал. Не плакал даже, когда хоронил отца, мать, которых любил всей силой сыновней любви... Он долго шёл краем пшеничного поля, снова пришёл к берёзам, сел на поваленное дерево и всё смотрел, как медленно садится далёкое солнце. Он понимал, что совершил плохой поступок - предал семью, предал тех, кто верил ему, кого он любит, единственных людей, которых никто и ничто не заменит ему никогда.
Перед ним вставала вся его непростая и разная жизнь. В то время, когда произошла революция, в нём только что начало пробуждаться сознание, проблески которого, иногда необыкновенно яркие, переносили в те дни, когда он, ребёнком, жил с родителями, с сёстрами и братом, в квартире, казавшейся теперь тем местом, куда ему до боли захотелось вернуться. Скромное то существование, думалось ему теперь, было не то, чтобы прекрасным, оно было его родиной, корнем, из которого в том его окружении распространялись солнечность, спокойная радость каждого прожитого дня, которое, когда это нужно, приводит и умереть за него. И уже ничего не осталось от того, от тех дней. Давно умерли родители. Брат погиб на войне. Умерли Анна и Варвара, осталась Наталья, последняя сестра, последний человек, с кем можно ещё поговорить, повспоминать. И хотя живёт не так далеко, в той же Туле, а последний раз виделись уже... дай Бог... В минуты, когда наваливаются неразрешимые злобы этой жизни, так хочется уйти от них, вернуться в тот добрый, простой, исчезнувший мир.
В памяти оживает образ отца, всегда спокойного, малоразговорчивого, - крепкий, коренастый, прядки волос, большое лицо. Придя с работы, поужинав и поговорив с матерью, отдохнув, садился к настольной лампе с любимой своей книжкой, - "История Государства Российского", - нацепив очки в тонкой железной оправе... Мать положила всю жизнь свою в трудах, в заботах о семье, а умирала тяжело, долго... Надо бы навестить могилки, да всё не получается...
Пятеро детей, всех поставили на ноги, воспитали, а у него вот одна... Как он посмотрит ей в глаза? Что скажет? Ведь уже двадцать девять лет... Он вспоминал годы учёбы, голод и холод, женитьбу, коммуналку, продолжительные свои отсутствия в экспедициях... Вот и Вера... Что дал ей он? Как мужчина? Как муж? Как глава семьи?..
День заканчивался. Набегавший ветерок тихо шуршал в траве. Небо светилось спокойно и нежно. Освещая пшеничное поле, солнце шло на закат. Покой и счастье - жить бы да радоваться, но не выходит.
Вера Григорьевна перенесла тяжёлую болезнь, положившую осложнение на организм. После рождения Лены Павел Сергеевич настоял, чтобы она оставила работу, так как и дома у неё было много дел, и на всё не хватило бы здоровья и сил. И она сосредоточилась на домашних занятиях и заботах о Лене. Хозяйкой была рачительной, в доме любила порядок, чистоту. В свободную минуту, которых у неё было не много, могла почитать интересный роман, посмотреть телевизор, изредка присоединялась к Павлу Сергеевичу, и они вдвоём совершали прогулку по окрестностям, гуляли в роще. Павла Сергеевича она любила заботливо, преданно, не представляла, чтобы можно было не только жить, но и просто иметь какие-либо отношения с другим мужчиной.
И Павел Сергеевич заслужил преданность жены, потому что и сам отдавал всего себя семье, и когда не бывал в отъезде, выполнял дома и всякую мужскую работу, и мог также что-нибудь приготовить на кухне, и неплохо, сходить в магазин, постирать и погладить бельё - в тех случаях, когда такая помощь была необходима. Много времени уделял и Лене. Маленькой покупал игрушки, книжки, сладости, гулял с нею. Это доставляло удовлетворённость родительскому сознанию. В минуты, когда семья собиралась вместе, он любил что-нибудь рассказать, поделиться воспоминаниями, и всегда то, о чём или о ком говорил, имело только положительное содержание. Он будто и не видел ничего плохого в жизни и рассказывал так же, как и ходил - широко, обстоятельно, неторопливо. Общие семейные собрания становились, однако, всё более редки. Лена чаще всего не принимала в них участия - домой приезжала поздно, в свободные дни уезжала для встречи с кем-нибудь из подруг.
Для Веры Григорьевны общество Павла Сергеевича оставалось самым интересным и самым желанным. Внешне она казалась спокойной и рассудительной. На самом же деле в ней жили постоянные тревоги и страхи, и Лена была самой большой её заботой. Девушкой Вера Григорьевна мечтала иметь троих детей. Однако роды прошли с большими потерями для организма, после чего других детей уже не могло быть. Всё материнское чувство отдавалось единственному дитяти. Вера Григорьевна не страдала фанатическим чадолюбием, но понимала, как трудно Лене устроить личную жизнь при большой занятости на работе и разъездах, при скромных достатках семьи и, главное, при таких, в общем-то примитивных, жилищных условиях. И душа матери была в непрестанных думах об этом.
Утром, особенно зимой, Лена поднималась с трудом, вечером приезжала поздно, ужинала, делала ещё какие-то личные дела, немножко смотрела телевизор, укладывалась спать. И так изо дня в день.
На работе у неё появилась подруга - того же возраста и такого же положения. В отпуске, они уезжали к морю, и Веру Григорьевну повергло в ужас, когда неожиданно ей довелось узнать, какого рода времяпрепровождение там имеет Лена. Она и в мыслях не могла представить, чтобы дочь её дошла до такого. Теперь уже они не могут называться порядочными людьми. Ещё больше её потрясло то, как отнеслась Лена к тому, что нет уже никаких секретов относительно её такой жизни.
- Мама, - сказала она, когда они остались вдвоём, - ты живёшь устаревшими представлениями. Я понимаю, вы с папой идеальная пара. Но теперь совсем другое время. Теперь устроить личную жизнь гораздо труднее. Нужны жилищные условия, а их нет.
- А разве наши условия были лучше? - возразила Вера Григорьевна.
- Тогда были другие люди, всё было проще. Теперь никто не хочет жить так, как жили вы. Разве это жильё, разве это квартира, в которой мы живём? Тогда, разве преступление, чтобы испытать хотя бы ту естественную радость, которую имеют кошка или собака?
- О, как ужасно - то, что ты говоришь, как нехорошо!
- Ужасно то, как жили вы и то, что и теперь приходится так жить... Я ведь не надеюсь выйти замуж, мне уже скоро тридцать...
Но это была неправда. В душе Лена продолжала мечтать о собственной семье. Она хорошо поняла психологию мужчин, искавших удовольствия и всячески избегавших ответственности, прочных отношений, материальных обязательств, житейских забот. Но ведь были же, есть и такие, которые могут понять, посочувствовать, которые могут простить и разделить всё, что ни пошлёт судьба. Она ещё надеялась, что новая квартира, где у неё будет отдельная комната, изменит жизнь. И когда узнала, что это опять откладывается, ощутила на себе тяжкую длань судьбы.
Павлу Сергеевичу Вера Григорьевна не стала передавать открывшуюся ей тайну. Изменить он ничего бы не мог, а только добавилось бы переживаний ему, который, она это знала, всё удерживает в себе, молча и глубоко.
Жизнь потекла дальше - всё тем же, уже проложенным, руслом. Лена получила квалификационное повышение, ей в очередной раз прибавили зарплату. Вера Григорьевна оставалась в своих печалях, и когда дома не было никого, прибрав на кухне, садилась у стола и долго о чём-то думала, подперев голову рукой.
Павел Сергеевич утром и вечером вышагивал на работу и с работы неизменно со своим портфелем. Теперь после ужина он совершал прогулку по краю посёлка, где был заложен тот дом, в котором ему была твёрдо обещана квартира. Вообще-то тайной мечтой Павла Сергеевича было получить квартиру именно в этом доме, откуда открывается такой замечательный вид. Но, конечно, сознательно пренебречь интересами Лены и Веры Григорьевны - на это он не пошёл бы никогда.
Некоторое время на строительстве дома велись незначительные работы, но вскоре и они были остановлены. Говорили, впрочем, что ненадолго.
На работе Павел Сергеевич оставался всё тем же чудаком с старым своим портфелем, в котором носил приготовленные для него Верой Григорьевной бутерброды. Вера Григорьевна клала ему пару котлет или кусок жареного мяса, сыру, огурчик, помидорку. Он заваривал в большой кружке чай - великолепный, индийский или цейлонский. Если оставалось минут двадцать, тридцать, выходил пройтись для моциона возле института.
Работа была такая, что находилось время и поговорить с сослуживцами о том, о сём. Некоторые вступали в разговор, другие с интересом слушали, кто-то занимался своим делом. Панькина и Семёнова продолжали презирать Павла Сергеевича, а он не замечал этой вражды и общался с ними, как и со всеми - по-доброму, открыто, готовый оказать услугу или помощь, от чего подруги не отказывались, да и сами просили, когда им нужно было.
Дома, впадая в благодушное настроение, Павел Сергеевич рассказывал об учёном совете, на котором выступил начальник главного управления, обрисовавший картину того, как будут развиваться отрасль, институт. Рассказывал и о прошлом института, какими были первые его руководители, о сотрудниках, известных и знаменитых.
Павлу Сергеевичу было поручено выполнение личного задания министра, с которым по своему обыкновению он справился добросовестно и качественно. Конечно, с министром Павел Сергеевич не имел никаких отношений, задание он получил от заместителя директора института. Но всё равно - это было задание министра. Министр остался доволен выполненной работой. Был подготовлен приказ о благодарности и денежном премировании. Задание выполнил целиком Павел Сергеевич, но список в приказе состоял уже из нескольких фамилий. Фамилия Павла Сергеевича в нём значилась последней, сумма вознаграждения тоже была наименьшей. В список был включён и заместитель директора института. Приказ уже лежал на столе министра и должен был подписан в ближайшее время. И благодарность, и сумма премии вносились в трудовую книжку, а это могло повлиять и на получение квартиры. Вера Григорьевна была рада и горда за Павла Сергеевича, Лена равнодушно приняла эту весть.
Но вот произошло событие из тех, что происходят постоянно и неизбежно: министр умер. Новый министр не был обязан подписывать приказы прежнего министра. И благодарность, и премия, заслуженные Павлом Сергеевичем, исчезли, как исчезает мираж пустыни. Павел Сергеевич принял это смиренно, случались утраты куда значительнее, большее впечатление произвела смерть столь крупной личности, какой был министр. Смирилась и Вера Григорьевна, а Лена сказала:
- Я так и знала, что ничего не будет.
Прошёл год. Строительство дома постепенно зарастало травой. Потом прошёл ещё год и ещё. Пришёл новый директор института, был уже и новый председатель профсоюзного комитета. Лена уже не надеялась ни на что - молодость прошла. Конечно, можно было ещё и замуж выйти, но это было бы уже нечто второго, третьего сорта.
Вера Григорьевна носила застывшую боль в душе. Здоровье её начало ослабевать. Павел Сергеевич теперь меньше балагурил, больше молчал. Но любимые свои прогулки продолжал, всё ещё раскрашивая их слабеющими надеждами. Проходя ромашковым полем или, сидя на берегу речушки, он подолгу думал. Следил колыхание цветов, быстротечное движение говорливых струй. За эти годы он изменился. Волосы поседели, хотя оставались всё так же густы и тяжелы, по-прежнему сваливаясь на бок без всякой возможности сделать причёску более интересной. Седина имела цвет металлический, сизый. Лицо стало суше, кожа утончилась, потемнела, глаза смотрели рассеянно, без улыбки. Ходил он, однако, как и раньше, широко, размашисто, всё будто с тем же портфелем, только медленнее, тяжелее.
Строительство дома возобновилось через десять лет. Павлу Сергеевичу перевалило за шестьдесят. Многое изменилось, многое утекло, но надежда получить долгожданную квартиру ожила. Теперь особенно остро ему представилось всё убожество нынешнего их жилища и всех этих лет, которые они прожили здесь: полы уже при въезде шатались, краска тут же стала отлетать; совмещённый санузел, крохотная кухня, проходная комната. Балкончик, на котором свалено то, что трудно назвать вещами, но которое "авось пригодится". Продавленный диван, обшарпанные стулья, хотя куплено всё это не так давно. Вера Григорьевна спит на диване. Ему приходится довольствоваться раскладушкой. Только у Лены немного получше: неплохой письменный стол, кровать, ковёр, красивая настольная лампа, гардероб. Комнатка конечно узкая, тесная. Нет, разве это квартира? До революции, первые годы после неё, отец, простой кондуктор, жил лучше. Конечно, без удобств, но... Нет, было лучше. Было просторно, удобно, был двор. Теперь это не ценится. А ему не было лучшей минуты, когда он, сидя на своём крылечке с морковкой в руке, только что выдернутой из грядки, рядом с любимым лопоухим Бориской, смотрел, как наступал вечер, как за домиками, за деревьями, садилось солнце и небо, остывая, покрывалось нежной позолотой... В кухне вся семья, семь человек, все вместе, размещались за большим столом. А здесь? Всего двое могут сесть за стол, троим уже не хватает места... Получить эту квартиру, после коммуналки, конечно было счастьем. Рада была и Лена. Но теперь-то стало понятно, какая это, в сущности, насмешка - подачка. Ах, если бы получить квартиру в новом доме, с этим прекрасным видом, это вознаградит, можно будет забыть всё остальное! Какая красота эти ромашки! Как славно было бы вот так сидеть на берегу речушки, наблюдать тихое колыханье цветов и трав, слушать немолчное журчанье хрустальных струй, следить перемены, которые происходят в небе и на земле. А потом вернуться домой и через раскрытое окно смотреть, как за полями, за далёким лесом садится солнце. И дома всё было бы так хорошо, уютно,.. добрая жена, любимая дочь, у которой должно же быть какое-то счастье... Конечно, и там будут те же комнатки, кухонька, но... у Лены будет своя, отдельная, комната - вот что!
Между тем произошло событие, которое конечно не было никаким чудом, но которое всё же смутило и Павла Сергеевича, и Веру Григорьевну: у Лены появился друг. Желанное это событие не вызвало в родителях чувств, надеждами на которые они всё ещё продолжали жить. Друг, которого звали Алексей, был старше Лены, дважды уже женат, имел детей у обеих жён, лысину, обширную талию и бойкий характер. Он переехал жить к Лене, однако о законном бракосочетании разговоров не было. Это сильно тяготило и Павла Сергеевича, и Веру Григорьевну, но чувство вины перед дочерью и всякие другие соображения, прежде всего о возрасте, об уходящих годах, убедили их отнестись к случившемуся со всем доброжелательством, ради которого им не нужно было притворяться.
Алексей оказался мастером по ремонту телевизоров, был деловой, общительный, любил пошутить, побалагурить, сразу же отремонтировал телевизор, стиральную машину, починил мебель. Держал себя свободно, как будто давным-давно жил здесь, Павла Сергеевича стал звать батей, отцом, Веру Григорьевну - мать. Отношения с Леной были привычно супружеские, она даже командовала им. Всё складывалось в общем-то неплохо. Родители начали привыкать к Алексею, хотя с тревогой смотрели на то, что на столе слишком часто появлялись бутылки. Думали, однако, что как бы то ни было, на свет должны появиться внуки, но их не было, и стало понятно, что их не будет. Жизнь усложнилась, приняла какие-то не очень те, о которых мечталось, формы, но всё же в доме сохранялись добрые отношения, и, наверное, можно было надеяться, что так оно и будет теперь.
Но вот заболела Вера Григорьевна. Долго длилось неопределённое недомогание. Она похудела, спала с лица, стала уставать. Было видно, что врачи ничего не понимают в болезни. Определяли свинку, какие-то воспаления, лечили всяк на свой лад. Наконец, оказалась лейкемия.
Веру Григорьевну положили в больницу, провели курс лечения. Желаемого результата, однако, не получилось. Доктор, высокая, молодящаяся дама в накрахмаленном халате, с признаками исключительного внимания к собственной внешности, сказала строго и равнодушно:
- К сожалению, время упущено, болезнь зашла слишком далеко.
Дескать, сами виноваты, беспокоиться надо было раньше.
И когда у Павла Сергеевича, не имевшего обыкновения оспаривать даже самое нелепое суждение, вырвалось, что обращались давно, больше двух лет, сдавали анализы, возразила, пожав плечами:
- Что ж? - давая понять, что разговор бессмысленный и она тут не причём.
Веру Григорьевну выписали из больницы. Павлу Сергеевичу пришлось взять на себя всю домашнюю работу. Сколько возможно, помогала Лена. Обстановка в доме установилась тягостная и скорбная. И как-то неожиданно в это время исчез Алексей. После того, как он не появился дня два, Павел Сергеевич спросил Лену, что с ним, где он, куда-то уехал, болеет?
- Ты разве не понял? - подняла Лена полные насмешливой горечи глаза. - Нет Алексея, кончился. Ты видишь, что у нас происходит? А ему зачем это?
Павел Сергеевич осознал, что положение безнадёжно.
К этому времени было закончено строительство дома, но, прежде чем должно было произойти заселение, наступило какое-то затишье. Где-то наверху по дому решались непонятные для простого обывателя вопросы.
Состояние Веры Григорьевны ухудшалось с каждым днём. Было сомнение: доживёт ли она до выдачи ордеров? Получат ли они квартиру? Конечно, и для Павла Сергеевича это было важно. Но для неё, умирающей, это означало бы, что дело, ради которого они понесли столько невзгод и переживаний, столько лет ожиданий и надежд, что они сделали его - для дочери, бедной девочки, которой так не повезло в жизни. Это был бы их и, прежде всего, её, матери, последний и лучший подарок. Представляя себя на её месте, Павел Сергеевич знал, что в таком случае и ему было бы легко умереть. И он, понимая её, не сомневался, что и для неё это будет так же. Потому мысль "доживёт ли?" не покидала его. Думала об этом и Вера Григорьевна. У неё не оставалось надежд. Всё земное постепенно отдалялось от неё. Но ей мучительно было представить, что будет с Леной, когда она останется жить в этой убогой квартире. И больно было узнать, что и Алексей покинул её - она понимала: из-за неё.
Каждый день приходила медсестра, делала укол, давала лекарства. Павел Сергеевич взял отпуск - очередной, потом за свой счёт. Брала отпуск и Лена. Больная уже не вставала с постели. Долгие часы, оставаясь одна, когда Павел Сергеевич или Лена уходили в магазин, в аптеку, вспоминала она прожитую свою жизнь, думала о них, о Лене и Павле Сергеевиче. Умирать было страшно, хотелось жить, годы ведь были ещё не такие большие.
Вера Григорьевна ещё похудела, лицо стало жёлтым, наполненные безысходной тоской глаза запали в глазницах, спутались поредевшие седые волосы, не было сил. Мыслей не было, вспоминались только обрывки того, что было и прошло: мать, отец, сёстры, домик и сад, тихая уездная жизнь, купеческие дома, крутой берег речки Гуслянки... Школа, институт, встреча с ним, который на всю жизнь стал самым главным и самым дорогим человеком. Угасающая душа пребывала в горькой радости при сознании и виде того, как он страдает за неё, как старается сделать для неё всё необходимое. И опять наплывали думы о Лене, об её безотрадной судьбе. Приближение к роковому концу затуманивало сознание. Грозные видения стали являться ей: будто кто-то чёрный, ужасный, ждёт, караулит где-то здесь, уже совсем близко.
Теперь Павел Сергеевич, как никогда, остро переживал тот момент, что он согласился уступить свою очередь на квартиру в пользу другого человека. Обещали подождать всего лишь год, а уже прошло двенадцать. Два директора в институте сменилось за это время, Лена пришла в такой возраст, когда в будущем ожидать уже нечего, а Вера Григорьевна умирает.
Павлу Сергеевичу исполнилось шестьдесят четыре года. Сам по себе был он ещё крепок, но навалившиеся дела и заботы до такой степени отнимали силы, что было просто не продохнуть. Не говоря уже об уходе за умирающей, теперь он должен был делать по дому всё то, что прежде лежало на ней, должен думать о Лене, а также выполнять свои обязанности в институте.
Домашняя обстановка была гнетущей. Не отпускала мысль, что ничем, никакой жертвой и никакими усилиями невозможно ни продлить, ни облегчить уходящую в мучительных страданиях жизнь, и тогда вспоминались все долгие, в спокойном и добром согласии прожитые годы с женщиной, которая стала нераздельной частью его, которая отдавала ему лучшее, отказывая в этом себе. Но ведь и он старался, как мог, чтобы и для неё было хорошо. За всю свою жизнь они ни разу не сделали чего-нибудь такого, что было бы обидно другому. И вот теперь приходилось смотреть, как уходит и сокращается отпущенное на земле той, без которой жизнь теряла смысл. Только смотреть, не имея сил хоть что-нибудь сделать, остановить, задержать неумолимую поступь судьбы.
Дел было много. Нужно было прибраться к приходу сестры, не забыть для неё купюру, поправить постель, навести порядок в комнате. Одновременно управляться с делами на кухне, накормить больную, потом постирать, погладить, сходить в магазин, приготовить ужин для Лены.
Во время выполнения многообразных дел и процедур в комнате и на кухне Павел Сергеевич рассказывал что-нибудь Вере Григорьевне, чтобы хоть как-то отвлечь её, а немного освободившись, подсаживался к ней, брал её руку, как бы стараясь передать ей свои силы. Вера Григорьевна молчала. Никакие новости её не развлекали. Разве что, когда Павел Сергеевич рассказывал о шумящих берёзах, о птицах, поющих в роще, о ромашковом поле. Тогда она говорила:
- Расскажи ещё...
Неужели это она, думал он, та, которую он любил всю жизнь, ласковая, добрая, преданная, с которой было столько пережито, а теперь страшно исхудавшая старуха? Нет, для него она и теперь была хороша - выражением заботливой доброты, кротким терпением, с которым прошла по всей этой жизни вместе с ним.
И она думала о нём: бедный Павлик...
Павел Сергеевич чувствовал подступавшие слёзы, а ведь он никогда не плакал. Жизнь уходила, уходила на глазах. Существо, дороже которого у него не было, покидало его.
- Ничего,.. так надо, - слёзы выступили у неё, Павел Сергеевич нежно отёр их платочком. Что было сказать? Что он мог?
- Дом вроде бы сдали, может, получим квартиру, - пытался он хоть так развлечь её, говоря об этом уже который раз.
- Да, - равнодушно отозвалась она, - бедная Лена... Не сумели мы устроить её...
- Моя вина, - глухо выдавил из себя Павел Сергеевич.
Несмотря на возраст и жизненный опыт, Павел Сергеевич был человек доверчивый, наивный, всегда готовый согласиться, уступить, чтобы только не обидеть, не сделать другому неприятное. Некоторые сотрудники, главным образом сотрудницы, пользовались этим. Его уговаривали купить вещь, якобы очень ценную, полезную, и он покупал. И Вера Григорьевна, которая видела, что его обманули, принимала покупку, хвалила, благодарила и убирала куда-нибудь подальше. В прежнее время он любил поговорить, пофилософствовать, однако никогда не спорил, скорее соглашался в своей неправоте или переводил разговор к другому предмету. Конечно, он имел убеждения, но никогда не настаивал, не навязывал их. Речь его была миролюбива, спокойна, и когда видел, что важное воспринималось без интереса, равнодушно, он без обиды уступал. Говорил же громко и похоже на то, как ходил - широко, просторно, и всё, чего нельзя было изменить, старался не включать в пространство своих переживаний. Но вот произошли события, которые поколебали его, от которых нельзя было отмахнуться, закрыть на них глаза, не обращать внимания. Они коснулись его семьи, людей, самых дорогих для него. То, что он слышал или читал раньше о ком-то другом, теперь стало происходить с ним самим.
Болезнь Веры Григорьевны перешла в такое развитие, что от Павла Сергеевича потребовалось отказаться от того немногого, что у него было своего, личного, в семейном существовании. Кроме необходимого для больной, нельзя было оставить без попечения и Лену. Нужно было готовить на кухне, посещать магазины, стоять в очередях, хотя кое-что из продуктов привозила Лена. Стирка, глаженье, порядок в квартире, устроить ванну для Веры Григорьевны, выкупать её, проделать разные процедуры, ничего не забыть. Раньше у него была возможность совершать ежедневные прогулки, почитать газету, посмотреть по телевизору футбол. Теперь об этом нечего было и думать. Углублённый в свои заботы, в мысли о неотвратимом, он стал рассеян, забывчив, на работе не мог сосредоточиться над очередным, иногда срочным и важным заданием.
Ночью он лежал в темноте с открытыми глазами. Сон не приходил. Он жил в ожидании ужасного конца, гнал эти мысли, но они не уходили, мучая требованием ответа на них. Представляя, как это будет, он видел себя растерянным и беспомощным и страшился полной неспособности выполнить свой последний долг. Как он справится с этим?
Вера Григорьевна знала, что он не спит.
- Почему ты не спишь? - спрашивала она, ослабевшая, чуть слышным голосом.
- Так, не спится...
- Спи, пожалуйста, ни о чём не думай... Спи, дорогой... Ты устал, тебе надо отдохнуть...
На глазах Павла Сергеевича выступали слёзы.
В воскресенье, к вечеру, им овладевало неодолимое желание расслабиться, снять или хотя бы уменьшить напряжение, не отпускавшее целую неделю. Тогда он обращался к Лене, как бы извиняясь за то, что поступает всё-таки нехорошо, оставляя больную ради своего эгоистического удовольствия:
- Леночка, я немножко пройдусь, проветрюсь, ты не возражаешь?
Оставаясь один со своими мыслями, он мучился тем, что вот он наслаждается любимой им природой, а она там, в душной комнате, страдающая, уже никогда не придёт под это небо, к этим ромашкам, и он чувствовал похожее на предательство по отношению к ней. Он проходил мимо дома, который был уже выстроен и готов к заселению, шёл краем берёзовой рощи, через ромашковую луговину, к реке, в то место, известное ему одному, где, укрывшись от посторонних взоров в прибрежных зарослях мог отдаться своим думам, и упорно думал о своей вине перед Верой Григорьевной и Леной. И так как выхода не было, камень, лежавший на душе, становился всё тяжелее. Несколько дней назад, провожая Николая Семёновича на пенсию, когда они остались вдвоём на пути к автобусной остановке, у него неожиданно вырвалось:
- Знаете, как это тяжело, когда презираешь самого себя...
Чтобы облегчить душу, он обращался к тем воспоминаниям, которые возвращали в минуты какого-то счастья, часто и совсем маленького. Снова вспоминались мать, отец, приходивший со службы в тяжёлом плаще, в форменной фуражке. Вот они все вместе ужинают, сёстры, брат. Всё очень скромно, но до сих пор незабываемо, тепло... Любимая собачка Бориска, полосатый мурлыка кот... осталась вот одна только сестра, да и с той уже, наверное, не придётся увидеться... Да, была ещё первая любовь, но она предпочла другого. Тот, другой, был красавец... Но он не жалеет и никогда не пожалел, потому что Вера Григорьевна лучшая из всех женщин. С тёплой грустью думалось ему о первых встречах, о том, как в общежитии пили они чай с какими-то конфетками, поглядывая друг на друга, как трогательно, несмело улыбалась она - тоненькая, скромная, в бедном ситцевом платье... Были первые экспедиции... дружба, молодость, всё было нипочём. Палатки, костры, разговоры и песни. Работа трудная, однако дававшая удовлетворение... Хотелось иметь хорошее жильё, хотелось счастья для дочери... Маленькая была доверчивый ребёнок. Как и все дети, любила мороженое, конфеты... Первую куклу ей они покупали вместе с Верой Григорьевной... И вот ей уже перевалило за сорок. Какая у неё жизнь!? Мысли опять возвращаются к сегодняшнему дню, к умирающей, к жизни, которую прожили они. Самому ему ненужно ничего лишнего, никаких особенных удобств, Вера Григорьевна тоже неприхотлива. Много ли им надо? Но ведь Лена совсем другой человек. Теперешняя молодёжь не может жить, как жили раньше. Им нужна не просто конура, но удобное, достаточное пространство - личное, независимое ни от кого. И опять получалось, что это он виноват во всём. Вот маленькая и, может быть, последняя радость - посидеть здесь, в тишине, при журчанье ласковых струй, в сумраке наступавшего вечера. Да, только природа, когда тебе трудно и больно, и только если ты сам любишь её, обласкает, успокоит у своей материнской груди.
В день, когда Лене исполнилось сорок один год, грусть разлилась в ней с самого утра. Больно до слёз стало ей, когда умирающая мать всё-таки не забыла, поздравила её, сказала свои материнские пожелания. Бедная старая мать - во что она превратилась?!
На работе Лена по принятому обычаю сделала для сотрудников угощение. Чествование прошло скромно, нешумно - все знали и все сочувствовали. Дома она хотела ничего не устраивать. Но родители, и особенно об этом просила Вера Григорьевна, сделали для неё этот день, насколько было возможно, праздничным. Была бутылка вина, торт, фрукты, был сделан подарок. Павел Сергеевич долго советовался с женщинами у себя на работе. С их помощью была приобретена симпатичная, белого цвета, блузка. Вера Григорьевна похвалила выбор Павла Сергеевича. Лена осталась довольна. Выпили вина. Пригубила и Вера Григорьевна. К ночи, оставшись одна в своей комнате, рассматривая подаренную блузку, Лена плакала.
Через два дня Вера Григорьевна умерла.
Последний свой день она провела в забытьи - будто тихо спала. Сидя возле неё, Павел Сергеевич напряжённо и с болью в сердце вглядывался в родные, так обветшавшие, утратившие всё, что связывает с жизнью, черты. Лена была на работе. Больная открыла глаза, но взгляд этот видел уже что-то другое. Павел Сергеевич позвал Веру Григорьевну, она не слышала его. С непонятным напряжением, от которого в душе у него оборвалась какая-то нить, всматривалась она. Куда? И будто слышала что-то - такое, чего невозможно было услышать ему. Прошла минута, другая... Страшась неизбежного, Павел Сергеевич взял руку, в которой уже не было жизни. Ещё несколько мгновений - лицо остановилось, рука обмякла. Павел Сергеевич всматривался, ждал и, когда всё понял, упал на колени и первый раз в жизни зарыдал.
Заботы и хлопоты, связанные с похоронами, поглотили все его силы. При похоронах и на поминках помогали сотрудники. Лена надела чёрное платье, голову повязала чёрным платком, опущенное лицо было мокрым от слёз...
Два месяца спустя, в институте были вывешены списки на получение жилья в новом доме. Фамилии Павла Сергеевича в них не было. Председатель месткома извинился, возможно даже искренне - изменившийся состав семьи Павла Сергеевича не давал права на трёхкомнатную квартиру. Павел Сергеевич выслушал это, глубоко уйдя в свои думы. Он понимал только одно: так долго лелеемая мечта получить квартиру с видом на ромашковый луг, устроить жизнь любимой дочери, рухнула. Значит, и вся жизнь прожита напрасно.
- Конечно, есть вариант поменять вашу квартиру на такую же по площади двухкомнатную в новом доме...
Но Павел Сергеевич уже ничего не слышал.
Вечером он сказал Лене:
- Нас вычеркнули из списка.
И Лена молча ушла в свою комнату.
Прошло недели две или месяц, дом уже заселился. Счастливые обладатели ордера въехали в свои квартиры, которые на долгие годы, может быть, на всю жизнь, станут их жилищем, кровом. Павел Сергеевич и Лена оставались в старой своей квартире. Шла уже осень.
Однажды на улице к Лене подошла знакомая их семьи, сотрудница того же института. Поздоровались, поговорили.
- После смерти мамы остаёмся жить в этой квартире, - сказала Лена, - право на трёхкомнатную мы потеряли.
- Но вы могли получить двухкомнатную, она гораздо лучше этой, вашей, вы имели право.
- Правда? А мы не знали.
- Как же? Павлу Сергеевичу предлагали обменять.
- Предлагали?!
- Ну да, предлагали, а он отказался.
- Отказался?!..
Лена вбежала на свой третий этаж, рывком распахнула дверь, бросилась в кухню.
Павел Сергеевич, в фартуке, готовил ужин. Там у него что-то кипело, жарилось. Он сильно похудел, уменьшился, стал совершенно седой. Потухшее лицо не выражало никаких чувств. Увидев, в каком состоянии предстала Лена, он замер в изумлении со сковородой в руке.
- Папа, ты отказался от двухкомнатной квартиры!? - обратилась Лена в упор, с трудом переводя дыхание.
- Я?.. Я не отказывался, - пробормотал он, ещё не понимая, что произошло.
- Ты отказался от двухкомнатной квартиры! Тебе предлагали взамен этой конуры, а ты отказался! Две изолированные комнаты, большой коридор, а ты отказался!.. Папа!! - по лицу Лены катились слёзы. Резко повернувшись, она быстро ушла в свою комнату.
Поражённый тем, что услышал, Павел Сергеевич опустился на табуретку. Кастрюля продолжала кипеть, жаркое дымилось на сковороде.
Да, да - он вспомнил - председатель месткома что-то такое говорил... Но как говорил? В какое время? В каком состоянии тогда находился он?.. О, зачем он появился на этот свет?! Затем, чтобы доставлять страдания тем, кто ему доверял? Да, другого ответа нет. Что же делать? Бедная Лена... Боль души поразила его. Любимое дитя, девочка, для которой и он, и покойница мать не пожалели ничего и всегда были согласны на всё, лишь бы только ей, единственной, было хорошо. И, оказывается, всё, что, как ему казалось, он делал лучшего для неё, принесло одни несчастья. Да, наверное, они могли обменять эту квартиру. Как же это он?.. И теперь уже ничего нельзя сделать... Он почувствовал себя, словно в капкане, из которого вырваться уже нельзя. Машинально, сняв фартук и выключив плиту, он подошёл к двери, за которой укрылась Лена, робко постучал:
- Лена, Леночка, разреши мне войти...
Ответа не было. В нерешительности Павел Сергеевич не знал, что делать. Мелькнула мысль: с ней что-то случилось. Осторожно он приоткрыл дверь. Лена лежала на кровати, повернувшись лицом к стене.
- Леночка, Лена,.. - бормотал он.
Внезапно Лена поднялась. Мокрое лицо, растрёпанные волосы испугали его.
- Что ты сделал?! Что ты сделал с нами?! - закричала она вдруг громким голосом. - Ты поломал жизнь мне, маме!! Зачем ты затащил нас сюда, в эту дыру?! Мы жили в Москве, мы могли получить прекрасную московскую квартиру! Зачем ты затащил нас сюда?! У меня не было жизни! Я никому не нужна! Зачем я живу?!
- Леночка... милая... дорогая,.. - Павел Сергеевич шагнул к ней.
- Уходи!! Уходи!! - завизжала Лена. - Видеть тебя не могу!!
- Лена... я же... - Павел Сергеевич совсем растерялся.
- Уходи!! Уходи!! - затопала Лена ногами, лицо её исказилось злобой. - Ненавижу!!
Что-то оборвалось внутри у Павла Сергеевича. Он вышел. Захотелось выйти из дома, пройтись знакомыми тропинками, посмотреть ещё раз на любимый ромашковый луг, на солнце, на небо, сиявшее над ним, вдохнуть чистого воздуха, которого, он почувствовал вдруг, ему нехватает. Внезапная слабость сразила его. Нет, он не сможет сделать и десяти шагов. Он лёг на диван. Вся горькая правда жизни восстала над ним. Лена, любимое дитя - она ненавидит его! И другого он не заслужил. Зачем после этого жить?..
День заканчивался, зашло солнце. В комнату стали наползать сумерки. В квартире и, кажется, во всём доме воцарилась тишина. В спутанном сознании Павла Сергеевича проносились несвязные обрывки воспоминаний. Мать... вся их простая семья... учёба... Вера, преданный, единственный друг, оставившая его одного в целом свете... Леночка, которой он покупал игрушки, мороженое, ходил с нею в кино... которой он сломал жизнь... Ах! Почему так болит сердце? Он хотел подняться, но страшная боль прорезала грудь. Он рухнул на подушку.
Прошёл час, ещё час. Была уже ночь. Из своей комнаты вышла Лена. Зашла в ванную, на кухню. Включила в кухне свет. Ей видно было, что Павел Сергеевич лежит на диване и не шевелится. Переживает, обижен, думала она. Как всё это мучительно, больно... Она попробовала чего-нибудь поесть, но не могла, выпила холодного чаю. И всё думала, как подойти к отцу? Он же знает: он самый любимый, самый дорогой... Он должен понимать. А он всё лежал и всё в одном и том же положении. Свет из кухни освещал свисавшие ноги в стоптанных тапочках, всё остальное было во мраке. Наконец Лена вышла.
- Папа, прости, - сказала она, не зажигая света.
Ответа не было, и не было никакого движения.
- Прости, папа, не обижайся, я была неправа...
Крепко уснул, удивилась она, даже не разделся. Она включила свет, подошла. Павел Сергеевич был мёртв...
Прошло более тридцати лет. Ромашковый луг исчез. В новых временах его засыпали землёй, на участке подняли уровень почвы, выровняли, после чего застроили большими домами. Речку отравили вонючими стоками. Давно не поют здесь соловьи, исчезли жаворонки, чибисы, коростели, исчезли лягушки, когда-то, летними вечерами, устраивавшие здесь свои концерты, даже воробья теперь редко увидишь. Там, где на другом берегу колосилась пшеница, построили корпуса завода. Посёлок вырос в большой, многонаселённый городок.
Лена превратилась в старуху.
Годы положили на неё свой отпечаток. Хороши остались, глаза - добрые, внимательные, серьёзные, в них неизбывная, тихая печаль. Они придают облику рембрандтовскую глубину... К старости лицо приобрело черты горестной успокоенности, отразившие летопись всего, что прошло, что было пережито, но не забылось.
Она так и не вышла замуж и живёт всё в той же хрущёвской квартире. Дни её одиноки. На письменном столе у неё портреты матери и отца. Милый, добрый папа, думает она, папа, который так любил её, который был самый лучший... и она сказала ему те ужасные слова... из-за какой-то... совершенно ненужной квартиры...
Посещая кладбище, она ухаживает за дорогими могилами, долго потом сидит на скамеечке, устроенной здесь.
Перебирая в уме всю свою жизнь, думает она и о том, как решилась без мужа, несмотря на критический возраст и предостережения врачей, завести ребёнка. Думалось ей, вырастет он, утешит её в конце жизни, но мальчик родился мёртвым. Был после этого ещё как бы муж - пьяница и бездельник, которого пришлось выгнать...
Она поднимает взор свой навстречу ласково лепечущим тополям, взор, в котором застывшая мука, мольба о милости и пощаде...
Возвращаясь домой, она машинально прибирает в комнате то, что кажется ей неприбранным, и опять долго сидит у стола, подперев голову рукой, - так долго, что за это время солнце уходит из квартиры и догорает вечер. Так когда-то сидела и покойная мать, думая о дочери, об её несложившейся судьбе...