Давным-давно... Сдавал я за первый курс зачёты, экзамены, но чем бы ни был занят и что б ни делал, думал о предстоящем свидании, по-настоящему жил только им.
Дни я проводил в библиотеке, а когда возвращался в общежитие, оно к этому времени встречало молчанием покинутости, праздной тишиной. В комнате тоже не было никого. Эпоха совместного товарищеского времяпровождения прошла.
Вечер наступал ласковый, золотой. С площадки пожарной лестницы самого высокого этажа общежития, расположенного в самой высокой части города открывалась живописная его панорама: окружённые зеленью скверов и парков творения архитектуры, сверкающий крестом и куполом собор, дома, выстроившиеся по проспекту, вспыхивающие там и сям отраженными лучами их окна, и над ними небо - высокое, тонкое, тающей голубизны.
На этаже изредка хлопала дверь. Кто-то пробегал торопясь по коридору. Одинокие шаги затихали в противоположном его конце - на лестнице, в стеклянном фонаре.
В коридоре шаловливым котёнком играл ветерок. Пологий луч заглядывал в раскрытую балконную дверь, и, по мере того как он перемещался, на стенах и на полу меняли направление тени деревьев, за которые всё ниже заходило солнце. Они всё колебались, шевелили листвой, время от времени останавливаясь, замирая, будто делая вдох, задумываясь, прежде чем продолжить свою - таинственную сагу. Мелкий их лепет то усиливался, то затихал, навевая грёзу о радостном, близком.
Я надевал синюю рубашечку искусственного шёлка, облегавшую и приятно холодившую тело, в очередной раз осматривал давно потерявшие форму, единственные, далеко не доходившие до щиколотки, штаны, - назвать их брюками было бы несправедливо, - надраивал, как мог, разбитые туфли, пытаясь навести на них блеск, приглаживал непокорные вихры, смачивая их водой, пересчитывал на всякий случай постыдно скудные капиталы. Собравшись и наскоро поужинав в буфете, я выходил в минуту, когда на башенках здания на другой стороне улицы догорали последние отблески заходившего солнца.
Был май, цвела сирень, на улицах, в парках зачиналась ве черняя жизнь большого южного города...
Встречи каждый раз были будто впервые - с радостным волнением их ожидания. Сияя взглядом, улыбкой, золотом волос, она подымалась из-за столика, заваленного книгами и журналами, предметами библиотечного обихода. Разделённые стойкой, мы соединяли на ней наши руки, и она спрашивала об успехах моей подготовки, о сданном зачёте, о том, успел ли я в общежитие до комендантского часа, возвращаясь после нашего позднего расставания прошлым вечером, поправляла мой примявшийся воротничок. Ласковые, ласкающие глаза, медленная речь и медленная улыбка, приоткрывавшая неправдоподобных совершенства и белизны зубы, соединялись в молчании читальни с музыкой, звучавшей из парка счастьем и грустью.
В ожидании закрытия, расположившись с журналами в конце зала, под пальмой, я погружался в его задумчивость, нарушаемую лишь шорохом переворачиваемых кем-то страниц. Здесь проходила жизнь иная, чем та, что была за этими стенами. Там были огни, музыка, праздничное многолюдство. Здесь стояла углублённая в самоё себя тишина. Выставленные вдоль глухой стены по протяженности помещения тематические стенды представляли счастливую жизнь советских людей под солнцем сталинской конституции. Выше стендов висели портреты писателей. Из возвышенных эмпирей они смотрели на своих потомков, копошащихся в чуждом для них бытии. В воздухе реял специфический библиотечный запах, слышалось покашливание - думается, каждодневно одних и тех же - двух или трёх посетителей. Музыка и огни, панораму которых открывала обращённая к парку застеклённая панель, призывали к себе, напоминая о весне, о прекрасном в жизни, также и то, как быстро проходят они...
Минуты ожидания тянулись, таяли уходя. Они не содержали томления скуки, в них было предчувствие чего ещё не было, но будет.
Оставаясь у себя в конторке, в противоположном конце зала, невидимой и неслышной для посетителей, она простирала свои заботу и попечение на каждый здесь цветок и каждый предмет, добрым прикосновением, взглядом, одним своим присутствием делая уединение этого уголка успокаивающим, осязаемо уютным. Здесь возникало чувство, что лучшего и большего не бывает, и, кажется, я провёл бы так всю предназначенную жизнь...
Каждый раз, блуждая по городу после закрытия читальни, мы выбирали такие места, куда не заходил никто. Заветные же часы проводили на крутом уступе террасы, возвышавшемся над читальней и над парком, на нашей скамье, среди нависавших над нею ветвей. Там она ниоткуда не была видна, о ней, кажется, никто не знал.
Отдалённое внешнее с его огнями, мелодиями любовных страданий воспринималось оттуда маняще чудесным. Здесь хоронились одиночество, отрешённость всякого суетного, ненастоящего.
Особую чувственность впечатлений производило и то, как вблизи и в отдалении соединялись, создавая реальность, возможную, кажется, только в придуманных фантазиях, причуды старинных деревьев, фонтаны, россыпь и разлив райской цветистости на куртинах и клумбах. В аллеях двигались потоки счастливых людей, огни и музыка, томили невысказанной тайной, и с разных сторон их окружала великая тишина мироздания. Звёзды в просветах склонённых ветвей стерегли сокрытое, сокровенное, о чём не должно знать никому. И помню сияние глаз и запах волос, жар горячей души, каждое слово и каждое прикосновение, - всё, за что останется благодарность до последнего часа...
В день рождения она подарила мне книжку повестей Чехова, надписав её дорогими, душевными словами.
На открытой площадке ресторана мы пили вино. Для такого случая пришлось извернуться, чтобы быть при деньгах.
В платье черного бархата, может быть не по сезону, но очень шедшем к золотым волосам и белозубой улыбке, к тонкому римскому профилю и молочной белизне лица, рук, шеи, она была настоящей принцессой - на нас обращали внимание.
Отдаваясь счастью вечера и нашей близости, я старался забыть, что на мне одолженные у товарища костюм и галстук, чужая, непривычная обувь.
Музыка, шедшая из ресторана через раскрытые окна, звучала всё с большей нежностью и большим страданием. В бокалах алыми вспышками загоралось вино, и она, вспоминая нашу встречу, наш первый вечер, спрашивала будто самоё себя:
- Почему тогда я пошла с тобой, с незнакомым мужчиной, ночью, тёмной, безлюдной улицей, Бог знает, куда? Со мной такого не было раньше, не могло быть...
И снова, улыбаясь, лаская взглядом, повторяла:
- Почему?
С высоты скального уступа с отвесным обрывом его к реке, на котором находились и сам ресторан, и эта площадка, открывался вид на широкий разлив излучины, на ярко зеленевшие острова и противоположный берег, на далёкие горизонты, замыкавшие окоём. В волнах играло отражённое солнце. В излучине, медленно пересекая её, скользил неблизкий парус. На островах пробовали голоса вечерние соловьи.
О чём говорили мы? О красоте мира, который окружал нас? Об этих днях? Конечно об этом. И о том ещё, какая долгая счастливая жизнь ожидает нас...
В поздний час мы стояли на берегу, сливаясь сердцами в их гулком биении, кажется, наполнявшем собой молчание всей этой ночи.
Город поднимался над нами гористой громадой. Среди уснувших его садов лишь кое-где продолжали светить затерявшиеся в них окна. Над рекой, на другом берегу и будто бесконечно далеко, теснились беззвучные огоньки. Их отражения дрожали, струились золотыми дорожками на черной, словно живой, поверхности, выявляя перспективу ночи, согревая чем-то, навсегда дорогим. Роща старинных тополей возле воды, словно маленький рай, дышала покоем и негой. Волны всё шли и шли к нашим ногам, катились шурша, на песок. Звёзды, такие огромные, в дивных своих переливах подобные слезам любящей женщины, казалось, должны были вот-вот сорваться, упасть. И кругом, изнемогая в любовной истоме и будто стараясь превзойти каждый другого, в немыслимых трелях изливались, щёлкали соловьи. Мы думали, что наша жизнь будет так же прекрасна, и так же бесконечна, как звёзды над нами, как эта ночь...
Снимая угол на частной квартире, она мечтала о времени, когда получит обещанную ей комнату в строящемся доме в центре города, мимо которого мы проходили на наших прогулках. Рассказывала, какая у неё будет обстановка, какие она заведёт удобства специально для меня.
В выходной день я приходил к ней домой, и она угощала меня обедом собственного приготовления. В комнате было опрятно, был свой какой-то порядок, но скучный и скудный. Фикус, комод, облезлые венские стулья, тряпичные половички, на стене, напротив входной двери, возле ситцевой занавески, скрывавшей проход в спальню хозяйки, бесстрастные ходики.
Только в занимаемом ею углу было заметно желание хоть как-то украсить эту бесцветную жизнь. На тумбочке - фотографии родителей и сестёр, флаконы с духами, пудра, зеркальце, на кровати, поверх простого одеяла - расшитая подушечка-думка. Весь несложный гардероб размещался на двух огромных гвоздях, вколоченных в стену, и был укрыт от пыли простыней. Над кроватью висела гитара с алым бантом на грифе. Перебирая струны крепкими пальцами красивых рук, пела она негромко, голосом как бы усталым, обнимая улыбкой и взглядом:
Берег, лазурное море...
Ялта, Одесса, Сочи...
Нам никогда не забыть
Те голубые ночи...
Мы встретились в дни, когда по всему городу расцвела сирень. С чувством, что это было с кем-то другим, или просто придумалось, вижу себя после особенно трудного, затянувшегося зачёта разбитым, усталым, одиноким в бесцельных блужданиях по городу, среди беспечной толпы.
В парке, на дальней аллее, - мрак, тишина. Воздух полнился мягким теплом, пьянил ароматами разросшейся по обеим сторонам сирени, ветви которой, склонялись до самой земли, укрывая спрятавшиеся под ними скамьи. Оттуда слышались вздохи, приглушенный шёпот, прерываемые долгим молчанием. Отнимая у темноты цветочную грядку в конце аллеи, свисавшие к ней грозди сирени, читальня светилась тихо и грустно, приглашая к себе, разделить эту грусть.
Там, отгороженное от общего зала стойкой, за маленьким столиком, скучало над раскрытой книгой золотоволосое чудо, встречавшее посетителя внимательным, непритворно приветливым обращением. Взявши журналов, устроившись в конце помещения, рассеянно перелистывая страницы, не глядя в них, я думал о ней.
В урочный час, выйдя из своей конторки, она объявила о закрытии. Те два чудака, представлявшие самую читающую страну, коченевшие здесь, в этот сказочный вечер, встали и ушли. Я предложил провести остаток вечера вместе.
Мы пошли в отдалённую часть города мрачно молчаливой, неосвещённой улицей, которая поднималась всё вверх, должно быть к самым звёздам, царственно блиставшим над нами, - нужно было забрать библиотечную книгу, которую некий читатель давно не возвращал.
В пути, всё больше заражаясь дружелюбием голоса, манерой говорить, будто подбирая более точные слова, медленной улыбкой, невидимой, но чувствуемой среди темноты, я погружался в то, что уже возникло и начинало увеличиваться между нами.
Каменистая, грубо замощённая дорога тонула во мраке, слабые огоньки обывательских домишек, светившие будто из-под земли, не рассеивали, а только подчеркивали вселенскую кромешность. Чтобы уберечься от падения, мы взялись за руки. Я сжал горячую ладонь, и на моё пожатие она ответила своим - продолжительным, крепким, согласным...
Где и сколько мы бродили потом? Я словно очнулся, когда, она остановилась возле скромного двухэтажного дома, в нескольких шагах от входной двери которого рос гигантский, причудливо изогнутый от самой земли тополь.
Час был поздний. Город уже засыпал. В домах одно за другим гасли последние окна. Свет далёкого фонаря с трудом пробивался сквозь густую перепутанность майской зелени. Пёстрая тень, легонько двигаясь, ложилась на тротуар, на светлую стену дома и спящие окна, на ствол старого дерева. Укрытая ею улыбка не отпускала. Из дома с противоположной стороны улицы, из черноты распахнутого в ночь окна в четвёртом этаже начали падать гулкие удары кремлёвских курантов, и не хотелось думать, что сон закончился и всё прошло...
Так вспоминается далёкая сказочная весна, затихающий к ночи город, ночные окна, звёзды и те двое, которые нашли и потеряли друг друга...
А иногда, в состоянии между явью и сном, вижу себя в городе невозможного очарования, но именно южном, на улицах с чувственно яркой зеленью, с уютом густых, низких ветвей над тротуарами, с мягким их затенением, с вечерней отрадой протекающей здесь жизни, вместе с тем мучительно, до боли, знакомой, которой я тоже когда-то принадлежал. Душевно притягательны стоящие здесь дома, магазины. Это не просто места, где живут и торгуют. Я встречаю приветливых людей, любуюсь и впитываю душой согревающую радость этих картин и оказываюсь при входе в здание поражающего великолепия. Прохожу во внутрь, поднимаюсь торжественными маршами в верхние этажи, потрясённый величием интерьеров, высочайших сводов, обилием воздуха и света, пересекающего их потоками с разных сторон, грандиозным устроением внутренних пространств, создающим впечатление вавилонских чертогов. В галереях с интимно душевным, невидимым, а только чувствуемым в них окружением - кроткое, золотистое освещение, хотя источников света не видно. Оно проявляется только там, где необходимо показать нечто, остальное укрывается мягким мраком. Это нечто - прекрасные произведения живописи, больших размеров и, наверное, старинные, в роскошном, сияющем золотом обрамлении.
Небольшой и всё-таки уютный аванзал. У дворцовых дверей, внушающих трепет, открывающих проход к манящему будущему, - толпа, должно быть студенты. Вхожу в помещение, обширное и торжественно представительное, с протяжёнными рядами кресел. Места почти все заняты. Впереди, за длинным столом, обращённый лицом к залу некто начальственный, строгий. Я усаживаюсь в одном из рядов и вдруг сознаю, что неподготовлен, не знаю предмета, по которому должен держать испытание, и меня охватывает страх...
Я снова на улице, но уже какой-то запущенной, уездной, с неказистыми редкими строениями, нехоженой и неезженой, густо заросшей высокой, нетоптаной травой. Время как будто предвечернее, будто при близком к закату солнце. Людей на улицах нет. Захожу в простой, бедный дом, в комнаты, где опять никого. Равнодушные ходики на стене отстукивают время. Вспоминаю, что когда-то был здесь, что с этими комнатами связано что-то далёкое, долго кого-то жду... И вот, оказываюсь в саду - печальном и странном. Под ногами вянущие травы, простые цветочки прошедшего лета, какие-то обломки, камни, над ними угасающий день... Над головой ласковый лепет... Возле воды большие деревья. К их старым корням катятся волны... Надвигается ночь - чёрная, хранящая тайны и слёзы мира. Небо загорается звездами - они рассказывают о прекрасном, о далёких мирах, о странах, где счастье, куда человеку никогда не дойти...