В полдень в отдел вошли четверо мужчин и девушка, отрекомендовавшись главному маркшейдеру геологическим отрядом, попросив помощи и содействия в своих работах.
          Поконов, Владимир Иванович, главный маркшейдер Петричановского шахтоуправления, совсем ещё молодой человек, только недавно вступивший в должность, с утра находился в дурном расположении духа. Появление крепких загорелых мужчин, вместе с ними красивой девушки, произвело в нём благорасполагающую перемену настроения.
          Пребывая в оторванности от центров цивилизации и культуры вот уже три года, испытывая недостаток общения, при котором можно было бы поговорить о предметах, интересных ему, он был обрадован неожиданным посетителям. Разложив перед ними планы и разрезы, рассказал о геологических условиях на площади залегания Петричановского буроугольного месторождения, ответил на вопросы. В обсуждении принял участие Пастушный, геолог шахтоуправления, состоявший в штате маркшейдерского отдела. Другие сотрудники занимались своими делами.
          Отряд намеревался провести в расположении шахтоуправления несколько дней. Жить обосновались в помещении школы, пустовавшей на время каникул.
          Беседа была деловой и дружественной.
          Набутовский, начальник отряда, - высокий, худощавый, спортивного сложения, в бриджах и парусиновых сапогах защитного цвета - немного рисовался. Лицо имел мужественное, волосы хохолком. Офицерская планшетка на тонком ремешке, через плечо, болталась у колен. Был лет тридцати, может, чуть больше, сидел, положа ногу на ногу, сверху планшетка, придерживаемая руками. Говорили о работах, предстоящих геологам.
          - А девушка - как чувствует себя, одна среди мужчин? - спросил Поконов. - Наверное бывает...
          - Ниночка наша любимица, - ответил Набутовский, - мы все обожаем её, потому никто у нас её не обидит. Для нас она младшая сестрёнка. Да, ей с нами не просто, но мы стараемся, понимаем...
          Поконов сразу же обратил внимание на это хорошенькое существо, скромно присутствовавшее при общем разговоре, не принимая в нём участия, оставаясь как бы на втором плане. Светлые волосы в локонах, красивые мягкой женственностью нос и рот, голубые глаза, чуть угадываемая полуулыбка, не сходившая во всё время общей беседы. Взгляд как будто в смущении - немножко из-под бровей. Красивые руки, обнажённые в жаркую пору до самого плеча, лёгкая походка, подмеченная им, как только она вошла, на ногах белые носочки, белые туфельки. Платье в косую полоску, светлой расцветки, белый отложной воротничок, открытый клинышек на груди. После того, как заговорили о ней, улыбка обозначилась определённей, лицо слегка порозовело, глаза сделались ярче.
          Разговор перешёл на другие темы. Проговорили до окончания рабочего дня. Поконов передал Набутовскому разрезы и планы, необходимые для работы, спросил, не желают ли гости подкрепиться. Такое желание было. Поконов сделал знак Пастушному, с которым был в дружеских отношениях. Пастушный отказался, сославшись на домашние обстоятельства.
          По пути зашли в магазин, кое-что купили. Поконов купил и преподнёс Нине красивую коробку хороших конфет. Принимая её с этим взглядом чуть из-под бровей, с улыбкой, она зарделась, голубым светом засияли глаза.
          В столовой расположились в итээровской комнатке. Заказали обед. Мужчины выпили по сто граммов, беседа продолжалась. Набутовский и ещё один геолог закончили тот же институт, что и Поконов, только раньше. Стали вспоминать преподавателей, разные случаи, студенческую жизнь.
          Принесли чай, Нина открыла коробку. Все взяли по конфетке, от второй отказались.
          После обеда Поконова пригласили зайти в школу. Показали своё походное устройство. Отряд имел автомобиль, на нём совершали необходимые по работе разъезды; всякое имущество, производственное и личное, возили с собой.
          Отдельная комната была отдана Нине. Здесь сразу чувствовалось женское присутствие: на столе какие-то цветочки, рядом тщательно убранная раскладная кровать. Возле цветов томик стихотворений Блока.
          - Любите стихи, литературу? - спросил Поконов.
          - Люблю, - ответила, улыбнувшись застенчивой улыбкой.
          Поконов процитировал:
          
                                                  Я крепко сплю, мне снится плащ твой синий,
                                                  В котором ты в сырую ночь ушла...
          
          Она взглянула как бы удивлённо и с новым интересом:
          - Вы тоже любите Блока?
          - Тоже, - улыбнулся он.
          Да, он тоже любил Блока, и внезапно в нём заговорило чувство родного и острое желание близости, душевной и нежной:
          - Значит, мы любим одно, одинаково...
          Она склонила голову:
          - Может быть...
          Милая, очаровательная, простая... Каждое из этих немногих слов такое, что, кажется, он давно ждал, не сознавая, хотел, чтобы кто-то сказал их ему. Какое неожиданное чувство ... И голос... был сладок, и луч был тонок, - пронеслось у него в голове...
          В общежитии, оставшись один, присев на край постели и долго просидев так, Поконов погрузился в состояние, когда роятся разные мысли, вытесняя одна другую, снова возвращаясь, не давая спокойствия душе. Геологи? Нет, Нина - она взволновала его... Скромная,.. милая.... Они пробудут день, два, может быть, три... Уедут, а для него останется всё то же - скука, серость. Солнце и жара от зари до зари, пыль, однообразные дни... Нет, она не просто хорошенькая - в ней что-то... есть что-то... какая-то добрая лукавинка... и тайна... Лёгкая, милая, лёгкой души... Любит стихи, Блока... Много ли найдётся людей, которым нужен Блок и его стихи?.. И особенно понимаешь это здесь... Пускай все они хорошие люди, но... жить среди тех, кому не нужны не только Блок, но и вообще всё, созданное духовным человеком за тысячи лет... Преферанс, водка, мизерные интересы - вот, чем довольствуется здешняя интеллигенция, обыватель. Те, у кого семья, заняты домом, детьми... И весь этот скудный, примитивный быт... Молодёжь?.. Нет, всё не то... Может, и это мираж, но хочется думать, что нет...
          Утром Поконов встал в прескверном настроении. Вчера сорвался, накричал на Веру и Зину - чертёжницу и рабочую отдела. Устроили целый базар. Разговаривали и смеялись до неприличия громко, не обращая внимания на работавших рядом сотрудников. Конечно, так нельзя, но зачем было на них кричать? Ведь можно было сказать спокойно. А теперь - что? Стыдно... перед всем отделом. Испорчены отношения... Или вот ещё: на улице решительно подступает Инна и начинает громко высказывать обиду, можно сказать, отчитывать. Будто он, Поконов, в разговоре с Анной Григорьевной, матерью Инны, сказал что-то обидное об её привязанности к Людмиле Кругликовой. Известно, Людмила не слишком строгого образа, а это весьма волнует обывателей, в особенности обывательниц. Инна, наивная девочка, только что окончившая школу, провалившая вступительные экзамены в институт, хрупкого, болезненного сложения, с нездоровым голубоватым цветом кукольного личика, нашла в Людмиле, как бы старшую подругу, которой такая дружба вовсе ни к чему. Поконов, имея близкое общение с Людмилой, бывает у неё. Перед ним она иронически отзывается об Инне, ежедневно подолгу просиживающей у неё, утомляя своими детскими разговорами. И, тоже на улице, к Поконову вдруг приступила Анна Григорьевна с материнской озабоченностью о недопустимой по её мнению близости Инны к Людмиле, ища сочувствия и понимания с его стороны. Пропустив мимо ушей нелестные слова Анны Григорьевны в адрес Людмилы, Поконов сказал, что Инне, конечно, лучше дружить с теми, кто ближе по возрасту и положению. И это вызвало недовольство Инны, которая резко выговорила ему:
          - Какое вам дело, с кем мне дружить?!
          Анна Григорьевна, начальник планового отдела, несговорчивого, твёрдого характера в том, что касалось правильного, как она считала, воспитания дочери. Крупная, тяжёлая, с плоскими чёрными волосами, с лицом каменной скифской бабы, она, конечно, могла по-своему перетолковать слова Поконова, но ему не было дела до тонкостей в чужой семейной взаимности, и он, резко, начальственно, осадил Инну - так, что она растерялась, показав за этим как будто решительным своим выпадом, хрупкую незащищённость и детскую наивность. Теперь это тоже угнетало его: зачем он был так холодно резок с этой глупенькой и, конечно, несчастной девочкой, страдающей от непонимания, от материнского деспотизма, наверное и одиночества, может быть, даже нездоровой?.. Хотел показать кто он такой? Что так разговаривать с ним нельзя?..
          Каждый день начинается одним и тем же. Унизительно мерзкая уборная во дворе, бритьё с остывающей водой и тупым лезвием, гадкий умывальник, в цинковом жёлобе которого отвратительные выбросы человеческой плоти, потом грязная столовая, потом работа. Обещают комнату в новом доме, но и там будет не намного лучше...
          Ночью спал плохо, всё перебирал в уме свою бездарную жизнь, каждый раз утверждаясь в мысли, что сам виноват. Поступил в горный институт. Соблазнила красивая студенческая форма, большая стипендия и то, что платили с тройками. Поступал на геологоразведку, но не добрал баллов. И вот, оказался в этой дыре. Кругом степь - ни деревца, ни травинки, ни ручья, ни какой-нибудь лужи. Водохранилище - но это далеко. Солнце, палящий зной долгие летние дни. Районный центр в тридцати пяти километрах. После дождя по разбухшему чернозёму езда только на тракторе... В столовой грязь... Помыться по-настоящему нельзя. В итээровской душевой чуть струится бурая от угля, цветом крепкого кофе, вода, из-за которой невозможно потом расчесать волосы. После трёх лет работы участковым, пришлось согласиться на должность главного маркшейдера. Прежний главный маркшейдер получил повышение, перешёл на работу в трест. Стать главным маркшейдером молодому инженеру почётно, однако, означает накрепко привязать себя к шахтоуправлению, к угольной промышленности вообще, а это значит - конец мечтам о литературе, об искусствах, о жизни вблизи той природы, среди которой он вырос, которую любил. До этого ещё надеялся, думал как-то изменить сложившиеся обстоятельства. Когда-то была мечта стать филологом, изучать сокровища мировой литературы. Теперь, почувствовал, никуда ему отсюда не уйти.
          Работа и задачи, которые приходится решать маркшейдеру, посильны, даже интересны. Отношение начальника шахтоуправления, главного инженера доброжелательны, однако существовало и много другого, такого, что не давало простого спокойствия душе.
          Поконову двадцать пять лет. В двадцать два он окончил институт и вот уже - главный маркшейдер. Шахтёнка, конечно, заштатная, здесь не Донбасс, но всё же - полторы тысячи тонн бурого угля в сутки...
          В отделе, поздоровавшись с сотрудниками, он взялся за предстоящие дела, развернул синьку общего плана. Беспокойство вызывал юго-западный участок. Работы велись в забоях сборного и бортовых штреков, и было обстоятельство, тревожившее руководство шахтоуправления и тех, кто работал на участке.
          Во время оккупации немцы разрабатывали месторождение в той части, где проводил работы юго-западный участок, и при отступлении взорвали вход в свою шахту. Документов не сохранилось никаких. Несомненно, что выработки, если они существуют, затоплены. Если объём их значительный, если, к тому же, находятся на более высоком уровне, прорыв воды из них может иметь серьёзные последствия. Необходимой разведки не было сделано, ибо это потребовало бы затрат. Принцип же был: как можно больше взять от этого незначительного месторождения, как можно меньше вкладывая в его разработку. При обсуждении складывавшегося положения и вопроса "что делать?" верх брало обычное российское: "да ничего... не должно быть... посмотрим..."
          Поконов попросил Семёна Васильевича, участкового маркшейдера, подать ему материалы последней съёмки юго-западного участка. Глянув на отснятую синьку, он удивился: план оказался как бы перевёрнутым справа налево.
          - Как это? В чём дело? - спросил он.
          Семён Васильевич напряжённо склонился к плану:
          - А?.. Это?.. Ошибся... - бормотал он, сдерживая похмельное дыхание.
          - Да, ошиблись, - подтвердил Поконов, - знак поменяли...
          Слезящимися, красными глазами Семён Васильевич сосредоточенно смотрел на план. Страдая известной российской болезнью, он был понижен в должности и направлен в Петричановское шахтоуправление как бы в ссылку. Поконову неловко и трудно обращаться с ним, который конечно знающий специалист, а по возрасту годится ему в отцы. Невысокого роста худощавый, жилистый, длинное, специфически красное лицо, жидкие седые волосы, старается держаться скромно, тихо, пытаясь скрыть этим, как и сейчас, своё не вполне прозрачное состояние.
          "Опять", - подумал Поконов, сознавая, что должен как-то отреагировать, но как - ничего не мог придумать. После вчерашнего инцидента с Верой и Зиной опасался, как бы снова не сорваться, не сказать что-нибудь не то.
          В отделе каждый занимался своим делом. Не было обычных разговоров, шуток, и в этом ему казалось молчаливое осуждение его. Один только Пастушный после работы, когда они уже шли по домам, выразил своё одобрение сделанному им выговору расшумевшимся девчонкам. Но ведь это Пастушный - с ним они подружились сразу, как только Поконов стал здесь работать. А другие?..
          Клавдия Николаевна и Вера чертили. Зина в углу, за шкафами, чистила мерную ленту, осматривала другой инструмент. Незаменимый при сложных условиях работы Федя готовился печатать синьку. Семён Васильевич принялся исправлять допущенную ошибку.
          Пришли Бездубный и Рябченко, бурильщики внутришахтного ручного профильного бурения, принесли данные своих замеров по сборному юго-западному штреку. Поконов и Пастушный поговорили с ними, просмотрели полученные материалы. Мощность залежи по этим данным заметно возрастала в сторону проходки.
          В одиннадцать на планёрке у главного инженера, на которой присутствовали Поконов и Пастушный, среди прочих снова обсуждался вопрос о немецкой разработке, и опять ничего определённого не было решено. Склонялись к тому, что вряд ли объём пройденных в то время выработок был сколько-нибудь значительным, потому серьёзной опасности не предвидели.
          После планёрки зашёл проходчик с новой шахты, на которой велась проходка главного откаточного штрека. Вопрос был серьёзный: проходчику не доплатили за два метра проходки, которые он имел по своим расчетам. Проходческие работы принимались к оплате только подтверждённые маркшейдерскими замерами. Два метра проходки - это немало. Поконов поднял материалы последних замеров. Всё было ясно: претензии на два метра были необоснованны. Спросил, откуда взялись эти два метра. Оказывается, намерил мастер.
          Мастер, Бобыш - практик, образование классов семь, поднатаскался, есть опыт, однако, специалистам такого рода ничего не стоит сделать простую и грубую ошибку. Проходчик, тем не менее, стоял на своём. С виду это был "мужичок из робких" - неказистый, маленькое лицо, тёмные глаза в провалах глазниц под густыми бровями. Лицо не выражало ничего, в глазах что-то тяжёлое. В руке топор на длинном черенке - обычное орудие проходчика. Опустив его к полу, он слегка поигрывал им и упорно смотрел в глаза Поконову, ожидая благоприятного для себя ответа.
          - По нашим замерам, - толковал Поконов, - общая длина штрека с учётом проходки за предыдущие месяцы равна сорока двум метрам, а по вашим получается сорок четыре? Так?
          - Так.
          - Завтра спустимся в шахту вместе, сделаем повторный замер. Если длина штрека окажется сорок четыре метра, я прибавляю два метра. Если будет сорок два, тогда нет никаких ещё двух метров. Так?
          - Ну, - помялся проходчик...
          Поконов понимал, что такое шахтёрский труд. По существующим правилам маркшейдеру были предоставлены право и обязанность учёта и выбраковки проходческих работ. Следуя требованиям нормативных документов, придерживаясь их буквы, в некоторых случаях он обязан был отмечать брак до пятидесяти процентов, а уж двадцать процентов было не редкость. Оставлять без внимания произведённый брак не позволяли служебный долг и престиж профессии. Рабочий должен знать, что брак, сделанный им, отмечен. Но лишать работяг тех крох, которые они заработали тяжёлым трудом, - этого не позволяла совесть. Потому, формально, следуя требованиям служебной инструкции, Поконов делал отметку о браке, размер же его, в тех случаях, когда это не представляло опасности и не слишком бросалось в глаза, показывал малый - два, самое большое пять, процентов.
          Здесь, на буром угле, при мягких вмещающих породах, нельзя было применять ни отбойных молотков, ни какой-либо другой техники. Основным орудием и в проходке, и в лаве был "обушок" - кайло, то самое, которое использовалось ещё рабами древнего Египта. В забое проходчик, раздевшись до пояса, - в шахте было достаточно тепло, - способен был без перерыва отмахать и четыре, и восемь часов подряд. Обушок отставлялся только для того, чтобы поставить следующее звено крепи и перекидать лопатой вынутый уголь на конвейер или в вагонетку. В половине рабочего дня проходчики, а их в забое было двое, "тормозили", то есть обедали, для чего каждый имел при себе "тормозок" - приготовленный дома набор продуктов. Сразу после обеда работа возобновлялась и шла в том же темпе до конца смены. Забой был окутан паром от потных тел, в котором двигались обнажённые торсы беспрерывно машущих обушком проходчиков. Поконов, то есть вообще маркшейдер, выставлял новые, приближенные к забою, точки, цеплял отвесы, показывал их проходчикам - в их створе они должны были устанавливать крепь, выдерживать направление проходки. Главная причина брака происходила из спешки, стремления сделать как можно больше, выкладывая ради этого все силы, то есть, как можно больше заработать. Заработки при самой напряжённой работе не поражали своим размером. Потому Поконов прекрасно понимал, что происходило в душе стоявшего перед ним шахтёра, тупо слушавшего его объяснения, поигрывая своим топором. Бедняга уже просчитал, сколько он получит за свои метры, и вдруг у него отняли целых два. Каково это пережить человеку? Было видно, что проходчик осознал свою неправоту, но всё равно - не мог в это поверить.
          Освободившись от проходчика, Поконов думал о скучном однообразии жизни, которая так обидно, впустую, уходит день за днём, о том, что приходится тратить её на то, чтобы объяснять этим несчастным людям, что дважды два - только четыре и не может быть ничего другого. Как раз в это время вошли те четверо и с ними она. И это было, как ветер над рощей, как взошедшее солнце...
          Теперь, у себя в комнате, в общежитии, решая, чем заняться, или куда пойти, Поконов поймал себя на том, что ему неодолимо хочется увидеть её.
          До захода оставалось час или полтора. Оставив общежитие, он вышел из переулка. У школьной калитки стояли Набутовский и Нина, видимо откуда-то пришли.
          Поприветствовали друг друга, поговорили, Набутовский ушёл к себе. Оставшись с Ниной, Поконов предложил пройтись за посёлок.
          Они пришли в то место, где на поверхность выходило скальное основание, возвышаясь над полями колосящейся пшеницы. Степь пламенела под вечерним, всё ещё жарким солнцем. Любуясь пылающими просторами, освещённые слепящими лучами, они присели на каменный выступ, соединённые чувством первого интереса, первого узнавания друг друга.
          - Ваш приезд для нас - как маленький праздник, - сказал Поконов.
          Она посмотрела с той самой полуулыбкой и как бы с вопросом - правда ли то, что он говорит?
          - Здесь редко бывают интересные люди, - продолжал он, - а когда это случается, начинаешь вспоминать, что есть другая, лучшая, жизнь... Я ведь тоже хотел быть геологом, а стал маркшейдером. А это значит - сидеть мне здесь до скончания времён...
          - Мне моя работа нравится... Я только год, как окончила техникум... Всё время переезжаем, всё новые места... Днём работаем на обнажениях, вечером останавливаемся возле реки, купаемся - после жары так это здорово,.. тут же травка, цветы... Над водой ивы... плакучие... В городе проводим камеральные работы... Тогда ходим в кино, в театр... Вечером гулянье в парке, музыка...
          - Я вам завидую...
          - Набутовский и все они - очень хорошие люди. Ко мне относятся, как к ребёнку, меня балуют...
          - Вам повезло... Но вы что-нибудь читаете? Вы ведь любите стихи... Может, и сами сочиняете?
          - Да,.. немножко,.. - ответила, как будто смутившись, опустив глаза.
          - Может, почитаете?.. Своё?..
          Посмотрев в ту сторону, где пылало солнце, она прочла - медленно, задумчиво:
          
                                                  Белые лилии, белые лилии -
                                                  Лучшие в мире цветы...
                                                  Вы, если помните, мне их дарили,
                                                  С ними - и ваши мечты.
          
                                                  В старом саду, над беседкой заброшенной
                                                  Гаснут заката огни...
                                                  Там, зарастая травою некошеной,
                                                  Никнут и глохнут они...
          
          Глянув всё с той же полуулыбкой, как девочка, которая не знает, похвалят её или посмеются, чуть помедлив, продолжала:
          
                                                  Может быть, были судьбой предназначены
                                                  Вспыхнуть пожаром крови
                                                  Встречи желанные, встречи горячие,
                                                  Тайные встречи любви...
          
                                                  Там, где грустят молчаливые ивы,
                                                  Тянется тонкая нить -
                                                  Там обещали вы, там обещали вы
                                                  Помнить меня и любить.
          
                                                  Белые лилии, нежные, кроткие -
                                                  Быстро завяли они...
                                                  Вы позабыли те встречи короткие,
                                                  Те невозвратные дни...
          
                                                  Годы пройдут, позабудется многое,
                                                  Только не ваши черты.
                                                  Их мне напомнят, печалию трогая,
                                                  Милые эти цветы.
          
          Поконов не ожидал, чтобы это было так хорошо.
          - Вам, правда, нравится? - спросила она, смущённая, чуть улыбаясь, склонив голову к плечу, глядя по обыкновению немного из-под бровей.
          - Да, думаю, это настоящее. У вас талант и, по-моему, прекрасный, - ответил он, прибавив: - Жалко, что вы так скоро уедете...
          - Вы так любите стихи?..
          - Да, люблю... И люблю тех, кто тоже любит их... Здесь всё это никому не нужно. Здесь у людей другие интересы, скучная жизнь... Почитайте ещё.
          Наклонив голову, будто пряча свою загадочную улыбку, помедлив, она прочитала стихи, которые начинались так:
          
                                                  Темнеют в тумане далёкие горы,
                                                  И мчатся степями крылатые кони...
                                                  Растаяли в небе, исчезли, узоры
                                                  И лица людей в промелькнувшем вагоне...
          
          Он опять просил, и она читала ещё:
          
                                                  Мы когда-то гуляли по этому саду,
                                                  Восхищаясь пылающим видом заката...
                                                  Загорались огни, вечер сеял прохладу...
                                                  Это было давно, это было когда-то...
          
          Стихи взволновали Поконова. Какие слова! Как просто, как неожиданно хорошо!
          - Это прекрасно, это... Чтобы сказать такое, надо иметь это в душе... Вы... Я не боюсь преувеличений... Вы... У вас настоящий талант ...
          Всё больше подпадая под власть загадочного намёка улыбки, этого взгляда из-под бровей, светлых и что-то таящих глаз, слов, которые могли родиться только в душе особенной, способной видеть красоту мира, умеющей рассказать о ней, ему начинало казаться, будто у него вырастают крылья, которые унесут его к небывалому счастью.
          Светлая, скромная, милая...
          Опираясь рукой о камень, на котором сидели они, кусая длинную соломинку из другой руки, она была чудо как хороша - облитая солнцем в этот золотой час, при погружении природы в задумчивость, тишину, уходившие к сияющим горизонтам. И когда говорила просто, без желания произвести впечатление, что любит поэзию, стихи и как она их читала, то было несомненно, что да, она их любит и владеет тайнами творчества.
          - В жизни так много прекрасного, - сказала она. - Если есть солнце и небо и такой вечер - разве это не счастье?
          Наверное да, но этого мало, слишком мало... Сколь ни прекрасна природа, если рядом нет того, кто так же любит и так же любим ею, с кем можно разделить это счастье, тогда начинает болеть душа и такая великая красота оборачивается печалью...
          Ночью, долго не засыпая, Поконов думал о ней. Сколько очарования, душевной красоты... Поэтесса... Кто ещё может сказать такое: "Мы клялись: нас ничто никогда не разлучит... Заблестевшая влага... на глазах... и твоих, и моих..."? Расставание у калитки... Укрытые ночным мраком глаза... Обещала, что завтра они опять придут на это место... Прекрасная, светлая, чистая - сколько заветных слов можно сказать?.. Ему с небывалой силой захотелось другой, лучшей, жизни... И как чьё-то недоброе напоминание, перед ним встало всё то, что его окружало, что было обыденностью теперешнего его существования...
          Общежитие занимало длинный барак с комнатами по обе стороны тёмного коридора. Жили молодые специалисты - инженеры и техники, работники ОРСа, рабочие.
          На картах Петричановка обозначалась как посёлок городского типа. Здесь были: почта, школа-десятилетка, магазин, столовая, хлебопекарня. Но всё-таки это была просто большая деревня, село, растянувшееся на двух или трёх улицах, лишённых намёка на городское устройство.
          Из развлечений были: кино в клубе, танцплощадка, площадка для игры в волейбол. Была и библиотека. Взяв как-то Горького "О литературе", при возвращении книги Поконов стал свидетелем неприятной для него сцены. Библиотекарша, молодая девушка, рыжая и довольно симпатичная, оказалась в центре обступивших её парней, конечно не имевших никакого интереса относительно книг или чего-нибудь подобного. Девушка имела соблазнительные формы, но также довольно несвежее платье, неопрятный рот, крупные руки, лишённые изящества городских красавиц. Молодчики с грубыми шуточками и нахальным смехом, по-видимому не смущавшими её, красноречиво демонстрировали вожделение самого примитивного свойства. И Поконов перестал ходить в библиотеку.
          Кино показывали редко, посещать его было тоже не слишком большим удовольствием. Клуб был обычным бараком. Пол в зрительном зале не имел наклона, был низкий потолок. Во время сеанса зрители лузгали семечки, сплёвывая шелуху на пол. Просить, чтобы сняли шапку, было бесполезно, можно было нарваться на грубость.
          Возле танцевальной площадки ошивалась местная шпана. Когда Поконов попробовал танцевать, возле него сразу же стали вертеться двое красавчиков, в своих нагло разудалых "па" будто нечаянно задевая его и его даму. Площадка была освещена всего лишь одной лампочкой со столба, стоявшего в стороне. Зрелище танцев и танцоров, тупо толкавшихся в тесноте полутёмной площадки, оставляло в душе осадок тоски.
          Часто он заходил к Чернову, товарищу, с которым учились на одном курсе. Встреча в Петричановке для обоих была как бы родственно неожиданной - в институте они не знали друг друга, у них были разные факультеты. Здесь общая судьба сблизила их. Чернов занимал должность заместителя главного инженера, был девятью годами старше, участник войны - спокойный, рассудительный, с житейским опытом, помогал Поконову советом, оказывал искреннее расположение, имел жену, детей - мальчика и девочку. При появлении Поконова дети бросались к нему, висли у него на шее, забирались на колени, на плечи, смеялись, корчили рожицы. Добрая и мягкая Евгения Михайловна не могла сладить с ними. Отец строго повышал голос, но строгость была ненастоящая, и они, чуть поутихнув, снова набрасывались на Поконова, который добродушно принимал все их шалости.
          Чернов разрабатывал металлическую крепёжную стойку для условий Петричановского месторождения, оставался в кабинете после работы, делал расчёты, чертежи на ватманских листах. Отдыхая в кресле, говорил, что когда стойка будет изготовлена и внедрена, это поможет изменить их жизнь в лучшую сторону.
          Иногда дома у Чернова они ужинали с выпивкой. Ужин, приготовленный Евгенией Михайловной, был вкусный, водку пили только Чернов и Поконов. За столом разговаривали о делах шахтоуправления, вспоминали годы учёбы, институт. После ужина вдвоём шли прогуляться. К этому часу жизнь в посёлке замирала. Над степью простиралась тишина, догорала тёмная заря, и они, каждый в себе, думали о будущем, надеясь, что оно будет интереснее, лучше.
          Поконов неплохо владел профессией. Сбойка встречных забоев юго-западного откаточного штрека получилась идеальной. Конечно, задача не Бог весть какой сложности, но всё же - когда он решительно не нашёл места сбойки, это польстило его самолюбию. Однако, вслед за этим произошло весьма неприятное событие.
          Для нужд производства было решено заложить шурф в районе третьего участка. Расчёт был таким, чтобы забой шурфа вышел на расстоянии семи-восьми метров от главного откаточного штрека. Точку заложения шурфа определял Поконов. Когда было пройдено уже метров тридцать, он провёл повторную съёмку, показавшую неожиданно, что шурф выходит прямо на штрек. При первоначальной съёмке Поконов включил в качестве базисных два триангуляционных пункта. Класс их был невысокий, но дело было не в этом. Координаты одного из пунктов имели ошибку. В обычной практике им не пользовались, использовали свои, временные знаки, в чём никогда не приходилось разочаровываться. Для ответственной съёмки Поконов решил опереться на триангуляцию. И тут только, после того, как пройдена была уже почти половина шурфа, вспомнил, что прежний главный маркшейдер предупреждал его об этом. Поправка в координаты не была внесена по техническим и прочим причинам. Угловая ошибка в три минуты привела к полученному результату. О случившемся пришлось докладывать руководству. И хотя начальство отнеслось к допущенной оплошности снисходительно, - бывало и похуже, - всё-таки это оставило неприятный осадок. Проходку шурфа остановили, устье закрыли, чтобы к нему не было доступа.
          Отношение к Поконову и в шахтоуправлении, и в посёлке было разное - в основном безразличное, но было и враждебное. Когда, три года назад, он прибыл с направлением и представился начальнику шахтоуправления, то, будучи при этом без копейки в кармане, попросил сто рублей авансом. Начальник принял его радушно, отечески, поговорил, поспрашивал, написал записку в бухгалтерию о выдаче ста рублей. Но когда Поконов подал записку главному бухгалтеру, тот швырнул её ему в лицо с непонятным раздражением, не утруждаясь каким-либо объяснением своего поступка. Поконов сутки уже ничего не ел, взять денег было неоткуда, до первой получки было далеко, пришлось вернуться к начальнику. Начальник позвонил бухгалтеру, и Поконов стал свидетелем, как бухгалтер кричал, а начальник с трудом вставлял слово и снова слышал в ответ буйство своего подчинённого. Деньги все же удалось получить через заместителя главного бухгалтера, добрую, мягкую женщину, которая не сразу, не без опаски, решилась на такое, совершенно законное дело.
          Со временем Поконов разобрался в причинах строптивого поведения главного бухгалтера. Первое - это его вздорный характер; второе - то, что был он практик, выдвиженец с партийным билетом, а выдвиженцы не любили дипломированных молодых специалистов; и третье, может быть, самое главное, - начальник имел известную слабость - употреблял, и довольно серьёзно. По характеру был это человек незлой, грамотный специалист, однако, не мог обходиться без допинга. Был он лет сорока пяти, полнеющий, низкого роста, широкий в плечах, с добрыми бирюзовыми глазами, с лицом раскалено-красным, выдававшим несчастную его склонность. Главный бухгалтер потакал ему в этом, подпитывал его, потому имел над ним немалую власть. Сам же был характера капризного, вздорного - высокий, упитанный, с брюшком, не ходил, а бегал, странно потряхивая при этом толстой физиономией, сильно напоминая этакого жеребца.
          Ещё одним недругом Поконова стал тоже "финансист" - кассир Лёня - рыжий, с узким лицом и белёсыми ресницами, ходивший на протезе, с тростью. Мелкий этот человечек на самом деле был весьма весомой личностью.
          Лёня постоянно ездил в город по денежным делам. Ему подавали автобус, которым ездили и другие люди - иных средств сообщения с городом не было. Приходилось подолгу ожидать, когда Лёня займёт своё почётное место. Езда продолжалась час и больше по ухабистой, пыльной дороге, и за это время Лёня раскрывал перед публикой свой немаленький талант. Это был омерзительный сквернослов, похабник, с этаким смаком описывавший известную физиологию в самых натуральных и ярких деталях. Он заводил разговор с кем-нибудь из работниц шахты, выспрашивая, как и что, каким способом, сколько раз, пользуясь изощрённо грязной лексикой и так громко, чтобы всем было слышно. В автобусе ехали женщины, девушки, дети - Лёню это ничуть не смущало. Из публики ему подхихикивали, вставляли одобрительное словечко, и никто никогда не остановил его. А при выдаче зарплаты, при других выплатах, Лёня никогда не отдавал мелочь. Поконов никак не реагировал на юмор Лёни, не обращал на него внимания, не оставлял ему мелочь и кожей чувствовал, как Лёня ненавидит его.
          С течением времени образовался круг людей, с которыми у Поконова сложились добрые отношения. Прежде всего, это, конечно, Чернов - спокойный, негромкий, думающий и, что бывает особенно редко, умеющий слушать - среднего роста, нормального сложения, с глубокими залысинами в тёмных волосах и высоким лбом. Часто они проводили время за дружескими беседами или на вечерних прогулках, находя удовольствие в том, чтобы просто побыть вместе.
          В отделе добрым товарищем был Пастушный. В общежитии ближе других были Кручёнов, начальник участка, тоже молодой специалист, добродушный, с постоянной улыбкой на круглом лице, всегда с каким-нибудь шутливым приветствием при встрече, и Головач, техник из отдела главного механика, компаньон по игре в преферанс.
          Однажды решили покутить. В столовой, в итээровской комнате, устроили обед с возлиянием. В компании было человек шесть. Заказали в том числе вареники. На пороге официантка с варениками на подносе споткнулась. Вареники посыпались на пол, тарелки разбились. Собрав с пола вареники, осколки посуды, официантка удалилась. Ждать пришлось так долго, что, казалось, за это время можно было приготовить полный обед. Наконец официантка, симпатичная, молоденькая девушка, появилась. Каждый получил свою порцию вареников. Но что это? Вареники были холодными, мокрыми, осклизлыми. Один из друзей, поднеся вареник ко рту, обнаруживает внезапно прилипший к нему клок волос, другой тут же находит на своём варенике окурок. То есть, упавшие на грязный пол вареники постирали на скорую руку в холодной воде и, как ни в чём не бывало, подали к столу. Пришлось возмущаться, хотя это было бесполезно. Да и как было разговаривать с этой девчонкой, тем более что с нею придётся иметь дело и завтра, и потом. Приключение было, конечно, заурядным. Обед продолжался при подъёме снизившегося настроения имевшимся для этого средством.
          В другой раз во время подобного обеда в той же итээровской комнатке неожиданно и резко распахнулась дверь и крепкий малый, возникший на пороге, никому не известный, ни с того, ни с сего запустил вдоль стола со страшной силой бутылку из-под шампанского. Бутылка пролетела у самого виска возглавлявшего заседание Кручёнова и, врезавшись в стену, разлетелась мелкими осколками. Вскочив от стола, все окружили молодца, который, демонстрируя совершенно тупую физиономию, не выказывал никаких эмоций. Его вытолкали, однако приятельское застолье было испорчено.
          Через какое-то, довольно большое, время состоялся суд. Приехал народный судья - двухметроворостый детина цветущего вида. Судили двоих: того, который запустил бутылку, и ещё одного парнишку. О первом было известно, что вёл себя весьма опасно и даже кого-то ударил. Про второго узнали только на суде. Будто был он выпившим, бродил бесцельно по посёлку, возможно, где-то ругнулся, впрочем, беззлобно, и будто в неположенном месте помочился. А какое неположенное место может быть в деревне? И однако, первому дали год условно, второму - натуральный год. Все, как и Поконов, были удивлены и возмущены таким судом. Было непонятно и то, кто инициировал его. Ни от кого из компании такого заявления не было.
          Судья держал себя Зевсом-громовержцем. С самого начала было видно, что он пристрастен. Когда свидетель давал показание не в пользу первого, он обрывал его. Второго же явно натаскивал к тому, чтобы прицепить преступление, которого не было. Позже выяснилось: первый был участник освоения целины, то есть, герой. Как он её осваивал - это не имело значения. Второй же был обыкновенный парень, шахтёр, без всяких заслуг пред отечеством. Очевидно, его специально привязали к этому процессу, чтобы показать на нём, что советская фемида не дремлет. Так человек получил ни за что год, судимость, а, значит, сломанную жизнь.
          Появление в посёлке молодого инженера недурной наружности, каким был Поконов, не могло не вызвать интереса женской части общества. Поконов был среднего роста, хорошего сложения, волосы имел чёрные, густые, слегка волнистые, лицо - белое, глаза - синие, яркие. Его, как и других молодых неженатых инженеров и техников, стали приглашать на праздники, на дни рождения, довелось побывать на свадьбах. Оценив здешнее житие и все его стороны, Поконов проникся опасением в перспективе связаться с какой-нибудь из местных красавиц, в результате чего можно задержаться в этом захолустье до конца дней. Такое будущее пугало его. Другое дело - Кругликова Людмила, мастер ОТК, приезжая. Конечно - репутация. До Поконова у неё были другие связи, но его это не волнует. С нею он чувствует себя свободно, и она не ставит никаких условий, ничего не требует, к тому же симпатична, умна, независима от суждений местных кумушек. Глубокого чувства здесь нет и не может быть. Он захаживает к ней, и находит у неё кусочек того мира, из которого сам пришёл сюда. У неё стала бывать Инна, видимо, выбрав её себе в подруги. Наивная, глупенькая девочка. Её можно понять. До окончания школы жила у бабушки, в большом городе. Здесь у неё скучная, неинтересная жизнь, нет ни друзей, ни знакомых, некуда пойти и не с кем поговорить. С местной молодёжью не завязалось каких-либо знакомств. И она не понимает, почему мать резко против всяких её отношений с Людмилой. Людмила же по доброте души не может оттолкнуть её от себя.
          В посёлке строго и бдительно отслеживают нравственность женской половины общества. Сами женщины судят и карают грешниц. И такое отношение не только к Людмиле. Учительница русского языка и литературы местной школы, одинокая, увядающая, бальзаковского возраста, без надежды на личное счастье, тайно принимающая мужчин у себя в комнатке, в общежитии, была предупреждена об увольнении за безнравственность. Новый начальник шахтоуправления знал об учительнице, отлично понимал её положение и, однако, однажды при поддержке крепкого градуса стал с шумом и бранью ломиться к ней. Начальник, невысокий, щуплый, этакий седенький подросток, был фигурой, которую все должны были почитать, потому не предусматривал препятствий для своих прихотей. Дверь, к счастью, не подалась, но как должна была чувствовать себя бедная женщина в таких условиях? Поконов знал её, беседовал с нею мимолётно раза два. Как женщина и как учительница, она производила вполне положительное впечатление, вызывала сочувствие.
          Работы на шахте велись прославленным и знаменитым, исключительно советским, методом штурмовщины. С исходной позиции все шахтёрские силы бросались в бой. Целью было выполнение плана по добыче - любой ценой. Делать нужно было быстрей и больше. На такие условности, как правила эксплуатации и техника безопасности старались особенно не отвлекаться. Выполнение плана, тем более перевыполнение, сулило премию. Сил, однако, хватало только на полмесяца, дальше начинался ремонт. Волей-неволей приходилось устранять упущения, неполадки, ибо дальнейшее пренебрежение ими грозило нарастающим валом проблем и самыми опасными последствиями. Половина месяца уходила на ремонт и подготовку к новому рывку, результаты которого через те же полмесяца снова возвращали к ремонтно-восстановительным работам. Каждый новый начальник шахтоуправления - а они менялись один за другим - имел амбиции опровергнуть проверенные временем и опытом правила разработки подобных месторождений, быстро поднять добычу, прославиться и заработать. Лавы поэтому нарезались длиной семьдесят метров вместо требуемых для условий мягких пород пятидесяти. Добыча из такой лавы с одного цикла увеличивалась, однако после каждого цикла наступал трудный и продолжительный период подготовки к следующему. Всё было нацелено не только на выполнение, но и на перевыполнение, в результате чего план ежемесячно не выполнялся.
          Сдвижение вмещающих пород из-за нарушений правил разработки приводило к тяжёлым и трудно поправимым последствиям. Крепь ломало, стойки вдавливало в податливую почву. Просвет выработки становился таким, что в некоторых местах передвигаться нужно было чуть ли не ползком. Едва оставалось пространство для конвейера. Бурый уголь залегал в мягких глинах, при насыщении породы водой под ногами образовывалась угольно-глинистая жижа, поверх которой настилали трапы. Особенно незавидной была участь лесогона, доставлявшего крепёжный лес к забою. Он должен был проползти в обнимку со стойкой через эту щель и хлюпающую под ним кашу, рядом с работающим конвейером.
          Для съёмки сборного штрека в месте пересечения его вспомогательной выработкой Поконову потребовалось проявить обезьянью ловкость. Пересечение освещалось шахтными светильниками и было заполнено той самой жижей глубиной, наверное, по пояс. В штреке работал конвейер, в этом месте шла перегрузка с одной ленты на другую. Агрегат грохотал, тут же работали насос и вентилятор, гнавший воздух в забой. Здесь же сошлись начальник участка, мастер и механик. Объясняясь друг с другом, они орали, стараясь перекричать грохот механизмов.
          Установить теодолит на штативе не было возможности. Пришлось применять консоли, останавливать конвейер. А когда маркшейдер останавливает конвейер, на него обрушивается раздражение всех заинтересованных в том, чтобы скорее, скорее... Для съёмки нужно выставить точки, установить теодолит, замерить углы и расстояния, записать в журнал данные замеров. Поконов рассчитывает свои действия так, чтобы остановка конвейера длилась две-три минуты. Если будет чуть больше, начнёт кончаться терпение тех, для кого в данном случае он враг. В этих обстоятельствах незаменим Федя. Зину Поконов оставляет в сухой части штрека. Заставить вчерашнюю школьницу проделывать немыслимые трюки в этом аду - такое не позволяет всё та же совесть. Всю работу Поконов выполняет с Федей, простоватым парнишкой, курносым, веснушчатым, добросовестным и умелым.
          Строительными работами, которые производились на поверхности, руководил Дудышкин, свояк главбуха, по образованию техник - с круглым бабьим лицом без признаков растительности на нём, с ярко-красным носом картошечкой, прихрамывающий, так как одна нога у него короче другой. Под его руководством был построен целый ряд объектов, но, как правило, с существенным браком. Был сооружён тротуар на главной улице посёлка. Между бортов опалубки был залит раствор, по-видимому, содержавший цемент. Через две недели после начала эксплуатации тротуар развалился кусками. Для столовой была построена камера, где должен был стоять холодильник. По окончании строительства камеры, выяснилось, что холодильник в неё не помещается. Строили двухэтажную школу, в плане имевшую два выступающих крыла - справа и слева. Когда возвели первый этаж и стали укладывать перекрытия, оказалось, что одно крыло шире на целый метр. Заготовленные балки были непригодны. На общем партийном собрании шахтоуправления Дудышкин был избран партийным секретарём.
          Иногда итээровцы выезжали для отдыха на природу. Избиралось место на берегу водохранилища, в тени большого скалистого выступа, в пяти или шести километрах от посёлка. Брали с собой сеть, налавливали мелкой рыбёшки, тут же, в ведре, варили уху. Угощались ею, выпивали, закусывали, разговаривали на разные темы, шутили. Случилось, что Поконов сидел рядом с красноносым Дудышкиным, который, расслабившись после возлияния, сказал: "Знаешь, кто я такой? Стоит мне пошевелить мизинцем, - он показал мизинец и как он будет им шевелить, - и здесь любого не станет. Понял?" Поконов не состоял в партии, но понял это хорошо.
          В общежитии, у себя в комнате, Поконов принимал гостей: Кривицкого, председателя профсоюзного комитета, с которым был в приятельских отношениях, и Бабенко, мастера лесного склада. Кривицкий был бухгалтер, лет тридцати, простой парень, техник, Бабенко - семидесяти лет, сухой, поджарый, смуглый, без единой седины в чёрных, достаточно густых волосах, с усиками-щёточкой, как у Ягоды, и, между прочим, чекист ещё времён гражданской войны. После того, как выпили, зашёл разговор на животрепещущую в то время тему вокруг Хрущёва и Сталина. Поконов и Кривицкий горячились, защищая и оправдывая Сталина, не верили Хрущёву, отзывались о нём нелестно. Старый чекист молчал, а в заключение сказал: "Можете критиковать что угодно и как угодно, но никогда не затрагивайте и не называйте никаких имён и фамилий". Чекист знал, что говорил.
          Вскоре, однако, с ним произошёл казус. Во время его ночного дежурства по шахтоуправлению внезапно оборвалась телефонная связь с шахтой, что означало чрезвычайное происшествие. Бабенко спустился по стволу, просматривая проложенный вдоль поручней кабель, и вскоре обнаружил, что он перерублен. Пока он ходил, изучал, решал, что ему предпринять, прошло часа два. Он позвонил в районное отделение КГБ. Когда там узнали, что событие произошло более двух часов назад, то буквально пришли в ярость: "Как так! Вы должны были сообщить немедленно, а звоните только через два часа! Вы что, не понимаете, чем играете?!"
          Из района немедленно прибыла группа. Было известно, что в ночную смену ушла бригада посадчиков. Их сразу же вызвали на поверхность. Тут же начался допрос, который шёл до самого утра. Никто не признавался. Наконец, было объявлено: если не сознается содеявший, наказание понесёт вся бригада. После этого преступник раскрылся, объяснив свой поступок какими-то личными делами, плохим настроением.
          Поконов знал другие странные случаи, которые не дошли до КГБ. На строящейся новой шахте обнаружилось, что опорная балка на устье шурфа, на которой крепился блок для подъёма бадьи, была подпилена. Проходческая машина, которую завезли недавно и осваивали в одном из забоев, каждые новые сутки оказывалась выведенной из строя - как опытная, она работала одну смену в сутки. Были и другие подобные случаи. По наивности Поконов думал, что так народ выражает протест советской власти. На самом же деле в каждом таком случае скорей всего имел место лишь выброс личной злобы. Есть злые люди. Злоба, раздражённость - постоянное их свойство, и когда в окружающей жизни возникают благоприятствующие условия, она закипает и начинает крушить всё на своём пути. Ибо чем ещё можно объяснить перерубленный кабель или подпиленную балку, с которой должна была сорваться и убить работающих в забое проходчиков тяжёлая бадья? Конечно, какие-то условия жизни способствовали этому. Посадчик, перерубивший кабель, не понёс наказания - в послесталинское время власть пыталась показывать себя гуманной, великодушной ...
          Ночью, в жёсткой общежительской постели Поконов думал о Нине. Думалось, возникнут отношения, может, изменится что-то... Прекрасная, светлая, чистая... лёгкий и добрый ум... Да, хотелось лучшей жизни... Так неожиданно и так жгуче вспыхнувшее пламя сожгло и вытеснило из души всё прежнее, потускневшее вдруг в самых дорогих своих образах. И он не мог думать ни о чём другом, даже о матери, о покинутом доме, которых в предыдущие дни вспоминал постоянно...
          Новый день начался совещанием у главного инженера. Обсуждались разные вопросы, в том числе и вынужденный простой четвёртого участка из-за поломки конвейера, для которого не оказалось в наличии необходимых запчастей. Снова говорили об ожидаемом выходе на немецкие выработки. Опять высказывались разные предположения, как это произойдёт и что может случиться. И опять остались при мнении, что значительных неприятностей не должно быть. Говорили больше о плане, который не будет выполнен из-за простоя четвёртого участка.
          В коридоре Поконова поджидал вчерашний проходчик. С этим надо было кончать. Поконов позвал Федю, велел взять мерную ленту, захватил материалы по замерам.
          В шахте сразу всё стало очевидным. В тёмном мозгу проходчика начало проясняться.
          - Как вы работали в последнем месяце? - спросил Поконов.
          - Как?.. Ну... обыкновенно. Как всегда.
          - Значит, работали в этом месяце так же, как и в предыдущем?
          - Да...
          - И крепь ставили так же, и работали такое же время, с такой же скоростью?
          - Ну...
          - Тогда, как вы могли пройти в этом месяце на целых два метра больше, чем в предыдущем?
          Расстроенный проходчик замолчал. Не сказав ни слова, глядя в землю, понурившись, пошёл прочь...
          День проходил в нетерпеливом ожидании назначенной встречи. Наконец она наступила. Нина ждала его у школьной калитки.
          Они прошли под пирамидальными тополями тем самым тротуаром, который на долгую память потомкам воздвиг Дудышкин.
          Снова на камни скального обнажения светило вечернее солнце. Степь пламенела в его лучах.
          Поконов понимал, что той жизни, которой он жил, уже не будет, так он уже не сможет жить.
          - Сегодня мы весь день были в разъездах и уже закончили наши дела, - сказала Нина. - Завтра переезжаем в соседний район.
          - Уже?.. Так быстро?.. - сердце сдавило чувством утраты. - Да, у вас интересная работа...
          - Мне нравится, но это последняя моя поездка. Теперь буду работать на базе... Я ведь выхожу замуж...
          - Замуж?..
          - Да... Расписываемся... после окончания полевых работ.
          Они сидели на тех же камнях, и она опять опиралась на них левой рукой.
          Уезжает... Выходит замуж...
          - Конечно, каждая красивая девушка должна выйти замуж... Я ведь... Да... Нет... - он помолчал. - Надо и мне уезжать отсюда... Только куда?..
          - У вас есть девушка? - спросила она, заглядывая ему в глаза. - Какая она? Вы любите её?
          - Нет... У меня нет девушки... Так... Знакомые... Просто...
          Велика, необъятно просторна была эта степь! Медленно отходя от палящего зноя, она обещала и завтра, и в будущем всё то же. И казалось, за далёкими горизонтами остаётся лишь знойная пустота... Пустота, в которой сгорает безответное сердце...
          - Нам нужно было встретиться раньше, - сказала она, опустив глаза.
          - Да, в жизни это бывает, - отозвался Поконов.
          Всё проходит, пройдёт и это, думал он.
          Менялись огни заката, гасли в сумеречных наплывах далекие горизонты, вспыхивали звёзды. Кажется, не только ему, но и ей не хотелось уходить отсюда. И они говорили о переменах в небе и на земле, о далёких мирах, о том, как всё-таки прекрасна жизнь, а думали о другом...
          У тёмной калитки стояла глухая тишина.
          - До свидания, - сказал он и, подумав, прибавил: - Какие обыкновенные слова: до свидания. Но ведь мы уже не увидимся, надо сказать: прощайте... Прощайте, милая... хорошая... поэтесса... Желаю вам такого счастья, какое только возможно на земле. Вы заслуживаете его...
          - До свидания, - прошептала она.
          Улыбка, которую он различил в темноте, свет этих глаз - он не увидит их больше, останется боль, которая, он думал, не пройдёт уже никогда... Она должна остаться. Жить с нею - это всё-таки лучше, чем прозябать в бессмысленной пустоте, с пустой душой. Было бы несчастьем, если бы она бесследно растворилась, как растворяется обыденность в череде ничего не обещающих дней.
          В эту ночь Поконов опять не спал, болела душа... Он понял: вся его жизнь была ожиданием этой встречи. Он ждал её, сам не зная того. И вот теперь, когда, казалось, начинается новое, настоящее, приходилось признать, что это был только сон. Милая, очаровательная, с душой, по-настоящему родственной - аленький цветочек, расцветший в дремучем житейском лесу... И, оказывается - всё только сон. И, значит, впереди остаются дни и годы однообразно повторяющихся дел и событий единственно ради хлеба насущного - чтобы жить. А для чего? Для чего эта жизнь, если окружают каждодневные холод, духовная нищета и нет того, кто одним только словом, звуком его, взглядом, всего лишь своим присутствием, способен наполнить её светом и теплом?.. Теперь, после случившегося, увидев себя в пустоте, которую уже ничем не удастся заполнить, он вошёл в сожаление о несбывшемся, за которым, он понимал, рано или поздно, наступит равнодушие, утрата желаний, неизбежность того, что надо быть, как все.
          С тихой и всё возрастающей мукой одно за другим перед ним проходили видения тех дней и той жизни, куда уже не придётся вернуться... Те бесконечно далёкие дни... Солнце, радостный шум тополей... Дни золотого листопада... Восьмилетним мальчуганом, наигравшись, придя после улицы домой, услышал он за стенкой обращённые к матери слова больного: "Что ж... будет расти без отца..." Почему он умер так рано? Такой добрый, так много отдававший ему, своему сыну - читал, рассказывал, учил. С каким нетерпением он ждал его возвращения с работы. И вот он в постели - худой, ослабевший, с глазами, от взгляда которых, от улыбки, вспоминая их, хотелось плакать... Всё то - любимое и дорогое... - зачем оно было и почему ушло?.. И теперь - это последнее... Больше не будет ничего...
          На другой день Поконов решил спуститься в шахту. Особенных причин для этого не было, можно было зайти на юго-западный участок, но, главное - так остро захотелось уединения, одиночества, захотелось никого не видеть, уйти от всех.
          По дороге встретилась Людмила - после ночной смены направлялась в контору.
          - Придёшь сегодня? - спросила, обволакивая обещающей улыбкой.
          - Сегодня?.. Не знаю... Может,.. - ответил он, подумав, что уже никогда не придёт...
          В ламповой в голову ударило парами серной кислоты. Женщины, работавшие здесь - настоящие смертницы. Гале, выдавшей Поконову лампу, лет двадцать, может и меньше. У неё красивые карие глаза. Лицо, руки, всё остальное - без кровинки, белое, как бумага. Глубокие резиновые перчатки на руках, обнажённых до плеча, резиновый фартук - слишком недостаточная защита. Руки и ноги покрывают язвы, полузажившие и свежие. Другие женщины выглядели не лучше. Сколько проживут они так?..
          Спускаться в шахту нужно было по наклонному стволу. После зноя, царившего на улице, здесь встречала прохлада. С кровли и по стойкам сочилась вода. По проходу были настланы трапы. Поперечные планки на них предупреждали скольжение. Справа безостановочная лента конвейера с углем тянулась к приёмному пункту ОТК. Вращались поскрипывая ролики. Поручень местами был сломан, с потолка и стен свисали белые лохмотья плесневых грибов. Ствол освещали шахтные светильники.
          Спускаться труднее, чем подниматься наверх. Поднимаясь, можно остановиться, отдышаться. При спуске вниз дыхание оставалось ровным, однако начинали мелко и гадко дрожать ноги, теряя устойчивость. Нужно было крепче держаться за поручень, чтобы не сорваться на скользкой доске.
          Откаточный юго-западный начинался в тридцати метрах от ствола. Проходка сборного и бортовых юго-западных штреков имела уже больше ста метров. Воздух проходчикам подавался через вентиляционные рукава. Уголь шёл беспрерывным потоком.
          В забое сборного юго-западного стоял плотный туман. Не обращая внимания на Поконова, проходчики продолжали махать обушками.
          - Как вода? - спросил Поконов. - Не просачивается?
          - Пока нет, - ответил один, обернувшись к Поконову, опустив на минуту обушок.
          - А что будете делать, когда прорвёт?
          - Что? - осклабился проходчик, блеснув зубами на перепачканном лице. - Поплывём.
          - Бежать будем, - ухмыльнулся другой.
          После юго-западного участка Поконов пошёл главным откаточным штреком. На главный конвейер уголь шёл из западных и восточных лав. У головки каждого сборного конвейера, подававшего уголь с участка, находился рабочий. Поконов прошёл к самому отдалённому, четвёртому, простаивавшему, участку. Здесь не было никого.
          Перешагнув ленту конвейера, он зашёл в бортовой штрек, прошёл до самого забоя, где лежала пара лесин, сел на одну из них, прислонясь к стойке, выключил лампу. Здесь можно было погрузиться в то, своё, которое там, наверху, обречено оставаться чуждым среди трезвых каждодневных отношений. Сюда никто не придёт, никто не помешает отдаться переживаниям, для которых между людьми не отыщется места. В штреке было душно, был неподвижен тяжёлый воздух, зато здесь он будет один. И он стал думать, разбираться в самом себе.
          Жил, не задумываясь о возможном будущем. Наверное жизнь так и пройдёт в медленном погружении в эту серость, приправленную приёмами алкоголя, которые, он подумал об этом с тревогой, становятся главной её радостью. Не повторит ли он судьбу Щапова, первого для него начальника шахтоуправления, радушно, по-отечески, принявшего молодого специалиста, или Семёна Васильевича, оказавшегося в этой дыре по той же причине? Да, возникает желание расслабиться, забыть о каждодневном, почувствовать в себе силы ума и духа, может даже таланта,.. но ведь это только на краткий миг, а потом, с больной головой и горечью души осознавать то, к чему неизбежно приведёт этот путь? Казалось, так оно и должно было идти, но вот явилась она - чистая, лёгкая, светлая, заставив вспомнить, что есть другая жизнь, другие отношения. И так быстро ушла, оставив истекать кровью раненое сердце. С кем ещё можно поговорить здесь о Блоке и Чехове? С кем любоваться внезапно открывшейся красотой пылающего над степью заката?
          Теперь уже становится безусловно ясным, насколько нехороша эта примитивная жизнь... Наглый жеребец главный бухгалтер или красноносый Дудышкин, мерзкий Лёня, заискивающие перед ним добродетельные обыватели... Или судья - вершитель человеческих судеб... Да и сам-то он? Накричал на Веру, высокомерно, грубо оборвал глупенькую наивную девчушку... Сделал ли хоть одно доброе дело?.. Нет... Значит, не заслужил лучшего. Значит, судьба распорядилась справедливо. Он недостоин... Прекрасная, юная... светлый взгляд... И эта загадочная, чуть заметная улыбка... Так неожиданно явилась и так быстро ушла... Наверное для того, чтобы указать ему, как плохо он живёт и как недостоин лучшей участи. Да, это плохая жизнь... И, как видно, вся она пройдёт так...
          И опять вспоминалось: тихий городок, зелёная улица, старый родительский дом... Простое кладбище, телега, на которой повезли отца,.. мать... Те, кто родились в этих местах, не страдают от того, что здесь нет зелёной травки и нет берёзовых рощ, нет речки, негде даже нормально помыться. Да и те, кто, как он, прибыли сюда из берёзовых краёв, не только не тяготятся здешними условиями, но, как будто, вполне довольны ими. Здесь дешёвый рынок, можно хорошо питаться - обилие овощей, фруктов. Люди ценят только то, что имеет практическую пользу, а всяческие одуванчики, ромашки, - да Бог с ними. Не будет - обойдёмся и без них. Более того - как будто и не замечают, есть они или нет. Весна, лето - замечательно; цветущие сады, зелёные поля - очень хорошо: будет урожай, будет достаток. Всё другое - цветочки, травка, - не будет их и не надо, обойдёмся. Да если их и совсем не станет, никто никогда не пожалеет.
          Тяжко жить так не только из-за отсутствия любимых сердцу и глазу шумящих под ветром берёз, тополей, - раскидистых, а не этих, пирамидальных, - но и потому что приходится проводить эту жизнь среди тех, кому они решительно не нужны и уж никак не обязательны, и никто от их отсутствия не чувствует себя ни в малейшей степени ущемлённым. А вот она любит их... Те, кто любят Блока и Чехова не могут не любить их... Да, они говорили о Блоке и Чехове, она передавала свои впечатления от "Вишнёвого сада", который смотрела в театре, с той самой лёгкой улыбкой, которая приоткрывала нежное и скромное очарование души. Хотелось вместе говорить, думать и даже просто молча, но рядом, смотреть сияющую золотом степь, солнце, уходящие за горизонт просторы ...
          Сколько времени Поконов просидел так?.. Наверное долго.
          Внезапно он почувствовал некую странность. Что-то произошло - какое-то движение,.. как будто повеяло холодком... Он включил лампу. Едва ли не к самым ногам его подступала вода. Направив луч вдоль штрека, он увидел слегка волнующуюся с какими-то щепками и мелким мусором на ней водную поверхность. Вода, как видно, уже не поднималась, однако в виду наклона штрека на некотором отдалении она затопляла его целиком. Значит, произошёл прорыв, шахту затопило - он оказался в ловушке.
          Как же отсюда выбраться? Конечно, вызовут горно-спасателей, начнут откачку, но сколько это будет длиться? Его будут искать, но ведь никто не знает, где он. Он подумал о тех бесшабашных ребятах, проходчиках, - сумели ли добежать или доплыть до ствола, успели ли? А на других участках? Другие шахтёры?.. Нет, там не должно быть полного затопления, самый низкий этот, северный, участок... Что же делать? Сидеть и ждать? Пройдут не одни сутки, пока сюда доберутся. Сброс воды оказался значительным... Он долго обдумывал возникшую ситуацию, ища возможности для спасения. Выход обозначился только один и под большим вопросом: через лаву переползти на сборный штрек. Если проходка его велась чуть выше, он может быть не затоплен. Тогда через него выйти на главный откаточный. Если он не затоплен полностью, пробираться к стволу. Если этот путь окажется закрыт, тогда, в обратном направлении, через оставленный и заброшенный на отработанных первом и втором участках, возможно, местами опасный главный откаточный штрек идти к шурфу и по нему подниматься наверх... Если затоплен сборный, последняя надежда на правый бортовой - и так же по главному: либо к стволу, либо до шурфа. Шурф, которым давно не пользовались, конечно, не в лучшем состоянии... К тому же он конечно закрыт снаружи - придётся что-то придумать. Заброшенный конец главного штрека был пройден на более высокой отметке, но каково состояние выработки, неизвестно... Сколько этих "если"! Но надо что-то делать...
          Начинать проход нужно через лаву, вдоль забоя которой крепь после посадки изломана и задавлена, так что можно застрять и не выбраться. По требованию техники безопасности в одиночку через такую лаву передвигаться нельзя... Прошёл час... или два?.. Нет, больше... Он словно оцепенел, план, который высветился в мозгу, был труден, опасен, связан с большим риском, и всё-таки надо было решаться...
          С большим напряжением, с опаской, тщательно просматривая за изломанной и перекарёженной крепью возможность прохода, прежде чем двигаться вперёд, потратив на это много времени, Поконов добрался до сборного штрека. Здесь вода отступала, но всё же не настолько, чтобы позволить выбраться на главный штрек. Оставалось последнее - пробираться на правый бортовой. Отдышавшись, сознавая, что и этот штрек может быть полностью затоплен, он снова полез в лаву и, когда преодолел её, с облегчением увидел, что воды вблизи нет. Однако, здесь она только отступала. Пройдя метров сорок, он увидел, что постепенно кровля понижалась к самой воде. Поконов снова надолго задумался. Нужно было точнее оценить уровень затопления и возможность выбраться на главный откаточный. Для этого - войти в воду, пройти, сколько можно вперёд. Вода была холодна...
          Отбросив колебания, понимая, что времени нет, он пошёл по намеченному пути медленно, осторожно, погрузившись, наконец, по самые плечи, сделал ещё два шага, держа над собой лампу. По маркшейдерским и проходческим отметкам на стойках определил, что до главного штрека оставалось метров двадцать. Метров через пять вода уже смыкалась с кровлей. Но и эти ближайшие метры поверхность воды была так близко к кровле, что пройти их, учитывая ещё и выступавший верхняк, было невозможно. Двадцать метров под водой, не имея уверенности, что главный штрек не окажется полностью затоплен, - слишком рискованно. Идти под водой, когда тебя сковывает мокрая роба, - это совсем не то, что те же метры пройти посуху. Снова возникала мысль ждать помощи. Но сколько это будет? Воздух становился заметно тяжелее. Тяжело, натужно билось сердце. Нет, надо идти. Он снова двинулся вперёд, держась за боковые стойки по левой стороне штрека, и, сделав три или четыре шага, понял, что дальше можно продвигаться только полностью погрузившись в воду.
          Долго стоял он в раздумье: как быть? И только тогда очнулся, когда почувствовал, что холод проникает уже во внутрь тела. Поначалу вода показалась не настолько холодной, но нет, она была действительно холодна. Долго находиться в такой воде невозможно. Надо торопиться. Если бы была такая трубка, один конец которой вставить в рот, а другой вести у самой кровли выработки, тогда можно было бы пройти ещё прилично. И тогда уже рискнуть преодолеть оставшиеся метры целиком под водой. Но...
          Его осенило: он вспомнил, что когда вышел на сборный штрек, там, возле конвейерной головки, валялся кусок резиновой трубки, какие используют слесари для разных своих нужд. Это как раз то, что нужно. А для этого надо вернуться, проползти через лаву - туда и обратно. И хотя это была потеря времени и сил, сознавая, что действовать надо быстро, он выбрался из воды, прошёл к лаве и, не колеблясь, полез в неё. Проход был сильно загромождён переломанной крепью. Полз он медленно, время от времени делая глубокий вдох. В одном очень опасном месте, которое в прошлый раз он преодолел с большой осторожностью, теперь намокшая роба зацепилась за расщепленную стойку. Неловко двинувшись, дёрнул её и услышал с остановившимся дыханием, как сверху посыпались куски угля. Он замер, долго лежал без движения, наконец, кое-как просунув руку в тесную щель между изломами крепёжного леса, отцепил робу от стойки, прополз, остановился, чтобы отдышаться. Добравшись до сборного штрека, сразу увидел трубку. Она подходила, длины её должно было хватить для задуманного прохода.
          Предстояло, однако, вернуться назад. В том месте, где он только что зацепился, он сделал продолжительную остановку. Он знал: может произойти внезапное обрушение. Подобравшись, проследив, чтобы в одежде ничто не цепляло излом крепи, медленно, осторожно, на этот раз нигде ничего не задев, переполз на участок, где уже не было таких опасных положений, и, выбравшись из лавы, принялся готовиться к подводному переходу на главный откаточный.
          Отполоскав трубку, благо, в воде почти не было угольно-глинистой взвеси, нарвал листков из блокнота, намокшего у него в кармане, сделал из них комочки, чтобы заткнуть ими нос и уши. Но, прежде чем приступить к дальнейшим действиям, сел, почувствовав слабость и холод, пронизавшие всё тело. Выключив лампу, долго чего-то ждал перед тем, как решиться на шаг, который может оказаться роковым. И пока сидел так, прежние мысли стали одолевать его.
          Опять он возвращался к тому, когда зашли геологи и она - скромная и неслышная,.. светлая, голубоглазая,.. чуть позади, чуть улыбаясь своими чудесными глазами, как будто ироничная, лёгкая, милая. С той минуты он думал только о ней... Радостные образы с ярким светом в них сменились переживанием разбитых надежд. Наверное так надо. Каждый человек получает ту жизнь, которую заслужил. А он? Мало прожил, мало и плохо. Потому другого не могло быть. Вот хоть бы отношения с Черновым. Когда он говорит о проекте, над которым работает, мечтает о каком-то будущем, он всегда говорит о нём, как об их общем - своём и Поконова. Евгения Михайловна - добрая, приветливая женщина. Дети - четырёхлетняя черноглазая Зоя, настоящий живчик, Коля, которому исполняется семь лет... Как только он появляется, они прямо-таки набрасываются на него, виснут на нём, обнимают, значит, любят. А он? Разве купил когда-нибудь для них игрушку, конфет? Разве сделал хотя бы символический подарок Евгении Михайловне? И ведь это не от жадности. Чернов живёт мечтой о своём проекте, о том, как это поможет изменить к лучшему жизнь, в том числе и его, Поконова. А он никогда не поинтересовался, как продвигается работа, не спросил даже о сути её. Что это? Да - невнимание, равнодушие, эгоизм. Неблагодарность - вот что... Накричал на Веру и Зину, сделал начальственную отчитку Инне... С Семёном Васильевичем тоже надо как-то по-другому. Пьёт, конечно. Это уже болезнь, сам ведь страдает. С ним надо как-то не так. Надо быть проще, человечнее, надо замечать возле себя людей... Или Пастушный - всегда с улыбкой, с крепким рукопожатием... С первых дней помогал осваиваться, приглашал к себе, давал полезные советы. А у него тоже жена и тоже двое детей... Он ни о ком не думал, никого не замечал. Так жить нельзя... Разве он достоин такого счастья, как Нина? Конечно нет... И о матери... Да, он и сыном был плохим...
          Время, однако, шло, надо было решаться. Дышать становилось труднее, голова тяжелела, стало звенеть в ушах и уже начинался озноб от мокрой, стягивавшей холодом одежды, зубовная дрожь. Нужно было продумать, как пронести лампу и каску, при этом управлять трубкой.
          Каску он поместил под рубашку, потуже затянув пояс под ней, чтобы не выпала, лампу зацепил крючком за петельку для пуговицы. Не погаснет ли при погружении в воду? Нет, не должна - она предназначена для условий, опасных по газу, у неё магнитная защёлка. Если погаснет, придётся двигаться в темноте. А пока надо экономить ресурс, накал уже заметно уменьшился.
          Снарядившись, продумав предстоящие действия, заткнув уши и нос, отключив лампу, он пошёл к намеченной цели, медленно уходя в воду. Вот она уже покрыла плечи, вот дошла до подбородка. Ощущения самые тяжкие, холод. Включил лампу - да, всё идёт, как задумано. Ещё два-три шага - потом переходить на трубку... Зажав один конец во рту, другой поднял к затяжкам. Кажется, получилось. Выступающий верхняк уже касается воды. Чтобы перейти через него и не засосать воды, Поконов пережал верхний конец трубки и так перенёс его под водой.
          Неожиданно скользнула нога, он дёрнулся - лампа сорвалась с петли. Поконова бросило в жар. Нырять за лампой? Произойдёт сбой в продуманном, планомерном развитии действий. Но лампа имеет ещё значительный ресурс, если экономить, её хватит ещё на несколько часов. Конечно... Нет, лампу надо достать. Набрав через трубку как можно больше воздуха, он погрузился к лампе, которая лежала под ногами. Подняв её, вынырнул, но трубкой уже не получалось воспользоваться. Рванулся назад - шаг, другой... ещё, ещё. Наконец, подняв лицо к затяжкам, мог дышать, но потерял много сил. Никак не хотелось, но пришлось выходить из воды полностью. Надо было отдышаться. Выйдя, он лёг, не разбирая, куда - всё было одинаково мокрым - и спецовка, и почва.
          Вода стекала с него, дышать становилось труднее, увеличивался звон в ушах, сердце билось громче и тяжелее, озноб и холод овладевали телом, усиливалась дрожь, и он уже испытывал голод и жажду. Убедившись, что лампа светит, он начал манипулировать, чтобы надёжно закрепить её на куртке. Проделав крючком в куртке отверстие рядом с петелькой, приспособил его так, что теперь уже лампа не могла сорваться. Сделав всё это, ещё раз продумав свои действия, с не отпускавшими сомнениями, снова пошёл к своей цели. Новое погружение потребовало собрать всю волю, холод проникал всё глубже, подавляя жизненные силы. Пройдя до того предела, за которым уже нельзя было пользоваться трубкой, остановился и, постояв так минуту, набрав полные лёгкие воздуха, обеднённого кислородом, пригнувшись и наклонившись вперёд, придерживаясь рукой стенки штрека, пошёл так быстро, как только можно было делать это под водой. Шаг... ещё один... ещё, ещё... Воздух из лёгких рвётся уже наружу, необходим свежий вдох, сознание мутится, конца всё ещё нет... Он уже готов прекратить борьбу, и тут, кажется, в последнюю секунду, бортовой кончился. Он всплыл, голова оказалась над водой. Вцепившись в стойку, поставленную здесь для какой-то надобности, долго и тяжело дышал, воздух здесь был полегче. Расстегнув в воде рубашку, достал каску, - матерчатая подкладка была мокрой, но и голова была мокрой, - надел её, посветил лампой. В направлении шурфа штрек постепенно повышался, в обратном направлении, к стволу, вода стояла, как он и думал, высоко. Отдышавшись, он стал продвигаться в сторону шурфа.
          Свет лампы резко упал. Чтобы сберечь заряд, Поконов выключил её, стал идти в темноте, касаясь правой рукой стенки выработки, и так шёл, казалось, слишком долго. Уровень воды медленно понижался - было уже по грудь. Дойдя до перемычки, перекрывавшей вентиляционный поток, а также проход по штреку ввиду отпавшей надобности в выработках, находившихся за ней, он взялся за ручку двери, наклонно и плотно прилегавшей к дверной раме, потянул на себя, но не мог даже чуть стронуть её из-за давления воды. Собрав все силы, упёршись ногой в перемычку, снова потянул - ручка, вырезанная из конвейерной ленты, оторвалась, дверь при этом даже не дрогнула. Что же теперь? Он посветил лампой - в воде, возле него плавали деревянные обрубки. Пощупав край двери, стал думать, что нужно сделать рычаг. Подобрав куски затяжек, что-то ещё, долго пробовал осуществить свою идею - всё было напрасно: никак не удавалось просунуться между дверью и дверной рамой, затяжки ломались. Время шло, холод пронизывал уже всё тело, дрожь стала овладевать им. Мелькнула мысль, не вернуться ли назад, в штрек.
          Нет, он стал обшаривать ногами каждый сантиметр возле перемычки и в углу наткнулся на сваленный в этом месте какой-то хлам. Поискав, прощупав всё, что там находилось, нашёл-таки конвейерный ролик и кусок толстого арматурного прута, заострённого с одного конца, как зубило. Чтобы взять их, пришлось ещё раз погрузиться с головой в воду.
          Прошёл уже не один час. Провозившись со своим изобретением бесконечно долго, он всё же сумел втиснуться своей железкой между дверью и рамой. Долго после этого отдыхал, удерживая сознание на том, как холод овладевает им и он теряет силы. Кое-как расширил всё-таки щель, потратив на это много времени, засунул в неё ролик и снова отдыхал. В открывшийся просвет устремилась вода. Безумным усилием, превосходящим данное человеку природой, он отодвинул дверь, просунул с хлынувшим потоком в неё плечо, кое-как пролез на другую сторону. Под напором воды дверь за ним захлопнулась, и он ощутил полный упадок сил.
          За перемычкой воды было выше щиколотки. Шатаясь на дрожащих от слабости ногах, он вышел к лесоспускной скважине. В камере, куда она была пробурена, было суше, насколько это возможно при таких условиях. Мокнущую крепь облепляли плесневые грибы, воды внизу не было, под ногами валялись затяжки. У стенки стоял длинный деревянный ящик с крышкой, видимо, для хранения каких-то инструментов. Здесь можно было снять сапоги, вылить из них воду, выкрутить портянки, носки. Надо было отдохнуть.
          Освободившись от мокрого снаряжения, Поконов принялся растирать колотившееся тело, попытался отжать робу, однако, сделать это как следует не получалось - плохо слушались руки. Нижнее белье выжал всё же почти досуха, снова пробовал растереть окоченевшие члены, в руках не было силы. Устав, он растянулся на жёстком, относительно сухом ящике. Воздух был тяжёлый, было довольно тепло, но не настолько, чтобы почувствовать это. Согреться было невозможно. Хотелось пить и спать. Начиная своё предприятие, он не думал, что холод до такой степени обессилит его, а он пробыл в воде несколько часов. Сколько в ней градусов?.. Слабость овладевала им, он погрузился в состояние, когда человек перестаёт управлять сознанием и оно само начинает вести его причудливыми своими путями.
          В ярком видении ему представился родной городок... Он слышал шёпот листвы... Дом... кажется... да, это его дом... мать... О, как это давно... Вот они шумят... шумят... Перед ним знакомая дорога, что-то родное... Сладко и больно... Грусть поглощает всё... Так жалко чего-то или кого-то... Кого-то он должен встретить, кто-то должен выйти к нему, а его нет... И какие-то цветы... их много... белые, прекрасные... О чём напоминают они?.. Но вспомнить не было сил...
          Поконов очнулся. Его трясло уже настоящим ознобом - повышалась температура. Есть не хотелось, но хотелось пить. Он снова попытался растереть затёкшие члены. Роба сапоги, портянки - всё было мокрое, холодное. Пришлось натягивать на себя такие. Бельё, которое немного подсохло, под мокрой робой снова стало холодить. Лампа еле теплилась, идти нужно было в темноте.
          В штреке под ногами снова захлюпала вода. Голова кружилась, раскалывалась от боли, не хватало воздуха. Медленно, осторожно, держась за каждую стойку на своём пути, преодолевая болезнь и всё увеличивающуюся слабость, Поконов продвигался вперёд. Он знал, что поворот к шурфу будет в том месте, где закончится штрек. Идти приходилось с большим бережением. Хотя сам штрек был в неплохом состоянии, под ногами продолжала плескаться вода, на пути то и дело оказывались куски конвейерной ленты, ролики, затяжки, какое-то железо.
          Наконец, он добрался до поворота. Пройти до шурфа оставалось двадцать метров. Проход был завален кусками той же конвейерной ленты, скребковыми цепями и рештаками, роликами, какими-то кабелями, брезентовым рукавом для вентиляции забоев. Нужно было соблюдать осторожность, чтобы не наткнуться на что-нибудь острое. Преодолев и эти препятствия, выйдя к шурфу, он остановился, стараясь обдумать предстоящий подъём, собраться с силами, их становилось всё меньше.
          Жар в теле усиливался, вместе с тем было невозможно холодно, знобило, трясло, мокрая роба отнимала тепло. Голова раскалывалась, бешено билось сердце, туманилось сознание. Он сел на уложенные возле стенки выработки один на другой днищем вверх рештаки, сразу почувствовав, насколько ослаб. Водные процедуры не прошли даром. Лёг на рештаки и тут же стал отходить от реальности.
          Ему открылся широкий простор, цветистые травы. Яркое солнце освещало равнину, и было так легко и так хорошо, как никогда во всей его жизни... Он вошёл в сад. Красивые деревья, отягощённые плодами, украшали его. Дальше была как будто деревня - домики, улица... Да ведь это же его дом! Сейчас он постучит, войдёт, увидит мать... Но нет... Какая-то тревога, предостережение... Дорога пошла через кладбище. Справа и слева кресты, надгробья, на одном из которых обозначилось чьё-то будто знакомое имя. Силясь прочесть его, стараясь сделать это во что бы то ни стало, ибо в этом имени заключалось такое, от чего зависела, может быть, сама жизнь, он всё-таки не сумел разобрать, и от этого тревога, даже страх, объяли его.
          Всё кладбище было усеяно красивыми белыми цветами, и опять - он видел их где-то уже. Но почему возле самого этого захоронения не было ни цветочка, ни даже зелёной травки?.. Странное предчувствие просачивалось в душу - чья-то неожиданная и почему-то печальная нежность, горестно-сладкий прилив к сердцу, и дивное пение - будто издалека, даже откуда-то сверху: "Белые лилии, белые лилии - лучшие в мире цветы..." Как сладко... Кто это?.. Какой чудесный, мучительно родной голос...
          Очнувшись, осознав, где он и что с ним, оставаясь сидеть на рештаках, он переживал посетившее его видение, желая сохранить это чувство, удержать его, понимая, что когда станет подниматься наверх, всё внимание и все силы сосредоточатся на одном, вытеснив всё остальное. Тело тряслось в ознобе.
          Стало подташнивать, слабость всё более распространялась по членам. Горела голова, билось, пытаясь вырваться на волю, сердце. В мутном своём сознании он знал - медлить нельзя.
          Подступив к лестнице, взявшись за поручень, поставив ногу на первую ступень, потом на другую, он стал подниматься - медленно, тяжело, понимая, что серьёзно болен. Нужно было преодолеть высоту более тридцати этажей. Здоровому молодому мужчине такое испытание было бы нипочём, но не ему, не в этом его положении...
          В шурфе, как и в штреке, было сыро. Кругом свисали те же лохмотья грибов, которые в темноте то и дело попадали в руку, он уже не обращал на это внимания. На мокрых ступенях легко было поскользнуться, сорваться вниз.
          Лестница была устроена с переходными площадками через каждые два с половиной метра. Падать пришлось бы, может быть, не так высоко, но в его положении и это было бы смертельно. Теперь он ощутил голод, хотелось и пить, и с каждой новой секцией всё более туманилось сознание, и он всё больше слабел.
          Им начало овладевать безразличие, оставалась одна только мысль: идти, держаться за поручень и ступени. После того, как он преодолел десять секций и оставалось ещё более двадцати, силы его резко упали. Руки и ноги дрожали, в ушах звенело, сердце готово было разорваться в груди, и страшно болела голова. Роба стала как будто подсыхать, но мокрыми оставались портянки, холодели ноги, это никак не давало согреться.
          Теперь он делал остановки чуть ли не на каждой ступени, всё сильнее хотелось пить, во рту пересохло. На каждой переходной площадке он устраивал продолжительный отдых. Площадки были маленькие, можно было только сидеть, поджав ноги. прислонясь в угол шурфа. И он сидел так, каждый раз всё дольше и дольше. И каждый раз начинал погружаться в видения, теперь уже мрачные, страшные, теснившиеся в мозгу сменяющими одна другую зловещими образами.
          Болезнь и усталость брали своё. В одной из секций перила оказались сорваны, в другом случае в конце очередного марша, в момент, когда он занёс ногу на переходную площадку, другая нога соскользнула со ступеньки, и он едва удержался на поручне, вцепившись в него обеими руками. Ступеньки попадались шаткие, треснувшие, всегда мокрые и скользкие. Иногда отсутствовала одна ступенька, тогда требовалось собрать все силы и всё внимание, преодолевая туман одолевавшей его лихорадки, чтобы перешагнуть образовавшуюся пустоту. Тщательно закрепив на куртке зубило и лампу - хотя она давно не светила, он следил, чтобы они не сорвались.
          Всё медленнее, всё тяжелее всходил он. По мере приближения к поверхности в шурфе и на лестнице уменьшалась сырость. Но это уже не слишком помогало. Всё дольше отдыхал он на переходных площадках. И всякий раз, давая себе отдых, расслабившись, погружался в состояние тяжёлых, хаотических видений. Всё труднее было выходить из него, являлось желание прекратить борьбу. Сколько времени прошло - сутки, двое, трое? Не было никаких представлений.
          В очередной секции, ощупывая следующую ступеньку, он обнаружил на ней опасный слом - как раз на середине. Выше неё ступеньки не оказалось вовсе. Нужно было шагнуть сразу через две ступени. Он решил использовать и треснувшую ступеньку, опершись на неё быстрым, скользящим движением, перенеся тяжесть тела на ногу, которая станет на вышележащую ступень. Собравшись и сосредоточившись, он сделал это со всей возможной быстротой. Она, однако, оказалась недостаточной, треснувшая ступенька сломалась, нога повисла в пустоте. К счастью, он успел поставить другую ногу на верхнюю ступень и медленно, вкладывая в это остаток сил, протащил-таки отяжелевшее тело над провалом.
          На новой площадке, при отдыхе, из состояния дрёмы он впал в беспамятство, долго спал и увидел себя пьющим из хрустального ручья, припав к нему, без передышки. Он пил, пил и не мог напиться, увлажнить пересохшее горло...
          Наконец наступил долгожданный миг. Протянув руку к очередной ступени, Поконов уткнулся ею в потолочное перекрытие. Люк, как он и ожидал, оказался запертым снаружи на замок. Вот когда пригодятся зубило и лампа, которая должна была заменить брошенный им тяжёлый ролик. Поконов стал наносить по люку удары зубилом, помогая одновременно и лампой, пытаясь сделать очередной рычаг, чтобы сорвать замок. Понемногу усилия стали давать желаемый результат. Люк начал подаваться, возникла щель, но ещё слишком небольшая.
          Он остановился, чтобы передохнуть. Спасение уже близко. Он стал думать о том, чем так щедро одаривает человека земля - о рощах, которые шумят под радостным ветром, о солнце, о бездонной синеве неба. И как сильно ему захотелось туда, к ним. Там осталась она, которая любит Блока и Чехова и любит другого, там остаётся покинутая им мать... учительница, постоянно в окружении тянувшихся к ней детей... Мать, которая... да, единственная женщина, которая любит его... Их было много, но... Нет, только она... Сколько раз провожала в далёкий путь? На станции, где поезд останавливался всего лишь на три минуты, на перроне родного городишки, где он был единственным отъезжающим, и она одна на платформе провожала взглядом уходящий состав... одна у старинного домика вокзала, омытого дождём и снегами, обожжённого солнцем, окружённого состарившимися тополями... Нет, он не покинет её, он вернётся... И они вместе, вдвоём, будут пить чай из старого самовара, который она поставит для него, и расскажут друг другу всё-всё... Да, когда нам больно, мы возвращаемся к матери, к ней... Только она, старая мать... Только возле неё может успокоиться душа. Он был поздним, единственным, потому особенно любимым сыном... Больше у неё нет никого...
          Поконов очнулся. Он будет продолжать, он не отступит... Он снова стал бить зубилом по люку. Удар... ещё удар... ещё... Зубило и лампа неожиданно выскользнули из рук, загремев всё ниже и ниже в провале шурфа...
          Потрясённый, он долго не мог прийти в себя. Отойдя от постигшего удара, постарался расширить уже проделанную щель руками, но сил для этого было слишком мало. Он стал кричать. Ему казалось, что голос его гремит на весь мир, тогда как из уст егттто вырывался лишь сиплый шёпот. Да и кто мог услышать его здесь, сейчас? Была ночь, и на расстоянии двух километров вокруг шурфа не было ни души.
          Поняв, что возможности преодолеть последнее препятствие больше нет, решив прекратить борьбу, он спустился на переходную площадку, сел на корточки в угол шурфа, положил скрещенные руки на колени, на них опустил голову. Сил не было... К чему эта борьба? Ведь там, наверху уже ничего не будет. Стоит ли цепляться за то, чтобы вернуться к растительному прозябанию среди равнодушия, пошлости, скуки? Зачем всё это? Ведь вот прекрасный случай - остановиться, ждать, и пусть будет то, чему должно свершиться... Но...Но сердце всё ещё билось, сознание не угасло, он снова подумал о матери... Бедная!.. Старая!.. Нет... Он вернётся!.. Он придёт!.. Тридцать два этажа - вниз и обратно... Надо преодолеть их. Ещё не время,.. ещё есть, ещё остались силы...
          Долго, уже в полубреду, он спускался вниз. Ноги и руки дрожали, каждое движение грозило опасностью не удержаться.
          Наконец, он спустился к подошве шурфа. В темноте бесконечно долго шарил, зубило нашлось, но лампу так и не отыскал - она задержалась на одной из переходных площадок, в углу, он не наткнулся на неё. Вооружённый одним зубилом, он стал подниматься наверх. Теперь это было уже сверх сил, которые у него оставались. Слишком долго отдыхал на каждой площадке, весь в жару, с бешено тяжёлым сердцем, но когда достиг места, где отсутствовало две ступени, преодолеть его уже не мог...
          В тот роковой час, в последние мгновения молодой и так много не исполнившей жизни, в душе, для которой наступила последняя остановка на её оказавшемся столь коротким пути, развернулась картина, засверкавшая огнями и цветом, которых в настоящем, теперь уже прошедшем, у неё не было никогда. Необозримое пространство, осиянное нездешним светом, покрывали растения - дивные, среди которых более других выделялись чудесные белые цветы. От самого горизонта тянулась сияющая самоцветами дорога, на которой далеко-далеко увидел он две женские фигурки.
          Две женщины спешили к нему.
          Удивительным образом, как это бывает только в чудесных видениях, одновременно с теми далёкими фигурками он видел обращённые к нему их лица.
          Первое из них затопляло сиянием своих небесных глаз. Её и его глаза соединились в единое неразделимое, обещающее блаженную вечность.
          Другое было лицом старой женщины, горестным и печальным, изборождённым страданиями долгой жизни.
          Женщины спешили спасти его. Вторая из них отставала. Душа его рвалась к ним, но некий зарок положен был на него.
          Они всё ещё далеко. Старая, обессилевшая падает, напрягая последние силы, продолжает ползти. Слёзы заливают её лицо. Та, с которой он вошёл в неразрывную связь, уже близка. Ещё немного. До неё уже можно дотянуться рукой. Но рвётся соединяющее начало, и всё покрывает кровоточащая скорбь...
          Поконова трясло крупным ознобом. Сознание терялось. От боли раскалывалась голова. Бездна молчания и мрака открылась ему, и в этом состоянии измученная плоть потребовала воды, влаги. Жажда, так долго мучившая его, вспыхнув неудержимым желанием, уже не контролировалась разумом. А где-то, в обломках живых представлений застряло, что воды в шахте много, она - кругом. Он несколько часов пробыл в воде, вышел из воды, она сочилась на крепёжных стойках и особенно, что упорно и постоянно стояло перед глазами, она стекала крупными каплями с грибковых лохмотьев, насыщенных ею, обильно проросших в слабо проветриваемых местах. Там, где находился Поконов, грибки облепляли стойки, перила, ступени. Он стал срывать и глотать их. Холодная влага освежила, и он глотал её вместе с грибками. Обессилевший, он сполз на переходную площадку, скорчился, затих. Стало как будто легче, он долго пролежал так. Внезапная и резкая боль пронзила желудок и тело... Мучительная тошнота, вслед за этим тяжелая рвота лишили его последних сил. Страдая от боли, содрогаясь от озноба и слабости, он поднялся. Его шатало. Сознание уже не руководило им, но та глубинная сила, которая заставляет каждый организм бороться за жизнь до конца, последней вспышкой напомнила, что где-то есть солнце и небо, шумящие на ветру тополя. Он сделал усилие вырваться из этой западни - туда, где можно распрямиться, вздохнуть полной грудью, туда, где свобода. Просунувшись через перила, он вышел к ней...
          Высота падения не оставляла надежд - смерть наступила мгновенно.
          Среди окружающих Петричановку чернозёмных степей для кладбища было выбрано место, сложенное исключительно сыпучим песком. Здесь нельзя сделать даже нормального могильного холмика. Могилы обозначают деревянные кресты или тумбы - для членов партии со звездой. Здесь есть старые, сорокалетние и старше, захоронения. На кресте одного из них с трудом читаемая эпитафия: профессор - то ли Иноземцев, то ли Иностранцев. Какая судьба! Что привело сюда учёного мужа?..
          Телеграмма, посланная матери Поконова была отправлена по ошибочному адресу. Повторная телеграмма пришла, когда Поконова уже похоронили.
          В шахтоуправлении и на посёлке смерть Поконова произвела волнение. В гробу лежал красивый молодой человек. Мраморное, возвышенно-отстранённое лицо, оттеняли чёрные волосы. Устремлённые к вечности благородные черты, обретя величие невозмутимого покоя, навсегда освободились от земного, от всего, что было и ушло. Любовно и заботливо обустроенное ложе утопало в цветах.
          На похороны пришло много народу, были начальник шахтоуправления и главный инженер. Были Пастушный, другие работники отдела, были Чернов и Евгения Михайловна. Многие плакали, плакала тихонько Кругликова Лариса, плакала Инна. Были Кручёнов и Головач, были главбух и Лёня.
          Над гробом были сказаны прощальные слова. Разрывая душу, оркестр играл траурный марш. В сторонке, прячась от всех, плакал Семён Васильевич.
          Спустя неделю, на обратном пути, в Петричановку заехали геологи. Они зашли в маркшейдерский отдел, чтобы попрощаться с Поконовым. Пастушный рассказал о случившемся.
          Геологи навестили могилу Поконова.
          Уезжали они на закате. Степь пылала под огненными лучами, как и в те совсем ещё недавние дни, когда Поконов и Нина глядели на неё с высоты скального обнажения.
          Лучи затопляли автобус знойным огнём. Шофёр сосредоточенно крутил баранку. Набутовский и другие молчали, устремив взор к бегущей навстречу дороге. Нина оставалась на заднем сидении. Солнце слепило красные от слёз глаза...
          Чувства и думы, которые все эти дни беспокоили её, снова и снова возвращая к минутам счастья, неожиданно пробудившегося и всё возраставшего с неясной и мучительной надеждой о каком-то, может быть лучшем, будущем, теперь в горестном своём обрамлении ворвались в душу, исторгая в ней стон: всё ушло - навсегда, навеки...
          Думала она о человеке, так внезапно явившемся в мир беспечальных поэтических грёз и так вдруг, жестоко и несправедливо ушедшем из жизни, принявшем с такой добротой и чуткостью стихи, вызывавшие, когда она показывала их другим, снисходительную улыбку. И уже последней памятью стояло прощанье у ночной калитки и то, как он попросил ещё раз прочесть запавшие ему стихи, и она прочла их:
          
                                                  Мы когда-то гуляли по этому саду,
                                                  Восхищаясь пылающей далью заката...
                                                  Загорались огни, вечер сеял прохладу...
                                                  Это было давно... Это было когда-то...
          
                                                  И, как юности песня над рощей весенней,
                                                  Этот вечер остался отныне до века
                                                  Одинокой и грустной надеждой спасенья
                                                  Для покинутой в мире души человека
          
                                                  И ничто на земле не проходит бесследно...
                                                  Заблестевшая влага, последнее слово
                                                  Остаются на сердце, остывшем и бедном,
                                                  Несмываемым горестным знаком былого...
          
                                                  Не осталось знакомых следов на аллее.
                                                  Ночь пришла и покрыла притихшие дали
                                                  Материнскою грустью, любовью своею,
                                                  Чтоб никто никогда этих слёз не видали...
          
                                                  И теперь в опустевших печальных аллеях
                                                  Вспоминается также и эта утрата...
                                                  Я брожу в одиночестве грустном, жалея,
                                                  Что ушло навсегда и что было когда-то...
          
          Поконову поставили деревянную тумбу с прибитой к ней фанерной табличкой, на которой вывели полагающиеся сведения о нём. Они сотрутся, выгорят, так же как и то, чем обозначен был, возможно, знаменитый когда-то профессор. На кладбищенском песке нет ни травинки, ни листочка, ни какого-либо кустика. Нет здесь любимых Поконовым берёзовой рощи, зелёной травки, простых цветов. Но, возможно, оттуда видел он, как она принесла сорванные в школьном саду чудесные лилии, как упали слёзы её, когда она положила их ему. И, может быть, там ему открылось, что свадьбы у неё не будет, что она будет думать не о том, своём женихе, а о нём, который, единственный из всех, кому она показывала свои стихи, увидел в них то, что она отдала им - чистую свою душу, что зря они не сказали друг другу слов, которые были у них, которые они должны были сказать...
          Видел он оттуда и мать в бедных одеждах, её седины, простое её лицо, на котором отпечаталось материнское горе, когда склонилась она к надгробью, на котором сам он не смог прочесть собственное имя...
          

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"