Образ Вероники всегда остаётся со мной, иногда же как будто приближается, делаясь ярче, судьба её погружает в раздумье, в печаль.
Мы оба учились на филологическом факультете, но с разной специализацией, оба на первом курсе.
В Москву она приехала из Саратова. Там был свой университет, но ей хотелось учиться в столице. Жила у дяди, академика или вроде того, - недалеко от проезда Соломенной Сторожки, в месте живописном, в то время редко застроенном, можно сказать, посреди леса. То есть, рядом с домом росли и ели, и сосны, и липы, и берёзы. Летом там всё было в зелени, был чудесный воздух, много цветов. Яркой и красочной была и осень. Зимой наваливало сугробы белейшего снега.
Я жил на Нижней Масловке. После занятий мы ехали на метро, через Новослободскую, от которой потом трамваем, кажется, это был номер двадцать семь или двадцать девять. Я выходил раньше, ей нужно было ехать ещё. Конечно, мы встречались и в университете - на общих лекциях, в библиотеке, а так как постоянно сталкивались и в пути, вместе простаивали на остановке трамвая, то скоро между нами завязалось знакомство.
В ней привлекали внимательные карие глаза, серьёзное лицо, полные, красиво очерченные губы. Волосы имела густые, волнистые, тёмные, рост - высокий, гибкость фигуры. Все эти приятные качества не давали, однако, ещё того представления, какое возникало при близком общении с нею.
С самого начала становилась заметной странная двойственность её. Разговаривая с нею, иногда приходилось сталкиваться с тем, как она посреди разговора вдруг уходила внутренне куда-то далеко, уже не слыша тебя и так же вдруг возвращалась, переспрашивала, могла неожиданно сделать замечание, не относящееся к тому, о чём был разговор, или вдруг скажет:
- У тебя голос Гамлета, и вообще - внешность английского лорда.
- Но ведь Гамлет - принц датский.
- Это всё равно, - убеждённо возражала она.
В другой раз вдруг спросит что-то о миннезингерах, про которых тогда я ничего не знал. Начитана была необыкновенно. Жила непонятной и необъяснимой внутренней жизнью. Никогда не улыбалась, а была серьёзна, как-то даже загадочна.
Помню, мы ехали трамваем. Народу в вагоне было немного, можно было и сидеть, она, однако, стояла на задней площадке. Были первые дни сентября, было тепло. На ней было розовое расклёшенное платье. Мы ещё не находились в общении, но моё внимание уже было обращено к ней. При быстром движении в вагоне возникал поток воздуха - платье поднималось подобно парашюту. Это не смущало её. Она придерживала его, и я отметил про себя, какая у неё фигура, какие руки и сколько в ней какого-то особенного достоинства.
Постепенно и незаметно мы подружились. В библиотеке старались сесть за одним столом. Если лекция была общей, тоже садились рядом. Часто вместе уезжали домой и даже утром стали встречаться в метро. Конечно, я был очарован, однако она держала себя так, что между нами оставались общими только литература, университет, и лишь однажды, случайно, мы побывали вместе в кино. В университете распространяли билеты на какой-то итальянский фильм, и так получилось, что наши места в зрительном зале оказались рядом.
Я стал провожать её домой, хотя это отнимало у меня изрядно времени. Мне нравился этот дом, сравнительно небольшой - четырёх этажей. Кругом здесь росли деревья, травка, цветы. А вскоре всё запестрело красками осени. От остановки мы шли среди этого островка природы, и я слушал её серьёзную, умную речь. Проводив её до подъезда, оставаясь один, я уже знал: мне нужно быть с ней.
Жил я, как жили в Москве многие в то время, - в деревянном бревенчатом доме бурого цвета, при котором были двор и сарай. Дом был старый, дореволюционный, имел два этажа. У нас была комната, которых всего в доме было восемь на восемь семей, и, в общем, это была такая коммуналка. Мы жили втроём - мать, брат Николай и я. Отец погиб в сорок третьем году. События, которые переживала Москва, так или иначе, коснулись и нашей семьи.
С Николаем у меня были недружественные отношения. С детства он не любил меня за то, что я был привержен книгам, не участвовал в опасных мальчишеских затеях, избегал драк. Он презирал меня за трусость, тогда как сам был не прочь подраться и даже слыл хулиганом. Отслужив в армии, работал слесарем в трамвайном депо, где до войны работал и отец. Мать работала машинисткой в проектном институте. Она сочувствовала мне и очень хотела, чтобы я получил высшее образование. В стычках Николая со мной она была на моей стороне. Николай звал меня маменькиным сынком, обзывал "интеллигенцией", презирал ещё и за то, что, как студент, я освобождался от призыва. Ко времени, когда я поступил в университет, он уже был женат, жил отдельно, своей семьёй. Мы с матерью оставались в нашем старом доме. Жизнь была бедная, очень простая.
В Веронике соединялись крайности: она была добрая, расположенная к сочувствию, готовая прийти на помощь; но была и гордая, независимая, склонная к поступкам неожиданным, иногда резким и непонятным. Я весь был во власти загадочной, как будто даже таинственной её красоты. Мы не объяснялись, но, кажется, не только я, но и она дорожила временем, которое мы проводили вместе.
Учёба требовала большого напряжения и много времени, приходилось осваивать большие объёмы учебной литературы. Выйдя из университета после занятий в библиотеке, мы иногда заходили в кондитерский магазин при гостинице "Москва", там выпивали по чашечке кофе с пирожным. В этом было наше маленькое удовольствие. Пирожные, сладости она любила... Допивая свой кофе, говорила:
- Да, Москва не то, что Саратов, - самый лучший город.
Москва жила деловой, напряжённой жизнью. К вечеру она сверкала огнями фонарей и витрин. Все, кто провёл день в конторах, учреждениях, на предприятиях, теперь спешили домой. Улицы были полны народа, звенели сигналами трамваев, автомобилей. Работали магазины, кинотеатры. Троллейбусы, трамваи, метро развозили людей в разные концы города.
Дедушка Вероники был известный в Саратове доктор. Врачами были её родители. Дедушка, а потом и отец, собрали большую библиотеку. В семье любили музыку, владели музыкальными инструментами. Вероника воспитывалась в традициях русской интеллигенции. Общение с нею было интересно и желанно. Однако, странности её вызывали недоумение, иногда даже обиду, ставили в тупик. Характер же был таков, что она не замечала их в себе.
Обсуждая с нею какое-то произведение в университетском сквере, я вдруг замечал, что она выходила из нашего общения, уже не слышала того, что я говорил, вставала, покидала меня, не сказав ни слова. А при следующей встрече объясняла, что, вспомнив вдруг некий контекст, относящийся к тому, о чём мы говорили, открывала, что слово в нём данный автор употреблял нарочито искажённо, вопреки нормативному написанию, и ей нужно было немедленно убедиться в своём знании и в своей памяти. Вообще, если она и объясняла свои поступки, то только потом, когда действие было завершено. А чаще просто забывала или не думала о том, что было сделано или сказано.
Зимой на Москву повалил снег. Падая хлопьями, он украшал бедную жизнь тех дней. Было очень красиво. Засыпало весь город. В вестибюлях метро, в магазинах образовались лужи. Дворники целыми днями чистили тротуары. Потом Москва стала на лыжи, на коньки. Было желание и нам сходить на каток, однако не получилось: своих коньков не было, а брать в прокате, которыми уже пользовались, она не хотела.
В декабре мы сдавали зачёты. За день до Нового Года она сказала, что дядя и тётя уезжают на праздники в Ленинград.
- Хочешь, встретим Новый Год вдвоём, вместе - только мы? - спросила она как бы между прочим, будто речь шла о чём-то малоинтересном, неважном.
Тридцать первого числа, вечером, мы вышли из метро, сели в трамвай. Матери я сказал, что уезжаю в загородный лагерь. Она встречала Новый Год в семье Николая. В трамвае мы стояли в конце вагона. Народу было уже не много. Люди ехали с праздничными покупкам. Мимо мёрзлых окон проплывали огни, силуэты строений, деревьев. Мы держались за руки, уже соединенные предстоящей судьбой.
Стояла тихая ночь, падал лёгкий снежок, там и сям светились новогодние огоньки. Те, кто сошли вместе с нами на остановке, ушли вперёд. Мы знали, что будет, что должно произойти, и оба молчали.
Слабо освещённый подъезд, лифт, третий этаж. Она достаёт ключ, отпирает, дверь открывается бесшумно, вслед за нею вхожу в тепло, в невидимый, но угадываемый уют. Мягко щёлкает выключатель, загорается свет. Не снимая шапку, расстегнув только шубку, из которой выбивается пуховый шарф, она протягивает мне руки. Уста полураскрыты, в глазах уже нет мысли, а только покорное и влекущее, ласковое и нежное...
Уже плохо что-нибудь соображая, помогаю раздеться ей, раздеваюсь сам, проходим в комнату.
Комната большая, высокий потолок, на стенах картины, фотографии, полки с книгами, здесь же удобные кресла, диван. В углу часы с маятником, сияющим бронзой. У стены пианино. Посреди комнаты сверкающая ёлка.
Мы долго не можем оторваться друг от друга. Потом она подходит к пианино. Звучит чудесная музыка - конечно "Лунная соната".
Устраиваем наш праздничный стол, приносим из кухни закуски, вино. Ставим купленные мной шампанское, яблоки. Зажигаем на ёлке настоящие ёлочные свечи - тогда ещё они были. Тоненькие - красные, синие, жёлтые, зелёные - они колеблются язычком пламени, мерцают золотым ореолом вокруг него.
Вероника зажигает свечи в серебряных подсвечниках, гасит электрический свет. Комната наполняется трепетным сиянием. Радиоприёмник включён, мы ждём поздравления.
После того, как на столе всё готово, она уходит в комнату, предоставленную ей хозяевами, и, когда возвращается, я поражён тем, что вижу. Она предстаёт в полупрозрачном, белом, искрящемся серебром, - хитон? пеплум? - ниспадающем к самому полу. На голове то ли обруч, то ли повязка, - серебряная парча, - удерживающая тёмные локоны, так что они образуют живописную корону. Лицо кажется ещё моложе, ярче, глаза при свете свечей огромны и черны, необыкновенно красив лоб - настоящее вместилище ума. Страдающая полуулыбка влажных губ сражает призывной красотой.
Но вот передают поздравление, звучат кремлёвские куранты, я открываю шампанское. Первый бокал за наше счастье. Вероника выключает приёмник:
- Теперь мы одни... - "Мы будем с тобою вместе, и бог разлучить нас не сможет,.. - цитирует она древний источник, - мы удалимся в страну вечности, чтобы наши имена не были позабыты".
На диване наши руки переплетаются, дыхание, биенье сердец сливаются в одно. Мне открываются формы невозможного совершенства.
- Это чудо... - бормочу я.
- Что чудо? - спрашивает она. Голос звучит сокрушающей нежностью, переходит на шёпот. - Что чудо, дорогой? Что чудо? Ты ведь знаешь, как я... Ты всё знаешь...
Безумие счастья...
Мы устали...
А ночью я проснулся. Она сидела на постели. Распущенные волосы ниспадали к плечам. Снежный сумрак не скрывал божественных линий. Она плакала - беззвучно, как плачут переживающие тяжёлое горе. Я упал перед ней на колени.
- Он опять приходил...
- Кто?
- Этот ужасный человек... Он уже приходил раньше... Мне страшно...
- Тебе приснилось? Ты начиталась чего-то?..
- Нет-нет... Ты не знаешь... Со мной что-то происходит...
В растерянности я стоял перед окном. По квартире распространялся аромат хвои, вместе с ним запах нагоревших свечей. Скрытые темнотой мерцали ёлочные украшения. За окном опять падал снег. Между деревьями ещё светились кое-где огоньки...
Утром она снова была весела. Мы пили кофе с коньяком. Ночное происшествие было забыто.
На каникулы она уехала в Саратов. Но странно - на перроне мы прощались будто навсегда. Она была бледна, печальна. Глаза не отпускали, не давали оторваться от них...
Дня через два после отъезда Вероники я встретил в метро Семёнова, моего университетского приятеля. Он затащил меня в компанию, за город, на какую-то дачу. Там шло разгульное веселье. Народу было много - всё студенты, среди которых я увидел вдруг лицо, неприятно поразившее меня, - сокурсницу, Гвоздикову Полину.
Я, в общем-то, ничего не знал, только догадки, но чувство не обманывает. С первого же взгляда она не располагала к себе: тонкие, почти отсутствующие, губы, острый, длинный нос, тонкие складки щёк, когда она улыбалась, цвет кожи тёмный, жёлтые глаза, скользящие куда-то в сторону, пряча то настоящее, что было в них. Был резкий голос и резкий смех, при котором рот открывался уж слишком широко, обнажая излишне длинные зубы. Увлечением её было то, что теперь назвали бы мистикой, гадала на картах. Конечно, это были только слухи. Время было такое, что о подобных вещах следовало помалкивать. Увидев меня, она не могла скрыть, что ей это интересно и интересно, что будет дальше. О моих отношениях с Вероникой конечно ей было известно.
Компания была уже в хорошем градусе, чего никак нельзя сказать о Полине. Она из тех, которые сами не употребляют, но любят наблюдать за теми, кто это делает, - запомнить, сделать выводы, заключения, с тем чтобы потом по секрету, доверительно, передать, кому надо, открывшиеся ей тайны. А так как наблюдательницы этого рода примечают гораздо интереснее того, что бывает на самом деле, используя при этом изощренную догадливость, то конечный продукт, выдаваемый ими, может иметь нешуточные последствия. Не знаю, как она попала на эту вечеринку, ставшую для меня роковой.
Хозяином дачи и распорядителем пирушки был некий Дима - крепкий, упитанный парень. Он тут же заявил, что опоздавшим полагается штрафной. Законы общества не позволяли отказываться. Я, как говорится, принял и вскоре был в значительном подъёме. А дальше пошло: разговоры, остроты, смех, танцы, и возле меня всё время оказывалась какая-то девица...
На другой день я проснулся на каком-то диване. Времени было порядочно. В комнатах бесшумно и печально двигалась женщина, видимо хозяйка, наверное мать Димы, убирая то, что осталось после вчерашнего веселья. Компания перешла куда-то в другое место. Меня оставили или забыли. Состояние было крайне мерзкое. Стыдно было перед хозяйкой. Что было вчера, я не помнил, но, чувствовал, было нехорошо. Через день-другой это прошло, в молодости такое забывается быстро.
Вероника приехала к началу занятий. Я встретил её на том же Казанском вокзале. Пройдя между слонявшимся народом, мы сели на скамье в зале ожидания. Посмотрев внимательно, ласково, она сказала:
- Наконец я вижу тебя... Нет, расставаться нельзя, даже на самое короткое время.
В первый же день занятий, поднявшись после очередной лекции в числе других студентов во второй этаж, при повороте в коридор, я увидел поразившее меня чёрной молнией. За углом стояли Вероника и Полина. Близко склоняясь к Веронике, с заговорщицким видом, Полина шептала ей чуть ли не в самое ухо. Увидев меня, каким-то змеиным движением всего тела, она скользнула прочь. Вероника, не отвечая мне, быстро пошла по коридору. Сердце у меня упало. Не сознавая за собой никакой вины, я понял, что мне нанесли удар.
В условленном месте Вероника не появилась и с этого дня стала меня избегать. Несколько раз я останавливал её, пытаясь сказать, объясниться, она не давала мне слова. Я узнал её гордой, резкой, неприступной.
- Оставьте меня, не подходите, не заговаривайте - я вас не знаю! - медленно и как будто спокойно, обдавая холодом, переходя на "вы", произнесла она.
Мой злейший враг Полина смиренно и кротко, будто ничего и не было, продолжала нести между людей своё змеиное жало. Как должен был я поступить? Что я мог сделать?
Месяца два или три спустя я перестал встречать Веронику. Была уже весна. Наступало время обновления - в природе и в отношениях, время новых надежд. Мне сказали, что она заболела, у неё академический отпуск. Но и на следующий год она не появилась в университете, и никогда больше я не видел её...
Инну Дубровину я знал с тех же пор, как познакомился с Вероникой. Обе они были из Саратова, учились в одной школе и в одном классе, жили рядом, были дружны семьями, вместе поступали в университет. С Инной мы знали друг друга, нас познакомила Вероника, но этим и ограничивались наши отношения. Много позже описанных событий мы оказались вместе, в одном купе, на пути из Москвы в Петербург, тогда ещё Ленинград. Узнали друг друга, разговорились, вспомнили университетские годы.
Ехали в ночь. Была зима. За окном было темно. Пассажиры ужинали, отдыхали. Мы пили чай. Передо мной сидела представительная дама, а когда-то это была простая, скромная девушка. Помешивая ложечкой в стакане, отпивая глоток, Инна рассказывала, и я узнал печальную и жестокую судьбу Вероники.
Отец её был очень известный в Саратове врач, профессор. На матери её он был женат вторым браком. Первая жена умерла. Мать Вероники была красавица, из хорошей семьи, значительно моложе мужа. Она страдала душевным недугом и умерла ещё до поступления Вероники в университет. В школе Вероника выделялась удивительными для девушки начитанностью и знаниями и только из-за какой-то случайности не получила ни золотой, ни серебряной медали. Уже в школе за нею замечались странности в поведении, что, скорее всего, и явилось причиной неполучения медали. В университете её успехи продолжали быть блестящими. Потом она заболела, оказалась в психиатрической больнице. Отец забрал её домой. Болезнь развивалась. После того, как умер отец, её опять поместили в клинику. Сводный брат поддерживал её, но умер и брат, её никто уже не навещал. Там, за решётками больницы, в недолгом времени она угасла.
Многое из того, что рассказала Инна, я знал от самой Вероники, но то, что произошло потом, страдальческая её участь, для меня это было... я не мог вместить этого в себя...
Психическому заболеванию часто предшествует душевная травма. Не произошло ли с нею это тогда? Не я ли был повинен в том? Я не был свидетелем страдания, слёз, но значит ли это, что их не было? Ведь в ту новогоднюю ночь всё было более чем настоящее. В любви, в её сокровенном и тайном, она была кристально чиста. Я всё-таки не думаю, что за мной была какая-то вина. Почему же она - такого ума и такой культуры - так безоговорочно поверила подлой наушнице?..
Я давно женат, у меня взрослые внуки. Свои успехи по жизни оцениваю как незначительные. Мне остаётся доживать эту жизнь. И вспоминать недолгое счастье общения с той, которая была редкой души, яркой внешности, трагической судьбы. Мне невозможно представить существо состарившееся, сломленное, уничтоженное, утратившее всё, чем безмерно щедро одарило её Провидение. Какими были те её дни? Серые стены, запоры на дверях, решётки на окнах, бесчувствие тех, кто получает за это плату, и рядом, каждодневно, ежеминутно, призраки человеческой плоти, часто невыносимо тяжкие для пребывания среди них...
Я помню этот дом, теперь там всё переменилось... Кондуктор объявляет: "Проезд Соломенной Сторожки"... Много раз проходили мы заветной тропинкой, рассуждая о литературе, об античности и древнем Египте. Мы шли при шорохе сентябрьского листопада и много раз потом, когда над нами кружился пушистый снег. Помню однажды, вне связи с тем, о чём мы говорили, она вдруг сказала:
- Люди бывают очень жестоки...
В синих сумерках шапка и шубка её, обрастали снегом. Снежинки падали на лицо, на ресницы...
Снежная ночь опускалась на город, прозвенел поздний трамвай, оставались только тишина и глаза... их тайное страдание, которое она унесла с собой...